Обращаясь собственно к Азефу, я на основании самых разнообразных данных полагаю правильным считать, что начиная с убийства Богдановича, он был причинен ко всем покушениям и убийствам до последнего дня своей службы, причем непосредственно руководил убийствами Плеве, Татарова и Гапона, в остальных же принимал косвеннюе участие. Но этого еще мало... Ты, вероятно, сейчас улыбаешься. Азеф работал не только на русскую революцию, но обучал и иностранных революционеров. В начале 1905 г. мне пришлось натолкнуться на серьезную организацию армян-дрошакистов и македонских революционеров, которые, вступив в союз с русскими террористами, водворяли через Черное море, преимущественно на Кавказ, оружие и взрывчатые вещества.

Не довольствуясь личной поездкой в Болгарию и Константинополь, я командировал туда Азефа, который, ознакомившись детально с организацией, сообщил мне весьма важные и интересные сведения, которые и были изложены в моем донесении департаменту полиции №88 1905 г. и последующих. Вскоре после отъезда Азефа с Балканского полуострова, кажется 11 или 12 июля 1905 г., в Константинополе, в пределах Ильдиз-Киоска, во время Селямлика, совершенно было покушение на жизнь ныне низложенного султана Абдул-Гамида, и именно тем способом, который Азеф пожелал применить против В. К. Плеве, т. е. посредством автомобиля, начиненного динамитом, на котором прибыли на парад два знаменитых иностранца. Очевидно Азеф исполнял служебное поручение в силу своего принципа "делу время, потехе час", придумал и проделал вместе с армянами, покушение на султана, а затем, по своему обыкновению, уехал благополучно домой. Ты увидишь, что это не моя фантазия, и что рано или поздно это подтвердится.

20/7-X-10 Париж-Отейль

Имелись и другие союзники, с которыми велись переговоры еще в Женеве: армянские дашнаки. У них было два врага: главный — султан и второстепенный — царь. Ненавидевшие Абдул-Хамида II за погромы (так же, как российские евреи ненавидели Николая II) армянские патриоты не догадывались, какой катастрофой обернется для армянского народа крушение Османской монархии (так же, как русские евреи не могли предвидеть погромов Гражданской войны и Холокоста).

21 июля 1905 года, через несколько дней после того, как Азеф покинул Софию, в Константинополе произошло покушение на султана. Использовалась бомба с часовым механизмом, оставленная в карете у главной мечети. Покушение было неудачным — султан на несколько минут опоздал. Готовилось покушение в Болгарии. Его вдохновитель, Христофор Микаэлян, погиб 4 июля при пробном взрыве.

Ратаев позднее считал, что к покушению был причастен Азеф. Доказательств этому не обнаружено. Армянские деятели в разговорах с Алдановым отрицали его причастность, но это еще ничего не значит. Вероятно, какие-то концы можно найти в архивах Турции, Армении, Болгарии. Во всяком случае, невозможно себе представить, что Азеф ничего не знал о затее дашнаков. Знал, но не счел нужным сообщать русской полиции. Косвенно помог — может быть, помог и прямо.

Я ПРИСТУПАЮ теперь к самой печальной странице моих воспоминаний. В мае 1908 года Владимир Львович Бурцев, редактор журнала "Былое", заявил центральному комитету, что имеет основание подозревать Азефа в провокации.
Такое же заявление, по его словам, было им сделано еще осенью 1907 года П.П.Крафту и членам северного летучего боевого отряда Карлу Траубергу и Кальвино-Лебединцеву.
Одновременно с этим, Бурцев сообщил о своих подозрениях еще нескольким товарищам, -- членам партии социалистов-революционеров.
Об Азефе уже давно ходили недобрые слухи.

Еще в 1902 г., когда Азеф работал в Петербурге, партийный пропагандист студент Крестьянинов обвинил его в провокации. Обвинение это было рассмотрено судом чести, членами которого были писатели Пешехонов, Анненский и Гуковский. Суд признал обвинение несостоятельным и отпустил Азефа с извинениями.

Слухи не прекратились. В августе 1905 г. в центральный комитет было доставлено упомянутое уже мною однажды анонимное письмо. Оно содержало указание на провокаторскую роль Татарова и Азефа.
Вот это письмо:

"Тов[арищ]. Партии грозит погром.
Ее предают два серьезных шпиона. Один из них бывш[ий] ссыльн[ый] некий Т. (Татаров), весной лишь вернулся, кажется, из Иркутска, втерся в полное доверие к Тютчеву, провалил дело Иваницкой, Бар., указал, кроме того, Фрелих, Николаева, Фейта, Старынкевича, Лионовича, Сухомлина, много Других, беглую каторжанку Акимову, за которой потом следили в Одессе, на Кавказе, в Нижнем, Москве, Питере (скоро, наверное, возьмут); другой шпион недавно прибыл из-за границы, какой-то инженер Азиев, еврей, называется и Валуйский; этот шпион выдал съезд, происходивший в Нижнем, покушение на тамошнего губернатора; Конопляникову в Москве (мастерская), Вединяпина (привез динамит), Ломова в Самаре (военный), нелегального Чередина в Киеве, бабушку (укрывается у Ракитниковых в Самаре)... Много жертв намечено предателями. Вы их обоих должны знать. Поэтому мы обращаемся к вам. Как честный человек и революционер, исполните (но пунктуально: надо помнить, что не все шпионы известны и что многого мы еще не знаем) следующее. Письмо это немедленно уничтожьте, не делайте из него копий и выписок. О получении его никому не говорите, а усвойте основательно содержание его и посвятите в эту тайну, придумав объяснение того, как вы ее узнали, только: или Брешковскую, или Потапова (доктор в Москве), или Майкова (там же) или Прибылева, если он уедет из Питера, где около него трутся тоже какие-то шпионы. Переговорите с кем-нибудь из них лично (письменных сношений по этому делу не должно быть совсем). Пусть тот действует уже от себя, не называя вас и не говоря того, что сведения эти получены из Питера, Надо, не разглашая секрета, поспешить распорядиться: все, о ком знают предатели, будут настороже, а также и те, кто с ними близок по делу. Нелегальные должны постараться избавиться от слежки и не показываться в места, где они раньше бывали. Технику следует переменить сейчас же, поручив ее новым людям".

Осенью 1907 года центральным комитетом было получено из Саратова от партийных товарищей другое письмо, обвинявшее Азефа. Вот текст этого письма:

"Из источника компетентного нам сообщили следующее: В августе 1905 года один из виднейших членов партии с.-р. состоял в сношениях с департаментом полиции, получая от департамента определенное жалованье. Лицо это то самое, которое приезжало в Саратов для участия в бывших здесь совещаниях некоторых крупных партийных работников.
О том, что эти совещания должны состояться в Саратове, местное охранное отделение знало заблаговременно и даже получило сообщение, что на совещаниях должен обсуждаться вопрос об организации крестьянских дружин и братств. Имена участников также были охранному отделению известны, а потому за всеми участниками совещания была учреждена слежка. Последнею руководил, в виду особо важного значения, которое приписывалось охраной совещаниям, специально командированный департаментом ветеран-сыщик ст[атский] сов[етник] Медников. Этот субъект, хотя и достиг высокого чина, однако остался во всех своих привычках простым филером и свободное время проводил не с офицерами, а со старшим агентом местной охраны и с письмоводителем. Им-то Медников и сообщил, что среди приехавших в Саратов на съезд социалистов-революционеров находится лицо, состоящее у департамента полиции на жалованья, -- получает 600 рублей в месяц. Охранники сильно заинтересовались получателем такого большого жалованья и ходили смотреть его в сад Очкина (увеселительное место). Он оказался очень солидным человеком, прекрасно одет, с видом богатого коммерсанта или вообще человека больших средств.....

Азеф состоял членом партии с самого ее основания. Он знал о покушении на харьковского губернатора кн[язя] Оболенского (1902 г.) и принимал участие в приготовлениях к убийству уфимского губернатора Богдановича (1903 г.). Он руководил с осени 1903 года боевой организацией и в равной степени участвовал в следующих террористических актах: в убийстве министра внутренних дел Плеве, в убийстве велик[ого] князя Сергея Александровича, в покушении на петербургского ген[ерал]-губ[ернатора] генерала Трепова, в покушении на киевского ген[ерал]-губ[ернатора] ген[ерала] Клейгельса, в покушении на нижегородского ген[ерал]-губ[ернатора] барона Унтербергера, в покушении на московского ген[ерал]-губ[ернатора] адм[ирала] Дубасова, в покушении на офицеров Семеновского полка ген[ерала] Мина и полк[овника] Римана, в покушении на заведующего политическим розыском Рачковского, в убийстве Георгия Гапона, в покушении на командира черноморского флота адм[ирала] Чухнина, в покушении на премьер-министра Столыпина и в трех покушениях на царя. Кроме того, он заранее знал об убийстве саратовского ген[ерал]-губ[ернатора] Сахарова, об убийстве петербургского градоначальника ген[ерала] фон-дер-Лауница, об убийстве главного военного прокурора ген[ерала] Павлова, о покушении на великого князя Николая Николаевича, о покушении на московского ген[ерал]-губ[ернатора] Гершельмана и др.
В виду таких фактов в биографии Азефа, центральный комитет не обращал внимания на указанные слухи и цитированные письма: он склонен был усматривать в них интригу полиции. Полиции было выгодно, конечно, набросить тень на одного из вождей революции и тем лишить его возможности продолжать свою деятельность. Такого мнения держалось большинство товарищей. Меньшинство, не веря в полицейскую интригу, тем не менее, далеко было от подозрения Азефа в провокации. К последним принадлежал и я.....

Я был связан с Азефом дружбой. Долговременная совместная террористическая работа сблизила нас. Некоторые странности его характера (например, случай с Колосовой-Поповой, случай с Сулятицким) я объяснял недостатком душевной чуткости и тою твердостью, которая в известных пределах является долгом человека, несущего ответственность за боевую организацию. Я мирился с этими странностями. Я знал Азефа за человека большой воли, сильного практического ума и крупного организаторского таланта. Я видел его на работе. Я видел его неуклонную последовательность в революционном действии, его преданность революции, его спокойное мужество террориста, наконец, его тщательно скрываемую нежность к семье. В моих глазах он был даровитым и опытным революционером и твердым и решительным человеком. Это мнение в общих чертах разделялось всеми товарищами, работавшими с ним. Так думали люди, по характеру и темпераменту очень разные, доверчивые и скептики, старые революционеры и юноши. Так думали Михаил Гоц, Гершуни, Карпович, Чернов, Натансон, Каляев, Швейцер, Сазонов, Вноровский, Абрам Гоц, "Адмирал", Зильберберг, Сулятицкий, Брешковская, Беневская, Бриллиант, Школьник, Севастьянова, Лурье и многие другие. Быть может, не все одинаково любили его, но все относились к нему с одинаковым уважением. Было невероятно, что все эти товарищи могли ошибиться.
Ни неясные слухи, ни анонимное письмо 1905 г. (о письме 1907 г. я узнал только во время суда над Бурцевым), ни указания Бурцева не заронили во мне и тени сомнения в честности Азефа. Я не знал, чем объяснить появление этих слухов и указаний, но моя любовь и уважение к Азефу ими поколеблены не были.

И вот, через несколько дней после моего приезда, захватив с собой вещи, я поздно вечером пришел в Балабинскую гостиницу близ Николаевского вокзала, занял номер и заказал себе самовар. Когда мне его принесли, коридорный попросил паспорт.

Я ему ответил, что я—эмигрант, только-что приехавший из-за границы, и что у меня паспорта нет. Коридорный, кому, очевидно, таких ответов никогда не приходилось слышать, выразил крайнее недоумение.

В гостинице я пробыл до 10 часов утра. Полиция не приходила меня арестовывать. Из гостиницы я вышел на Невский проспект и сейчас же увидел за собой усиленную слежку. На одной из улиц я завернул за угол, а затем быстро возвратился назад, так, чтобы лицом к лицу встретиться с следовавшими за мной сыщиками.
Я подошел к одному из них и сказал: «Мерзавец!» Он отошел от меня, не сказав ничего.
Слежки за собой я в этот день более не видел

Целых полтора—два месяца я продолжал жить в той же гостинице без паспорта.

Однажды утром, спускаясь с лестницы, я встретил околоточного надзирателя. Он очень вежливо сказал мне:
— Ведь у вас нет паспорта, господин Бурцев?
Смеясь, я ему ответил, что я не торговый человек, а литератор и что паспорта мне не нужно, что со времени побега из Сибири у меня не было паспорта. Он возразил мне на это, что в России жить без паспорта нельзя и что мне необходимо выправить паспорт. Тогда я сказал ему:
— Так выдайте мне паспорт!
— А когда вы можете притти к нам? — спросил он.
Я ему ответил:
— Хоть теперь же!
И мы вместе пошли в участок. Там я продиктовал ему сведения о себе, и он выдал мне паспорт. Он понимал, что выдает паспорт под мою диктовку, так сказать, «на веру», без всяких документов. Он запнулся только в том параграфе, где надо было ответить на вопрос, холост я или женат. Я ему продиктовал: холост. Он несколько смущенно сказал:
— Так как же я- могу вам выдать такого рода удостоверение? Ведь всяко бывает... Вопрос деликатный...
- Подумав, он написал: «Заявил, что холост».
По этому паспорту я потом продолжал жить в Петербурге и по нему же летом того же года получил заграничный паспорт.

В конце 1908 г. сначала топотом, в интимных кружках, а затем открыто, в бульварной прессе, заговорили, что ростовский на Дону мещанин Евно Азеф, состоявший несколько лет сотрудником департамента полиции, окончательно изобличен эмигрантом Владимиром Бурцевым, и что над ним наряжен суд. Я, конечно, тогда считал провал Азефа крупной потерей, и в особенности возмутился, когда мне попало в руки «Извещение Центрального комитета П. Г,. Р. о провокации Е. Ф. Азефа» от 20/7 января 1909 г., в коем ему приписывалось личное и непосредственное учаспае во всех политических злодействах с 1902 г. и до последнего времени.

Я знал Азефа с 1902 года, некоторое время стоял к нему ближе других, он дал мне столько осязательных доказательств своей усердной службы, сведения его отличались всегда безукоризненной точностъю, что мне казалось чудовищным, чтобы, при таких условиях, человек мог быть злодеем и дважды предателем.

В Париже вышло недавно «Заключение судебно — следственной комиссии по делу Азефа» в виде брошюры в 108 страниц. Судебно — следственная комиссия под председательством А. Баха имела 73 заседания, опросила 31 лицо. Следственный материал занимает более 1300 страниц in folio. Печатное «Заключение» представляет собою краткую сводку наиболее важных данных, добытых расследованием, и основные выводы из них.

С живейшим интересом читал я эту брошюру. С января 1909 г., когда Евно Филиппович Азеф, член боевой организации и центрального комитета партии социалистов — революционеров, был объявлен профессиональным провокатором, вокруг этой фигуры выросла обширная международная литература. Она стояла главным образом под знаком сенсации. И немудрено: слишком уж чудовищно — сенсационен был самый факт, слишком уж он раздразнил воображение.

Раздраженная сенсацией общественная психика не только требует все более чрезвычайных вариантов, но и с некоторой обидой даже отмечает такие объяснения, которые вводят событие в реалистические пределы. Она вообще не хочет в таких случаях объяснений, она требует загадочного, проблематического. Могущественнейший террорист, состоящий при департаменте полиции; довереннейший агент, организующий убийства министра внутренних дел и великого князя, — разве это не титаническая по своим внутренним противоречиям фигура, далеко выходящая за рамки человеческого и только человеческого? Самые трезво — мыслящие люди с каким-то психологическим сладострастием разводили руками перед проблематикой «величайшего провокатора». У них к этому чувству даже примешивался некоторый оттенок национальной гордости. «Азефом вполне, можно сказать, утерли нос Европе». В интернациональном обществе европейских кафе многие русские глядели в то время прямо-таки именинниками.

Летом 1906 г. было много арестов среди террористов.
Их об’яснили случайностью, внешней слежкой и т. д.
Меня эти об’яснения не удовлетворяли и во всех этих провалах я чувствовал присутствие провокации. Сведения Бакая позволили мне говорить об этом уверенно.
Я был убежден, что провокация среди эс-эров гнездится гораздо глубже, чем это думали.

Личность этого неизвестного провокатора, скрывавшегося под псевдонимом "Раскин", крайне интересна, и его обнаружение может послужить поводом к выяснению многих бывших провалов. Впервые о "Раскине" я услышал в январе 1903 года, узнал, что это - инженер, является главным сотрудником по партии с.-р., числится сотрудником департамента полиции, сообщал сведения только Зубатову или Медкикову и получал по 350 руб. в месяц, что считается очень солидным жалованьем.
Знаю, что "Раскин" бывал на съездах, разъезжал по России, и когда он куда-нибудь ехал, то за ним всегда следовали филеры летучего отряда и Медников, - настолько его поездки были важны.
"Раскин" давал ценные сведения о партии с.-р. и находился в курсе дела всех ее революционных предприятий; между прочим, он осветил роль Гершуни, указал на Серафиму Клитчоглу, как на члена боевой организации, проживавшую осенью 1903 г. в Харькове, а потом в Петербурге и находившуюся под неотступным наблюдением;

Однажды после работы в редакции «Былого» я отправился гулять и шел по Английской набережной.
В этот раз я забыл даже посмотреть, есть ли за мной слежка или нет. Вдруг издали увидел, что навстречу мне на открытом извозчике едет Азеф с своей женой.
Лично с Азефом я не был знаком, но его роль в партии эсэров мне вообще была хорошо известна. Я знал, что он стоит во главе Боевой Организации. Еще незадолго перед этим я был в Териоках и встретил на улице Азефа в таком же костюме, в каком он был сейчас.

С женой Азефа я был хорошо знаком, и я пришел в ужас от мысли, как бы она не вздумала со мной поздороваться. Я прекрасно сознавал, что если за мной идут сыщики и жена Азефа вздумала бы со мной поздороваться, то, конечно, эта наша встреча могла бы кончиться роковым образом.

Как часто бывает в таких случаях, мысль работала быстро, картина менялась за картиной, предположение за предположением. Решать надо было быстро. Я дал ей знать глазами о своей тревоге и, не оборачиваясь в ее сторону, пошел дальше. Пройдя довольно порядочно, я как бы нечаянно уронил газету. Обернувшись, я стал ее поднимать и в то же время посмотрел туда, куда уехал извозчик. К ужасу моему, я увидел, что на пустынной на этот раз набережной извозчик, на котором только-что ехали Азефы, остановился, вокруг него стояла толпа и к ней быстро шел городовой. Я был уверен, что произошла катастрофа, и решил вернуться и подойти к толпе. В толпе я не увидел Азефа. Как оказалось, произошел какой-то обычный уличный скандал, кого-то задерживали, и извозчик остановился, как и другие, посмотреть на это зрелище.

Я стал глазами искать, куда могли деться Азефы. Я зашел, между прочим, на пароходную пристань и увидел, что оба они стояли около кассы в хвосте, дожидаясь билетов. Тут только я почувствовал облегчение и понял, что моя тревога была напрасна. Я прошел мимо жены Азефа, дал ей понять, что все благополучно и, не здороваясь, ушел.

Я не сейчас вернулся в редакцию и продолжал гулять по улицам; я радовался, что этот инцидент, который мог дорого обойтись, прошел благополучно.
Но передо мной вдруг встал очень серьезный вопрос:
Если я издали увидел Азефа и так легко узнал его, то как же сыщики, которые, конечно, знают его в лицо, могут его не узнать, когда он так открыто бывает в Петербурге?
Этот вопрос с того дня приковал к себе мое внимание.

Я решил, что Азефа не арестовывают, по всей вероятности, потому, что полиции невыгодно его арестовать: например, потому что около него есть сыщик-провокатор, который получает через него нужные сведения.
С тех пор я стал искать около Раскина Азефа, Я даже просил передать Азефу, что его, по моему мнению, не арестовывают, очевидно, именно потому, что около него есть какой-нибудь провокатор и он, Азеф, потому является нужным человеком для жандармов.

Сколько я ни перебирал фамилий из известных мне эс-эров боевиков, кто из окружающих Азефа мог бы оказаться Раскиным, я ни на одной фамилии не мог остановиться. Ни личные качества, ни их биографии, ни сведения об их отсутствии или присутствии в Петербурге во время бывших террористических покушений не позволяли мне ни на одну минуту остановиться на вопросе — не он ли тот провокатор, которого я ищу?
За все время расследования дела Азефа я ни разу не высказал ни одного ошибочного предположения ни на кого из эс-эров, что он, может быть, и есть Раскин.
Но вот однажды, перебирая все известное мне лично об Азефе, я вспомнил кое-что, что меня всегда заставляло избегать с ним знакомства. Как-то, неожиданно для самого себя, я задал себе вопрос: да не он ли сам этот Раскин?

Но это предположение мне тогда показалось столь чудовищно нелепым, что я только ужаснулся от этой мысли. Я хорошо
знал, что Азеф—глава Боевой Организации и организатор убийства Плеве, великого князя Сергея и т. д.,
и я старался даже не останавливаться на этом предположении. Тем не менее с тех пор я никак не мог отделаться от этой мысли, и она, как какая-то идея, всюду
меня преследовала.

Выходя из предположения—Раскин не Азеф ли? — я с этой точки зрения стал рассматривать все, что знал о деятельности эс-эров за последние годы. Когда я с тех пор расспрашивал террористов о причинах удач и неудач бывших террористических покушений, я, незаметно для них, ставил вопросы, касающиеся Азефа, и между прочим о том, где он бывал в это- время. Я нередко должен был невольно признаться самому себе, что чем я больше отмахивался от обвинения Азефа, тем оно делалось для меня все более и более вероятным.

В Финляндии я скоро познакомился со многими жившими там революционерами.
Особенно памятной мне осталась встреча с главой «Северного летучего отряда эс-эров»—«Карлом» (Траубергом). Во время нашей первой встречи в Териоках, на квартире эс-эров Денисевичей, я много говорил с Карлом о террористической борьбе эс-эров и доказывал ему, что неудачи происходят главным образом благодаря существующей в партии провокации. Трауберг же все неудачи об’яснял иначе: ошибками организации, перехваченными письмами, предательством арестованных и т. д.
Однажды я его попросил дать мне честное слово, что он никому никогда не скажет того, что я ему сообщу.
Трауберг дал мне слово и сдержал его.
Со всякого рода оговорками я ему сказал, что в предательстве я обвиняю главу Боевой Организации — Азефа. Трауберг выслушал и, видимо, не желая как-нибудь обидеть меня резким словом, только мягко сказал, что это мое «предположение недопустимо»,—и наш разговор на этом и прекратился.

Центральный комитет, узнав, что Бурцев сообщил о своих подозрениях некоторым партийным товарищам, решил призвать Бурцева к суду чести. Бурцеву было предъявлено обвинение в том, что он: во-первых, распространяет неосновательные и позорящие одного из членов центрального комитета слухи, чем наносит партии вред, и, во-вторых, -- распространяет их без ведома и помимо центрального комитета, чем лишает возможности центральный комитет эти слухи опровергнуть. Судьями были избраны Г.А.Лопатин, кн[язь] Кропоткин и В.Н.Фигнер. Решение это состоялось в Лондоне, летом 1908 года, во время заседания партийной конференции.

Я на этой конференции не присутствовал и не принимал участия в решении этого вопроса. Узнав же о таковом решении, я сделал все, от себя зависящее, чтобы оно не было приведено в исполнение. Я сделал это по следующим причинам.
Во-первых, мне казалось, что привлечением Бурцева к суду центральный комитет не только не препятствует распространению позорящих Азефа слухов, но, наоборот, способствует им: суд над Бурцевым должен был возбудить и в действительности возбудил много нежелательных разговоров.
Во-вторых, мне казалось, что позиция центрального комитета на суде крайне невыгодна. Уже не говоря о том, что весьма трудно опровергать слухи, идущие из полицейского источника, -- а только этим располагал Бурцев, -- даже обвинительный приговор Бурцеву еще не снимал подозрений с Азефа: Бурцев мог распространять неосновательные слухи, но слухи все-таки оставались. Суд, даже в лучшем для центрального комитета исходе, не достигал желательной для партии цели.
Наконец, и это самое главное, -- мне казалось, что самое привлечение Бурцева к суду несовместимо с достоинством боевой организации. Подозрения, падавшие на Азефа, оскорбляли не только его. Они являлись оскорблением для всех террористов. На такое оскорбление нельзя было отвечать словами. Единственным, по моему мнению, достойным ответом была бы совместная с Азефом террористическая работа всех членов организации и соответствующее об этом заявление. Только такая работа могла доказать полное доверие организации к своему руководителю и презрение к оскорблению, столь же незаслуженному, сколь тяжкому.
Я пошел к В.М.Чернову, чтобы попытаться склонить его к моему мнению: к оскорбительности для боевой организации и невыгодности для партии суда над Бурцевым. Чернов сказал:
-- Оскорбления для боевой организации я не вижу -- ведь судят не Азефа, а Бурцева.
Я возразил, что самый факт суда есть оскорбление -- боевая организация не может унижаться до разговоров, когда вопрос идет о ее чести. Я сказал также, что суд невыгоден для центрального комитета.
-- Почему? -- сказал Чернов. -- Бурцев будет раздавлен. Ему придется каяться на суде.
Тогда я с тою же целью пошел к М.А.Натансону. Я имел у него не больше успеха....

Ревельское дело было последним, в проведении которого мне помогал Азеф. После моего возвращения в Петербург он заявил, что уезжает за границу и вообще кончает свою работу на полицию.

Столыпин уже не оспаривал моих выводов, но принять какие-либо меры колебался.

— Он хуже любого террориста, — говорил он, — и его следовало бы предать суду. Но как это сделать? Вы понимаете, что будут об этом писать газеты всего мира? Лучше подождем — быть может, после видно будет — и ограничимся только тем, что отстраним это лицо от всех дел, связанных с передвижением Государя.

После вскоре пришло разоблачение Азефа, и о предании суду стало невозможно и думать. Пост этот сановник-предатель, конечно, потерял, но разоблачен не был. Не назову его фамилии я и теперь. Его, правда, уже нет в живых — но у него, кажется, есть дети, которые, конечно, ни в какой мере за этот грех своего отца неответственны. Впрочем, так как официального следствия не было и сам подозреваемый не был допрошен, то и абсолютно верным мой вывод считать нельзя: хоть и очень небольшая, но все же существует доля вероятия, что мой вывод о лице неправилен. Несомненно одно: «высокопоставленный сановник», предававший террористам своего Государя, существовал.

Я от него ничего не требовал. И от него, и от других моих агентов я знал, что Азефу приходится очень трудно. Уже давно против него в революционном лагере высказывались подозрения; многие не скрывали, что они не доверяют ему. Азефу удавалось держаться только благодаря своему знанию людей и умению с ними обходиться. И члены Центрального комитета, и террористы к нему продолжали питать полное доверие. Поэтому я и теперь был уверен, что ему удастся защитить себя, а потому сравнительно мало за него беспокоился. Приходившие от него письма стали к осени 1908 года совсем тревожными; он сообщил, что идет суд между ним и его обвинителем историком В. Л. Бурцевым. Но он и сам до последнего момента не терял надежды, что ему удастся выйти победителем, так как все руководители партии стоят за него горой.

Через неделю у меня с ним было новое свидание.
Я снова поднял вопрос об Азефе. На этот раз Трауберг не только поколебался, но уже стал отчасти допускать возможность этой моей гипотезы. Еще через неделю Трауберг стал говорить, что он почти уже не сомневается в том, что я прав в моих догадках и что с своей стороны он примет меры для расследования дела Азефа,—и он мне тогда же сообщил, что имеются указания на Азефа, как провокатора, в письме из Саратова.
Вскоре после этого нашего разговора Трауберг и его товарищи при таинственной обстановке были арестованы.
Из правительственного сообщения по поводу этих арестов было ясно, что правительство не только знало то, что Трауберг подготовляет террористический акт в Государственном Совете, но что этот акт должен был быть совершен одним из иностранных корреспондентов, В. В. Кальвино-Лебединцевым (эс-эром). Он должен был в Государственный Совет пронести в своем портфеле бомбу и бросить ее там. Сведения были точные. О них могли знать только очень немногие эс-эры и среди них и нужно было искать предателя. Лицо, на которое, по моему мнению, могло пасть подозрение, прежде всего был, конечно, Азеф.

Но весной 1908 года (17 марта) Гершуни неожиданно для всех умер в Цюрихе. Умер самой страшной для революционера смертью: на больничной койке. У него оказался не плеврит, а саркома легких. Слухи об Азефе продолжали крепнуть. Новые провалы среди участников террористических предприятий эти слухи усилили. Партия не могла оставаться равнодушной к их распространению. И хотя мы все были убеждены, что главным источником их распространения является Департамент полиции, наш Центральный комитет постановил образовать специальную комиссию для расследования "источников этих слухов".

В начале октября Бурцев известил меня, что у него есть новое, уличающее Азефа сведение. Он под честным словом просил меня никому об этом сведении до суда не сообщать. Поэтому центральный комитет досудебного разбирательства с ним ознакомлен не был.
Бывший директор департамента полиции сенатор Алексей Александрович Лопухин, знакомый Бурцева еще по Петербургу, приехал в октябре месяце за границу. Бурцев встретил его в поезде между Кельном и Берлином. Бурцев просил Лопухина сообщить ему, действительно ли Азеф состоял на службе в полиции и не имел ли Лопухин с ним дела в бытность свою директором департамента?
После долгого колебания и настойчивых просьб Бурцева, Лопухин на оба вопроса ответил утвердительно.
Он сообщил, что дважды встречался с Азефом по служебным делам.
Рассказ Лопухина не заставил меня заподозрить Азефа. Мое доверие к последнему было настолько велико, что я бы не поверил даже доносу, написанному его собственной рукой: я бы считал такой донос подделкой. Однако сообщение Лопухина было мне непонятно. Я не видел цели у Лопухина обманывать Бурцева....

...Тем более неожиданно было для меня его появление в ноябре 1908 года на моей секретной петербургской квартире. Он пришел, не предупредив, прямо с поезда. Таким я его еще никогда не видел. Осунувшийся, бледный, со следами бессонных ночей на лице, он был похож на затравленного зверя.

Таким он и был в действительности Революционные охотники, с которыми он так часто вел свою смелую игру, теперь шли по его собственным следам — и он просил у меня помощи.

Он подробно рассказал мне все, что случилось за полгода его заграничной жизни. Революционный суд, первоначально созванный для того, чтобы заклеймить Бурцева как человека, оклеветавшего революционную честь Азефа, уже готов был вынести решение, полностью реабилитирующее Азефа, когда в самый последний момент Бурцев сослался на какого-то нового, в высшей степени важного свидетеля Это сразу изменило настроение судей, которые решили проверить ссылку Бурцева. Имя этого свидетеля держали в строжайшей тайне, но Азефу оно стало известным: это был А. А. Лопухин, бывший директор Департамента полиции, в свое время непосредственно сносившийся с Азефом. Летом 1908 года Лопухин встретился с Бурцевым и рассказал ему все, что он знал об Азефе. Все зависит теперь от того, как поведет себя Лопухин если он подтвердит свое сообщение, сделанное им Бурцеву, тогда и Азеф погиб. Смертный приговор ему обеспечен. Если же Лопухин откажется подтвердить ссылку на него Бурцева, то дело хотя и с трудом, но может удастся спасти.

Азеф был совсем подавлен и разбит. Он помнил судьбу Татарова и Гапона и сейчас готов был на все, согласен был уехать на край света и вести жизнь Робинзона, лишь бы только спасти жизнь. Сидя в кресле, этот большой, толстый мужчина вдруг расплакался.

— Все кончено, — всхлипывая, причитал он. — Мне уже нельзя помочь. Всю жизнь я прожил в вечной опасности, под постоянной угрозой… И вот теперь, когда я сам решил покончить со всей этой проклятой игрой, теперь меня убьют.

ПЕТЕРБУРГ. Римский корреспондент газеты "Journal" телеграфирует, что Азеф, который всегда любил от времени до времени посещать вечный город, был недавно опознан в Риме русскими эмигрантами. Он появился в одном из центральных кафе в сопровождении неизвестного молодого человека. Пробыв в кафе несколько минут и заметив, что его узнали, Азеф поспешно вышел и, несмотря на то, что за ним следили по пятам двое русских, скрылся в темных окраинах улицы.

В настоящее время находится в Петербурге Азеф. Его видели вь театрах сидящим в первых рядах и на улицах разъезжающим в автомобиле. Несколько дней тому назад его видели выходящим из подъезда одной из первоклассных гостиниц.
Он очень изящно одет и, но словам встречавших его, держит себя, как человек, совершенно не стесняющийся в средствах. Видевшие Азефа, теперь в Петербурге говорят, что наружность его совеем не изменилась за годы, прошедшие со времени его разоблачения.
Он показывается на улицах и во всякого рода увеселительных местах не загримированным и, по-видимому, не опасается быть узнанным. Однако, при встрече со своими прежними знакомыми он отворачивается или делает вид, что их не узнает. («Р.»)

Обвинение, предъявленное к Бурцеву, падало само собою. Суд чести закончился следующим соглашением:

Протокол.

Мы, нижеподписавшиеся, представители партии социалистов-революционеров, сим заявляем:
В виду того, что: расследованием центрального комитета вполне подтвердился факт провокации Азефа, центральный комитет партии социалистов-революционеров берет назад предъявленное им т.Бурцеву обвинение во всех этого обвинения частях.
Я, В.Л.Бурцев, со своей стороны, отказываюсь от обвинения, предъявленного мною к центральному комитету партии социалистов-революционеров.
О вышеизложенном обе стороны постановили довести до сведения судебной комиссии.
Париж, 17/30 января 1909 г.
Вл.Бурцев.
Б.Савинков.
М.Бобров.
О.Гарденин.

....Лопухину его предательство дорого обошлось. Столыпин доложил Царю эту взволновавшую всю Европу историю, рассказал ему, какую помощь оказал Азеф политической полиции, как он расстроил целый ряд покушений, направленных против ближайших советников Царя, и раскрыл заговор на жизнь самого Царя, а также описал предательскую роль Лопухина. Чрезвычайно возмущенный, Царь приказал начать судебное преследование предателя....

Разоблачение Азефа нанесло тяжелый моральный удар партии и в частности террору: оно показало, что во главе боевой организации много лет стоял провокатор. Но разоблачение это освободило вместе с тем партию от тяготевшей над ней провокации. Оно пересмотреть многое в прошлом. В частности, оно заставило меня проанализировать снова те выводы, к которым я пришел всем опытом моей боевой работы.
Я должен был признать, что если мое мнение о полном бессилии боевой организации было правильно и что если все террористические попытки последних лет, действительно, были заранее обречены на неудачу, то зато в причинах этого бессилия я в значительной степени ошибался. Так, некоторые недостатки наружного наблюдения были, очевидно, результатами полицейской роли Азефа: Дурново, Столыпин, Дубасов были заранее предупреждены о готовившихся на них покушениях, и самые приемы нашей работы были им, вероятно, в точности известны. Непонятные аресты отдельных товарищей нужно было отнести также на счет провокации Азефа.

Я счел своим долгом заявить о своем решении центральному комитету. Центральный комитет выразил мне доверие и сделал следующее постановление.

"1. Б[оевая] о[рганизация] п[артии] с.-р. объявляется распущенной. .....

Как известно Б.И. Николаевский открыл, что Азеф умер в Берлине и похоронен на кладбище Вильмерсдорфе. На могиле Азефа стоит большой крест, на котором нет имени, а только номер - 446. Но за могилой провокатора любовный уход продолжается до сих пор. Неизвестная рука аккуратно украшает памятник цветами.

К нам подкрадывался черный год партии: год ошеломляющего, кошмарного открытия. Оказалось: с начала боевой деятельности партии в сердцевину ее уже проник и чем даль-ше, тем глубже вгрызался всеподтачивающий червь провокации. Оказалось: через все страницы ее деяний, не исключая и доблестнейших, была незримо протянута отравленная нить измены. Оказалось: предателем и провокатором был тот самый человек, которому "бабушка русской революции" Катерина Брешковская земно поклонилась за организацию дела Плеве; тот самый человек, которому Гершуни завещал быть его преемником и с которым -- непременно вместе -- он хо-тел идти на такое дело, чтобы или победой, или совместной с ним смертью положить конец "кривотолкам".

В августе 1908 г. Ц. К. созвал большую общепартий-ную конференцию в Лондоне. Конференция открылась 4-го ав-густа и заседала 11 дней. Из 74 присутствовавших делегатов было 48 приезжих из России. В числе остальных, кроме чле-нов Ц. К., находившихся заграницей, присутствовало 11 че-ловек гостей, в числе их народовольцы, бывшие шлиссельбургские узники, Г. А. Лопатин, В. Н. Фигнер и М. Фроленко, жившие тогда заграницей. Открыл конференцию старейший член ПСР Ф. В. Волховской, В своей речи он сказал:
"Я не вижу здесь стольких дорогих, стольких милых, стольких крупных лиц. Я, прежде всего не вижу здесь Григория Гершуни с его необыкновенными стальными глазами, взгляд которых, как острый гвоздь, проникал не только в душу тех, кто имел таковую, но и в нутро субъектов, у ко-торых вместо души -- пустое место: в нутро бездушных су-дей и жандармов.
Гершуни -- наша сила и слава -- мертв. Я не вижу прелестной девушки, целиком сотканной из света, энтузиазма и силы, -- девушки, перед которой я, -- старый, испытанный революционный работник, -- готов пасть и целовать следы ног ее. Я говорю о Рагозниковой. Здесь нет Карла {281} Трауберга и Кальвино-Лебединцева с их семерыми сподвижниками -- все они погибли...

Но я лучше прерву перечень этих дорогих имен. Каждая из этих жизней вырвана из наших сердец с куском живого мяса и оставила после себя вечно сочащуюся рану. Это -- страшные потери, но я привел их не для того, чтобы подда-ваться тоске, а чтобы вы отчетливее, ярче вспоминали, какими людьми богата русская земля, а, следовательно, и наша пар-тия, ибо она представляет все самые жизненные и самые настоятельные народные требования. А если народ давал из себя такие силы в прошлом, то нет оснований думать, что он не выдвинет их и в будущем. Напротив: чем дальше, тем большие массы захватываются сознательной политической жизнью, а, следовательно, тем обширнее становится почва, из которой вырастают деятели. Потери велики; но никакие потери не могут остановить движение".

"Наша тактика, -- говорил я, -- не восторжествовала. Против нее была и гораздо более нас влиятельная в городах социал-демократия и просто игра разбуженных стихий, дви-гавшихся, слушаясь не политического расчета, а непосредственного чувства. События показали, что пролетариат и интеллигенция, выступившие первыми на арену борьбы, не могли не только добить врага, но и удержать в своих руках неожиданно вырванные в первый момент у царского правительства уступки. Крестьянство же не успело вступить в борьбу сколько-нибудь широкими массами, только сравнительно немногие революционные оазисы из всего огромного деревенского мира разделили с городским движением его участь. Не нужно, однако, преувеличивать и всю вину за неуспех движения, валить на то, что другие партии, игравшие дирижирующую роль, не приняли нашей тактики и сделали те или иные ошибки. Это было бы глубоко неисторично.

В силу внутренней логики развивавшихся на наших глазах событий принятие или непринятие той или иной тактики партией могло повлиять на отдельные фазы исторического процесса, но не на окончательный исход его. Первая великая победа, одержанная освободитель-ным движением над царским абсолютизмом, была одержана в кредит. Она была вовсе не результатом достаточной силы революционных общественных элементов, а лишь результатом полной неподготовленности правительства к вновь создавшемуся положению. Ужасный исход русско-японской вой-ны, вместе с революционными ударами внутри, перевернул в стране все отношения. Правительство было поколеблено мо-рально. Немудрено, что в него утратили веру все. Его преж-нее видимое могущество не выдержало испытания -- и само перестало верить в него.
Если взглянуть на период свобод трезвыми глазами, -- говорил я, -- без иллюзий, то мы увидим, что самым опасным в нем было несоответствие видимого с реальным. По-видимому, революционные силы были господами положения, находились даже люди, говорившие о правительстве Витте и {283} правительстве Хрусталева; и это в то время, когда правительство располагало всей своей колоссальной вооруженной силой, -- а Совет Рабочих Депутатов -- несколькими сотнями револьверов да самодельным холодным оружием, в виде пик и палок со свинцовыми наконечниками, наскоро сработанными в мастерских Шлиссельбургского тракта....

В конце сентября 1908 года Марк Натансон сказал В. Н. Фигнер:
-- Вера, надо принять меры и усмирить Бурцева, который направо и налево распространяет слух, что Азеф провокатор. Мы решили пригласить тебя, Германа Лопатина и Кропоткина разобрать основания, по которым он позволяет себе порочить члена Ц. К. и дискредитировать партию. Согласна ли ты принять участие в этом?
Она ответила -- согласием.
Вскоре Кропоткин приехал в Париж и в квартире Савинкова начались заседания. 26-го декабря того же 1908 года было подписано Центральным Комитетом заявление об окончательном установлении провокаторства Азефа.

Дорого обошлись партии укусы пригретой ею на своей груди змеи провокации. Не менее дорого обошлось ей самое прозрение. Тому, кто сам не пережил тех дней, трудно даже вообразить себе размеры овладевшей партией оторопи и ощущения моральной катастрофы. Среди 14-ти крупнейших партийных работников, собранных вместе с наличным составом Центрального Комитета на чрезвычайное тайное собрание для решения вопроса о том, что самый факт предательства отныне непоколебимо установлен подробными показаниями допрошенного нами бывшего директора Департамента Полиции Лопухина, -- нашлось только четыре человека, которые при-знали данные эти достаточными для вынесения Азефу смертного приговора и приведения его в исполнение.
Когда же один из них (Слетов) предложил немедленно отправиться к Азефу и без долгих разговоров собственноручно убить его на месте, -- никто не откликнулся сочувственно на это предложение. Более того: представитель партии в Интернационале И. Рубанович противопоставил ему требование строго держаться в таких рамках, "чтобы ни интересы правосудия, ни интересы партии не пострадали", а двое или трое из присутствующих {286} потребовали от собрания гарантии, что на Азефа не будет произведено покушение, или же они пойдут к нему и предупредят о грозящей ему незаслуженной опасности...
На этот раз -- думаю, в первый раз в своей жизни -- сам старый Марк Натансон растерялся. Зато растерялся до паникерства, до полного паралича воли, до неспособности дер-жаться какого-нибудь решения: "Конечно, -- говорил он по-том, -- перед лицом чрезвычайной партийной Судебно-Следственной Комиссии -- на нас действовал не страх, что в перестрелке нас убьют, а страх, что будет полный развал партии, что начнется междуусобица". Азеф между тем по-лучил возможность вовремя бежать.

И тут произошел взрыв эмигрантских страстей, дошед-ших до точки кипения, вакханалия всеобщего смятения и хаоса. Сумятица не пощадила и преданнейших работников партии. Неожиданно явившийся ко мне Карпович, с мучительной тревогой и волнением выслушав мою горестную повесть о том, как показания Лопухина дали мне ключ к разгадке противоречия между видимыми заслугами Азефа и тайными хитросплетениями его измены, -- побледнел, схватил шляпу и сдавленным голосом произнес:
-- Ну, Виктор Михайлович, если всё это так, то у нас один выход: всем, не медля ни минуты, разбежаться в разные стороны, чтобы не напоминать видом своим друг другу о том, что было и о чем надо забыть навсегда, чтобы можно было как-то еще жить...

Карпович был резок и прям. Чрезвычайно правдолюбивый, он и в других не переносил ни малейшей неискренности. Это было основной чертой его характера. Другой чертой была его отвага. Он напоминал тех средневековых рыцарей, о которых говорится в сказках: чем опаснее было предприятие, тем охотнее он брался за него. По своим взглядам, он был в партийной оппозиции. Он признавал только террор и с оттенком пренебрежения относился ко всякой другой партийной работе. Он с чисто женскою нежностью привязался к Азефу и, быть может, более, чем кто-либо другой, видел в нем прирожденного вождя центрального террора.

Мы не оправдали себя, как организаторы и практические руководители. Мы считаем своим долгом передать ответственные ключевые позиции в партийной организации другим. Но есть ли у нас смена, думал я, мы не знаем. Так будем же заново готовить эту смену, углубим и обновим партийное миро-созерцание, всю идеологию партии, ее жизненное миропонимание, ее философию.

Минор сам рассказывал о своем драматическом прощаль-ном свидании с Азефом накануне отъезда. После беседы о том, что делать Азефу в виду "клеветнических" обвинений Бурцева, причем Азеф "говорил с надрывом, почти со слезами на глазах", -- они вдвоем засиделись в кафе до часу ночи, причем Азеф "с печатью страдания на лице" всё время уго-варивал Минора не ехать в Россию, ибо его там наверное изловят и повесят. Минор даже рассмеялся и ответил ему так, как и должен был ответить "солдат революции":
-- Не тебе, Иван, говорить об этом. Сколько раз ты риско-вал жизнью и никогда не останавливался перед опасностью.
{288} Когда-нибудь это неизбежно должно произойти. Нет, вопрос решен. Завтра я еду. Напрасно уговаривать.
Азеф пошел провожать Минора до его квартиры, "всю дорогу продолжал то же безнадежное дело, стоя у дверей, держа Минора за руку, чуть не умоляя не ехать, -- и, в конце концов, расцеловал его и быстро ушел". Вспоминая об этом полтора десятка лет спустя, Минор мог найти этой сцене лишь одно объяснение: "в звере-человеке на минутку человек по-давил зверя"... Кто знает?

О. С. Минор благополучно перебрался через границу и в конце декабря прибыл в Саратов. Там он узнал, что преда-тельство Азефа, в которое долго не верилось, окончательно доказано и уже распубликовано Центральным Комитетом. Это был для него оглушительный удар. Но машина уже рабо-тала. Ранее его приехавшие товарищи успели связаться с ме-стными людьми, и обычный механизм нелегальной работы уже был пущен в ход. Опять всё то же: организация обла-стного съезда, областного комитета, постановки областной типографии, областного печатного органа. А 2-го января 1909 года массовые аресты смели всё это стройное здание, и Минор оказался в одной из самых ужасных тюрем того вре-мени -- Саратовской тюрьме.

У Минора начались галлюцинации, целые ночи борьбы с собой, попытки прогнать галлюцинацию силой воли, самоуве-щеванием, короткие промежутки освобождения и новые сры-вы в пропасть жутких видений, являющихся сознанию со всей силой неодолимой и беспощадной реальности.
Только суд и приговор военно-окружного суда в марте 1910 года, назначивший Минору 8 лет каторжных работ, пре-рвал эту безнадежную борьбу со стихией безумия, эту агонию на краю бездны душевного хаоса.

Еще раньше ареста Минора, в сентябре 1907 г., по указанию Азефа, в Симбирске была арестована "бабушка" Брешковская, а 11-го ноября того же года в Петербурге был арестован Н. В. Чайковский, проживавший там по чужому паспорту.
Брешковскую в кандалах привезли в Петербург, и на полтора года о судьбе ее ни звука. Напрасно в Америке, где {290} ее помнят и любят, подымается в ее пользу широкое движение, напрасны обращения оттуда к Столыпину.

У него на всё один, исключающий всякие колебания, ответ: "Она поднимала крестьян против помещиков!". В 1910 г. ее и ее старого друга Н. В. Чайковского судят. Он, заявив, что не принадлежал к партии с.-р., добивается оправдания. Но "бабушка" несги-баема. Со следственным производством знакомиться она не желает: "Пусть этим прокурор занимается, а я свои дела и так знаю". Защитнику она заявляет: "Что ж, ходи, я тебе рада. Рада, как человеку, а какая тут защита? Я царский суд видела, он остается тот же, да и я остаюсь та же". С судом Брешковская объясняется коротко. "Чем занимаюсь? Пропо-ведью революционного социализма. Больше разговаривать нам не о чем. Была на воле -- делала свое дело без вас; теперь ваша очередь -- делайте свое дело без меня".
Приговор: бессрочная ссылка на поселение. "Бабушку" отправляют в Киренск (Якутской области).

9. Чернов -- Горькому
[Феццано. Конец декабря 1911 г.]
Fezzano, presso Spezia, villa Parodi,
V. Tshernoff

Дорогой Алексей Максимович.
Проводив обратно в Россию моего "человечка"4, хотел бы -- уже в более конкретных и реальных чертах -- побеседовать с Вами о программе нового органа. Ибо, невзирая на все трудности и краткость времени, шансы на успех предприятия есть, и -- почем знать? -- может быть, придется экстренно составлять январский номер... Это может случиться через какие-нибудь пару недель, по экстренной телеграмме из Петербурга. Но тут возникает множество вопросов, ранее нами не предвиденных. Здесь и вопрос об организации редакции, и о русском ее члене, и о местопребывании как заграничного, так и русского отдела (относительно последнего есть план -- временно иметь его в Москве, чтобы уже затем перенести в Петербург), и о сотрудниках по разным вопросам. Подумывал, было, проехаться для всего этого к Вам на Капри, да не знаю -- не помешаю ли Вам сейчас в Ваших работах и не лучше ли отложить до какого-нибудь более удобного времени?
Я пока застрял здесь, ибо товарищи по устройству всего этого предприятия единогласно и категорически воспротивились моей личной "эскападе"2. Надеются все устроить и так,-- и протестуют против риска. А мне не сидится...
Черкните, что Вы думаете относительно времени, когда удобнее устроить свидание.
Привет М. Ф. Крепко жму Вашу руку.
Ваш Виктор Чернов

ВЕДЕНЯПИН, Михаил Александрович (род. 1879), видный член партии с.-р. Будучи студентом, привлекался в 1901 за распространение прокламаций и был выслан под надзор полиции на 2 года в Ташкент. В 1903 уехал за границу, где вошел в партию с.-р. и занялся боевой работой. В конце 1905 руководил деятельностью самарской группы с.-р. Приговором Саратовской судебной палаты 4 дек. 1906 сослан на поселение. С места ссылки бежал (1907), вскоре задержан в Москве (1908) и приговорен к 4 годам каторги.

«…Начну с дел, устроенных здесь Ташкентцем. Ташкентцу удалось устроить транспорты для литературы, оружия и взрывчатых веществ: 1) на Рении. Действие его происходит следующим образом. В городе Туркутае (в Болгарии) на Думае живет адвокат Калчев. Он имеет сношения с служащими на пароходах — могу указать Вам пока на один пароход, „Бессарабец“, который идет из Туркутая в Рении. На этом пароходе имеется старший машинист, который будет работать и доставлять в Рении. 2) На Батум и Одессу будет все транспортироваться из Варны, пароход „Нахимов“ — работать там будет боцман»

Письмо М.А. Веденяпина матери

16 февраля 1909 г.

Дорогая мамуся, все, конечно, я получил - и письма, и деньги. Если что-нибудь особенно важное, то можешь мне писать по прилагаемому адресу на человека, который видится со мной.

Только не пиши ты об этом в письмах через тюрьму. Сижу я, главным образом, из-за Азефа; он мне, оказывается, все время свинью устраивал. Получил ссылку тоже из-за него, и все мои аресты в Софии, и погоня в 1905 г. были устроены им. Я его очень хорошо знал и был близок с ним. Конечно, я сидел бы и без него, т. к. своих убеждений никогда не изменю и буду их проводить в жизнь, но не так часто садился бы в тюрьму.

Мы с А[зефом] жили в Париже. Теперь мне понятно, почему в Самаре говорил жандармский полковник, что на меня потратили целое состояние и все же не могли создать какого-либо крупного дела. Да, неприятно узнавать, что людей можно купить за деньги, хотя и за большие.

Ты тоже напиши в письме что-либо об этом. Пишу это потому, что ты в письме упоминаешь кое-кого, а это мне очень неудобно. Тебе потому и не отвечают об одном человеке с сыночком, что это для того человека может быть нежелательно. Е.Н.(1) напиши и сообщи, где я, скажи, что мне можно писать свободно. Пишите по адресу: Москва, Б. Садовая, д. Пичит. Общежитие В[ысших] ж[енских] к[урсов]. Надежде Ивановне Альбовой.

Михаил

ГАУО. Ф. 855. Оп. 1. Д. 1298. Л. 1. Копия.

После Февральской революции В. был избран в члены ЦК партии с.-р. и примкнул к правым с.-р. После Октябрьской Революции вел борьбу против Советской власти. В июне 1918 перебрался для организации восстания в Самару, где связался с чехо-словацким командованием. В правительстве «Комуча» (см.) занимал должность управ. ведомством иностранных дел и вел переговоры с представителями Антанты но вопросу о борьбе с большевиками и создании вост. фронта против немцев. Опыт гражданской войны заставил, однако, В. в некоторой мере изменить свою тактическую позицию. Он выступает против решений сентябрьской конференции (1920) партии с.-р. о вооруженной борьбе против Советской власти, считая, что такая борьба или поведет к победе реакции или еще больше укрепит Советскую власть. Позже, находясь в заключении в ВЧК, В. пишет письмо, в котором заявляет, что в борьбе против Врангеля и Польши хочет быть вместе с Красной армией. В рядах партии с.-р. В. продолжает все же оставаться. В 1922 В. судился по большому процессу правых с.-р. в Москве. В своем последнем слове В. заявил, что не будет вести борьбы против Советской власти. Его приговорили к 10 годам заключения со строгой изоляцией. Срок наказания был ему сокращен по амнистии. Ныне В. живет в СССР.

Ярчайшим и парадоксальнейшим примером того, что некоторые из социалистов, сидевших в советских тюрьмах в 1920—21 гг., продолжали называть своих тюремщиков «товарищами», является письмо М. Веденяпина, который был членом ЦК ПСР и широко был известен своими «левыми» взглядами и до некоторой степени «мягким» отношением к власти. Находясь в заключении в Ярославской тюрьме, он был выбран старостой «полит. заключенных с.р.» и в этом качестве 17 ноября 1920 г. обращался с ходатайством за больного тифом товарища к «представителю ВЧК, ведающему дела ПСР, т. Самсонову»206.
Он просил, чтобы больного тифом и с расстроенной психикой эсера Шумилова поместили вместе с врачом, членом ЦК ПСР Д. Д. Донским, лечившим его ранее и хорошо знавшим организм своего пациента. Кроме того, Веденяпин, очевидно, еще не избавившийся от старых представлений о пределах товарищеских услуг, просил чекиста переправить в Ярославскую тюрьму
письмо для успокоения оставшихся там товарищей, взволнованных внезапным увозом пятерых эсеров в Бутырки. Он намекал чекистам, что это и в их интересах, т. к. «единственная цель [письма], чтобы оставшиеся тов. не переживали и были спокойны, особенно если будет оттуда отправлена еще партия».
Письмо это, естественно, никуда послано не было

Надо сказать, что свои иллюзии о «товарище» Самсонове и прочих «товарищах», Веденяпин вообще изживал довольно мучительно и непросто, что проявилось и во время предварительного следствия по процессу весной 1922 г. и что позволило Н. И. Бухарину уже на процессе сказать, что Веденяпин наполовину предал эсеров...

Письмо в редакцию
Во вчерашнем номере вашей уважаемой газеты мы прочли известие, которое нас глубоко потрясло. Владимирским временно военно-полевым судом приговорен к смертной казни М.В.Фрунзе за покушение на убийство урядника. Зная М.В.Фрунзе с детства по школьной скамье и совместному пребыванию в высшей школе мы выражаем наше глубочайшее убеждение в том, что М.В.Фрунзе стал жертвой ужасной судебной ошибки.
Ни по своей партийной принадлежности, ни по своему душевному складу М.В.Фрунзе, будучи принципиальным врагом всякого насилия, не мог совершить инкриминируемого ему деяния.
Мы ужасаемся от одной мысли о том, что судебная ошибка, не будучи исправлена, приведет к трагическому концу.
Студенты СПб. ун-та И.Байков, И.Шендриков, И.Виткин, С.Круглаковский, Н.Егоров. Студенты СПб. политехнич. института: Чарданцев Гл., Г.Ганько.

10 сентября 1918 года бывший конный стражник г. Шуя Перлов Никита Флегонтович был осужден (репрессирован) Шуйской Уездной Комиссией по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией, саботажем и преступлениями по должности при Шуйском Уездном Исполнительном Комитете Совета рабочих и крестьянских депутатов в полном составе Постановлением №296 за провокацию против Советской власти, преследования борцов революции 1905 – 1917 года и за принадлежность к чинам охранки при Шуйском полицейском Управлении и приговорён к расстрелу.

Никиту Перлова расстреляли в районе Осиновой горы в г. Шуя.

А. А. Богданов — это был великий визирь этой большевистской державы. Поскольку он управлял непосредственно и постоянно сидел в России, тогда как Ильич до революции 1905 г. был в эмиграции, постольку Богданов больше влиял на политику партии, и та угловатая линия ЦК, которая выражалась в том, что людям на каждом шагу ставили ультиматум — или ты наш, или не наш, причем не наши были близко к тем, кто не знает Авенариуса и Маха и т. д., — эта линия — не линия Ильича, она слишком на него непохожа, — это линия Богданова, и она господствовала до октября 1905 г.

Здесь причиной — невероятная нетерпимость наших вождей и больше всего дикая нетерпимость Ленина, не допускающего ни малейшего отклонения от его, Ленина, мыслей и убеждений.

В конце июня Ленин и Крупская уехали бродить по горам. Потом они поселились для отдыха недалеко от Женевы в пансионе около Lac de Bré, куда из Парижа приехал Богданов и его жена. Это был (lune du miel), медовый месяц в отношениях Ленина с Богдановым. В это время я почти перестал интересоваться Лениным.

После конфликта с ним меня сверлила неприятная догадка, что централизм, это основное требование организационной схемы большевиков, может стать для партии действительно невыносимой «петлей на шее», если будет возглавляться человеком с слепой нетерпимостью Ленина.

Симпатия к Мартову, появившаяся во время нашей встречи, наверное усилилась, если бы я знал следующий факт. В № 77 «Искры» (от 5 ноября 1904 г.) появилась статья Ортодокс (Л. И. Аксельрод) под заглавием «Новая разновидность ревизионизма». В это время всем уже стало известным, что большевики создают свою собственную партию, готовятся организовать свою газету и во главе этого политического предприятия стоит, кроме Ленина, Богданов. «Дуумвират» Ленина и Богданова подвергся обстрелу меньшевиков. Каким это образом Ленин — ультра-ортодокс, не выносящий за тысячи километров малейшего запаха ревизионизма, — оказался в политическом браке с «господином» Богдановым, явным ревизионистом, ибо он не признает философии ортодоксального марксизма? Куда делась принципиальная непримиримость, которой так щеголял Ленин, когда писал против оппортунистов и ревизионистов «Шаг вперед — два шага назад»? С явным намерением прищемить Ленина и столкнуть его с Богдановым, Л. Ортодокс и начала свою статью следующими словами:

«Приблизительно года полтора тому назад Ленин обратился ко мне с предложением выступить против новой «критики» марксовой теории, выразившейся в сочинениях г. Богданова. Ленин энергически настаивал на том, чтобы я немедленно занялся оценкой этого течения. Он говорил мне при этом, что он обращался с этим предложением к Плеханову, но что Плеханов, вполне разделяя необходимость такой работы, тем не менее отказался от нее, вследствие более насущных и неотлагательных партийных занятий».

За сим следовала критика «ревизионизма» Богданова и указание, что свои неверные взгляды он черпает из философии Авенариуса и Маха, а эти люди якобы отрицают существование независимого от нас материального мира и во внешнем предмете усматривают лишь метафизическое предположение. Статья Ортодокса была до чрезвычайности слаба. Из нее проступало полное непонимание эмпириокритицизма, сущность которого она излагала несвязанными, аляповатыми, фразами. Ошибки Богданова, порожденные не эмпириокритицизмом, для человека знающего его произведения — заметить очень легко. Ортодокс прошла мимо них.

Плеханов, в то время, нет сомнения, незнакомый с эмпириокритицизмом и смешавший его с философией Богданова, от вступления в печатный бой дипломатически уклонился, а толкнул свою ученицу Ортодокс и в этом первом выступлении ортодоксии против эмпириокритицизма — она сильно осрамилась.

Хорошо помню, что на меня ее статья произвела тягостное впечатление.

Она напомнила rue du Foyer, где Ленин пытался растерзать эмпириокритицизм с помощью ругательств...

Эти же шутники (Богданов в том числе) уверяют читателей, что именно новая философия разъяснила ошибочность "удвоения мира" в учении вечно опровергаемых материалистов, которые говорят о каком-то "отражении" сознанием человека вещей, существующих вне его сознания. Об этом "удвоении" названными выше авторами написана бездна прочувствованных слов. По забывчивости или по невежеству они не добавили, что эти новые открытия были уже открыты в 1710 году.

Богданов попался на удочку профессорской философии, поверив, что "интроекция" направлена против идеализма. Богданов поверил на слово той оценке интроекции, которая дана самим Авенариусом, не заметив жала, направленного против материализма.

Посудите теперь об осведомленности и об остроумии русского махиста Богданова, который не хочет признать себя махистом и хочет, чтобы его считали в философии марксистом.

Отрицание объективной истины Богдановым есть агностицизм и субъективизм. Нелепость этого отрицания очевидна хотя бы из вышеприведенного примера одной естественно-исторической истины. Естествознание не позволяет сомневаться в том, что его утверждение существования земли до человечества есть истина.

Конечно, нам очень приятно, что сам Богданов "не включает" социальный опыт насчет леших, домовых и т. п. в опыт объективный. Но эта благонамеренная, в духе отрицания фидеизма, поправочка нисколько не исправляет коренной ошибки всей богдановской позиции.

Отрицание объективной истины Богдановым есть неизбежный результат всего махизма, а не уклонение от него.

Для Богданова (как и для всех махистов) признание относительности наших знаний исключает самомалейшее допущение абсолютной истины. Для Энгельса из относительных истин складывается абсолютная истина. Богданов - релятивист. Энгельс - диалектик.

В 1906 г. Богданов ему уже не был нужен, как в 1904 г. Молчаливый договор о признании философии нейтральной областью он считал порванным. Испортившиеся между ними в 1906 г. отношения ухудшились еще более в 1907 г. когда обнаружилось, что взгляды на III гос. Думу Богданова, отличаются от ленинских. А в 1908 г. наступил уже полный разрыв: в книге «Материализм и эмпириокритицизм», заостренной, главным образом, против Богданова, — Ленин можно сказать, проклял его, как вредного еретика, отступающего от канонов марксистской церкви. И так как Богданов по приходе Ленина к власти, оказался в числе очень немногих непокаявшихся в своей ереси, он не получил никакого командующего политического поста, стоял в тени и Ленин не переставал отзываться о нем с великим раздражением

Мне пришлось встретиться с ним в 1927 г. и иметь интересную беседу о Ленине. От него я узнал с какой надписью он возвратил Ленину в 1906 г. «объяснение в любви». «Наблюдая, — сказал мне Богданов, — в течение нескольких лет некоторые реакции Ленина, я, как врач, пришел к убеждению, что у Ленина бывали иногда психические состояния с явными признаками ненормальности». Я не вошел тогда в рассуждение на эту тему с Богдановым, — но мне, как тогда, так и теперь, кажется, что все люди, подобно Ленину, выходящие из общего ранга, имеют и должны иметь некоторые черты анормальности. Именно поэтому они и непохожи на других.

Поступок редакции по отношению к искажению истории партии г. Богдановым возмутителен настолько, что, право, не знаешь, можно ли после этого оставаться сотрудником.

Редакция поддерживает худшие (безнадежные) элементы буржуазных лгунов из «Впереда» против лучших, порвавших (подобно Алексинскому) с г. Богдановым!!

Ведь это же черт знает что такое! Это какая-то издевка над истиной, над партией.

Я настоятельно требую, чтобы прилагаемая моя заметка была помещена полностью. Я всегда предоставлял редакции право изменений по-товарищески, но с этой статьей, после письма г. Богданова, я права на изменения и т. п. не даю. Если не поместите, отдайте в «Просвещение», а я сохраняю за собой полную свободу войны по поводу искажения истории партии. Боремся с ликвидаторством и прикрываем отзовизм — эта позиция такой неизмеримой подлости, что, я уверен, только незнание дела объясняет этот промах.

Редакции следует сказать: убедились, что г. Богданов неверно изложил платформу «Вперед» и факты неверно передал.

Я настаиваю на немедленном ответе. Я не в состоянии писать очередных статей, встречая гнусную ложь г-на Богданова.

Готовый к услугам В. Ильин

Написано 3 (16) июня 1913 г.

Копуляция и кон'югация одноклеточных организмов, слияние половых клеток у высших являются именно способами борьбы против отрицательной стороны системного расхождения. Индивидуальное с'ужение жизнеспособности, индивидуальный ее упадок преодолеваются об'единенными силами особей; и достигается даже то, что не без основания некоторые биологи называли "бессмертием протоплазмы".

Наиболее вероятный вывод таков. Кон'югация жидких тканей организмов должна иметь не частичное, а общее влияние на их жизнедеятельность. Есть все основания полагать, что молодая кровь, с ее материалами, взятыми из молодых тканей, способна помочь стареющему организму в его борьбе по тем линиям, по которым он уже терпит поражения, т.-е., по которым он именно "стареется"; в какой мере помочь, это, конечно, может выяснить только опыт.

В конце 80·х годов я поступил в Киевский университет. Время было глухое. Реакция царила во всю. В Киеве не существовало тогда никаких революционных организаций (может быть, впрочем, они были только неизвестны широким кругам студенчества). Но среди студенчества были украинские кружки так называемых "культурников" и "драгомановцев"
я попал сначала в один кружок культурников, носивший название "Хрестоматии". Дело в том, что этот кружок задался целью составить украинскую хрестоматию и в будущем напечатать ее, если не удастся в России, то в Галиции.
....

Галицкие радикалы завязали сношения с нами; время от времени в Киев приезжали от них специальные уполномоченные, привозили контрабандой вновь вышедшие украинские книжки, не пропущенные в Россию, и старались при нашеЙ помощи собрать средства на свою деятельность, преимущественно на свои издания. Особенно много сделал для них в этом отношении,
как я об этом упоминал уже выше, Николай Васильевич Ковалевский.

И мы ухватились за веру и надежду, что галицкое радикальное движение перекинется и в российскую Украину.
"Поможем галицким радикалам и они помогут нам", вот какая мысль руководила нами.

Наконец съезд был назначен на 1-е марта 1898-го года в Минске. Подыскание помещения для работ съезда и некоторых делегатов взял на себя "Бунд .
Группа "Рабочей Газеты" выбрала своими делегатами Б.Л. Эйдельмана и Н.А. Вигдорчика, киевский "Союз борьбы" решил послать меня. Было предложено
послать особого делегата и рабочему комитету при киевском" Союзе" . Рабочий комитет также остановил свой выбор на мне. Как говорилось выше, я был представителем "Союза" в рабочем комитете.
Я указал "Союзу", что в таком случае необходимо от "Союза" делегировать кого-либо другого. Но "Союз" нашел возможным мое совместительство.
Выехали мы из Киева в разное время и разными дорогами (между прочим, чтобы сбить с толку жандармов, я поехал с товарной станции, заехал в Ромны к сестре, постарался, чтобы там видело меня побольше людей, а потом только уехал в Минск, сделавши вид, что возвращаюсь в Киев).

В Минске я остановился сначала в одной гостинице под выдуманным именем (паспортов не требовали) потом переехал в другую , где записался под другой фамилией .
По данной явке я разыскал бундовцев Александра (Кремера) и Глеба (Мучника), Эйдельман и Вигдорчик уже оказались налицо . Из старых знакомых встретиля еще там Петрусевича, делегированного екатеринославским "Союзом" .

А еще он был хохло-сепаратистом

Сам украинец по происхождению, и видя в Киеве не мало того, о чём в остальной России понятия не имели, я во многом разделял сомнения и идеи украинских националистов, и во многом они мне казались реакционными: я не мог разделять равнодушия их к русской литературе, которую считал более развитой теперь, нежели украинская, и более полной общеевропейских интересов

напрасно Чайченко хочет нас восстановить против русских как народа… все народы — русские, или поляки, или украинцы — имеют и своё плохое и своё хорошее в натуре. Плохое больше происходит от малого образования, чем из природы народов, и поэтому нам всем — и русским, и полякам, и украинцам — вместо того, чтобы враждовать, нужно просвещаться и добиваться вместе свободы»

Любопытный факт: видный чекист Петерс трахал двоюродную сестру Черчилля. До этого Черчилль лично руководил осадой на Сидней-стрит членов латышской банды, с которой был связан Петерс.

ПЕТЕРБУРГ, 30, I. 29-го января в 11 час. веч. в печи в квартире графа Витте обнаружена адская машина с часовым механизмом, поставленным на 5 ½ час. Машина находилась в картонке, вложенной в деревянный ящик, обернутый холстом и обмотанный веревкой. Взрывчатый состав оказался довольно слабым и сильного разрушения причинить не мог. Печка находится в помещении, занимаемом ранее дочерью графа. Там ночью никого не бывает. Взрыв человеческих жертв не повлек бы.

Странным является обстоятельство, что холст, в который был завернут ящик, оказался не запачканным сажей.

30-го января в другой трубе трубочистом найдена веревка. Призванные чины охраны извлекли вторую адскую машину, такую же как первая. Часовой механизм был поставлен на 8 часов. Машина была опущена в печь комнаты, занимаемой горничной графини, отделяемой коридором от комнаты, в которой найдена первая машина. Холст второй машины также не запачкан сажей.
Очевидно, обе машины опущены в печки с крыши по трубам. Производится следствие.

Все происшествие окутано глубокой тайной. Полиция до сих пор не напала ни на какие следы. <...>

Когда я вернулся из заграницы, то к моему дому было поставлено несколько агентов охранного отделения, из которых постоянно, поочередно сидели у меня в вестибюль. Заметив это, я им дал маленькую комнату для того, чтобы они могли быть там и не находиться в вестибюле, в виду того, что ко мне приходило много лиц и они могли видеть, что у меня сидят агенты охранного отделения. Таким образом, со стороны Столыпина и со стороны находящейся в его ведении секретной полиции, было оказано в отношении меня как бы особое предупреждение.
Через некоторое время, по моем приезде я начал получать угрожающие письма с различными значками, как-то -- с крестом, скелетом, которыми меня предупреждали, что вот такие-то партии решили) меня убить. Я на эти письма не обращал внимания и их уничтожал.

Итак, я возвращаюсь к 29-му числу. Гурьев ко мне пришел, я вынул документы, он начал просматривать. В это время мне доложили, -- это было часов в 10 вечера, что ко мне пришел доктор. Доктор приходил ко мне раза два в неделю, так как я болел горлом и моя болезнь уже тянулась десятки лет, то он приходил, чтобы мне прополаскивать горло. Я сказал Гурьеву, что так как ко мне пришел доктор, то уж, пожалуйста, отложите вашу работу на следующий какой-нибудь день; приходите ко мне, другой раз, предупредите меня по телефону и тогда я вам дам Все эти документы. Он меня просил не прерывать начатую им работу и мне сказал, что он просит меня позволить удалиться с этими документами, в другую комнату, чтобы он мог заняться, покуда я буду возиться с доктором. Я согласился на это и сказал моему камердинеру, чтобы он отвел Гурьева в верхний этаж моего дома, а именно в гостинную моей дочери.
Когда моя дочь вышла замуж за Нарышкина, то гостиная ее и спальня не были обитаемы, и поэтому эти комнаты мало, или почти не топились. Камердинер отвел туда Гурьева и, когда он вошел, то увидел, что в комнате очень холодно. Вследствие этого, мой камердинер пошел и сказал истопнику, чтобы тот пришел и затопил печку. Между тем Гурьев расположился работать, делать выписки из документов, а в это время со мной занимался доктор. Не успел доктор окончить осмотра, как пришел ко мне сверху камердинер, очень встревоженный, и говорит, что Гурьев очень просит меня немедленно придти наверх по очень важному делу. Я просил доктора отложить дальнейший его осмотр моего горла на следующий раз, а сам пошел наверх.
Когда я пришел наверх, то увидел во вьюшке печки четырехугольный маленький ящик; к этому ящику была привязана очень длинная бечевка. Я спросил Гурьева, что это значит? На что истопник мне ответил: что, когда он отворил вьюшку, то заметил конец веревки и начал тащить и, вытащив веревку арш. 30, увидел, что там есть ящик. Тогда они за мной послали. Я взял этот ящик и положил на пол. Ящик и веревка были очень мало замараны сажей, хотя несколько и были. Тогда Гурьев хотел, чтобы этот ящик вынесли из дому и его там вскрыли. Так как я несколько раз был предупреждаем, что на меня хотят сделать покушение, то мне пришла мысль в голову, не есть ли это адская машина. Поэтому я сказал Гурьеву и людям, чтобы они не смели трогать ящик, а сам по телефону дал знать охранному отделению.
{366} В то время охранным отделением города Петербурга заведывал полковник Герасимов, ныне генерал, состоящий при министре внутренних дел.
Немедленно приехали из охранного отделения, сначала ротмистр Комиссаров, ныне он заведует жандармским управлением Пермской губернии, а в то время он заведывал самым секретным отделением в охранном отделении, за ним приехал Герасимов, потом судебный следователь, товарищ прокурора, затем директор департамента полиции и нахала целая масса полицейских и судебных властей.
Ящик этот ротмистр Комиссаров вынес сам в сад и раскупорил его. Когда он раскупорил, то оказалось, что в этом ящике находится адская машина, действующая посредством часового механизма. Часы поставлены ровно на 9 часов, между тем было уже около 11 часов вечера. Тогда, когда он вскрыл ящик и разъединил вспышку, а вспышка должна была произойти посредством серной кислоты, то принес ее в дом и положил на стол около моего кабинета в моей библиотеке. Все начали осматривать эту машину, затем составлять всевозможные протоколы.

Эта адская машина попала не в верхний этаж, а в нижний, в запасную трубу, которая проходит мимо трубы, идущей к камину, находящемуся в столовой, и так как машина не нашла себе упора, то ее лица, покушавшиеся на мою жизнь, привязали наверху к трубе, так что она висла в нижнем этаже, как раз в столовой в запасной трубе.
Сейчас же вторично было дано знать охранному отделению и агенты охранного отделения вынули эту вторую машину; разрядил ее тот же Комиссаров и нашел, что эта адская машина совершенно такой же системы, как и первая, причем этот факт ясно показал, что та полицейская и судебная публика, которая накануне вечер проводила у меня для того, чтобы раскрыть, кто подложил первую машину, очень мало заботилась о моей безопасности и о безопасности моего дома, а заботилась гораздо более раскрыть и доказать что-то другое.
Когда при первом допросе меня судебный следователь спрашивал: подозреваю ли я кого-нибудь, и намекал на мою прислугу, я ответил, что я за свою прислугу ручаюсь и уверен, что никто из них не мог этого сделать и никогда не сделает. Я тогда, с своей стороны, обратился к полковнику Герасимову и спросил: "А вы думаете, кто бы мог сделать покушение". Он ответил, что он точно не знает, но, может быть, это кто-нибудь из правых.

Затем эти машины были переданы в лабораторию артиллерийского ведомства для того, чтобы сделать экспертизу. Экспертиза нашла, что машины эти не взорвались потому, что он были уложены в ящики, которые не могли дать полный ход молоточку будильника, в машине находящемуся, и поэтому молоточек будильника не мог разбить трубочки с серной кислотой, а вследствие этого и машины не могли взорваться.
Затем лаборатория артиллерийского ведомства нашла, что в остальном машины сделаны очень хорошо и они должны были взорваться от двух причин: или от биения молоточка будильника, или, если будильник не действовал, то тогда от топки печи. Будильники действовать не могли, вследствие того, что машины были вложены в узкие ящики. А что касается второй причины, то случайно {369} она не могла иметь места потому, что спустили первую машину в такую комнату, где печь не топилась каждый день, а раза 2--3 в неделю; вторая же машина, которая была вложена в запасную трубу, если от будильника взорваться не могла, то, так как она находилась в трубе, которая не топилась, она не могла взорваться и от топки; таким образом, вторая машина могла взорваться только от детонации, т. е. если бы взорвалась первая машина, то от детонации взорвалась бы и вторая. Таким образом, первая и сама могла только взорваться от топки печи, вследствие узкости ящика, а вторая машина могла взорваться только по силе детонации, в случае взрыва первой машины.

Затем производилось следствие. В производстве следствия я в курсе не был, только слыхал несколько раз от судебных властей, что следствием открыть преступников не могут, но вот о том, что это преступление было симулировано, т. е., что преступления не было, а только была какая-то комедия преступления, то эта версия была так распространена полицией и судебным ведомством, что она достигла в ближайшие дни и верха. Так мне передавали некоторые лица, которым я не имею права не доверять, хотя был бы рад, если бы это было не так, что первые дни даже Государь высказывался в том смысле, что не я ли сам себе подложил адскую машину, чтобы мой дом взорвать для того, чтобы приобрести более популярности и обратить на себя внимание.
И когда Ему было указано, что мало вероятно, чтобы граф Витте мог такую вещь сделать, то Он сказал: может быть, действительно граф Витте не может сделать, а, может быть, по его желанию, его знакомые, его доброжелатели, которые думали таким образом увеличить его популярность. Но должен сказать, что это было недолго и, вероятно, в зависимости от тех рассказов, и настроение наверху менялось. Очевидно, что Государь Император сам мог знать об этом деле постольку, поскольку Ему докладывали; поэтому, если Его Величество выражал такое мнение, то, следовательно, Ему в этом смысле докладывали и председатель совета министров Столыпин, и министр юстиции, между прочим, большой негодяй -- Щегловитов.

Черная сотня не оставляет гр. С.Ю.Витте в покое, чем дальше, тем назойливее угощая его самыми дерзкими подметными посланиями. В последних графу предлагается немеделнно уехать за границу, иначе ему несдобровать. Особенно обильной стала эта корреспонденция с момента сделанного на прошлой неделе графом Витте визита князю Святополку-Мирскому.

Газете сегодня удалось ознакомиться со списком лиц, против которых «истиннорусские люди» решили вести упорную борьбу и принять решительные меры против вредной, преступной и пагубной их деятельности для государства. Эти фамилии следующие:
Милюков, Гессен, Н.Д.Соколов, Грузенберг, Кугель, А.А.Суворин, Харитон, депутаты: Алексинский, Церетели, Джапаридзе, Маклаков, Тесленко, Озоль, о.Тихвинский, о.Григорий Петров, Головин и Березин. Затем Мякотин, Н.Ф.Анненский, одесский градоначальник Григорьев, министр юстиции Шегловитов, граф Витте, профессор Максим Ковалевский, бывший директор политехникума князь Гагарин, московский общественный раввин Мазе, бывший министр торговли и промышленности Федоров, присяжный поверенный Слиозберг и некоторые другие. Список этот держится в большом секрете, но вместе с тем это секрет полишинеля.

Кто правит Россией?
Мы, Русские бесхитростные люди, думали, думаем и будем думать, что Россией правит Русский Царь Самодержец. Мы не только думаем так, но и твердо исповедуем эту непреложную для нас истину.
Мы не желаем признавать никаких предателей Витте, никаких Пилатов-Столыпиных, для нас есть только Государь Император и Его священная воля. <...>

В феврале 1907 года мне пришлось столкнуться с новым террористическим актом правых, а именно — с покушением на Витте. Общеизвестно, что вся печать СРН с первых дней вела ожесточенную травлю графа Витте, видя в нем главного виновника всех несчастий, постигнувших Россию. Его называли «жидомасоном», говорили, что он мечтает стать президентом будущей республики, и чуть не требовали предания его суду. Не ограничиваясь угрозами, дружинники СРН делали попытки организовать покушения на жизнь Витте, к счастью неудачные.

Первая попытка была в феврале 1907 года. Мне дали знать по телефону о том, что в доме бывшего председателя Совета министров графа С. Ю. Витте найдена адская машина. Я немедленно поехал на место и застал уже там полицию, судебного следователя и прочих. Оказалось, что через дымовую трубу в крыше в камин, находящийся в столовой графа Витте, был спущен мешок, в котором было приблизительно два фунта охотничьего пороха, часовой механизм от старого будильника с плохо приделанными капсулями. Не бомба, а детская игрушка. К тому же механизм часов был испорчен, почему взрыв и вообще не мог произойти. Для меня достаточно было беглого взгляда на эту «адскую машину», чтобы понять, что это не дело рук революционеров. Так грубо и неумело повести дело могли только дружинники СРН. По понятным причинам высказать это открыто я не мог. А потому, когда Витте, присутствовавший при осмотре, спросил меня, кто, по моему мнению, мог быть автором этого покушения, я ответил ему: «Не знаю. — Правда, прибавив: — Во всяком случае, это не революционеры…»

Вечером я сделал доклад Столыпину, не скрыв от него, что все это является грубой проделкой СРН. Столыпин был возмущен.

— Это настоящее безобразие, — говорил он. — Эти люди совершенно не понимают, в какое трудное положение они ставят меня, все правительство. Пора принимать против них решительные меры.

Но уже очень скоро выяснилось, что о решительных мерах не может быть и речи. При Дворе к покушению отнеслись совсем по-иному, многие влиятельные люди там злорадствовали. Да и общее отношение к СРН там становилось все более положительным. Дворцовый комендант Дедюлин, назначенный на это место после смерти Трепова, как человек не политический, питал большую симпатию к СРН. Именно через его посредничество устраивались аудиенции у Государя доктору Дубровину и другим деятелям СРН. Активную поддержку последнему оказывали и многие крайне правые сановники из числа находившихся в оппозиции к Столыпину. Все они с лучшей стороны аттестовали эту организацию перед Царем. В этих условиях расследование о покушениях правых на графа Витте, производимое судебными властями, велось с таким расчетом, чтобы никаких нитей найти нельзя было. А печать СРН после этого покушения писала, что Витте сам на себя устроил это покушение, чтобы таким путем обратить на себя внимание.

Выяснению дела не помогло даже убийство Казанцева, агента Московского охранного отделения. Его труп был найден в июне 1907 года на одной из окраин Петербурга. Имевшиеся при нем документы устанавливали его личность, а также его несомненную причастность к подготовке нового покушения на Витте. Он привез из Москвы динамит, которым должна была быть заряжена бомба, предназначавшаяся для Витте. В записной книжке Казанцева имелись адреса конспиративных квартир Московского охранного отделения. Не было сомнений, что и динамит получен оттуда же и что все предприятие организовано с ведома начальника этого отделения, полковника Климовича. Все эти данные были мною собраны и препровождены в Департамент полиции, где они и были похоронены. После смерти Лауница Московское охранное отделение стало центром боевых предприятий СРН вообще. В Москве был убит член 2-й Государственной думы Иоллос. Но агенты Москвы раскидывали свою деятельность не только на Петербург и Москву, но и на провинцию. Так, помню, мне пришлось установить, что ими было организовано и убийство депутата Караева в Екатеринославе.

Еккл 1:9
9 Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

ХАБАРОВСК. Обнаружены оборудованная типография социал-революционеров, лаборатория для изготовления бомб, прокламации, нелегальная литература и несколько браунингов. Арестованы 14 человек, из них 11 мужчин, в том числе инженер-технолог и реалисты и три женщины. Производится энергичное следствие.

В доме №94 по Опочининой ул., в Галерной гавани, арендаторшей дома г-жой Альтгауз обнаружены бомба и несколько пироксилиновых шашек. Спустя некоторое время г-жа Альтгауз сообщила полиции о находке на чердаке своего дома двух бомб и небольшого количества пироксилина. Производится дознание.

ПЕНЗА, 23,ХII. Ночью за городом, по приговору суда, повещены грабители Алексеев, Боллодо, Лысенков, Лозгачев и Попков.

ТИФЛИС, 24, ХII. В апреле 1906 г. в подземелье дома Ростомашвили, в предместье Авлабар, обнаружена была тайная типография социал-демократической партии, бомбы, взрывчатые вещества, нелегальная литература. Из пяти привлеченных по этому делу судебная палата, после четырехдневного разбирательства при закрытых дверях, приговорила Ростомашвили, князя Андроникова и Софью Утмелидзе к ссылке на поселение, Имнадзе на полтора года в крепости, с зачетом предварительного годичного заключения. Студент Ахрихашвили оправдан.

КУТАИС, 31 декабря 1907 г. Четырех крестьян, возвращавшихся с кутаисского базара, где они продали привезенные продукты, догнали за городом на фаэтоне три грабителя, в том числе ученик 2 класса дворянской гимназии, вооруженные револьверами. Ранив одного, злоумышленники ограбили крестьян на 47 рублей. Подоспевшими к месту происшествия стражниками один грабитель во время перестрелки ранен. Все нападавшие задержаны.

Русские студенты в Лозанне

У нас до такой степени привыкли к «экспроприациям», что теперь никого грабежом якобы на политической почве не удивишь. За границей еще не успели свыкнуться с мыслью, что если человек принадлежит к партии социал-революционеров, то это дает ему право «экспроприировать» всех и каждого так-сказать на законном основании. «Gaz de Lozanne» дает любопытную картину неудавшейся экспроприации русского Еврея, нефтяника Широ, двадцать русскими студентами. На квартиру Широ явились «студенты» и потребовали от него 5 00 франков. Широ обещал внести деньги на другой день, поле чего студенты удалились. В тот же день Широ поспешил укрыться в полицейском управлении и заявил, что он не уйдет оттуда до тех пор, пока всех экспроприаторов и переловят. К счастью для полицейских, которым приходилось охранять драгоценную особы Широ, на другой же день удалось арестовать всю компанию, при чем все 20 человек оказались соотечественниками Широ.

31 декабря в д. 83 по Лиговской ул., дворником, разгребавшим во дворе снег, найдены под снегом 10 незаряженных чугунных бомб, с нарезными капсюлями.

ТИФЛИС, 2,I. Вчера вечером на плацу стрелкового батальона неизвестный уронил бомбу, которой убит наповал. В кармане убитого найдено два паспорта. Личность его пока не выяснена.

ТАШКЕНТ, 2,I. В 11 часов в ночи на товарно-пассажирский поезд близ Ташкента шайкой из 20-ти разбойников произведено нападение: связав сторожа, разбойники вывесили красный фонарь, поезд убавил ход и разбойники, овладев паровозом, отцепили его и пустили на поезд. Разбито два вагона. Затем разбойники бросили бомбу под вагон, в котором ехал артельщик с деньгами. Команда нижних чинов молодецки отбила нападение. Двое разбойников ранены и унесены товарищами. Деньги 10 000 р. целы. Один солдат ранен.

НЬЮ-ЙОРК, 3(16),I. Вчера проф. Милюков прочитал в «Karnegi hall» лекцию о политическом положении России.
Когда епископ Поттер представил Милюкова собранию, то вся публика бурно приветствовала его. Милюков опроверг слухи, будто он приехал, а поиски денежной помощи для партийного фонда. В четверг Милюков возвращается обратно в Россию. Милюков гостит у Герберта Парсона, лидера республиканцев и друга Рузвельта. В среду в Вашингтоне члены кабинета и конгресса будут давать обед в честь Милюкова. Вследствие вмешательства русского посла Милюков не посетит Белого дома.

РИГА, 3,I. В трех квартирах обнаружена большая хорошо оборудованная типография и литография социалистической партии, паспортное бюро, архив партии, 50 пудов шрифта, множество клише, котлы для отливки стереотипов, готовый полный набор январских номеров подпольных газет «Штык» и «Борьба», огромная масса нелегальной литературы, склад фальшивых паспортов и аттестатов зрелости, отчеты партийных организаций, печать партии и правительственных учреждений и пишущая машина. Арестовано шесть мужчин и четыре женщины.

В ночь под новый год (в районе деревни Бежицы, Брянского уезда. Орловской губернии) московской охранной полиции удалось задержать летучий бежецкий отряд боевой дружины «максималистов» в составе 20-ти человек. [...] При аресте у задержанных были найдены «маузеры», «браунинги», оболочки бомб, большое количество взрывчатых веществ.
Захваченная переписка дала нить к дальнейшим розыскам и открытиям. [...]

КИШИНЕВ, 5,I. На последнем собрании союза русского народа Пуришкевич исключен из бессарабского губернского и аккерманского уездного отделов. Крушеван прочитал доклад о деятельности союза, выступившего в октябре 1905 г. Пуришкевича Крушеван называл изменником и предателем.

Французский журнал «La Revue» задумал и привел в исполнение интересную анкету на тему: «Как и что пьют французские писатели?» Одна из петербургских газет, вдохновившись этим примером, произвела подобную же анкету среди русских писателей. И в результате получился вывод, что ни французские, ни русские писатели и в рот хмельного не берут, а только и мечтают о чистой ключевой воде. Не знаем насколько это верно относительно французских писателей, но относительно русских мы решили проверить анкету по способу audiatur et altera pars. Так как в данном случае altera pars являются буфетчики посещаемых русскими писателями ресторанов, то мы и очутились первым долгом

- Скажите, пожалуйста, что пьют русские писатели?
- Русские писатели пьют преимущественно очищенную, но не брезгуют и пивом, которое спрашивают всегда бокалами. Когда средства позволяют русские писатели охотно требуют и коньяку, предпочитая хорошим, но дорогим маркам плохие, но зато дешевые вина русские писатели пьют редко, - только когда их угощают, - что же касается ликеров то склонности к ним не чувствуют предпочитая повторить коньяк, чем перейти на ликер.
В отношении закуски русские писатели требуют преимущественно той закуски, которой за наименьшую цену полагается наибольшее количество. Многие пьют совершенно не закусывая или совершают обряд ерша заключающийся в том, что каждую рюмочку водки заглатывают глотком пива. Минеральную воду русские писатели не пьют, но квасу требуют и притом со льдом.
- А как пьют русские писатели?
- В кредит-с, хотя некоторые пьют и на наличные или в рассрочку платежа. Иногда русские писатели оставляют заложника и затем его выкупают. В отношении, так-сказать, емкости русские писатели идут непосредственно за купцами, причем и рюмки среднего размера - поменее купеческого и поболее общегражданского - называют у нас писательскими. Некоторые русские писатели пьют до положения риз, но большая часть русских писатели отличается хорошей закалкой и ума не пропивает. Напившись, русские писатели или целуются, или ругаются, а некоторые произносят речи на тему об искусстве или рассказывают про авансы, которые они получили и пропили, или собираются получить и пропить. Замечено, между прочим, что суммы этих авансов русские писатели по большей части значительно преувеличивают.

- Скажите, пожалуйста, что и как пьют русские писатели?
-Водку-с. Закуску спрашивают мало. Бывают, которые начинают прямо с пива.
- А вина?
- Не уважают-с. Старые писатели – те действительно, требовали винца и толк понимали, а у нынешних кроме водки никакой продукт не идет.
- И много пьют?
- Пьют зло-с. Злее писателя один только мастеровой пьет-с.

- Русский писатель больше у стойки пьет, а на закуску выбирает бутерброд из пятачковых. Некоторые беллетристы припускают в водку пиконцу. Репортеры - те всегда требуют, чтобы пирожки были как огонь горячие, потому что они с морозу и на ходу. Когда писатели с актерами соединяются, мы их за круглый стол сажаем, а то уж очень руками размахивают.

- Ох, русские писатели, эх, русские писатели... Чего только не пьет русский писатель! Вот разве джину не пьет еще и пель-элю не спрашивает. Но и до этого дойдет! Все пьет русский писатель, здорово пьет русский писатель, большой кредит нужен русскому писателю, ибо много может вместить русский писатель.
- А пьют ли русские драматурги?
– И курица пьет, как же не пить русскому драматургу? Но драматург на четвертом месте по емкости. В первую голову идет по емкости публицист, за ним беллетрист, после поэт, а затем уж драматург.
Таковы результаты нашей беспристрастной анкеты. Выводы сумеет сделать сам читатель.

За границей еще не успели свыкнуться с мыслью, что если человек принадлежит к партии социал-революционеров, то это дает ему право «экспроприировать» всех и каждого так-сказать на законном основании.

Гапон же был вовсе не борцом за рабочие права, и не революционером. А был он если не японским шпионом, так обычным возомнившим о себе хамом, коего возбуяла гордыня...

Вот теперь мы и начинаем понимать, что события января 1905 года были чудовищной провокацией, организованной скорее всего совсем не Гапоном, который был пешкой или максимум конем, пожертвованным на ф-семь...
А некой космо(или не космо)политической организацией, коя усмотрела явный момент для свержения власти в России...

Как звали демона, который вложил в ее руки браунинг, а в ее головку идеи мессианства, уравнительства и беспощадной, кровавой борьбы за свободу? Мария, 1885 года рождения, дочь штабс-капитана Григория Никифорова, который прославился в последней Русско-турецкой войне, стала самой известной «бандиткой» гражданской войны... Ей было шестнадцать, когда она без памяти влюбилась в проходимца и, бросив гимназию и мать-вдову, ушла из дома. Этот любитель приключений, имя которого осталось неизвестным, очень скоро покинул ее.

В восемнадцать лет Мария сошлась с боевиками из партии социалистов-революционеров, которые обещали «светлое завтра» путем выборочного кровопускания. Но даже эсеры были недостаточно революционными для Маруси.

В 1904 году она встретилась с молодым человеком, который поразил ее уверенностью в своей «разрушительной силе». Окружающие звали его «Дядя Ваня», а на самом деле он был Николай Музель, чех по происхождению и анархист по убеждениям. У «Дяди Вани» были бомба, пистолет и множество политических книг, которые он охотно раздавал знакомым. Из этих книг и узнала Маруся, что [65] единственный путь честного человека — смертельный бой против собственников, ибо собственность — это всегда кража.

Анархизм привлек Марусю ощущением безграничной свободы мечты и возможностью творить новый мир с помощью героических поступков. Она любила рисковать, ощущать близость смерти и чувствовать власть над своими жертвами. В 1905 году она стала анархисткой-террористкой. Первое ее дело — нападение на кассу завода сельскохозяйственных машин в Александровске. В тот раз не удалось обойтись без жертв — были убиты сторож и главный кассир, захвачено 17 тысяч рублей.

ОДЕССА, 17 декабря. Сегодня вечером брошены три бомбы в кондитерскую Либмана на Соборной площади в центре города. Взрывами разбиты в этом доме все стекла разрушены карнизы; есть раненые из числа посетителей и прохожих. Кондитерская оцеплена войсками.

Вскоре после Февральской революции Никифорова возвращается в Петроград, где вместе с Александрой Коллонтай (своей подругой еще по Парижу) начинает активно участвовать в разнообразных митингах, делая гневные заявления против министров Временного правительства. Чуть позже ее талант публичного оратора проявился в бурной агитационной деятельности среди моряков Кронштадта. Осенью Никифорова возвращается в свой родной Александровск, где начинает стремительно организовывать боевые анархистские ячейки, которые распространяются по всей Юго-Западной Украине (в Екатеринославе, Одессе, Николаеве, Юзовке, Херсоне), а в результате она становится фактическим правителем всего юга Украины, который вышел из-под контроля как большевиков, так и киевского правительства. В момент начала Октябрьского переворота Маруся Никифорова активно «собирала дань» с местных землевладельцев и банкиров, чтобы обеспечить дело анархизма требуемыми финансами. Известен случай с экспроприацией миллиона рублей из кассы заводчика Бадовского — этот явно своевольный акт ниспровержения прежних порядков вызвал симпатию среди местных жителей, в результате чего власти вынуждены были освободить арестованную Никифорову, которую толпа буквально вынесла на руках из тюрьмы. Она обладала удивительным талантом находить общий язык с людьми диаметрально противоположных политических устремлений, одинаково удачно ведя переговоры с деятелями белого движения и разъясняя обычным людям принципы анархизма.

В Александровске и соседнем Екатеринославе она начинает создавать анархистские рабочие боевые отряды Черной гвардии. Вскоре подобные отряды ей удается организовать в Одессе, Николаеве, Херсоне, Каменске, Мелитополе, Юзовке, Никополе, Горловке...

Эти отряды стали дезорганизовывать и терроризировать государственные структуры Временного правительства республиканской России, а с ноября 1917 года и молодые структуры власти Украинской народной республики. Для вооружения и обеспечения черногвардейской Вольной боевой дружины Маруся экспроприировала у александровского заводчика Бадовского один миллион рублей. Часть денег Маруся передала Александровскому Совету в виде подарка. Большие деньги реквизировал ее отряд и у помещиков Екатеринославской губернии.

В начале сентября 1917 года Маруся пытается совершить революционный переворот в уездном Александровске. План был таков — поднять против властей не только заводы города, но и вооруженных крестьян окрестных сел. Тогда-то и познакомилась впервые Маруся с будущим «батькой вольных степей», анархистом Нестером Ивановичем Махно.

Махно был всего на год старше нее, и за его плечами были девять лет тюрьмы и каторги, несколько лет участия в действиях группы анархистов-террористов. Вернувшись с каторги в родное село Гуляй-Поле, Махно стал там «и царем и богом», только анархистским. Он возглавил Совет, профсоюз, ревком, вооруженный отряд. Махно вызвался поддержать Марусю.

Со своим «черногвардейским» отрядом Маруся участвует в установлении советской власти в Крыму, в боях с отрядами крымских татар. Матросы — черноморцы вынесли резолюцию о поголовном истреблении буржуазии и перешли от слов к делу. Только в Севастополе и Феодосии было зверски убито более 500 человек.

Вместе с анархистским отрядом Джапаридзе, отряд Никифоровой ворвался в Ялту. Был разграблен Ливадийский дворец и расстреляно несколько десятков офицеров. [72]

Далее путь Маруси лежал на Севастополь, где по ее данным, в местной тюрьме томились восемь анархистов, которых арестовали за то, что они с балкона гостиницы бросали бомбы в толпу. Севастопольские большевики, опасаясь столкновения с отрядом Маруси, выпустили арестованных, не дожидаясь прихода атаманши. Интересно, что появившаяся на несколько дней в Феодосии Маруся была тут же избрана в Исполком уездного крестьянского Совета и успела организовать местный анархистский отряд Черной гвардии.

28 января 1918 года отряд Никифоровой прибыл в Елизаветград (Кировоград) устанавливать власть Советов. В то время в городе находился украинский запасной полк и конная сотня Вольного казачества Украины (всего 900 бойцов). Анархисты, вместе с отрядом большевиков, разогнали местный гарнизон Центральной Рады, арестовали представителей украинской власти. Местного военного начальника, полковника Владимирова, Маруся сама застрелила за отказ выдать анархистам ключи от военных складов. Жители уездного Елизаветграда надолго запомнили «дружинников» Маруси, которые несколько дней терроризировали город, грабя и убивая «буржуев».

Анархист М. Чуднов так описывал Марусю лета Восемнадцатого: «Это была женщина лет тридцати двух или тридцати пяти, с преждевременно состарившимся лицом, в котором [79] было что-то от скопца или гермафродита, волосы острижены в кружок. На ней ловко сидел казачий бешмет с газырями. Набекрень надета белая папаха».

Украинское правительство приказало своему бежавшему с фронта красногвардейскому отряду под командой большевика Каскина арестовать анархистку Марию Никифорову, а ее отряд разоружить. Солдаты Каскина арестовали Марию Никифорову на моих глазах в здании УЦИК Советов. Когда ее выводили из этого здания в присутствии небезызвестного большевика Затонского, Мария Никифорова обратилась к нему за разъяснением: за что ее арестовывают? Затонский лицемерно отнекивался: "Не знаю за что". Никифорова назвала его подлым лицемером. Итак, Никифорову арестовали, а ее отряд разоружили.

Однако отряд Никифоровой не разбрелся и не пошел на служение в отряд большевика Каскина. Он настойчиво требовал от власть имущих ответа, где они запрятали Марию Никифорову и за что его разоружили.

К этому его требованию присоединились все отступившие из Украины в Таганрог и таганрогские анархисты. Таганрогский комитет партии левых социалистов-революционеров поддержал анархистов и бойцов отряда Никифоровой.

Я в спешном порядке дал за своей и Марии Никифоровой подписью телеграмму главнокомандующему Украинским красным фронтом Антонову-Овсеенко с запросом его мнения об отряде анархистки Марии Никифоровой и просьбой сделать распоряжение куда следует, чтобы освободить Никифорову, возвратить ее отряду оружие и указать участок боевого фронта, куда отряд должен отправиться по получении своего вооружения и снаряжения.

Главнокомандующий Антонов-Овсеенко на нашу телеграмму дал ответ властям, осевшим в Таганроге, с копией нам по адресу Федерации анархистов. Телеграмма носила чисто деловой характер опытного командира:
"Отряд анархистки Марии Никифоровой, как и товарищ Никифорова, мне хорошо известны. Вместо того чтоб заниматься разоружением таких революционных боевых единиц, я советовал бы заняться созданием их". (Подпись.)

Нужно сказать правду: большевики - хорошие мастера на измышление лжи и на всякие подлости против других. Они насобирали больше, чем нужно было, данных против Марии Никифоровой и ее отряда, и дело было создано.

В двадцатых числах апреля состоялся революционный суд над Марией Никифоровой. По партийности суд представлялся двумя левыми социалистами-революционерами таганрогской федерации, двумя большевиками-коммунистами таганрогской организации и одним большевиком-коммунистом от центральной большевистско-левоэсеровской власти на Украине.

Суд происходил при открытых дверях и носил характер суда революционной чести. Здесь следует отметить, что левые социалисты-революционеры выявили себя настолько же беспристрастными по отношению к обвиняемой Никифоровой, насколько беспощадными в отношении обвинителей-агентов со стороны власти.

Центральная власть навербовала из беглецов массу свидетелей против Никифоровой, стараясь всеми правдами и неправдами нацепить ей уголовное преступление и казнить. Но суд был поистине революционный, беспристрастный и, главное, политически и юридически в большинстве своем совершенно независимый от провокации правительственных наемных агентов.

В начале июня 1919 года Махно и его войско были объявлены большевиками «вне закона». В ответ на арест нескольких махновских командиров Маруся решила провести террористические акты против В. Ленина и Л. Троцкого. На эти «деяния» она потребовала у Махно 700 тысяч рублей. Получив отказ, Никифорова пригрозила забрать деньги силой. Ссора с Махно едва не дошла до перестрелки. Махно все же выгнал Марусю из своего вагона, кинув ей в виде подачки пачку денег (около 100 тысяч рублей) со словами: «Вы мне надоели! Чтобы я вас тут больше не видел!» По другим данным, Махно одобрил план террора и дал Марусе на убийство Ленина и большевистских диктаторов в Украине — Раковского и Пятакова — 500 тысяч рублей. Но заказчики убийств никогда не рекламируют себя.

25 сентября 1919 года анархистам подполья удалось взорвать здания Московского комитета РКП/б/ в Леонтьевском переулке, где ожидалось присутствие Ленина. Однако Ленин случайно задержался на совещании и не прибыл к открытию пленума МК РКП/б/. При взрыве было убито 12 человек, в том числе В. Загорский — председатель московского комитета партии. Ранения получили Н. Бухарин, Е. Ярославский и другие — всего 55 видных партийцев. В своей листовке анархисты подполья провозгласили: «Смерть за смерть! Начало динамитной борьбы с Совнаркомом и ЧК!»

На октябрьские праздники Девятнадцатого анархисты подполья спланировали взрыв Кремля. В систему канализации Кремля были заложены динамитные шашки... Однако за несколько дней до взрыва ЧК раскрыла организацию, и почти все анархисты были схвачены или погибли Семерых арестованных подпольщиков расстреляли, а Донат Черепанов — руководитель московских левых эсеров, поэт и активный деятель Октябрьской революции, был убит в ссылке.

Существует иная версия гибели «бандитки»: она была опознана и арестована белогвардейцами в Киеве, в сентябре Девятнадцатого и перевезена в Севастополь, где по приговору Военно-полевого суда повешена. Но ходили упорные слухи, что Маруся осталась жива. Говорили, что ее, как советскую разведчицу, уже в 1921 году отправили в Париж — продолжать дело всемирной революции. Уверяли, что видели ее там среди людей, связанных с убийством Симона Петлюры.

В Петербурге циркулируют упорные слухи, что гр. Бобринский прислал г. Милюкову письмо, в котором вызывает лидера к.-д. партии на дуэль. Поводом к вызову послужила лекция в Тенишевском училище, прочитанная Милюковым 13 февраля, в которой он сделал ссылку на сообщение газеты «Тульская Речь» о том, что гр. Бобринский спаивал крестьян–выборщиков водкой.

П.Н.Милюков получил от американского миллиардера Карнеджи приглашение принять участие в организуемых Карнеджи лекциях для избранного американского общества. Одним из лекторов выступит также президент Рузвельт. П.Н.Милюкову предлагается прочесть три лекции. Гонорар – по 500 долларов за лекцию. П.Н.Милюков склонен поехать на Рождество в Америку. Из Европы приглашен еще Аппоньи из Венгрии.

Армавирский скороход Герострат Дернилович вызывает через посредство «Русского Знамени» П.Н.Милюкова... на кулачный бой.
Возмущенный до глубины души допущением присутствия Милюкова в Государственной Думе, после его предательского поступка в Америке, выражаю ему глубокое негодование и вызываю его на дуэль, но так как я не военный и не умею владеть ружьем, револьвером, шашкой кинжалом и т.п., да и не имею их, то я вызываю Милюкова, как предателя России, по старинному русскому обычаю, на кулачный бой, - словом, будем драться на кулаках, кто кого начистит по ребрам.
Армавир, Куб. обл. Артист-скороход Аполлон Карлович Дернилович.

26 февраля в одном из модных ресторанов произошла ссора, едва не кончившаяся вызовом на дуэль. Крупный фабрикант –овъ в присутствии дам назвал «Милюковым» своего компаньона – цева.
Последний, сочтя себя серьезно обиженным, вызвал -ова на дуэль. Только стараниями присутствовавших друзей - ова и -цева опасность столкновения оказалась предотвращенной и компания не нарушенной.

В кулуарах много шуток по поводу одной храброй московской студентки. Она написала письмо председателю Думы, в котором говорит, что желала бы вызвать на дуэль Милюкова, и предлагает свои услуги вместо гр. Бобринского. Председатель Думы Хомяков вернул ей письмо обратно (Соб. корр.)

Третья Дума прожила свои законные пять лет. Первые два года в ней происходили прения не столько между депутатами и министрами, сколько между фракциями. Они нередко принимали бурный характер, попросту говоря, переходили в перебранку. На председательском месте был октябрист Н.А. Хомяков, умный, спокойный, с большим юмором. Ему нелегко было поддерживать порядок. Раз дело дошло до того, что Гучков вызвал Милюкова на дуэль.

Дуэль Милюкова с Гучковым
(По телеграфу отъ нашего корреспондента)

Дуэль окончательно «расстроилась». Усилиями Н.А.Хомякова удалось убедить Милюкова согласиться на улажение конфликта. Поздно вечером состоялось заседание секундантов, на котором составлен протокол о несостоявшейся дуэли. [...]

СОФИЯ, 10-го(23-го) августа. Банкет в честь П.Н.Милюкова, состоявшийся вчера при участии 75 гостей, превратился в грандиозный акт славянского единения. После нескольких приветственных слов профессора Данилова, председателя лиги македонских болгар, горячую речь произнес болгарский публицист и писатель Петко Теодоров о тесной идейной связи между русскими и болгарами и влиянии русской литературы на жизнь и судьбы болгарского народа. С энтузиазмом были встречены ответные слова Милюкова и прекрасна по форме речь доктора Барбара, представителя польской колонии в Софии. Оратор воздал должное П.Н.Милюкову, как защитнику идеи свободного польского народа в конституционной России. [...]

22 января в Государственной Думе обсуждался вопрос о закрытии дверей в заседаниях Комиссии по государственной обороне. Говорил А. И. Гучков, прося от лица Комиссии по государственной обороне разрешения Думы закрывать двери во время заседаний в тех случаях, когда представители ведомств заявят, что та или другая тайна, которую они пожелают сообщить, носит характер военного секрета. Сдержанность и корректность, с которыми Гучков обратился к Думе, очевидно, не понравилась Пуришкевичу, который, войдя на трибуну, протестовал против такой осторожности Гучкова и прибавил: "Если бы я был морским или военным министром (всеобщий хохот) и если бы в эту комнату вошел депутат Милюков, я бы застегнулся на все пуговицы и поднял бы воротник" (шум, возгласы, крики "Долой!" "Вон!").

Пуришкевич пошел на свое место, крича: "Милюков -- мерзавец, подлец!" Тогда Хомяков, Председатель Думы, обратился к Пуришкевичу: "Член Государственной Думы Пуришкевич, предлагаю вам извиниться перед Думой, иначе я предложу вас исключить на 15 заседаний". Пуришкевич на это отвечал: "Ввиду того, что я себе позволил, как это тут называется, непарламентское выражение, я беру свое слово назад, но заменяю другим, которое начинается с той же буквы, что и имя "Милюков".

На этот новый вызов Хомяков сказал: "Ввиду того, что член Думы Пуришкевич позволил себе оскорбить одного из наших товарищей, я предлагаю исключить его на 10 заседаний". Пуришкевич, давая объяснение, входя на кафедру, ответил: "Я всхожу на эту кафедру с тем, чтоб повторить то, что имел честь сказать. Я предпочитаю быть исключенным на 10 заседаний и с удовольствием плюну Милюкову..." (шум, звонок председателя). После этих слов Пуришкевича Хомяков предложил исключить его на 15 заседаний, что и было принято Думой.

Пока в Москве шло земское собрание, в Петербурге разыгрался целый скандал во время заседания Государственной Думы при прениях о местном суде. Во время голосования вопроса о цензе член Думы Коваленко 1-й хотел прибавить: "и евреев". Эту поправку большинство предлагало отклонить, но Коваленко продолжал настаивать. Тогда на трибуну вошел Марков 2-й и сказал: "Вы напрасно хотите отбрыкаться от еврейского вопроса. Он во весь рост поставлен жизнью, русским народом".
Шингарев с места: "Союзом русского народа".
Марков 2-й: "Трусливое закрывание глаз по такому вопросу положительно недостойно этого собрания, которое многими из вас именуется высоким".
Милюков с места: "А вы его как именуете?"
Марков 2-й: "Внесенная поправка знаменует собой громадное, величественное мировоззрение нашего могучего русского народа. Вы отлично знаете, что русский народ в его массе не желает стать подчиненным рабом иудейского паразитного племени. Потому-то вы и боитесь сказать здесь громко что-нибудь об этом племени, ибо вы слишком, может быть, от него зависите, от этого паразитного племени".
Председательствовавший князь Волконский: "Член Государственной Думы Марков 2-й, покорнейше прошу быть более осторожным в ваших выражениях и не забывать, что вы находитесь в Государственной Думе и говорите с трибуны".
Марков 2-й: "Я обращаюсь не к Государственной Думе, а к некоторым ее членам".
Возглас слева: "Это недопустимо с кафедры".
Марков 2-й: "Уважение, которое я питаю к Государственной Думе..."
Князь Волконский: "Член Государственной Думы Марков 2-й, покорнейше прошу прочесть наказ и узнать, что обращаться к отдельным членам Думы не допускается".
Марков 2-й: "Наказа я читать не буду, ибо он незаконен". (Шум).
Князь Волконский: "Покорнейше прошу не шуметь. Член Государственной Думы Марков 2-й, раз Председатель Государственной Думы предлагает вам ознакомиться с наказом, а вы говорите, что читать не будете, потому что он незаконен, это по меньшей мере невежливо, а потому, во избежание выслушивания подобных речей, лишаю вас слова".
Марков 2-й, сходя с трибуны, кричит: "Поздравляю Думу с председателем шабесгоем! {Шабесгои -- наемный работник, который выполняет во время праздников все работы по дому, которые закон воспрещает евреям.}"
Крики: "Вон! Вон! Исключите его!"
Марков кричит октябристам: "Вы -- шабесгои!"
Крики: "Вон! Исключите!"
Марков кричит: "Жидовские наемники!"
Общее волнение.

Князь Волконский: "В качестве председательствующего Государственной Думы считаю первой своей необходимостью и обязанностью защищать достоинство того учреждения, в котором, по воле Государя императора, мы имеем честь сидеть. Слова, сказанные членом Государственной Думы Марковым 2-м, непозволительны по форме и по существу, они оскорбляют Государственную Думу, а потому предлагаю исключить его на 15 заседаний".
Шум, рукоплескания слева и в центре, протесты справа.
Марков 2-й: "Я имею право слова, -- и затем, войдя на трибуну, -- Вам угодно было зажать рот голосу русского человека в угоду презренного жидовского племени. Я рад с вами расстаться на 15 заседаний, жидовские прихлебатели".
Марков 2-й был исключен подавляющим большинством Думы.

Мне лично пришлось выступить во второй {63} сессии (13.11) по поводу запроса нашей фракции о деле Азефа. Не помню, тогда ли или несколько позже Столыпин сделал удовольствие себе и правым Думы разоблачить (по доносу Азефа же) мое участие в Парижском съезде конституционных и революционных партий 1905 г., под псевдонимом Александрова. В той же сессии я говорил (27.V) о покровительстве министров внутренних дел и юстиции преступлениям, совершенным Союзом русского народа.

Совершенно иначе сложились мои отношения с поляками. У нас во фракции был один безусловный защитник поляков, Ф. И. Родичев. Горячий поклонник Герцена, он разделял вполне его точку зрения, его политику и его увлечения. Я так далеко идти не мог. Я уже упоминал о моем сдержанном отношении к польским требованиям на парижском съезде 1904 г. Быть может, оттуда пошло и сдержанное отношение ко мне поляков. На московских съездах я со всей искренностью и убежденностью, вопреки даже прямому партийному интересу, защищал идею автономии для Польши и шел рука об руку — и тогда и позднее — с таким представителем демократического течения в Польше, каким был А. Р. Ледницкий. Но уже польское коло в Думе было иначе настроено; во Второй Думе оно внесло собственный проект автономии, не считаясь с нами, а в Третьей Думе пошло уже открыто вместе с правительством Столыпина, лишь изредка поддерживая оппозицию своими голосами. На этом сочетании был построен, как я говорил, и «нео-славизм» Крамаржа. В Четвертой Думе депутат Гарусевич подчеркнул неискренность их отношений к нам жестоким Лермонтовским стихом:

Была без радости любовь,
Разлука будет без печали.

Никому из нас не пришло бы в голову подвести такой итог: мы были слишком сентиментальны. У нас была и «печаль», и «радость»... Всё-таки, я должен признать, что не мог симпатизировать польскому социальному строю, как симпатизировал финляндскому. Тот и другой отпечатлелись на национальном характере обеих народностей. Крестьянская простота и прямолинейность, народный фольклор и поэзия природы, отражения того и другого в литературе меня привлекали. Напротив, аристократический «гонор» и отношения помещика к «хлопу» меня отталкивали. Я, конечно, понимал, что тут мы имеем дело с более сложным социальным организмом, с более высокой интеллигентностью, со старой {77} традицией утраченной государственности, с мистикой национальных мечтаний, с сложными международными отношениями. Но именно это понимание побуждало к большей осторожности. В Москве мы сговорились о восстановлении этнографической границы — той самой, которую потом предложила полякам Версальская конференция («линия Керзона») — и от которой они отказались. Я знал, что от старых лозунгов «от моря до моря», «границы 1772 года» (т. е. до Екатерининских разделов) поляки не отказались. И я не мог не понимать, что отказ поляков от возвращения независимости мог быть только временным и условным. Мало того, я сам желал восстановления этой независимости, вместе с некоторыми русскими славянофилами; но я понимал и то, что Польша может быть восстановлена только, как целое,
т. е. в результате общеевропейского соглашения или европейского конфликта. Наконец, я знал, что польские патриоты отделяют Россию от Европы и себя представляют перед европейским общественным мнением в роли защитников Европы от русского «варварства» — в прошлом, настоящем и будущем. Всё это не могло, конечно, содействовать тесному сближению двух интеллигенции, — и (правдивая) история Мицкевича это показала. Мне пришлось выступить во второй сессии (18.III) в защиту польской нации против выходки министра юстиции. Но вообще это была миссия Ф. И. Родичева.

Конечно, вслед за Плеве националисты Третьей Думы выдвинули и еврейский вопрос. «Жидо-масонская» формула была уже тогда в обороте, и кадеты были специально объявлены «жидо-масонами». Но систематически травля евреев началась после того, как, во время третьей сессии, съездом объединенного дворянства был дан сигнал (в докладе Панчулидзева).
Решено было поднимать еврейский вопрос по всякому поводу. На этой задаче специализировались Пуришкевич, Замысловский, Марков
2-й.

Новая клоунада «союзников»
Члены «союза русского народа», после целого ряда собраний, приняли решение открыть повсеместны в России сбор подписей под ходатайством об изгнании из пределов России П.Н.Милюкова. Лидеру кадетов вменяется в вину его фраза об «оппозиции Его Величества», сказанная им в Англии и повторенная в недавней газетной статье.

В «Русском Знамени» помещено следующее письмо студента военно-медицинской академии Сырокомля-Сопешко, посланное П.Н.Милюкову: «Депутату Милюкову. За слова, произнесенные Вами в Гос. думе, будто наш Государь состоит членом союза убийц и погромщиков, слова, содержащие в себе оскорбление Величества, при встрече я постараюсь нанести Вам неприкосновенному депутату оскорбление, т.-е. дать Вам оплеуху.
Верноподданный Его Величества студент Сырокомля-Сапешко.

ВладимырычЪ, предлагаю использовать спойлеры. И как можно чаще.
Только чтобы пролистать эту страницу текущей темы необходимо весьма приличное время.

Мы говорим «человек», «человечество», «человеческая личность» и т. д.; это, бесспорно, полезные термины, которые надо пускать в ход, радея о развитии солидарности, симпатии, вообще социальных чувств.

Однако же, не мешает помнить, что эти слова выражают собою только благое пожелание, а не реальный факт,— что под ними скрывается фикция, ошибочное представление о людях, как существах настолько однородных, что они могли бы быть солидарны между собою,— и будут солидарны, когда развитие культуры достаточно подвинется вперед.

Антропологи различают много рас; напр., в европейском населении по меньшей мере три: высокорослый, длинноголовый блондин (Homo europoeus, «ариец»), малорослый, круглоголовый брюнет (Homo alpinus), высокорослый длинноголовый брюнет (Homo mediteroaneus). Они различаются определенными физическими признаками (величина и форма черепа, цвет волос и кожи и мн. др.), передающимися из поколения в поколение в течение десятков или даже сотен тысяч лет: некоторые из современных рас существовали уже в древнюю каменную эпоху со своими характерными признаками и особенностями. Вообще раса, вид, разновидность не изменяется: она вымирает или выживает, истребляется или истребляет — и если мы говорим о «превращении видов», то это лишь вольность языка; на деле же происходит не превращение, а вытеснение одних форм другими, вымирание менее приспособленных и выживание более приспособленных.

Но «более приспособленные»,— раз признаки, от которых зависит их приспособленность, наследственны,— это и есть другая раса (или «мутация», по терминологии Де-Фриза), по отношению к «менее приспособленным». Водворись идеальнейший социалистический строй, негр все-таки останется негром, белый— белым.

Это, конечно, не помешает им отлично уживаться, потому что физические расы (расы в антропологическом смысле), как таковые, отнюдь не осуждены на взаимную грызню и истребление. Физические особенности в этом отношении безразличны; все же попытки антропологов связать физические особенности рас с определенными интеллектуальными и моральными свойствами надо признать неудачными. Физически негр отличается от белого совершенно определенными, специфическими признаками; это абсолютная разница. Но интеллектуально,- разница лишь относительная. Негры отличаются от белых более страстным характером; но среди негров можно встретить спокойных и сдержанных, а среди европейцев неудержимо страстных и экспансивных людей. Негры менее даровиты; но умный и способный негр превосходит в этом отношении глупого и бездарного европейца и т. д. Даже несомненно низшие расы, в роде австралийцев и т. п., не представляют в этом отношении абсолютного отличия от белых, так как в любой европейской нации можно набрать не мало людей, по бездарности, тупоумно и неспособности не уступающих самой обиженной в этом отношении расе. Напротив, европейцев, обладающих физическими признаками негра или австралийца, вы не найдете вовсе (не принимая в расчет, понятное дело, метисов, как окторон Пушкин или мулат Дюма).
Иными словами, деление на физические (антропологические) расы не совпадает с делением на расы интеллектуальные и расы моральные. Это, однако, вовсе не значит, что различных интеллектуальных и моральных рас не существует.

Отберите, с одной стороны, худших, злейших эгоистов, с прирожденной наклонностью к хищничеству, угнетению, истязанию людей,— например, русскую администрацию от камарильи до низших исполнителей ее велений. Их дети (подавляющее большинство) будут обнаруживать ту же злость, жестокость, подлость, хищность и жадность; их дети так же и т. д. Это раса, которая морально отличается от наших животных предков в худшую сторону; в ней гнусные свойства гориллы и оранга прогрессировали и развились до неведомых в животном мире размеров. Нет такого зверя, в сравнении с которым эти типы не показались бы чудовищами. С другой стороны, отберите лучших альтруистов, напр., деятелей русского освободительного движения (типа Балмашевых, Спиридоновых и т. п.). Это опять-таки раса, но уже с диаметрально противоположными свойствами великодушия, самоотвержения, человечности. Она морально отличается от наших животных предков в лучшую сторону; в ней свойства зверя атрофировались, исчезли.

Как видите, это две расы не только совершенно различные, но и развивающиеся в диаметрально противоположных направлениях, идущие по разным дорогам.

И когда мы говорим: «человечество выше животных в моральном отношении»,— то говорим, в сущности, бессмыслицу. Раса Аврамовых, Ренненкампфов etc. бесконечно ниже животных в моральном отношении, раса Спиридоновых, Балмашевых и проч. бесконечно выше.

Если Спиридонова человек, то Аврамов не человек; если он человек, то она не человек. Два эти существа нельзя называть одним и тем же именем:— это нарушение элементарнейших правил научной классификации и номенклатуры. Моральные свойства — важнейшие для людей, гораздо более важные, чем свойства физические; и если моральное различие достигает таких размеров, как между Аврамовым и Спиридоновой, т. е. размеров более значительных, чем разница между худшим из зверей и лучшим из людей, то и расстояние между ними больше, чем расстояние между двумя расами одного и того же вида, больше, чем расстояние между двумя видами одного и того же рода... Это существа совершенно различной породы. Между ними нет связи, не может быть никаких нравственных обязательств по отношению друг к другу.

И заметете, что худшие — Аврамовы, Ждановы и т. п.— действительно не признают за собой никаких нравственных обязательств по отношению к лучшим: они просто истребляют их, как тараканов. К сожалению, лучшие относятся к худшим иначе. Говоря о «человеческой личности», они готовы распространить это понятие и на Аврамовых. Они думают, что в будущем обществе найдется место и для них, что будущее общество вообще осуществимо без очистки человечества от таких рас.

Но, могут сказать, зачем же вымирать вредным расам, если можно создать такие формы общежития, при которых они потеряют возможность наносить вред. Пусть это сорные травы общественного вертограда; но если возможно применить такие способы культуры, что сорные травы перестанут душить хорошие растенья, то на что их выпалывать: пусть себе прозябают.

Рассуждение крайне обманчивое и гибельное. Нет, эти сорные травы душат хорошие растения, и пока не будут выполоты, никакие методы культуры не помогут.

Вся эта публика, притаившись, ждет удобного момента, чтобы пустить в ход свои зверские наклонности. В случае общественного замешательства она возобновляет нравы XVI века. Напомню случаи подавления неудавшихся революций; напр., расправу с Парижскими коммунарами в 1871 году, июньскую резню 1848 года, вторую империю, взятие Вены Виндшигрецом, подвиги Гайнау в Австрийскую революцию и проч., и проч. Даже в «нормальное время», при малейшем общественном застое, эта раса хищников выпускает когти; напомню дело Дрейфуса во Франции: был момент, когда торжество французской черной сотни казалось неминуемым, и только страшными усилиями удалось его отклонить.

Во-вторых, не находя возможности проявлять свое зверство в отмененных формах жестокости, хищная раса находит для нее новые формы. Укажу, напр., ужасающий тюремный режим, с утонченными моральными иногда, впрочем, и физическими) пытками, в европейских тюрьмах; на казарменный быт; на современную торговлю женщинами проституция и дома терпимости); на массу злоупотреблений и пакостей, результатом которых является гибель и страдания ни в чем неповинных людей примером может служить хотя бы упомянутое дело Дрейфуса: человека-то измучили все-таки!), на легальные способы сживания со света лучших людей, ради вящего торжества худших иллюстрацией может служить Доктор Штокман - Ибсена).

В-третьих, эта хищная раса является камнем преткновения для дальнейших успехов нации.

И именно социалистическое преобразование общества оказывается невозможным благодаря существованию этих хищных рас. Они еще могут примириться с более внешними преобразованиями политических форм и гражданских правоотношений, потому что эти преобразования не затрагиваюсь главного — механизма эксплуатации человека человеком. Этот механизм эксплуатации не только не разрушается, но скорее совершенствуется, он дает возможность хищникам по-прежнему выжимать массы и властвовать над ними, а следовательно, не устраняет хищников, а оставляет их в покое на насиженных местах.

Но социалистическая организация общества должна устранить хищников. Она разрушает самый механизм эксплуатации. Она требует новых людей.

Логика неумолима; приняв известные посылки, нельзя избежать соответственных выводов. А посылка, незыблемо установленная современной наукой, такова: в составе каждой нации существует раса прирожденных злодеев, которым, собственно, нельзя даже дать название «человек», «homo sapiens», а следовало бы придумать какое-нибудь другое— «rennenkampfus necator», «rimanus ferox», или что-нибудь в этом роде, — раса гораздо более опасная, чем так назыв. «прирожденные преступники» уголовные), так как эти последние вследствие своей неспособности удержаться от «недозволенных» преступлений, гибнут, тогда как первые с свирепостью, хищностью и подлостью соединяют способность к известной дрессировке, обеспечивающую им благополучие,— расы, которые делают невозможным осуществление справедливых и гуманных отношений между людьми,— расы, которые ведут народы к гибели...
В особенности с точки зрения социализма существование таких рас представляет неодолимое препятствие к мирному водворению нового строя, потому что все другие преобразования, не затрагивавшие механизма эксплуатации, могли быть приняты и допущены хищниками, — преобразование же социалистическое требует от них самоуничтожения...

Не знаю, кто такие Аврамов и Жданов тут...

это главные мучители спиридоновой на ее допросах имеются ввиду

ВИЛЬНА. Сегодня ночью на станции «Безданы» произведено вооруженное нападение на почтовый поезд. Брошено несколько бомб в вагон воинской охраны, следовавший за почтовым. Убит жандарм, ранены 4 конвойных солдата и станционный жандарм. Одновременно злоумышленники обстреливали поезд, разрушили телеграф и телефон. Во время паники злоумышленники, проникнув в почтовый вагон, похитили часть денежной корреспонденции. Сумма похищенного пока не установлена. Пользуясь темнотой, преступники скрылись.

Затихло и общее революционное движение в стране. Помнится, в течение всей зимы 1908–1909 года в Петербурге не существовало ни одной тайной типографии, не выходило ни одной нелегальной газеты, не работала ни одна революционная организация. Так же обстояло дело почти повсюду в России. После бурных лет 1904–1907 наконец наступило то самое успокоение, о котором мечтал Столыпин, когда говорил в Думе: «Сначала успокоение, а потом реформы». Возможность мирной и успешной работы для хозяйственного и культурного подъема страны была создана.

Я решил воспользоваться этими благоприятными обстоятельствами и поехать на отдых Я имел на него все права. В течение четырех лет — с момента моего переезда в Петербург — я не имел ни одного отпускного дня. Эти годы были годами непрерывного напряжения и трепки нервов. Все время приходилось жить как боевому офицеру во время похода. Редко-редко мне удавалось спать больше 4–5 часов в сутки Часто приходилось спать урывками, не раздеваясь, где-нибудь на диване. И есть приходилось как попало, на ходу. Голова постоянно была полна разных забот и тревог. И все это время надо было работать под постоянной угрозой покушений на мою жизнь. Я не рассказывал о них выше, так как ни тогда, ни теперь не уделял им много внимания. Моя жизнь, конечно, имела мало значения, когда на карте стояли жизни Государя, Столыпина, министров… Но таких покушений готовилось немало. Помню, у максималистов был разработан план, который состоял в том, что груженная динамитом повозка должна была въехать во двор охранного отделения (под видом повозки с арестованными) и здесь быть взорвана. Динамиту было заготовлено так много, что все огромное здание охранного отделения было бы разрушено и под его развалинами были бы погребены все руководители этого отделения, со мной во главе. В другом случае террористы (отряд «Карла») перетянули на свою сторону одного из мелких служащих моего отделения, который сначала доставлял им сведения о внутренних порядках в нашем учреждении, а затем согласился убить меня в моем служебном кабинете. Обычно мне удавалось заблаговременно узнавать обо всех этих проектах и расстраивать их, не допуская до покушений. Но много опасностей грозило и при случайных встречах. Приходилось быть постоянно начеку — а это, конечно, не могло не действовать на нервы.

В результате мой чрезвычайно крепкий организм стал заметно сдавать. Это замечал и Столыпин, а потому не стал возражать, когда я в начале весны 1909 года заговорил о предоставлении мне продолжительного отпуска. Он только хотел, чтобы я отложил этот отпуск на вторую половину лета, дабы было можно возложить на меня охрану Царя во время готовившихся тогда торжеств по случаю 200-летия битвы под Полтавой. Мне казалось это излишним: я считал, что страна успокоена и что никакой опасности Государю не грозит. В доказательство правильности этого моего вывода я представил Столыпину нечто вроде итогового обзора положения дел в революционном лагере. После продолжительной беседы Столыпин согласился с этим моим мнением.

Вскоре той же темы Столыпин коснулся во время одного из своих очередных докладов. Шла речь о поездке в Полтаву, и Столыпин сказал: «Ваше Величество, по мнению генерала Герасимова, Вам во время этой поездки никакой опасности не грозит. Он считает, что революция вообще подавлена и что Вы можете теперь свободно ездить, куда хотите».

Возвращаясь со мной после этого доклада, — это была едва ли не последняя моя поездка вместе со Столыпиным в Царское Село, — Петр Аркадьевич с удивлением и большой горечью рассказывал, как поразил его ответ Государя.

Вместо удовлетворения и благодарности, которые Столыпин рассчитывал услышать, в словах Государя прорвалось раздражение: «Я не понимаю, о какой революции вы говорите. У нас, правда, были беспорядки, но это не революция… Да и беспорядки, я думаю, были бы невозможны, если бы у власти стояли люди более энергичные и смелые. Если бы у меня в те годы было несколько таких людей, как полковник Думбадзе, все пошло бы по-иному».

Полковник Думбадзе был тогда комендантом Ялты, летней резиденции Государя. Он отличался беспощадным преследованием мирных евреев, которых он с нарушением всех законов выселял из Ялты, и разными резкими выходками, только раздражавшими население. Об его методе действий лучше всего дает представление один случай. Как-то раз (кажется, в ту самую зиму 1908–1909) на Думбадзе было совершено покушение{63}. Неизвестный стрелял в него на улице и скрылся затем в саду прилегавшего дома, перепрыгнув через забор. Думбадзе вызвал войска, оцепил дом и арестовал всех его обитателей, а затем приказал снести сам дом с лица земли артиллерийским огнем. Приказ был исполнен…

Впечатление от этого распоряжения было огромное. Домовладелец принес жалобу в Сенат… Никаких доказательств его причастности к покушению, конечно, не имелось. Террорист успел скрыться и не был пойман. В уничтоженном доме он не жил и, очевидно, совсем случайно выбрал это место для своего покушения, как мог выбрать и любое другое место у церковной ограды, городского сада и т. д. Все русские газеты были полны подробных рассказов о подвигах ялтинской артиллерии. Много писала об этом происшествии и иностранная пресса, стараясь использовать действие бравого полковника для подрыва авторитета русского правительства. Только органы крайних правых партий были очень довольны поведением Думбадзе и повсюду его рекламировали как одного из тех «сильных» и «смелых» людей, которые не похожи на наше якобы расхлябанное правительство и которые должны теперь быть призваны к власти.

Слова Государя о Думбадзе показывали, что на него эта проповедь правой печати произвела впечатление. Именно поэтому они так болезненно задели П. А. Столыпина. Он долго не мог успокоиться. Почти всю дорогу из Царского Села наш разговор вертелся вокруг этой темы.

— Как скоро он забыл, — говорил Столыпин про Государя, — обо всех пережитых опасностях и о том, как много сделано, чтобы их устранить, чтобы вывести страну из того тяжелого состояния, в котором она находилась...

...С революционным движением было покончено. «Успокоение», которого желал Столыпин, было достигнуто, но на пути мирного строительства выросла новая опасность. Она шла на этот раз с другой стороны, из лагеря крайне правых реакционных групп. Чтобы было понятно дальнейшее, я должен вернуться назад — к периоду, когда у нас правые партии только-только начали возникать.

ОДЕССА, 18,I. Дочь бывшего предводителя дворянства Сорокского уезда Клавдия Палиева обвинялась сегодня в военном суде в принадлежности к революционной партии и в хранении взрывчатых веществ для террористических актов. Она приговорена к лишению дворянства, прав состояния и сослана в каторжные работы на четыре года.

Поездка Милюкова в Америку служит темой обсуждения октябристских кругах. Видные члены партии находят, что лекция его, а особенно сопровождавшие ее обстоятельства, и речь о 300 смертных приговорах дают основание для запроса о том, совместимы ли такие действия с положением народного представителя. Возможно, что Милюкову придется дать ответ с думской трибуны.

ЛИССАБОН, 20,I - 2,II. В шестом часу, вечера на Арсенальной улице, несколькими выстрелами убиты король Карлос и наследный принц, возвращавшиеся в открытом экипаже из Веляитиоза. В том же экипаже находились королева Амелия и инфант Мануэль. Инфант легко ранен, королева невредима.

ПЕТЕРБУРГ, 21,I. Государем Императором отправлены в Лиссабон следующие телеграммы:
«Ее величеству королеве. Глубоко потрясенные страшным несчастьем, так жестоко поразившем ваше сердце матери и супруги. Императрица и Я в эту минуту испытания просим ваше величество принять выражение Нашей прочувствованной симпатии и Нашего искреннего участия в вашем горе».

«Его величеству королю. Из самой глубины Своего сердца выражаю вашему величеству Свои горестные соболезнования по поводу жестокого испытания, постигшего вас, и уверения в искреннем участии, которые Я принимаю в печали вашей, вашей семьи и вашей страны».

В кулуарах Думы среди депутатов много разговоров о португальских делах. Правые и крайне правые говорят, что необходимо усилить репрессии по отношению террористов и анархистов всей Европы, так как только путем репрессий враги цивилизации и христианства могут быть сметены с лица земли. [...]

БАЛАШОВ, 21,I. На Еременихинской улице найден труп агитатора-большевика, известного под именем «товарищ Григорий». Последнее время он скрывался, ему не раз приходилось уходить из кольца сыщиков. Убийство представляется загадочным.

ВОРОНЕЖ, 21,I. Вечером по оплошности кочегара из депо курского вокзала на всех парах вышел паровоз без машиниста и на станции «Воронеж», юго-восточной дороги налетел на маневрировавший поезд. Оба паровоза сильно повреждены, два груженных вагона разбиты в щепы, три сильно повреждены. Тяжело ранен машинист Лихачев.

В поселке Дмитриевка (Ростовской губ.) произошла оригинальная (чтобы не сказать больше) сделка. Один шахтер продал свою жену рабочему С. за... бутылку водки. Но когда покупщик пожелал увезти свое новое приобретение, то «покупка» возмутилась, подняла крик, побеждал жаловаться начальству и «выгодная» афера расстроилась.

20-е января с.г. в Ревеле было днем величайшего торжества добродетели.
В этот день по словам «Эйгус» в Ревельских полицейских участках замечалось небывалое явление: для вытрезвления в участки не было доставлено ни одного человека. Такого случая, по словам газеты, не помнят самые старые служащие Ревельской полиции.
Ни одного пьяного!
А еще укоряют Россию в чрезмерном пьянстве!..

После ряда речей ораторов, когда очередь дошла до Милюкова, и председательствующий назвал его фамилию, правые и подавляющее большинство октябристов покинули зал заседания. Председательствующий приглашает помощников приставов сосчитать наличный состав Думы. Кворума не оказалось. [...] Состава нет, и на основании ст. 88-й наказа председательствующий закрывает заседание.

КИШИНЕВ, 25,I. В Хотине исчезла в один прекрасный день горничная Шаельмана Вера Витюк. Среди черносотенцев начались толки о ритуальном убийстве. Когда в ретираде нашли платье, сорочку и клок волос пропавшей воцарилась паника. Шаельману грозила расправа. К счастью, пропавшая нашлась в Новоселице, куда она бежал, чтобы венчаться с любовником.

В Баку брошена бомба во вновь назначенного полицмейстера Бушена; Бушен легко ранен; бомбист, тифлисский гимназист, застрелен телохранителями.

Передают подробности истории, вызвавшей переписку Л.Н.Толстого с П.А.Столыпиным, о которой мы сообщали вчера. У Гусева при обыске нашли брошюру Толстого, на полях которой Гусевым были сделаны оскорбительные для власти приписки. Когда Толстой при свидании спросил Гусева, как же это он дерзнул написать такие слова, Гусев простодушно ответил:
- Я вставил в печатный текст те ваши слова, которые стояли в заграничном вашем издании и которых я не нашел в русском.
Крайне смущенный Л.Н.Толстой написал П.А.Столыпину просьбу не наказывать другого человека за его вину, и выразил готовность самому пострадать. В результате явилось освобождение Гусева.

БАКУ. 31 января, в 9 час. вечера чинами жандармского управления обнаружена под помещением союза русского народа, в Татарской части. адская машина весом в 26 ½ фунтов, которая должна была взорваться в 12 час. ночи. Предотвращены страшные действия от взрыва; кроме союза пострадал бы православный собор и другие здания. Союз глубоко благодарен полковнику Козинцеву и разыскавшему машину адъютанту Боровкову

«Times» печатает телеграмму из Петербурга о том, что московский генерал-губернатор хлопочет о поголовном выселении евреев из Москвы. В осведомленных кругах Петербурга считают это известие достоверным. Говорят, что петербургский корреспондент «Times’а» имел в руках подлинный доклад генерала Гершелмана по данному вопросу

На днях вся читающая Россия прочла сообщение «Осв. Бюро» о захваченной нашей полицией шайке экспроприаторов, организованной в Выборге бывшим членом 1-й Г.Думы доктором Корнильевым. Тем, что во главе разбойничьей шайки стоял доктор и бывший депутат, по нынешним временам никого удивить нельзя: прогрессивное движение давно сошло на взлом касс и уловление чужих кошельков, а первая Дума открыто выставляла себя ярко–революционной. [...]

По делу революционной организации, обнаруженной в последних числах января в пределах Финляндии и в Петербурге, в настоящее время подвергнуты задержанию 33 лица. В числе арестованных несколько лиц, состоявших на службе в полиции, шесть женщин и один бывший военный. При обысках обнаружено у арестованных значительное количество оружия, главным образом браунинги, несколько взрывчатых снарядов и множество предметов, необходимых при фабрикации снарядов. [...]

ТИФЛИС, 4,II. Вчера вечером на Почтовой улице обнаружены в квартире Оникашвили одиннадцать бомб, в том числе две снаряженных, револьверы, взрывчатые вещества, две печати «группы новых террористов» и устав этого общества. Арестованы Амиралашвили и Пурибянц, которых застали за приготовлением бомб

Содержащийся в Петропавловской крепости штурман Каютенко-Каютин, арестованный по подозрению в тайном доставлении в Россию оружия, при производстве о нем дознания оказался одним из соучастников произведенной в Тифлисе экспроприации 200 000 рублей казенных денег.

Капитаном тоже был матрос-потемкинец Афанасий Каютенко.

Большинство уральских заводов очутилось в руках иностранцев. Роскошная Кочкарская долина на Урале, славившаяся обилием жильного золота, в руках иностранцев, часть находится в руках бельгийцев, часть - в руках французов и часть - у англичан. Вся добыча платины сосредоточена в руках иностранцев. Тагильский и др. заводы продали по контракту всю платину на несколько лет американцам и англичанам. Также и большинство железноделательных заводов с большими земельными и лесными дачами в руках иностранцев. [...]

КИЕВ, 18,II. Сегодня на рассвете приведены в исполнение 4 смертных приговора киевского военного суда. Казнены анархист-писатель Рысс, известный под именем Николаева, обвинявшийся в убийстве артельщика, крестьяне Туханов и бычков, осужденные за изнасилование и убийство женщины, и анархист Белинский, участник недавнего кровавого происшествия на Подоле. Все четверо повешены.

КИЕВ, 18,II. Перед казнью Рысс сознался в участии в «экспроприациях» в Фонарном переулке и московском купеческом банке, а также заявил, что осужденный на шесть лет в каторгу за содействие его побегу городовой Холодов невинно пострадал. Он бежал при помощи только жандарма Андрощука, также осужденного каторгу. То же заявил и Андрощук.

По докладу епископа Гермогена о необходимости запретить Н.А.Морозову читать лекции об Апокалипсисе. Синод имел заседание, на котором подвергал критике книгу Морозова «Откровение в грозе и буре». После долгих прений признано, что книга Морозова вредна для православной церкви. Обер-прокурор представил полный разбор книги и резолюцию Синода в совет министров. Со стороны светской власти до сих пор не последовало ответа. («Русь»).

ВАРШАВА, 23,II. Убийство начальника влоцлавской тюрьмы Пинчука произошло вечером, когда Пинчук возвращался по Вспульной улице из тюрьмы к себе домой. Внезапно к нему подбежало несколько злоумышленников и открыли огонь из «браунингов». Пораженный восемью пулями, Пинчук упал и тут же скончался. Убийцы разбежались и успели скрыться до прибытия полиции и войск, оцепивших улицы и приступивших к обыску прохожих и жильцов ближайших домов. До сих пор розыски безрезультатны. Произведены аресты.

ВЯТКА, 23,II. В два часа дня на Морозовской улице разыгралась кровавая драма. К катающейся публике подъехал пьяный стражник-чеченец и выстрелами из винтовки убил крестьянина и чиновника контрольной палаты Двинина. Последний имеет большую семью.

Историк Д.И.Иловайский

«Я строгий националист.
Поэтому я решительно не могу сочувствовать затее некоторых людей праздновать предстоящий юбилей графа Толстого.
Дело в том, что деятельность Толстого в последнюю эпоху антинациональна и поэтому крайне вредна... Как же я буду праздновать юбилейный день такого зловредного человека? Конечно нет, нет и нет!.. [...]»

ВОРОНЕЖ. 23 февраля в Кочетовке, Нижнедевицкого уезда, вооруженная толпа напала на урядника с пятью стражниками, арестовавших двух крестьян, принадлежащих к местной преступной организации крестьянского братства. По освобождении арестованных, со стороны толпы, продолжавшей наступление, последовали выстрелы; стражники в свою очередь открыли огонь. Убито 6 человек, в том числе случайно одна женщина, ранено 6. Арестовано 143 зачинщиков. В селе спокойствие восстановлено.

Вот что пишут в кавказских газетах:
«Бакинская жизнь сейчас не имеет себе равных на всем земном шаре. В течение одного января в Баку зарегистрировано: покушений на убийство - 7 поранений - 40, убийств – 52, вооруженных грабежей – 71». При этом далеко не все случаи поранений и грабежей становятся известны полиции. Если бы во всей империи кипел такой ад, как в Баку, то, по выражению кавказского публициста, убийств совершалось бы ежемесячно 34 000, поранений – 28 000, вооруженных ограблений – 49 700. Если бы эта вакханалия продолжалась 18 месяцев, т.-е. столько, сколько продолжалась русско-японская война, то потеряли бы убитыми 655 200 и ранеными 504 000 , т.е. всего 1 159 200 челов. Это ровно в три раза больше, чем мы потеряли во время японской войны. Другими словами бакинцы истребляют друг друга в три раза с большей свирепостью, чем это делал с нами наш злейший враг – Япония». («Бакинец», 3 февр.).[...]

ЕКАТЕРИНОСЛАВ, 5 марта. В квартиру бывшего члена государственной думы второго созыва доктора Караваева, принимавшего больных, вошли двое молодых людей и произвели в него несколько выстрелов, причем ранили его в грудь.

Слухи о назначении сотрудника «Московский Ведомостей» Льва Тихомирова членом совета главного управления по делам печати подтвердились. Сегодня в «Правительственном Вестнике» напечатано: «Причисленному к министерству внутренних дел статскому советнику Тихомирову всемилостивейше повелено быть членом совета главного управления по делам печати сверх штата».

ЕКАТЕРИНОСЛАВ, 14, III. На улицах появились листки, начинающиеся словами: «Русь идет», извещающие, что убийцы Караваева благополучно скрылись и предупреждают «крамольников», что их постигнет та же участь.

В воскресенье 16 марта в Думе происходило собрание беспартийной группы по вопросу о борьбе с пьянством под председательством Челышева. Собрание пришло к заключению о необходимости совершенно воспретить продажу спиртных напитков в селах и деревнях и довести цену водки до 20 р. за ведро, признавая его не предметом первой необходимости, а роскошью. Крестьяне горячо ратовали за то, чтобы Дума вынесла постановление о прекращении продажи питей в деревнях.

Заседание это происходило в сентябре 1906 года, на Иматре, и на нем присутствовали, кроме Азефа и меня, еще следующие члены центрального комитета: Чернов, Натансон, Слетов, Крафт и Панкратов.
Мы подчинились решению центрального комитета. Я оставался в Финляндии. Азеф часто уезжал в Петербург, чтобы лично руководить наблюдением за Столыпиным. Пользуясь сравнительно свободным временем, я в Гельсингфорсе попытался с помощью Эсфирь Лапиной (Бэлы) сорганизовать небольшую террористическую группу для актов второстепенного значения, т.н. центральный боевой летучий отряд.
Этот отряд должен был находиться в заведывании центрального комитета. Он ставил своей ближайшей задачей убийство петербургского градоначальника ген[ерала] фон-дер-Лауница

Хотя мое мнение о наружном наблюдении, как об основе работы, значительно поколебалось, но я все-таки еще полагал, что акты менее значительные, а следовательно, и менее трудные, могут быть совершены этим путем. Поэтому покушение на ген[ерала] Лауница первоначально строилось по прежнему, общепринятому плану: во главе дела стояли Бэла (Лапина) и ее ближайший помощник Роза Рабинович. Наблюдающими, в качестве торговцев в разнос, были: Сергей Николаевич Моисеенко, брат Бориса Моисеенко, слесарь из Екатеринослава, по имени Александр, и старик позолотчик (Сухов), участвовавший вместе с Конопляниковой в приготовлениях к покушению на ген[ерала] Мина. Фамилия его, как и товарища Александра, осталась мне неизвестной.

Скажу несколько слов об одной из жертв Азефа.
Месяца за два три до разоблачепия Азефа, Савинков просил меня устроить "дуэль" по поводу Азефа, -- чтоб я ему рассказал все об Азефе, что знаю, а он мне. Савинков предложил спорить до конца. Мы несколько раз собирались и спорили. Однажды во время этих наших споров присутствовала член "Боевой Организации" Белла Лапина, безгранично верившая Азефу. Но на этих наших собеседованиях, мы, однако, друг друга не убедили, и каждый остался при своем взгляде на Азефа.
Несколько времени спустя, ко мне на квартиру пришла Белла -- одна. Я с ней хорошо и давно был знаком, и мы всегда встречались с ней дружно. В Петербурге она состояла секретарем нашего журнала "Былое". Это была одна из преданных эсерок, искренняя, фанатичка. Ко мне Белла пришла, очевидно, для того, чтобы еще раз попытаться убедить меня в нелепости моих обвинений Азефа и, кончая разговор, сказала:
-- В. Л., мы вам рассказали самые конспиративные сведения об Азефе. Теперь вы знаете все. Дальнейшее обвинение Азефа с вашей стороны только одно упрямство. Неужели вы не понимаете, что вы делаете? Вы знаете, что вам останется делать, когда вы убедитесь, что Азеф честный человек?
-- Знаю. Мне тогда останется одно: пустить себе пулю в лоб ... И я сделаю это!
-- Да, у вас не будет другого выхода! Вы должны будете это сделать!
-- Ну, -- сказал я ей, -- а если я прав? А если Азеф действительно провокатор? А если вы все время работаете с провокатором? А если глава вашей "Боевой Организации" и действительно провокатор?...
-- Ну, тогда, -- Белла захохотала, -- тогда нам всем надо будет перестреляться!
Она нервно, волнуясь, встала и направилась к выходу. В ее глазах я видел ненависть ко мне и то, что между нами все кончено ... Я ее стал провожать к дверям и протянул ей руку. Она демонстративно вышла из моей квартиры, не простившись со мной ...
Я с любовью посмотрел из окна на эту быстро удалявшуюся от нашего дома честную, упрямую фанатичку... В эту минуту мне было очень тяжело за нее . . .
Только после бегства Азефа, Белла убедилась в том, что он -- провокатор.

Азефу в партии доверяли так, как, быть может, доверяли только Гершуни. Особенною любовью и уважением пользовался он у членов боевой организации. Карпович был в России, но из его ближайших товарищей в Париже находилось несколько человек: Н. (псевдоним), П--а, Эсфирь Лапина и др. Узнав о подозрениях на Азефа, они отказались им верить даже после допроса нами Лопухина. Как показатель того волнения, которое охватило боевые круги, характерно следующее письмо Лапиной центральному комитету:

"Я несколько сомневаюсь в том, что моя позиция достаточно ясна ЦК. Постараюсь поэтому резюмировать ее еще раз:
1) Я заявляю, что желаю занять активную роль в интересующем нас всех деле. Степень моей активности может простираться вплоть до приведения приговора в исполнение, если этого потребуют интересы дела.
2) То или другое активное участие в этом деле, размеры которого может определять только ЦК, для меня лично приемлемы только при одном условии: при участии моем в таком суде, который имеет право выносить только единогласное решение.
3) ЦК имеет право в известный момент действовать исключительно по совести. В данном деле такой момент наступил. ЦК имеет право передоверить свои полномочия другим членам партии. Но если ЦК имеет право передоверить совесть другим членам партии, то минимальным условием осуществления этого права ЦК является требование полного единства решения этих членов партии. Передавая суд в руки коллегии, ЦК тем самым обязует всех членов суда нести полную ответственность за возможный исход суда. Быть членами суда моральное право имеют только те члены партии, которые в силах привести приговор в исполнение, если они -- судьи праведные.
Всякий член суда при таких условиях имеет право заявить: я не желаю быть моральным участником убийства, которое может идти вразрез с моей совестью, я не имею никакого права ставить другого члена суда в такое же положение. Коллегиальный суд, а не ЦК, может убивать только единогласно. Никакие аналогии ни с другим партийным положением, ни с другим судом невозможны. Суд присяжных заседателей только судит, но сам не убивает. А убивать каждый член суда имеет право только при единогласном решении. Значит, мое мнение сводится к следующему: коллегия может судить только тогда, если в основу ее образования будет положен тот принцип, который я защищаю, а потому речь идет не об обязательствах ЦК только передо мною.
4) Если судить будут не только члены ЦК, но и члены партии, то в основу создания коллегии должен быть положен и следующий принцип: представительство всех оттенков мнений, высказанных на общем совещании. Иначе коллегия будет судом пристрастным.
5) Высказывая свои пожелания и мнения, я хочу обратить внимание ЦК на следующее: если не по практическим соображениям, то, быть может, по чисто моральным, ЦК должен обратить внимание на то, что я имею формальное право добиваться своего участия в суде, раз судьей является не только ЦК.
6) С данного момента, когда моя позиция мне совершенно ясна, когда ЦК заявил мне, что мое предложение не может быть принято при тех условиях, которые ставлю я, мне остается сказать: данное мною честное слово меня обязывает только к пассивному умалчиванию перед заинтересованным лицом о том, о чем я знаю.
Бэла".

В самом конце декабря 1908 г., на rue Lhomond 50, состоялось собрание приглашенных центральным комитетом товарищей. На нем присутствовали: М.А.Натансон, В.М.Чернов, А.А.Аргунов, Н.И.Ракитников, В.Н.Фигнер, И.А.Рубанович, Г-ский, В.М.Зензинов, И.И.Фундаминский, М.А.Прокофьева, Эсфирь Лапина, С.Н.Слетов, N. (псевдоним) и я.
На обсуждение был поставлен вопрос: возможно ли убить Азефа немедленно, не приступая к допросу, или необходимо произвести дополнительное расследование и, в зависимости от результатов его, решить и судьбу Азефа?...

Выехав затем по своим частным делам в Лондон, Лопухин остановился там в Вальдорф Отеле, где 3 Декабря к нему явились с допросом глава «Боевой Организации» Савинков и члены Центрального Комитета Чернов и Аргунов и потребовали доказательств измены Азева. Лопухин подтвердил все то, что говорил уже раньше об Азеве Бурцеву и через третье лицо, командированному в Петроград делегату от Центрального Комитета, и это послужило окончательным доказательством виновности Азева перед партией.

По возвращении делегатов из Лондона в Париж, Центральный Комитет созвал расширенное собрание из наличных своих членов и ближайших партийных товарищей, в том числе боевиков, всего 14 человек. Несмотря на собранные улики, вера в Азева была столь велика, что большинство собравшихся высказалось за необходимость произвести дальнейшее расследование и предъявить Азеву формальное обвинение. Четверо из присутствовавших высказались за немедленный приговор над Азевом, но Лапина и еще один боевик резко восстали против того, при чем первая заявила, что она предупредит Азева, если Центральный Комитет не гарантирует, что на Азева не будет покушения со стороны тех, кто стояли за немедленный смертный приговор над ним. Тогда же было доведено до сведения собравшихся, что один, находившийся в России боевик обещает перестрелять всех членов Центрального Комитета, если они осмелятся тронуть Азева.

Однажды я пришел на одно колониальнее парижское собрание. Издали увидел, как около стенки, скромно, задумавшись, стояла Белла. Я проходил мимо нее. Она увидела меня впервые после разоблачения Азефа и, наверное, вспомнила, как мы с ней в последний раз расстались. Она сильно заволновалась, будто съежилась и не знала, куда девать свои глаза. Я прошел мимо нее, не показавши вида, что заметил ее смущение. Выходя из собрания, я как ни в чем не бывало поздоровался с ней и сказал ей несколько слов приветствия. Этим мне хотелось дать ей понять, что я не имею теперь в виду с нею сводить каких-нибудь старых наших азефских счетов. Затем я ее не раз видел, когда она была более спокойной. Конечно, я никогда с ней не поднимал разговоров об Азефе.
В комиссии, назначенной для изучения дела Азефа, многие из тех, кто раньше защищал его, должны были давать объяснения. Давала показания и Белла.
На нее пало подозрение, что она знала истинную роль Азефа и в революционных целях помогала ему. По ее поводу в комиссии допрашивали и меня. Я, конечно, ни одной минуты не допускал возможности, что она знала об истинной роли Азефа.
Однажды Белла пришла ко мне в редакцию "Былого". Она, видимо, была взволнована. Спросила адрес нашего общего знакомого в России, которому ей надо было написать, и мы дружески поговорили с ней об обыденных вещах.
На следующий день мне сообщили, что Белла застрелилась.

Революционное кипение, исходной точкой которого были январские дни 1905 года, приближалось к своему кульминационному моменту — вооруженному восстанию. Это чувствовалось повсюду. Большевики создавали боевые дружины, вооружали и обучали их, везде заготовлялось оружие.

Меньшевики, как обычно, двурушничали: они не смели открыто выступать против восстания, но ничего не делали и для того, чтобы обеспечить ему успех.

Разоблачая меньшевиков, товарищ Сталин на одном из митингов рабочих заявил, что для успеха восстания нам нужно — во-первых, вооружение, во-вторых, вооружение и, в-третьих, еще и еще раз вооружение.

Приближение вооруженной схватки с царизмом волновало и радовало делегатов, ехавших на Таммерфорсскую большевистскую конференцию в конце 1905 г.

Таммерфорс — по-фински Тампере — был крупнейшим рабочим центром, имевшим очень сильную социал-демократическую организацию левого направления. Большим влиянием пользовался в ней известный финский большевик Сирола. Финские товарищи позаботились о том, чтобы нас не беспокоили, и, когда у делегатов спрашивали в гостинице паспорт для прописки, мы отвечали, как они нас учили, по-шведски: «Пасспорт аммельдан хус полисмейстерн» — то-есть паспорт заявлен у полицеймейстера. Хозяева гостиниц этим ответом вполне удовлетворялись.

На этой конференции многие делегаты впервые встретили Ленина, чье имя было для всех большевиков знаменем партии, чье слово так жаждали услышать все мы. Впервые встретили Сталина, тогда уже широко известного в большевистских кругах, непримиримого, твердокаменного большевика, грозу кавказских меньшевиков, молодого, но уже завоевавшего уважение и авторитет теоретика и организатора большевиков, вожака масс.

Эту первую встречу Ленина и Сталина с большой любовью описал сам Сталин. Его прежде всего поразила в Ленине скромность. Но должен сказать, что в такой же степени скромным был Сталин. Он стремился всегда держаться в тени.

Товарищ Сталин рассказывает, что в его воображении Ленин рисовался горным орлом, великаном, и был разочарован внешностью Ленина и поражен его скромностью.

«Только впоследствии я понял, — вспоминает товарищ Сталин, — что эта простота и скромность Ленина, это стремление остаться незаметным или, во всяком случае, не бросаться в глаза и не подчеркивать свое высокое положение, — эта черта представляет одну из самых сильных сторон Ленина, как нового вождя новых масс, простых и обыкновенных масс глубочайших «низов» человечества».

В то время Сталин выглядел очень молодым, гораздо моложе, чем на портретах, каким его рисуют художники. Одет он был в пиджак и мягкую русскую рубашку с отложным воротником, подвязанным вместо галстука шелковым шнурочком, как тогда очень часто одевались.

Я познакомился с товарищем Сталиным во время совместной работы в комиссии по выработке резолюции об отношении к Государственной думе. В эту комиссию входили: Ленин, Сталин, Красин, Мельситов и пишущий эти строки. Я впервые близко видел Ленина и Сталина. Работа с ними произвела на меня и на других такое огромное впечатление, что если бы можно было прожить и больше ста лет, то эти минуты все равно никогда не изгладились бы в памяти.

Третья встреча Сталина с Лениным произошла в 1907 году на V Лондонском съезде РСДРП.

С нелегальными паспортами и с риском быть арестованным по дороге съезжались делегаты в Копенгаген, где назначен был съезд. Датские эсдеки во главе с бургомистром Кнудсеном обещали, что они пустят в ход все свое влияние, чтобы помочь устроить съезд в Копенгагене. Однако королевским указом съезд был запрещен в Дании, и тогда меньшевистский в своем большинстве ЦК РСДРП, организовавший съезд, предложил всем переехать в Швецию, в город Мальме. Шведские социал-демократы оказались не более влиятельными, чем датские, и в Мальме нам не разрешили открыть съезд. Тогда несколько сот делегатов вновь погрузились на пароходы и двинулись в Лондон, где, наконец, съезд и состоялся.

Все мы на съезде восхищались Лениным, его замечательным спокойствием и силой его выступлений. Сталин подолгу беседовал с Лениным, который очень ценил «пламенного колхидца», как он называл в переписке товарища Сталина.

Сталин так вспоминает об этой встрече с Лениным: «На следующем съезде в 1907 году в Лондоне большевики оказались победителями. Я впервые видел тогда Ленина в роли победителя. Обычно победа кружит голову иным вождям, делает их заносчивыми и кичливыми. Чаще всего в таких случаях начинают торжествовать победу, почивать на лаврах. Но Ленин ни на иоту не походил на таких вождей. Наоборот, именно после победы становился он особенно бдительным и настороженным. Помнится, как Ленин настойчиво внушал тогда делегатам: «первое дело – не увлекаться победой и не кичиться; второе дело — закрепить за собой победу; третье — добить противника, ибо он только побит, но далеко еще не добит».

«Не кичиться победой» — это та самая особенность в характере Ленина, которая помогала ему трезво взвешивать силы противника и страховать партию от возможных неожиданностей».

Мы, марксисты, материалисты, утверждали всегда, что бытие определяет сознание. Как раз эта вот глава книги Левит дает тому яркий пример. В ней говорится, между прочим:

«Из всех пресмыкающихся, ходящих на четырех ногах, тех только ешьте, у которых есть голени выше ног, чтобы скакать ими по земле; сих ешьте из них: саранчу с ее породою, солам[75 - Солам, харгол и хагаб (Левит, XI, 22) — особые виды саранчи, и до сих пор местным населением Палестины употребляемые в пищу в сушеном и жареном виде.] с ее породою, харгол с ее породою и хагаб с ее породою» (Левит, XI, 21–22).

Проще сказать: еврейское законодательство разрешало евреям питаться разными породами саранчи. Откуда это? Почти все кочевые народы пустынь Аравии, Сев. Африки и других прилегающих стран и теперь питаются этой саранчой, собирая ее в мешки. Это был своего рода хлеб пустыни. Саранчу поджаривают, сохраняют ее в таком виде высушенной и едят. Евреи в древности — один из кочевых народов — не могли не использовать эту пищу, когда саранча налетала тучами. Они пожирали ее. А законодательство Моисея задним числом уже записало, что саранчу есть можно, причем — курам на смех — причислило саранчу к пресмыкающимся (а не насекомым), да еще к таким, у которых голени выше ног!!! У всех животных голень — часть ноги. Но разве библейскому законодателю можно было знать хотя бы то, что знает теперь любой школьник!

Сотни тысяч трудящихся евреев и мусульман, отвернувшихся уже от религии, несмотря и вопреки этим запретам, едят и свинину и зайцев. Я советую всем верующим: плюньте вы на эти выдумки, на поповские побасенки. А саранчой угостите ваших раввинов, хасидов, цадиков и других святых ваших угодников. Угостите их саранчой и скажите им, что эту пищу заповедал библейский бог своим детям через Моисея.

Товарищи, на этом съезде, съезде построения бесклассового общества, съезде построения здания социалистического общества, каждый из нас чувствует особенно сильно близость окончательной победы коммунизма. Оглядываясь на пройденный партией за 30 с лишком лет путь, каждый из нас чувствует глубокую радость одержанных побед, и каждый из нас сознает, что этими победами за последнее десятилетие мы обязаны тому, что неуклонно шли по пути, указанному Лениным, под руководством гениального и верного вождя партии товарища Сталина. (Аплодисменты.)

Этот съезд дает нам программу грандиозных работ, он поднимает нашу страну на новую высоту, о которой нам недавно и мечтать было трудно. Программа принятых нами решений вытекает из ленинского плана построения социалистического общества, она является последовательным и мудрым развитием плана, который мы осуществляем под руководством товарища Сталина.
Но, товарищи, все эти победы достигнуты партией благодаря главному - благодаря тому, что партия сохранила свое единство под руководством товарища Сталина, благодаря тому, что она разгромила всех оппортунистов и ведет непримиримую борьбу с ними.

Да здравствует наша славная коммунистическая партия большевиков!

Да здравствует наш боевой вождь товарищ Сталин! (Аплодисменты.)

«Товарищ Сталин был наиболее зорким, наиболее далеко видел, наиболее неуклонно вёл партию по правильному, ленинскому пути»

Я обязан перед партией заявить, что лишь потому, что товарищ Сталин был самым последовательным, самым ярким из учеников Ленина, лишь потому, что товарищ Сталин был наиболее зорким, наиболее далеко видел, наиболее неуклонно вел партию по правильному, ленинскому пути, потому, что он наиболее тяжелой рукой колотил нас, потому, что он был более теоретически и практически подкованным в борьбе против оппозиций, - этим объясняются нападки на товарища Сталина.

Как раз в тяжелом 1937 году должны были состояться перевыборы в партийных организациях - первичных, районных, городских и областных.

Перед самым голосованием вдруг раздался звонок.
Просят, чтобы я позвонил Ежову{30}, а Ежов был тогда секретарем Центрального Комитета партии и, кажется, наркомом внутренних дел. У меня были с Ежовым хорошие отношения.
Я позвонил ему. Он говорит: "Сделай все, чтобы не отводить этого комиссара прямо, а "проводить" его, потому что мы его арестуем. Он связан с врагами. Это хорошо замаскировавшийся враг", и прочее, и прочее.

... Только закончился этот разговор, звонит Маленков{31}. Он был тогда заместителем Ежова, а фактически заведующим отделом кадров ЦК ВКП(б).
Маленков говорит: "Надо все сделать так, чтобы провалить Ярославского{32}, только аккуратно". Отвечаю: "Как же это можно? Ярославский - старый большевик, уважаемый всей партией человек". Он работал тогда в Партийной коллегии. Его называли "советским попом", то есть человеком, который поддерживал и охранял морально-политические устои членов партии. Ярославский занимался разбором различных персональных дел коммунистов, выносимых в ЦК. И вот я должен сделать предлагаемое! Маленков: "Ты должен сделать! У нас есть данные против Емельяна, но надо, чтобы он не знал об этом".

... Раздали мы списки, началось голосование. Счетная комиссия подсчитала голоса и доложила конференции результаты. Комиссар не получил большинства и не был избран. Он был этим поражен, да и другие были поражены не меньше него. Но так как мы говорили себе, что это ЦК отводит его, то сами на себя и пеняли: как же это мы не разоблачили такого замаскировавшегося врага и как он обвел нас вокруг пальца? Мы его сначала так горячо встретили, а он оказался недостойным человеком. С Ярославским - другое дело. Тут не было информации, что он враг народа. Сообщили только, что он человек, которого не поддерживает Центральный Комитет, который колеблется и недостаточно активно вел борьбу против оппозиции, сочувствовал Троцкому...

Дошли мы до Ярославского, подсчитали голоса и видим, что он все-таки прошел в состав партийного городского комитета большинством в один или два голоса.
Ну, я доложил, что партийная организация не проявила должного понимания вопроса, а я, выходит, не справился с поручением, данным мне Центральным Комитетом, то есть Сталиным, потому что ни Маленков, ни Ежов в отношении Ярославского не могли сами давать директивы, если бы не было указания Сталина.