Доверительно

Милостивый Государь, Граф Владимир Николаевич.

Из данных расследования по делу покушения на жизнь Министра Народного просвещения выясняется, что обвиняемый Гомельский Мещанин Петр Карпович провел последний год в Берлине, занимаясь в Королевской библиотеке и местном Университете. Применение к некоторым студентам Киевского Университета Высочайше утвержденных временных правил 1899 года за участие этих лиц в бывших в Университете беспорядках, вызвало, по имеющимся у меня указаниям, сильную агитацию среди русской молодежи, обучающейся за границей, а также среди эмиграции, в том числе в Берлине, где по этому поводу, в начале текущего февраля, состоялось несколько сборищ, на которых присутствующие агитировали в смысле необходимости протеста и принятия репрессивных мер против представителей Русского Правительства. В числе агитаторов особенно выделялся Карпович, который под влиянием этих разговоров и, по-видимому, снабженный даже деньгами от местной русской революционной группы и выехал 10 февраля в Петербург, где 14-го совершил свое гнусное покушение.

Обстоятельства и подробности дела по скольку они выяснены данными дела, сообщены уже Директором Департамента Полиции2 Президенту Берлинской Полиции, как для выяснения обстоятельств проживания Карповича в Берлине, так и для проверки некоторых его показаний.

Независимо сего, для ближайшего выяснения сношений Карповича с кружками русских эмигрантов и русских студентов в Берлине, а также участия, которое эти лица могли принять в задуманном покушении, командирован в Берлин Чиновник Особых поручений Департамента Полиции Статский Советник Рачковский, которому поручено войти в конфиденциальные по сему делу сношения с Президентом Берлинской Полиции и установить как обстоятельства дела, так и обсудить возможность о порядке принятия тех или других мер против лиц, причастность коих к делу будет установлена.

Сообщая об изложенном Вашему Сиятельству, имею честь покорнейше просить Вас, Милостивый Государь, не отказать предупредить об изложенном Императорского Посла в Берлине,3 прося его оказать возможное содействие Статскому Советнику Рачковскому, в чем понадобится, в исполнении возложенного на него поручения, а также просить Действительного Тайного Советника Графа фон-дер Остен-Сакена, по установлении виновных, настоять самым энергичным образом перед Германским Правительством о принятии против них надлежащих мер, производстве обысков и арестов, допущении Статского Советника Рачковского к осмотру вещественных доказательств и бумаг, которые будут отобраны по обыскам, а затем, согласно предположений, установленных Римской Конференцией,4 о высылке наиболее скомпрометированных виновников в распоряжение русских властей.

В ожидании отзыва Вашего Сиятельства, покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь, принять уверение в совершенном уважении и преданности.

Подписал: Д. Сипягин

Но перед нашими глазами были из старшего поколения одинокие примеры истинных страстотерпцев и великомуче-ников. Таков был Валериан Александрович Балмашев, быв-ший ссыльный, библиотекарь коммерческого клуба. Много, много поколений саратовцев, наверно, вспомянут его добрым словом, как сердечного, внимательного руководителя в выборе умственной пищи.

Когда мы познакомились с Балмашевым, он переживал болезненный, надрывный момент своей жизни. На его комна-те, с убогой мебелью, лежала печать какой-то брошенности и одиночества. Голые стены, неубранность, повсюду папиросные окурки, ненадежные для сиденья стулья, облака табачного дыма. Фигура самого хозяина, со впалыми щеками, длинны-ми, закинутыми назад, редкими волосами, апостольской бо-родкой, глубоко посаженными близорукими глазами, нерв-ными порывистыми движениями дополняла впечатление. {44} Когда я в первый раз пришел к нему, он был сильно "заряжен": в это время он, как я понял лишь впоследствии, был в тяжелой полосе запоя. Это была его болезнь, с которой он по временам упорно и сосредоточенно боролся, по временам же, напротив, жил, как с единственной верной подружкой и утешительницей, скрашивающей тоскливое одиночество. Не знаю, почему, но эти запои как-то не портили его облика, не делали его несимпатичным; напротив, они как-то даже шли к нему, делали его фигуру более трогательной...

Степан Балмашев был принят в Б. О. позже многих. Но на Гершуни произведенное им впечатление было до такой степени неотразимо, что он не колеблясь согласился -- и убедил других -- уступить ему первую очередь. Меня лично это не удивило. Я знал и любил отца его, руководившего в Саратове, в должности библиотекаря, самообразованием нескольких по-колений учащейся молодежи, к которой принадлежал и я сам; я познакомился и с женой и сыном -- он не был еще тогда Степаном Валериановичем, а просто славным мальчиком Степой, частенько сиживавшим на моих коленях. Он резко выделялся серьёзностью не по летам: был задумчив и мечтателен; правдивость его была абсолютной, наподобие "абсолютного слуха" больших музыкантов.

Министр внутренних дел Д. С. Сипягин был всесильным временщиком тех бурных лет. Один из виднейших публицистов тысяча девятисотых годов, А. В. Пешехонов, всегдашний принципиальный противник т. н. террористической тактики, писал нам из Петербурга, констатируя "угрюмое молчание большинства органов легальной прессы" по поводу по-стигшей его гибели:
"Как назовут акт, которым временщик был исторгнут из рядов живущих? Это несущественно. Несомненно одно -- что смерть постигла его по заслугам. Была ли это казнь? Он заслужил ее, осудив на медленную смерть десятки тысяч голодающих крестьян. Была ли это месть? Он вызвал ее, хладнокровно распоряжаясь избиением сотен людей на улицах и в тюрьмах. Была ли это мера самообороны? Он вынудил к ней, отрезав у общества все пути мирного протеста, переполнив тюрьмы тысячами людей, виновных лишь в том, что они не умели и не хотели молчать перед гнусным насилием..."
Гершуни и его товарищи в намечавшихся ими террористических актах придавали большое значение срокам. Не "самодовлеющего" террора хотели они, не уединенной дуэли кучки террористов с носителями центральной власти и сплотившейся вокруг них "охраной". Их заветной целью было слияние террористических "прорывов фронта" самодержавия с пря-мым давлением масс, чье дело расширить эти прорывы и взорвать весь вражеский фронт.
В первый же свой приезд Гершуни счел нужным {163} объяснить нам факт осеннего, 1901 года, бездействия уже готовой идти в атаку "боевой организации с.,-р.". Студенчество явно переживало колебания. Жесткая политика Боголепова, "сме-щенного" выстрелом Карповича, сменилась политикой "сер-дечного попечения", объявленной новым министром ген. Ванновским. Брожение во многих университетах всё же началось, но его прервали рождественские каникулы. Для городских рабочих осень была плохим временем; по окончании летних работ полунищие крестьяне наводняли города, и стачечникам грозила легкая замена их на фабриках нетребовательными "зимовалами", как звали они крестьян, на зиму являвшихся подработать в городе.
Гершуни писал, что атака боевиков намечена на первую половину февраля 1902 г., по возможности ближе к годовщине освобождения крестьян, 19-го февраля, когда предпо-лагаются смешанные студенческо-рабочие демонстрации на улицах.
Мы с понятным волнением отсчитывали дни, отделяющие нас от этой даты...

Еще за несколько недель до убийства Сипягина мы обедали у князя Мещерского, редактора пресловутого "Гражданина". Сипягин был в некотором родстве с Мещерским и он имел ту неосторожность, что ввел Мещерского в фавор к Его Императорскому Величеству, после того, как Его Императорское Величество со дня вступления на престол и слышать не хотел о Мещерском, отзываясь о нем весьма резко. Так как князь Мещерский человек весьма вкрадчивый и угодливый, то, если можно так выразиться, он влез в уголок души Государя Императора.

Во время обеда у Мещерского, а за обедом были только я, Сипягин и Мещерский, Сипягин заговорил, что его положение такое трудное, что он иногда подумывает о том, чтобы просить Государя Императора, чтобы его отпустить. Тогда возбудился вопрос, кто же мог бы его заменить, причем было названо имя Плеве. Сипягин {182} сказал, что это будет величайшее несчастье, если будет назначен Плеве, так как он был прежде отрицательного мнения о Плеве и бывши министром внутренних дел и познакомившись с деятельностью Плеве, когда он служил в министерстве внутренних дел, убедился, что это такой человек, который сделавшись мини-стром будет преследовать только свои личные цели и принесет Россия величайшие несчастия. Со всеми этими рассуждениями Сипягина вполне согласился князь Мещерский; тем не менее, как только Сипягин умер, Мещерский виделся с Плеве и написал Его Величеству письмо о том, что единственный возможный кандидат на пост министра внутренних дел есть Плеве. Действительно, через два дня после смерти Сипягина Плеве был назначен.

2-го апреля 1902 г. был убит министр внутренних дел, благороднейший дворянин Дмитрий Сергеевич Сипягин. Он был убит в вестибюле подъезда в комитете министров. Было заседание комитета министров. Члены комитета начали собираться, приехал Дмитрий Сергеевич Сипягин. В вестибюле к нему подошел офицер, одетый в адъютантскую форму, и протянул руку с пакетом. Сипягин спросил, от кого этот пакет, и этот офицер ответил: от Великого Князя Сергея Александровича из Мос-квы. Когда Сипягин протянул руку, чтобы взять этот пакет, в него последовало несколько выстрелов, т. е. этот офицер в него сделал несколько выстрелов из браунинга. Сипягин упал, но {181} был в сознании. Его перевезли в Максимилиановскую лечебницу, находящуюся невдалеке от помещения комитета министров, т. е. Мариинского Дворца. Когда последовали выстрелы, то все члены комитета спустились по лестнице вниз в вестибюль. Министр Ванновский, посмотрев на этого офицера, сказал: это не офицер, это человек, наряженный офицером; офицер так одеваться не может, это не военный. Когда я спустился, этого офицера раздевали в соседней комнате. Он был высокого роста, блондин. Он сознался сейчас же, что он не военный, а анархист, что фамилия его Балмашов, что он бывший студент. Я все время не отходил от Сипягина и на моих глазах, через несколько часов после покушения, он умер, что возбудило во мне искреннее, сердечное сожаление.
Как я уже имел случай говорить, это был прекраснейший и благороднейший человек. Он знал, что находится в большой опас-ности. Перед самой смертью, за несколько дней, я с ним вел беседу в присутствии его жены и говорил ему о том, что в некоторых случаях, по моему мнению, он принимает чересчур резкие меры, которые по существу никакой пользы не приносят, а между тем возбуждают некоторые слои общества и слои благонамеренные и, во всяком случае, умеренные, на что он мне сказал: может быть, ты прав, но иначе поступить я не могу, наверху находят, что те меры, которые я принимаю, недостаточны, что нужно быть еще боле строгим.

Людвиг. Разрешите задать Вам несколько вопросов из Вашей биографии. Когда я был у
Масарика, то он мне заявил, что осознал себя социалистом уже с 6-летнего возраста. Что и
когда сделало Вас социалистом?

Сталин. Я не могу утверждать, что у меня уже с 6 лет была тяга к социализму. И даже не с 10 или с 12 лет. В революционное движение я вступил с 15-летнего возраста, когда я связался с подпольными группами русских марксистов, проживавших тогда в Закавказье.
Эти группы имели на меня большое влияние и привили мне вкус к подпольной марксистской литературе.

Людвиг. Что Вас толкнуло на оппозиционность? Быть может, плохое обращение со стороны родителей?

Сталин. Нет. Мои родители были необразованные люди, но обращались они со мной совсем не плохо. Другое дело православная духовная семинария, где я учился тогда. Из протеста против издевательского режима и иезуитских методов, которые имелись в семинарии, я готов был стать и действительно стал революционером, сторонником марксизма как действительно революционного учения.

Людвиг. Но разве Вы не признаете положительных качеств иезуитов?

Сталин. Да, у них есть систематичность, настойчивость в работе для осуществления дурных целей. Но основной их метод – это слежка, шпионаж, залезание в душу, издевательство, – что может быть в этом положительного? Например, слежка в пансионате: в 9 часов звонок к чаю, уходим в столовую, а когда возвращаемся к себе в комнаты, оказывается, что уже за это время обыскали и перепотрошили все наши вещевые ящики…
Что может быть в этом положительного?

Мы спускались вниз по Лене. Течение медленно сносило несколько барж с арестантами и конвоем. По ночам было холодно, и шубы, которыми мы укрывались, обрастали под утро инеем. По пути в заранее назначенных деревнях отсаживали одного-двух. До села УстьКут плыли, помнится, около трех недель. Здесь ссадили меня вместе с близкой мне ссыльной по николаевскому делу. Александра Львовна занимала одно из первых мест в Южно-русском рабочем союзе. Глубокая преданность социализму и полное отсутствие всего личного создали ей непререкаемый нравственный авторитет. Совместная работа тесно связала нас. Чтоб не быть поселенными врозь, мы обвенчались в московской пересыльной тюрьме.

В селе было около сотни изб. Мы поселились в крайней. Кругом лес, внизу река. Дальше к северу по Лене лежат золотые прииски. Отблеск золота играл на всей Лене. Усть-Кут знал раньше лучшие времена -- с неистовым разгулом, грабежом и разбоем. Но в наше время село затихло. Пьянство, впрочем, осталось. Хозяин и хозяйка нашей избы пили непробудно. Жизнь темная, глухая, в далекой дали от мира. Тараканы наполняли ночью тревожным шорохом избу, ползали по столу, по кровати, по лицу. Приходилось время от времени выселяться на день два и открывать настежь двери на 30-градусный мороз. Летом мучила мошкара. Она заедала насмерть корову, заблудившуюся в лесу. Крестьяне носили на лицах сетки из конского волоса, смазанного дегтем. Весною и осенью село утопало в грязи. Зато природа была прекрасна. Но в те годы я был холоден к ней. Мне как бы жалко было тратить внимание и время на природу. Я жил меж лесов и рек, почти не замечая их. Книги и личные отношения поглощали меня. Я изучал Маркса, сгоняя тараканов с его страниц.

Глава Х. ПЕРВЫЙ ПОБЕГ

До пограничной полосы я доехал благополучно. На последней станции полицейский потребовал у меня паспорт. Я был искренне удивлен, когда он нашел сфабрикованный мною документ в полном порядке. Руководство нелегальной переправой оказалось в руках гимназиста. Ныне это видный химик, стоящий во главе одного из научных институтов советской республики. По симпатиям своим гимназист оказался социалистом-революционером. Узнав от меня, что я принадлежу к организации "Искры", он круто перешел на тон грозного обвинителя. "Известно ли вам, что в последних номерах "Искра" ведет недостойную полемику против терроризма?" Я только собрался пуститься в принципиальный спор, как гимназист добавил гневно: "Через границу я вас не переведу!". Этот довод поразил меня своей неожиданностью. И однако же он был вполне закономерен. Через пятнадцать лет нам пришлось с оружием в руках свергать власть социалистовреволюционеров. Но мне было в тот момент не до исторических перспектив. Я доказывал, что нельзя меня наказывать за статью "Искры", и, наконец, заявил, что не уйду с места, пока не получу проводника. Гимназист смягчался. "Хорошо, -- сказал он, -- так и быть, но передайте им там, что это в последний раз!".

В Лондон -- из Цюриха через Париж -- я приехал осенью 1902 г., должно быть, в октябре, ранним утром. Нанятый полумимическим путем кеб доставил меня по адресу, написанному на бумажке, к месту назначения. Этим местом была квартира Ленина. Меня заранее научили, еще в Цюрихе, стукнуть три раза дверным кольцом. Дверь мне открыла Надежда Константиновна, которую, надо думать, я своим стуком поднял с постели. Час был ранний, и всякий более привычный к культурному общежитию человек посидел бы спокойно на вокзале час-два, вместо того чтобы ни свет ни заря стучаться в чужие двери. Но я еще был полон зарядом своего побега из Верхоленска. Таким же варварским образом я потревожил в Цюрихе квартиру Аксельрода, только не на рассвете, а глубокой ночью. Ленин находился еще в постели, и на лице его приветливость сочеталась с законным недоумением. В таких условиях произошло наше первое с ним свидание и первый разговор. И Владимир Ильич, и Надежда Константиновна знали уже обо мне из письма Клэра и ждали меня. Так я и был встречен: "Приехало Перо". Я тут же выложил скромный запас своих русских впечатлений: связи на юге слабы, явка в Харькове недействительна, редакция "Южного рабочего" противится слиянию, австрийская граница в руках гимназиста, который не хочет помогать искровцам. Факты не были сами по себе очень обнадеживающими, но зато веры в будущее хоть отбавляй.

В то же ли утро или на другой день я совершил с Владимиром Ильичом большую прогулку по Лондону. Он показывал мне с моста Вестминстер и еще какие-то примечательные здания. Не помню, как он сказал, но оттенок был такой: "Это у них знаменитый Вестминстер". "У них" означало, конечно, не у англичан, а у правящих классов. Этот оттенок, нисколько не подчеркнутый, глубоко органический, выражающийся больше в тембре голоса, был у Ленина всегда, когда он говорил о какихлибо ценностях культуры или новых достижениях, книжных богатствах Британского музея, об информации большой европейской прессы или много лет позже -- о немецкой артиллерии или французской авиации: умеют или имеют, сделали или достигли -- но какие враги! Незримая тень господствующего класса как бы ложилась в его глазах на всю человеческую культуру, и эту тень он ощущал всегда с такой же несомненностью, как дневной свет.

Это у них знаменитый Вестминстер". "У них" означало, конечно, не у англичан, а у правящих классов. Этот оттенок, нисколько не подчеркнутый, глубоко органический, выражающийся больше в тембре голоса, был у Ленина всегда, когда он говорил о какихлибо ценностях культуры или новых достижениях, книжных богатствах Британского музея, об информации большой европейской прессы или много лет позже -- о немецкой артиллерии или французской авиации: умеют или имеют, сделали или достигли -- но какие враги! Незримая тень господствующего класса как бы ложилась в его глазах на всю человеческую культуру, и эту тень он ощущал всегда с такой же несомненностью, как дневной свет.

КИЕВ. В здешних газетах напечатано сообщение генерал-губернатора в предотвращение ложных слухов о происходивших в Киеве уличных беспорядках: 2-го февраля на Крещатике из гулявшей публике выскочили на середину улицы 50 -60 студентов и мастеровых с криками "ура" и подняли несколько красных флагов. Будучи окружены полицейскими, манифестанты оказали сопротивление и нанесли палкой два тяжелых удара по голове приставу Заксилову и более легкие - околоточным надзирателям и нижним чинами. [...]
Распространявшиеся слухи, будто было убито и ранено много студентов, оказываются совершенно неверными: убитых не было, а раненых из числа задержанных оказалось всего двое. Лица, задержанные по приказу генерал-губернатора, подвергнуты аресту.

1902 г. Января 16. Гаспра.

Любезный брат,

Такое обращение я счел наиболее уместным потому, что обращаюсь к Вам в этом письме не столько как к царю, сколько как к человеку — брату. Кроме того еще и потому, что пишу Вам как бы с того света, находясь в ожидании близкой смерти.

Мне не хотелось умереть, не сказав Вам того, что я думаю о Вашей теперешней деятельности и о том, какою она могла бы быть, какое большое благо она могла бы принести миллионам людей и Вам и какое большое зло она может принести людям и Вам, если будет продолжаться в том же направлении, в котором идет теперь.

Треть России находится в положении усиленной охраны, т. е. вне закона. Армия полицейских — явных и тайных — всё увеличивается. Тюрьмы, места ссылки и каторги переполнены, сверх сотен тысяч уголовных, политическими, к которым причисляют теперь и рабочих. Цензура дошла до нелепостей запрещений, до которых она не доходила в худшее время 40-вых годов. Религиозные гонения никогда не были столь часты и жестоки, как теперь, и становятся всё жесточе и жесточе и чаще. Везде в городах и фабричных центрах сосредоточены войска и высылаются с боевыми патронами против народа. Во многих местах уже были братоубийственные кровопролития и везде готовятся и неизбежно будут новые и еще более жестокие.

И как результат всей этой напряженной и жестокой деятельности правительства, земледельческий народ — те 100 миллионов, на которых зиждется могущество России, — несмотря на непомерно возрастающий государственный бюджет или, скорее, вследствие этого возрастания, нищает с каждым годом, так что голод стал нормальным явлением. И таким же явлением стало всеобщее недовольство правительством всех сословий и враждебное отношение к нему.

И причина всего этого, до очевидности ясная, одна: та, что помощники Ваши уверяют Вас, что, останавливая всякое движение жизни в народе, они этим обеспечивают благоденствие этого народа и Ваше спокойствие и безопасность. Но ведь скорее можно остановить течение реки, чем установленное богом всегдашнее движение вперед человечества. Понятно, что люди, которым выгоден такой порядок вещей и которые в глубине души своей говорят: «après nous le déluge» могут и должны уверять Вас в этом; но удивительно, как Вы, свободный, ни в чем не нуждающийся человек, и человек разумный и добрый, можете верить им и, следуя их ужасным советам, делать или допускать делать столько зла ради такого неисполнимого намерения, как остановка вечного движения человечества от зла к добру, от мрака к свету....

1902.03.22 (9 марта по ст.ст) Полтавская губерния. Нападение крестьян с.Поповка Констаниноградского уезда на Карловскую экономию герцогов Мекленбург-Стрелицких; разогнав сторожей, крестьяне вывезли из экономии картофель и сено. Начало крестянского восстания на Полтавщине (9.03-3.04.1902 г. по ст/ст).
1902.04.10 (28 марта по ст.ст) Полтавская губерния. Крестьянами разграблено имение помещика Роговского; вывезено свыше 3 тыс.пудов пшеницы и 250 пудов овса.
1902.04.11 (29 марта по ст.ст) Полтавская губерния. За один день крестьянами разграблено 15 помещичьих экономий и 2 кулацких хозяйства.
1902.04.13 (31 марта по ст.ст) Полтавская губерния. Крестьянами разгромлено еще 14 помещичьих экономий. К восстанию присоединились крестьяне Лохвицкого и Лубенского уездов. Харьковская губерния. Крестьяне Валковского уезда разграбили экономию помещика Глушкова.
1902.04.14 (1 апреля по ст.ст) Харьковская губерния. Нападения восставших крестьян на 22 помещичьих экономии.
1902.04.15 (2 апреля по ст.ст) Санкт-Петербург. В Мариинском дворце 20-летним эсером С.Балмашевым убит министр внутренних дел России с 1900 года Д.Сипягин (*20.3.1853). Новым министром внутренних дел назначен Плеве. Полтавская и Харьковская губернии. За период 28.03-2.04.1902 г. (по ст/ст) восставшими крестьянами разгромлено 80 дворянских усадеб.
1902.04.16 (3 апреля по ст.ст) Карательными войсками подавлено Полтавско-Харьковское крестьянское восстание (9.03-3.04.1902 г. по ст/ст), за время которого крестянами 336 сел было разгромлено 105 помещичьих усадеб и экономий. 1092 арестованных крестьян впоследствии были преданы суду, из них 836 человек приговорены к тюремному заключению.
1902.05.24 (11 мая по ст.ст) Санкт-Петербург. Указ Николая II, возложивший на крестьян возмещение убытков помещикам в сумме 800 тыс.руб.

Русская интеллигенция должна бы была брать пример с других государств, принимавших участие в великой войне, где несмотря также на ряд тяжких испытаний и классовую борьбу, все сплотилось вокруг своих правительств, где были забыты все домашние споры и распри, где все личные интересы приносились в жертву общему делу, где все было поставлено на карту во исполнение единой заветной цели - победить врага. Там все работали во имя национальном идеи. У нас работали в пользу врага, стараясь елико возможно развалить тыл армии, а вместе с тем и свалить могущественнейшую монархию. Если против России с внешней стороны был выставлен общий фронт центральных держав, то такой имел союзника в лице нашей передовой интеллигенции, составившей общий внутренний фронт для осады власти в тылу наших армий.

За свою тысячелетнюю историю русский народ часто бунтовал и всегда приводился к этому предателями обманным способом. Вспомним «смутное время», «стрелецкие бунты», вызванные крамолой бояр, восстание Стеньки Разина, «Пугачевский бунт», бунт декабристов. Во всех этих событиях народные массы вводились в заблуждение изменниками России. Сравнительно еще недавно, в 1902 г., во время аграрных беспорядков в Малороссии, для того, чтобы взбунтовать крестьян против помещиков, агентами революционных комитетов распространялись среди крестьян апокрифические золотые царские грамоты, разрешавшие им отбирать землю и инвентарь от помещиков, - и серые массы на это шли. Это служит доказательством, что революционеры сами понимали, что русский народ способен только на бунт

Однажды Серебряков пообещал познакомить нас, участников «Свободной России», с своим хорошим приятелем — Ландезеном, другом эмигранта А. Баха, с кем тот прожил на одной квартире последние два года в Париже, и близким человеком Лаврову и парижским народовольцем—Ошаниной (Полонской), Тихомирову (когда он был старым Тихомировым) и др. В Париже Ландезен кончил земледельческую школу и, будучи очень состоятельным человеком (за такового он выдавал себя и таким его считали все), бывал часто полезен эмигрантам.

Тогда я сказал Ландезену.
— Я очень виноват перед вашим Ч., так как я невольно был передатчиком очень неприятных сведений.
В начале 1884 г. в партию народовольцев я передал указания, сделанные Дегаевым, что в революционной среде находятся два агента полиции: это— Ч. и какой-то Генкель.
— Не Генкель, а Геккельман! — поправил меня несколько смутившийся Ландезен.
В это время Серебряков, ходивший по комнате, зашел за спину Ландезена и сделал мне какой-то предостерегающий жест. Я понял, что я сделал какую-то оплошность,
заговорив о Гекельмане, и переменил разговор.
Когда ушел Серебряков с Ландезеном, Дебагорий-Мокриевич сказал мне:
— Ну, и попали вы впросак! Де ведь это Геккельман и был

На следующий день утром ко мне кто-то постучал в дверь и затем вошел Ландезен.
Сначала мы говорили на разные случайные темы, а потом я ему сказал:
— Я должен сказать вам прямо, что я знаю, что вы —-Геккельман, тот самый, которого я обвинял в провокации.
Ландезен, смеясь, сказал мне:
— Ну, мало ли чего бывает! Я не обращаю на это внимания

Через несколько месяцев я в Москве встретил нелегального Лопатина. В разговоре со мной он, между прочим, сказал:
— Это вы сообщали о Ч. и Геккельмане?
Я ответил:
— Да!
— Так вот: я категорически запрещаю вам когда-нибудь кому-нибудь повторять эти слухи! — подчеркивая каждое слово, сказал мне Лопатин.
Я дал слово и, действительно, никогда никому ни разу об этом более не говорил, пока через пять лет в квартире Дебагорий-Мокриевича в Женеве не встретил самого Геккельмана под именем Ландезена.
Ландезен интересовался изданием «Свободной России» и, кажется, оставил нам франков 500. Вскоре он уехал в Париж.
Позже, в Париже, я часто встречал Ландезена. Он в это время весьма часто посещал квартиры наиболее известных эмигрантов и считался у них своим человеком.
Ему верили, и все добродушно посмеивались, когда я в сотый раз повторял свой рассказ о том, как в 1884 г. я этого именно Ландезена-Геккельмана обвинял в том, что он — провокатор.

В начале мая 1890 г. мы выехали в Россию. При от’езде приняли меры предосторожности и не решились сесть в поезд в Париже, а сели на станции Сен-Дени.
Нас провожали Кашинцев, Рейнштейн и... Ландезен. Словом, в Париже о нашем от’езде не знал никто, кроме... Рачковского, заведывающего тогда всем русским сыском заграницей!

Когда по указанию арестованных в Париже Ландезена стали открыто обвинять в провокации, то от имени многих эмигрантов к Ландезену пришел Серебряков и стал настаивать на том, чтоб он немедленно скрылся.
Ландезен протестовал против обвинения в провокации и особенно сильно ругал меня, но, конечно, немедленно же скрылся из Парижа.
Верившие Ландезену и потом еще долго его защищали.
В 1903 г., когда я был у Баха в Женеве и, в присутствии эмигранта Билита, упомянул о Ландезене, то он стал о нем говорить как о добродушном, добром, честном товарище, которого я загубил, обвиняя его, как провокатора. По словам Баха и Билита, Ландезен, чтобы избежать ареста, должен был уехать в Южную Америку— Чили или в Аргентину<, где спустя некоторое
время он и умер. Они смеялись над тем, что я все еще—даже в 1903 г.—могу считать его провокатором, и находили это какой-то нелепостью, не требующей даже опровержения.

В 1882—83 гг. Ландезен, совсем молодым, когда он еще назывался Геккельманом, был заагентурен Судейкиным и по его указаниям занялся провокацией среди народовольцев. При участии Ландезена Якубович и его товарищи поставили тайную типографию в Дерпте и стали печатать орган партии «Молодой Народной Воли».
После присоединения группы Якубовича к организации Народной Воли, старые народовольцы (Лопатин, Салова и др.) в дерптской типографии печатали второе издание 10-го номера «Народной Воли». О связи Геккельмана - Ландезена с Судейкиным случайно узнал Дегаев и об этом сообщил в своей покаянной исповеди парижским народовольцам. Выписки из его исповеди, касающиеся Ч. и Геккельмана, я и получил от Садовой в 1884 г. и передал Якубовичу, но ни он, ни его товарищи не поверили этим обвинениям. При помощи Ландезена
они закончили в Дерпте издание 10-го номера «Народной Воли». Они защищали Геккельмана именно потому, что он им помогал в таком ответственном деле, как издание «Народной Воли». Они полагали, что, если бы жандармы через Геккельмана знали о дерптской типографии, то они арестовали бы ее. Народовольцы тогда не подозревали, как далеко могут итти в своей
провокации жандармы с их Судейкиными, а Судейкин тогда едва ли мог подозревать, что его преемники, идя по его дорожке, дойдут до Азефа

Отношение к народу среди русской интеллигенции ярко сказалось в одной тогдашней полемике, прочно запавшей мне в память.

В 1881–82 гг. были еврейские беспорядки. Народная толпа впервые тогда проявила по отношению к евреям свои дикие инстинкты. В этих антиеврейских беспорядках некоторые народники увидели подлинную народную волю и рассчитывали, что в будущем они смогут направить эти беспорядки по иному руслу и воспользоваться ими для своих революционных целей. В этом духе, без права на то, от имени «Народной Воли» Стефанович издал прокламацию по поводу еврейских беспорядков, где оправдывал их.

Вот в это время в «Голосе», по поводу еврейских погромов, появилась наделавшая большой шум статья профессора А. Градовского, очень умеренного либерала и талантливого публициста.

«Не разнуздывайте зверя!» — писал он. Градовский говорил о том, что, если в толпе будет разбужен «зверь», то его не легко будет усмирить и от него придется ждать больших несчастий для страны.

Статья Градовского очень сильно задела народников. В страстных полемических схватках они нередко говорили, между прочим, — и в «Отечеств. Записках», что Градовский назвал русский народ «зверем». На самом деле Градовский только предостерегал против того же бессмысленного, беспощадного русского бунта», о котором говорил Пушкин в своей «Капитанской дочке». Волнения среди народных масс, которые подготовляли эс-эры своей пропагандой среди крестьян, рабочих солдат, матросов, впоследствии неизбежно) превращались по большей частью в такие бунты. Эта эсеровская пропаганда в 1917 г. широкой волной прокатилась по России и дала свои ужасные результаты.

Заграницей среди эмигрантов в то время было два главных течения: народовольцы и социал-демократы. Оба эти течения резко противополагали себя либералам. Среди народовольцев были издатели и сотрудники «Вестника Народной Воли» — Лавров, Рубанович, Русанов, Серебряков, революционная молодежь, как Ив. Кашинцев, а среди эсдеков — Плеханов, Засулич, П. Аксельрод.

Народовольцы и социал-демократы были тесно связаны с международным социалистическим движением и принимали участие на всех съездах Интернационала, начиная с первого съезда в Париже во время всемирной выставки в 1889 г., где выступали Лавров и Плеханов. На этих съездах потом видную роль играл Рубанович, — впоследствии он был русским представителем в бюро Интернационала. На всех международных конгрессах всегда были русская фракции и представители русского социалистического движения там заседали рядом с Гедом, Вaльяном, Вандервельде, Гайдманом, Кергарди, Сидней Веббом, Либкнехтом, Бебелем, Энгельсом и иногда играли значительную роль. На этих конгрессах перебывали представители социалистических движений различных стран, кто впоследствии играл огромную роль в общей политик своих стран. В 1896 г., напр., на конгресс в Лондоне одновременно были: Жорес, Мильеран, Эберт, Вивиани, Пилсудский, Семба. Там же тогда выступал, как анархист, и Кропоткин.

В России к народовольцам по своим взглядам близко подходили бывшие сотрудники «Отечественных Записок», а впоследствии сотрудники «Русского Богатства»: Михайловский, Анненский, Мякотин, Пешехонов. К эсдекам примыкали тоже видные общественные деятели. С начала девяностых годов, от их имени в России выступали: Струве, Туган-Барановский, Ленин, Потресов, Мартов и др.

Либералы были последовательные, убежденные защитники государственности России, защитники свободы и права, фанатики этих свободных идей. Они группировались около «Вестника Европы» и «Русских Ведомостей». Они любили Россию и свое служение ей видели в легализме. Они отрицательно относились к революционному движению и надеялись, что будущее принадлежит им, их идеалам, их методам борьбы. Среди них были Петрункевич, Родичев, Арсеньев, Соболевский, Ковалевский, Муромцев. Они не верили в социалистическое и рабочее движение в России. Относились к нему свысока, как к иллюзиям увлекающихся людей. Они неясно себе представляли реальную силу революционного движения и возможность в союзе с ним борьбы с правительством, чтобы заставить его стать на путь свободного развития. Не верили они, или только показывали вид, что не верят, и в разрушительные силы народных масс. Они как будто верили только в силу одних своих идей и полагали, что этой платонической веры достаточно для борьбы и с правительственной реакцией и с угрожающими явлениями слева.

Я всегда глубоко интересовался либеральным движением — с того самого времени, как начал знакомиться с политическими вопросами, и придавал ему огромное значение.

Мне всегда казалось, что в нем заключен один из залогов государственного строительства и что оно, главным образом, и могло бы спасти Россию и от опасности тупой реакций справа, и от безумной ломки жизни слева, которую в зародыше и тогда можно было видеть.

Опасность справа для меня ясна была и тогда, при Александре III, но она стала еще яснее при Николае II — особенно осенью 1916 г., когда правые губили Россию и подготавливали в России хаос.

Опасность слева также и тогда была совершенно ясна для меня. Ее еще яснее можно было рассмотреть в 1905 г. Ее только слепой не мог видеть в 1914–16-гг., — я уж не говорю о 1917 г., когда власть была в руках Керенского и его единомышленников, кто сами по себе представляли государственную опасность.

Отступничество от революционной борьбы и в частности от Народной Воли, подготовлявшееся давно, в 90х гг. стало общим. От террора оступались даже вчерашние террористы. На своем тайном съезде в 1898 г. эсеры, не отказываясь в принципе от террора, заявили, что откладывают его применение до момента организации сильной рабочей партии, от имени и во имя которой велась бы террористическая борьба.

Но уже в самом начале 1900х г.г. дела быстро изменились.

Вскоре после дела Карповича один из наиболее крайних экономистов эсдеков, Кричевский, поместил в, Листке Рабочего дела» статью «Исторический поворот». В ней он заявил, что «мы можем и должны коренным образом изменить нашу тактику и чем скорее и бесповоротнее мы это сделаем, тем лучше. Старый «воин революций», по словам Кричевскoго, — Вильгельм Либкнехт — говорил:,Если обстоятельства изменяются в 24 часа, то нужно и тактику изменить в 24 часа». В настоящее время, — сказал он же в другой раз, — благоразумна одна только смелость».

В половине 1901 г. в «Вестнике Русской Революции», а затем в «Револ. России» эсеры уже стали защищать предпринимаемый партией систематический строго организованный террор. Их в этом поддержала польская революционная печать. Такие же голоса раздались в эсдекской «Свободе» и в «Накануне» (статьи Оленина-Чернова и Галина).

Но кто в то время решительно восстал против террора, так это был Ленин. В статье «Политический террор» в «Искре» он резко, по-ленински, напал на Кричевского за его статью, где тот приветствовал выстрел Карповича. Ленин писал, что «террор должен, быть отвращен активной работой эсдеков над созданием действительно революционного и сознательного политического движения пролетариата». Ленинцы признавали вообще нецелесообразным террор и тогда же стали готовиться не к конституционным завоеваниям, а к революционной диктатуре пролетариата — к тому, что было ими сделано в России в 1917 г.

Странную позицию в борьбе с этими политическими течениями занимало русское правительство с его Департаментом Полиции.

Главным своим врагом они считали политиков-террористов и меньшим защитников социальной революции ленинского толка. Им казалось, что эсдеки, не только плехановского направления, но даже мартовского и ленинского, не представляют большой опасности для правительства, и они часто их поддерживали, чтобы тем ослабить «политиков». Даже когда появилась заграницей «Искра» под редакцией Ленина, Мартова и Потресова, то охранники надеялись, что для них она будет полезна, как противовес движению народовольцев. С народовольцами охранники боролись беспощадно и афишировали эту борьбу, а с эсдеками боролись меньше и часто поощряли их — и это тоже афишировали.

Главным выразителем этого течения среди охранников явился отец провокаций — начальник московского охранного отделения Зубатов, а потом в этом его во многом повторял директор Департамента Полиции Белецкий.

Мне и в то время была ясна нелепость этой политики русского правительства и об этом не раз я говорил в печати. Я понимал, в какую бездну толкали ею Россию охранники вроде Зубатова.

Как правильно отметил покойный историк русского революционного движения, В. Л. Бурцев, евреи в первые пятьдесят лет освободительного движения в России не при­нимали в нем никакого участия. Среди участников восста­ния 1825 года не былони одного еврея. Вождями {355} движения, получившего впоследствии название «декабрист­ского», были исключительно офицеры, в большинстве своем выходцы из верхних слоев русского дворянства. К делу декабристов, правда, привлечен был и некий Гри­горий Перец, внук галицийского раввина, которого отец крестил еще в юности, но он никакой роли не играл ни в самом восстании, ни в кружках, из которых вышли впоследствии руководители восстания.

В радикальных московских и петербургских кружках тридцатых и сороковых годов 19-го столетия, оказавших сильное влияние на развитие революционной мысли в России, не было ни одного еврея. Руководителями этих кружков были: А. И. Герцен, В. Г. Белинский, профессор Н. Грановский, Н. В. Станкевич и другие русские дворяне...

... Из кружка «чайковцев» вышел впоследствии ряд выдающихся революционеров — П. А. Кропоткин, Софья Перовская, Дмит­рий Клеменц, Сергей Кравчинский-Степняк, сестры Кор­ниловы, С. Синегуб, Леонид Шишко и др. Между прочим, к кружку «чайковцев» принадлежала и Анна Эпштейн, родом из Вильны — первая еврейка, поступившая на Высшие Курсы в Петербурге. Она же была потом первой пропагандисткой революционных идей в Вильне и спо­собствовала возникновению там в 1874 году первого ре­волюционного кружка, во главе которого были Арон Либерман и Арон Зунделевич. От этого виленского круж­ка и от первого «Еврейского Социалистического Ферейна», основанного в 1876 году тем же Либерманом в Лон­доне, и ведет свою родословную всемирное еврейское со­циалистическое рабочее движение.

В кружках, примыкавших к Обществу «Земля и Во­ля» которое было основано в 1876 году, было несколько {357} десятков евреев, и некоторые из них играли значительную роль, особенно в южно-русских кружках. Но духовными учителями «землевольцев» были Бакунин, Лавров, Петр Ткачев и отчасти Н. К. Михайловский, а возглавляли ор­ганизацию тоже не-евреи. Среди участников знаменито­го «Процесса Пятидесяти» революционеров в 1876 году (Ольга Любатович, Софья Бардина, Петр Алексеев и др.) были две еврейки — Геся Гельфман и Бетя Каминская. В более знаменитом «Процессе 193-х» 1877-79 г.г., где на скамье подсудимых оказались почти все выдающиеся деятели революционного движения того времени, среди обвиняемых было лишь восемь евреев (Соломон Аронзон, М. Кац, И. Павловский, Моисей Рабинович, Лейзер Тетельман, Соломон Чудновский, М. Эдельштейн и Э. Пумпянская). Из них только Чудновский играл видную роль в одесском революционном кружке, остальные ни­чем себя не проявили — ни в революционных организа­циях, ни на суде.

С ростом революционного движения усилился и при­ток в его ряды евреев, главным образом учащейся моло­дежи.

Героическая борьба «Народной Воли» не могла не вызвать глубокой симпатии в сердцах идеалистически настроенной интеллигентской молодежи преследуемого царским правительством еврейского народа. В «народо­вольческих» кружках, особенно в провинциальных горо­дах, было немало евреев. Отдельные евреи играли вид­ную роль и в центральных «народовольческих» органи­зациях.

Первый активный еврей-террорист, Соломон Витенберг, сын еврейского ремесленника из Николаева, был казнен в 1879 году. Еще до Витенберга погиб на виселице еврей Арон Гобет, виленский уроженец, участник органи­зации «Земля и Воля». Но в общем роль евреев в терро­ристическом движении была довольно незначительна. Ев­реи дали «Народной Воле» выдающихся организаторов, техников и пропагандистов,но среди руководителей {358} «Народной Воли» не было почти ни одного еврея. Имен М. Натансона, О. Аптекмана, А. Зунделевича, Вл. Иохельсона, Геси Гельфман, П. Б. Аксельрода, Л. Г. Дейча, Григо­рия Гольденберга, Г. Фриденсона, Савелия и Григория Златопольских, Лазаря Цукермана, Фани Морейнис и Айзика Арончика, конечно, нельзя вычеркнуть из истории «Земли и Воли» и «Народной Воли»....

В 1881-1882 годах, в связи с еврейскими погромами, прокатившимися по всему югу России после убийства Александра II, и с отношением к ним официальных орга­нов «Народной Воли», произошел резкий перелом в на­строении еврейской радикальной молодежи, сочувство­вавшей революционному движению. Как известно, от име­ни Исполнительного Комитета «Народной Воли» осенью 1881 года была выпущена антисемитская прокламация. Автором этой прокламации, как это теперь точно установлено, был Романенко, впоследствии редактировавший антисемитскую газету Крушевана «Бессарабец». Перу Романенко также принадлежит статья «Внутреннее Обозрение» в шестом номере «Народной Воли», в кото­рой он откровенно оправдывал антиеврейские погромы. «Все внимание обороняющегося народа, — писал он, — сосредоточено теперь на купцах, шинкарях, ростовщи­ках, словом на евреях, этой местной «буржуазии», по­спешно и страстно, как нигде, обирающей рабочий люд».

Эта статья, как указано выше, появилась в октябре 1881 года, когда все основатели и почти все выдающиеся деятели «Народной Воли» либо уже погибли, либо то­мились в каторжных казематах или же, как Вера Фигнер, Анна Корба и другие скрывались в подполье, вдали от столиц. Авторство антисемитской прокламации долгое время почему то приписывалось Златопольскому. Уже после революции 1917 года Анна Корба в своих воспоми­наниях об этом печальном эпизоде рассказала следующее:

В январе 1882 года она была вместе с Савелием Златопольским в Петербурге и встречалась с ним каждый день. Златопольский много беседовал с ней об этой про­кламации и всегда говорил о ней с глубоким возмуще­нием и болью в сердце. Эта прокламация, повторял он, легла черным пятном на Исполнительный Комитет и он никогда не простит ему этого. Когда прокламация была {360} выпущена, Златопольский находился в Петербурге и все­цело был поглощен своей работой, но, узнав о том, что в Москве появилась такая прокламация, тотчас же по­мчался туда, и там немедленно было решено эту прокла­мацию уничтожить. Через некоторое время Корба, кото­рая жила тогда в Тифлисе, получила от Тихомирова шиф­рованное письмо, в котором он ей писал: «Вы знаете, что мы приняли и И. К. Романенко, и он уже успел натворить нам много вреда и неприятностей. Он настаивал на том, чтобы Комитет выпустил прокламацию по поводу анти­еврейских беспорядков и выклянчил у нас согласие на это. Если Вы хотите знать мое личное мнение об этой прокламации, то я скажу Вам, что я сильно против нее. Но дело уже сделано».

«Каким образом Романенко получил полномочие, — пишет Корба, — в письме не было сказано. Позднее мне рассказали, как это случилось, но я теперь не помню подробностей. Поэтому я не берусь рассказывать. В конце 1881 года Романенко был арестован».

Через два года, однако, в «Приложении» к «Листку Народной Воли», вышедшем в июле 1883 года, когда ни одного из 28 основателей «Народной Воли» и членов пер­вого Исполнительного Комитета уже не было на свободе в России, появилась новая статья «По поводу еврейских беспорядков», в которой погромы истолковывались, как начало всенародного движения, «но не против евреев, как евреев, а против «жидив», т. е. народных эксплуататоров. «Народ, — читаем мы в этой статье, — отлично понимает, что и начальство поддерживает их вовсе не как евреев, не как угнетенный народ и тем более не как интеллектуальную силу, которую оно жестоко преследует, а только как жидов, т. е. людей, помогающих держать народ в кабале, и как людей, делящихся с ним, дающих ему взят­ки и т. п.

Рабочая фракция «Народной Воли», выпустив по поводу екатеринославского погрома в 1883 году прокламацию, разумела в ней, конечно, не евреев, а именно жидов. Против первых она, как и весь русский народ, {361} ничего не имеет, против вторых — имеет много со своей рабочей точки зрения». К концу статьи автор счел нужным напомнить, что и Великая Французская Революция началась с избиения евреев и сослался на Карла Маркса, «который когда то прекрасно объяснил, что евреи вос­производят, как зеркало (и даже не в обыкновенном, а удлиненном виде), все пороки окружающей среды, все язвы общественного строя, так что, когда начинаются анти-еврейские движения, то можно быть уверенным, что в них таится протест против всего порядка и начинается движение гораздо более глубокое».

Кто был автором этой статьи, до сих пор не уста­новлено. Некоторые полагают, что В. С. Лебедев, но не исключена возможность, что к ней приложил руку Сергей Дегаев, стоявший в то время во главе народовольческих организаций в России и бывший одновременно агентом-провокатором главы петербургской Охраны, подполковника Судейкина. По словам Якова Стефановича, бывшего в 1881 году после 1-го марта членом Исполнительного Комитета, горячим сторонником той точки зрения, что еврейские погромы являются «чисто народным движением» и «что относиться не только отрицательно, но даже индифферентно к чисто народному движению мы не вправе», был и Лев Тихомиров. А Г. В. Плеханов под­тверждает, что даже осенью 1882 года Тихомиров за границей продолжал отстаивать ту же точку зрения про­тив нападков самого Плеханова, Веры Засулич, Н. Жу­ковского и Эльсница.

На основании всего имеющегося материала по исто­рии «Народной Воли» я позволю себе категорически утверждать, что никто из основателей, общепризнанных вождей и выдающихся деятелей «Народной Воли» ее ге­роического периода, за исключением одного, быть мо­жет, Тихомирова, впоследствии ставшего ярым монар­хистом и редактором реакционных «Московских Ведомо­стей», не был причастен к тому зигзагу, который сделала народовольческая журналистика в 1881-1883 годах в во­просе об отношении к еврейским погромам тех лет.

В начале XX века большинство политзаключенных Акатуйской каторжной тюрьмы были евреями. Они смогли устроить там себе небывалую вольницу: ели вдоволь, передвигались свободно и мечтали вслух о революцию. Когда же режим ужесточили, почти всем удалось бежать: кому голышом, кому в бочке с квашеной капустой.

«Русская каторга абсолютно чужда всякой религиозной, а тем более расовой непримиримости. Вот народ, который знает лишь две породы людей – угнетателей и угнетенных». Так писал народоволец Петр Якубович, общий тюремный и каторжный стаж которого составлял 11 лет. Пять лет из них он провел в селе Акатуй – именно там находилась главная политическая каторга Российской империи. Каторга дореволюционной России не знала еврейского вопроса. Среди каторжан были и евреи, мстившие за жестокие подавления крестьянских восстаний, и русские дворяне, мстившие за еврейские погромы. Однако основную часть каторжан Акатуя все-таки составляли евреи. Политкаторжанин Орлов в своих воспоминаниях приводит список государственных преступников, переведенных из Вилюйской каторжной тюрьмы в Акатуй. Из 14 человек в списке только один нееврей – сам Орлов.

В этот же 1881 год в связи с убийством царя Александра II по России прокатилась волна еврейских погромов. «Народная воля» не могла оставаться в стороне от таких событий и напечатала прокламацию. Эта бумага поразила большую часть российской интеллигенции, и особенно — евреев: НВ выступила в поддержку еврейских погромов!

Автором этой антисемитской прокламации был Романенко (впоследствии он стал редактором антисемитской газеты «Бессарабец»). В № 6 журнала «Народная воля» Романенко писал:

«Все внимание обороняющегося народа сосредоточено теперь на купцах, шинкарях, ростовщиках, словом, на евреях, этой местной «буржуазии», поспешно и страстно, как нигде, обирающей рабочий люд».

Еврей и фактический руководитель НВ в то время Савелий Златопольский был полон возмущения и приказал уничтожить оставшуюся часть журнала с антисемитской статьей. Но внутреннюю фракцию антисемитов (себя она называла «рабочая фракция») в «Народной воле» уже было не остановить. Русская часть организации брала верх, евреи стали выдавливаться из НВ, но чаще — уходить сами. Более того, некоторая часть народовольцев сама участвует в погромах, оправдывая это тем, что они «экспроприируют деньги у жидов на революцию».

Народоволец Дейч по поводу нового, антисемитского курса «Народной воли» писал Аксельроду: «Еврейский вопрос теперь действительно, на практике почти неразрешим для революционера. Ну что им, например, теперь делать в Балте, где бьют евреев? Заступиться за них, это значит вызвать ненависть против революционеров, «которые не только убили царя, но и жидов поддерживают»

Но настоящий «взрыв» ожидал еврейские социалистические организации. В начале 1890-х группа еврейских социалистов организовала «Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России» — на идише аббревиатура БУНД. В числе отцов-основателей этой организации было немало бывших народовольцев. К примеру, один из них, Исай Айзенштадт, уже будучи в эмиграции в Германии, в 1920-е вспоминал процесс организации БУНДА: «Мы процентов на восемьдесят заимствовали программу «Народной воли» периода ее расцвета — народный социализм. А остальные двадцать процентов — это уже еврейская повестка».

В конечном итоге именно на основе БУНДа выросла и РСДРП (и большевиков, и меньшевиков — после их разделения).

Впервые "Сионские Протоколы" были напечатаны известным антисемитом, бывшим впоследствии членом Гос. Думы, Крушеваном в его газете, выходившей в Петербурге "Знамя" - в 9 номерах от 28 августа по 7 сентября 1903 г., под названием "Программа завоевания мира евреями". Этот Крушеван был одним из главных организаторов еврейского погрома в Кишиневе в том же 1903 г.
Во второй раз "Сионские Протоколы" были напечатаны С. Нилусом в 1905 г. в Царском Селе в его книге "Великое в малом и Антихрист, как близкая политическая возможность". В предисловии к этому изданию "Протоколов" Нилус сообщает, что лицо, которому он обязан французскою копиею, получило последнюю у женщины, укравшей будто ее в одной французской деревне у масона высшей шотландской 33-ей степени, чтобы оказать услугу своему отечеству. Воровство было совершено в конце тайного собрания посвященных во Франции, этом гнезде "жидомасонского заговора".
В 1907 г. "Сионские Протоколы" были выпущены известным реакционером Г. Бутми в книге под названием "Обличительные Речи. Враги рода человческого". (В С. Петербурге, в типографии училища Глухонемых). Книга была посвящена "Союзу Русского Народа".
В конце "Протоколов" помещено примечание переводчика, которое гласит следующее: "Изложенные протоколы подписаны сионскими представителями (не смешивайте с представителями сионистского движения). Они выхвачены из целой книги Протоколов, всего содержания которой не удалось переписать по краткости времени, данного на прочтение их переводчику этих Протоколов. К ним было приложено еще небольшое прибавление и план завоевания мира евреями мирным путем. Эти протоколы и чертеж добыты из тайных {12} хранилищ сионской главной канцелярии, ныне находящейся на французской территории".
Новое издание "Протоколов" Нилуса появилось в 1911 г. Оно было напечатано в типографии Троицко - Сергиевской Лавры. В этом издании повторена Нилусом версия 1905 г. о получении им французской копии от женщины, укравшей ее у масонов. Следующее издание "Протоколов" Нилуса было напечатано в 1917 г. в Троицко - Сергиевской Лавре, в книге: "Оно здесь у наших дверей". Здесь Нилус заявил, что рукопись "Протоколов'' была передана ему дворянином Алексеем Николаевичем Сухотиным. Сухотин в свое время стал знаменит после того, как он, в качестве чернского земского начальника, посадил под арест целую деревню крестьян, отказавшихся возить навоз из его конюшни, потому что в его конюшне был сап. Здесь Нилус еще заявляет, что из достоверного еврейского источника ему стало известно, что "Протоколы" - не что иное, как стратегический план в целях завоевания мира, издавна выработанный вождями еврейства и представленный в конце концов Теодором Герцлем совету старейшин на первом сионистском конгрессе в Базеле в 1897 году. Герцль будто бы жаловался на неосторожность, благодаря которой была разоблачена тайна "Протоколов".
Недовольство Герцля получило будто бы выражение в некоторых циркулярах сионистского комитета...

Инициатором создания «Протоколов сионских мудрецов» был, по всей вероятности, С. Рачковский, большой мастер политической провокации. В молодости он был народовольцем и предложил использовать в качестве легального органа партии редактировавшийся им еженедельник «Русский еврей» (см. Периодическая печать). Перейдя на штатную службу в охранку, Рачковский стал издавать при департаменте полиции и распространять черносотенные листовки; он был одним из инициаторов создания Союза русского народа. Непосредственным составителем «Протоколов сионских мудрецов» считается М. Головинский, профессиональный литератор, который по заданию охранки занимался слежкой за русскими эмигрантами в Париже. Журналист И. Манусевич-Мануйлов, многолетний сотрудник охранки, был посвящен в задание Головинского и, возможно, оказывал ему помощь в работе. Исполнители подлога использовали для плагиата, наряду с книгой Жоли, другие произведения, в частности, памфлеты апостата (см. Отступничество) И. Циона против финансовой политики министра С. Витте. Предполагаемое некоторыми исследователями участие самого Циона в изготовлении «Протоколов сионских мудрецов» маловероятно: он сумел бы исполнить такой заказ с большим знанием еврейских реалий.

Чтобы доставить рукопись «Протоколов сионских мудрецов» в Россию, Рачковский воспользовался услугами агента охранки Юлианы Глинки. Был пущен слух, что Глинка сумела раздобыть сверхсекретный документ из тайного еврейского хранилища во Франции; эта версия изложена в повести выкреста С. Литвина-Эфрона (1849–1925) «Среди евреев» (журнал «Исторический вестник», 1896). Впоследствии нацистская пропаганда ссылалась на эту повесть как на доказательство «подлинности» «Протоколов сионских мудрецов». О том, что на самом деле «парижской даме» вручил рукопись «документа» Рачковский, Нилус рассказал в 1909 г. посетившему его А. дю Шайла. Близкий знакомый Ю. Глинки, А. Сухотин, передал рукопись «Протоколов сионских мудрецов» своему другу Ф. Степанову. В 1927 г. Степанов рассказал, что сначала он отпечатал 100 экземпляров «Протоколов сионских мудрецов» на гектографе, а затем, в 1897 г., в одной из типографий Тульской губернии (без обозначения времени и места издания). От Сухотина же копии рукописи «Протоколов сионских мудрецов» получили Нилус и Бутми. Малотиражное издание Степанова прошло незамеченным, но публикации Бутми и особенно Нилуса получили со временем мировую известность.

Версия Нилуса (вероятно, с его предисловием) впервые была опубликована в петербургской газете «Знамя» (28 августа — 7 сентября 1903 г.) известным черносотенцем, подстрекателем Кишиневского погрома (см. Кишинев) П. Крушеваном под названием «Программа завоевания мира евреями».

Как известно, от име­ни Исполнительного Комитета «Народной Воли» осенью 1881 года была выпущена антисемитская прокламация. Автором этой прокламации, как это теперь точно установлено, был Романенко, впоследствии редактировавший антисемитскую газету Крушевана «Бессарабец»

«Все внимание обороняющегося народа сосредоточено теперь на купцах, шинкарях, ростовщиках, словом, на евреях, этой местной «буржуазии», поспешно и страстно, как нигде, обирающей рабочий люд».

Герасима Романенко я знала еще в Одессе. Юрист по образованию, умный и образованный, он был наделен изящной фигурой и прелестным тонким лицом, на котором лежал отпечаток болезни легких. В высшей степени интеллигентный и обаятельный в обращении, он чрезвычайно нравился мне и Колодкевичу, жившему некоторое время в Одессе. Мы часто встречались и обсуждали все дела вместе. Удивительно было то, что такой даровитый и симпатичный человек не создал в университете около себя никакой группы. Те студенты, его товарищи, которых он рекомендовал нам (всего 2!), были людьми малозначительными; в революционной работе неактивные, они решительно ничем не были нам полезны. После ареста Гольденберга с динамитом в Елизаветграде Романенко, видевшийся с ним в Одессе, начал хлопоты о паспорте и уехал за границу. В Швейцарии он встретился и сошелся с Морозовым; вместе с ним написал и выпустил под псевдонимом Тарновского брошюру “Террористическая борьба”. В ней проводилась мысль, что если народ молчит и не готов к революции, то делать ее должна и без народа революционная интеллигенция посредством систематического политического террора, на который следует отдать все силы.

"Вы знаете, что мы приняли в И. К. Романенко, и он уже успел натворить нам много вреда и неприятностей. Он настаивал на том, чтобы Комитет выпустил прокламацию по поводу антиеврейских беспорядков и выклянчил у нас согласие на это. Если Вы хотите знать мое личное мнение об этой прокламации, то я скажу Вам, что я сильно против нее. Но дело уже сделано".

"...Причины, вызвавшие террор политический... разразятся террором экономическим, террором крестьян и рабочих, — убийствами помещиков, фабрикантов и мелких чиновников. История, не пропускаемая в дверь, ворвется в окна, и путь ее будет ужасен. Это будет уже не политический террор, направляемый интеллигенцией, а стихийная, необузданная сила, которой не предвидят еще «правящие классы», как не предвидели террора политического, но которая заметна уже для людей, понимающих народную жизнь... Моря крови будут пролиты; но рухнут все-таки три «основы» — произвол, тунеядство и изуверство, — которые на наших глазах, предчувствуя начало конца, вопят, опираясь на виселицы, «отечество в опасности!» и стараются всколыхнуть против террористов подонки развращенного и невежественного общества!"

"Сионские Протоколы" перестали для нас быть тайной. Плагиат несомненен. Подлог доказан. Но кто автор подлога? Каковы его цели и мотивы?
Вопрос этот был разрешен свидетельскими показаниями. Ибо нашлись свидетели совершения подлога;
В "American Hebrew", (№№ 15 и 16, 1921 г.) по поводу "Сионских Протоколов" были напечатаны беседы с княгиней Радзивилл и с г-жой Генриеттой Херблет. На ту же тему, за подписью княгини Радзивилл, была напечатана статья в мартовской книжке "Revue Mondiale", совпадающая с интервью, напечатанном в "American Hebrew". Наконец, княгиня Радзивилл выступила в Бруклине с публичным докладом о происхождении "Сионских Протоколов"; отчет об {43} этом докладе был помещен во многих американских газетах.
Княгиня Радзивилл принадлежит к старой русской аристократии. Она много писала по русским и иностранным вопросам.
Княгиня Радзивилл видела рукопись "Сионских Протоколов" тогда, когда над нею производились операции в Париже агентами русской Охранки. Вот что говорит по этому поводу княгиня Радзивилл:
Уже после убийства Александра II, сын и наследник его Александр III был крайне огорчен тем, что убийство отца всецело было подготовлено и осуществлено русскими, и в частности русскими, принадлежащими к высшему классу общества. Вожди консервативной партии всячески старались убедить Александра III в том, что убийство его отца вызвано еврейскими интригами, направленными на уничтожение всех монархов....

...Свой рассказ г-жа Радзивилл относит к 1904-1905 г. г. . "Я жила тогда, - говорит княгиня Радзивилл, - в Париже. Головинский явился ко мне с визитом. Я приняла его, как человека, с матерью которого я была хорошо знакома; но мне не было тогда известно, что он служит в тайной полиции.
"Однажды он показал мне и нескольким приятелям сочинение, над которым он работал с Рачковским и Мануйловым. Он сказал, что книга эта имеет целью установить существование обширного еврейского заговора против общего мира. Единственным средством бороться с этим заговором было, по его мнению, выселение всех евреев из России...
"Мне неоднократно пришлось видеть эту рукопись; видели ее и некоторые мои друзья, среди которых была одна американка, - находящаяся сейчас в Нью-Йорке.
"Рукопись эта была составлена на французском языке и писана рукой, но разными почерками, на желтоватой бумаге. Помню отчетливо, что на первой странице было огромное синее чернильное пятно.
"Позднее я узнала, что рукопись эта целиком включена Сергеем Нилусом в знаменитую книгу, напечатанную в типографии Красного Креста в Царском Селе...
Упоминаемая княгиней Радзивилл американка, {45} г-жа Генриетт Херблет имела беседу с сотрудником "American Hebrew" (№ 16, 4 марта 1921 г.), которому она подтвердила заявление княгини Радзивилл о том, что "Протоколы" сочинены тремя агентами тайной русской полиции, Рачковским, Манасевичем-Мануйловым и Головинским, с целью сделать евреев козлом отпущения за революцию. Она встречалась у княгини Радзивилл в Париже с Головинским, который туда приходил прямо из Национальной Библиотеки, где делалась компиляция, имея при себе рукопись.
"Помню тот раз, - сказала г-жа Херблет, - когда он пришел с законченной рукописью; помню, она была на французском языке, но писана разными почерками. Она была на желтоватой бумаге и перевязана белой лентой. На первой странице было большое синее пятно... Я - антисемитка. Когда я услышала про "Сионские Протоколы" и прочитала о них, я немедленно раздобыла себе эту книгу. Мне тогда не приходило и в голову, что она может находиться в какой-нибудь связи с моими парижскими друзьями. Но как только я раскрыла книгу, я немедленно сказала себе: "А, я вижу моего друга Головинского",.. Не подлежит сомнению, что документ Головинского и "Протоколы" - одно и тоже".
Совпадением свидетельства двух дам, из которых одна признает себя антисемиткой, вполне решается вопрос об авторстве подлога "Сионских Протоколов".
"Протоколы" были сфабрикованы теми, кому это было полезно. Это было полезно русской Охране. И охранники сделали подлог.

Пред нами постепенно разматываются все нити клубка, завязанного интригою "Сионских Протоколов". Нам известны источники плагиата, нам известны авторы подлога, нам известны их мотивы и цели. Чтоб цепь была вполне замкнута, не хватает еще только одного звена: каким образом текст подлога-плагиата, выйдя из рук охранников, попал в руки Нилуса?
Вопрос этот был вполне выяснен А. М. дю Шайла, лично знавшим Сергея Нилуса и беседовавшим с ним о "Сионских Протоколах".
А. М. дю Шайла, французского происхождения, - отставной подъесаул Войска Донского, прожил весь 1909 г. в Оптиной Пустыне, куда он отправился с целью изучения внутреннего быта русской церкви. Поселился он, движимый религиозным искательством, в конце января 1909 г., вблизи Оптиной Пустыни, по совету петербургского митрополита Антония. Здесь, в покоях настоятеля А. М. дю Шайла и познакомился с С. А. Нилусом.
Воспоминания свои об общении с Нилусом дю Шайла поместил впоследствии в "Последних Новостях" и в "Еврейской Трибуне" ("№ 72, 14 мая 1921 г.).
Вот существенные места его рассказа:
"На третий или четвертый день нашего знакомства, во время обычного спора о взаимоотношениях между христианством и культурой, С. А. Нилус спросил, известно ли мне об изданных им "Протоколах сионских мудрецов".
"Получив отрицательный ответ, С. А. Нилус подошел к библиотеке, взял свою книгу и стал {48} переводить мне на французский язык наиболее яркие места из "Протоколов" и толкование к ним. Он полагал, что я буду ошеломлен откровением, и был не мало смущен, когда я ему заявил, что тут ничего нового, и что, по-видимому, данный документ является родственным памфлету Эдуарда Дрюмона и обширной мистификации Лео Таксиля, несколько лет тому назад одурачившему весь католический мир, включая его главу, папу Льва XIII.

А. М. дю Шайла затем высказывает следующие соображения относительно обстоятельств, при которых сложилась легенда о "Протоколах" и проявилась в издании их роль Нилуса.
{50} В 1900 г. разорившейся С. А. Нилус возвратился в Poссию в состоянии религиозного обращения. Он издал свои "Записки православного и Великое в малом", который первоначально были напечатаны в "Троицком Листке", выходившем в Сергеевском Посаде. Книжка, описывающая обращение интеллигента-атеиста и процесс его мистического перерождения, приобрела известность, благодаря рецензиям в реакционных изданиях. Дошла она до великой княгини Елисаветы Федоровны, которая заинтересовалась автором ее.
Великая княгиня Елизавета Федоровна боролась против мистиков-проходимцев, окружавших Николая II. Боролась она, между прочим, с влиянием лионского магнетизера Филиппа и сильно недолюбливала царского духовника, престарелого отца Янышева, за неумение оградить царя от нездоровых мистических влияний. Великая княгиня считала, кроме того, что С. А. Нилус, как русский человек и православный мистик, сможет благотворно повлиять на царя.
С. А. Нилус был направлен в Царское Село к фрейлине Елене Александровне Озеровой. То было в 1901 г.
Уезжая из Франции, С. А. Нилус оставил в Париже весьма близкое ему лицо, а именно г-жу К. Потеряв также почти все состояние, сильно подавленная разлукой, она тоже склонилась к мистицизму и стала интересоваться оккультистскими кружками Парижа. При этих условиях она должна была получить от Рачковского, тоже вращавшегося в этих кружках, рукопись "Протоколов Сионских мудрецов", которую она и переслала С. А. Нилусу.
- Можно полагать, говорить А. М. дю Шайла, что Рачковский, стремившийся в свое время к уничтожению влияния Филиппа на царя, узнав о предстоящей роли С. А. Нилуса, пожелал использовать сложившуюся обстановку с целью одновременно вытеснить Филиппа и заручиться расположением нового временщика.
Филипп был мартинистом. Мартинистский орден является оккультистской организацией, которая якобы, находилась в враждебных отношениях ей {51} французским Великим Востоком, с тех пор, как последний вычеркнул из своих официальных актов имя "Великого Строителя Вселенной". Мартинисты провозглашают свою верность христианско-мистическим началам. Клерикалы, впрочем, не признают отделения мартинистов от "Великого Востока" и обвиняют их в том, что именно ими образуются ложи, где совершается сатанопоклонение и прочая чертовщина.
Поддерживаемый датским королем, Филипп ввел мартинизм при дворе, где открыта была ложа, в которой состоял председателем, как говорят, сам царь. Членами ложи были некоторые члены императорской фамилии, министры и члены Государственного Совета.
Русская оппозиция успешно пользовалась скандалом для агитации. Сильная оппозиция группировалась в Гатчине в кругу вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и в Москве, вокруг великой княгини Елизаветы Федоровны. В 1902 г. Мария Федоровна повелела генерал-адъютанту Гессе поручить Рачковскому собрать данные о Филиппе, этом "сатанисте" и "предтече дьявола''.
Обвинение в уголовных преступлениях Филиппа не подействовали на царя. Тогда должны были подействовать "Протоколы", имевшиеся давно в распоряжении Рачковского, Ими раскрывались козни масонов, посланцем коих являлся Филипп.
Надо было доказать царю, что он впал во власть масонов, стремящихся к ниспровержению монархии. В самих "Протоколах" содержатся места, тогда же, по всей вероятности, вставленные и не случайно направленные против деятельности и влияния Филиппа. Воздействовать на цари через посредство Нилуса, вооруженного, "Протоколами", казалось весьма ловким ходом.
Когда Нилус прибыль в 1901 г. в Царское Село, он имел уже в своем распоряжении "Протоколы". Нилус произвел большое впечатление на фрейлину Озерову и на придворный кружок, враждебный Филиппу. При содействии этих лиц он в 1902 г. {52} выпустил первое издание "Протоколов" в качестве приложения к переработанному тексту книжки о собственных мистических опытах.
Книга была представлена царице и царю. Одновременно в связи с кампанией против Филиппа выдвигалась следующая комбинация: брак Нилуса с фрейлиной Озеровой и, по рукоположении, приближение его к царю, дабы он занял впоследствии место духовника.
Дело шло так успешно, что С. А. Нилус уже заказал священническую одежду.
Партии Филиппа удалось однако парировать удар, сообщив духовному начальству о наличии известного канонического препятствия к принятию духовного сана С. А. Нилусом.
После этого Нилус впал в немилость и должен был покинуть Царское Село.

Таково происхождение "Протоколов сионских мудрецов", подлога-плагиата, фабрикации агентов царской охраны, продукта интриг придворной камарильи, чудовищного документа, который сыграл роль в кровавых преступлениях погромщиков, который вооружил руки убийц и которым Гитлер и его расисты пользуются для осуществления дела ненависти и преследований.

С 1881 г. начинается систематическая борьба русского правительства с евреями из-за их роли в русском революционном движении. Ее начали оправдывать, как ответ на деятельность таинственного мирового заговора евреев. Тогда его называли "кагалом", - а потом - организацией сионских мудрецов.
Для борьбы с революцией, реакционеры стали добиваться усиления уже ранее бывших различных мер против евреев. Была расширена черта оседлости, устанавливается процент при приеме евреев в гимназии и университеты. Были даже проекты полного выселения евреев из России.
Все эти меры, направленные против евреев, как нации, конечно, систематически разжигали крайнее недовольство во всех слоях еврейства и только помогали из еврейской массы выделяться революционерам как в самой России, так и заграницей!

Проф. С. Г. Сватиков показал, что в 1917 г. он имел поручение от Временного Правительства ликвидировать тайную полицию царской эпохи заграницей с ее центром в Париже. Он устанавливает, что начальник этой организации, Петр Иванович Рачковский, во все время своей службы, с 1884 по 1902 год, {126} занимался составлением фальшивых документов. Сперва это были прокламации, якобы выпущенным революционерами, затем брошюры и, наконец, - "Протоколы'', которые были нужны ему для противодействия влияния на царя некоего Филиппа, магнитизера и масона. "Протоколы" должны были доказать связь между масонами и евреями.
В печатании (на гектографе) фальшивых революционных прокламации Рачковскому помогали его агенты: Милевский и Бинт. Для составления текста "Протоколов" Рачковский воспользовался русским литератором Головинским. Последний в основу своей работы положил книгу Жоли, один из экземпляров Национальной Библиотеки. Бинт был лишь техническим помощником в воспроизведении фальшивок. Он обожал Рачковского. Для него он готов был на действия уголовно наказуемые: так в 1886 г. он тайно разгромил типографию русских революционеров в Женеве.

В одном из последующих заседаний проф. С. Г. Сватиков был допрошен еще раз в качестве эксперта по поводу документов, присланных по просьбе эксперта Лоосли в Бернский суд из центрального архива в Москве. Он признал присланные документы подлинными. Часть их он раньше видел лично в этом архиве в 1917 г., в том числе фальшивые прокламации, изданные Рачковским от имени, якобы, революционеров.

Особое внимание С. Г. Сватиков обратил на то, что Крушеван, редактор погромной газеты "Знамя" в Кишиневе, печатая в 1903 г. в первый раз "Протоколы", признал в своем введении, что он вовсе не ручается за их подлинность и допускает, что это апокриф и произведение какого-то одного автора.
{127} Еще более значительным фактом он признал все связанное с прохождением текста "Протоколов", представленного в августе 1905 г. Нилусом, через Московский Цензурный Комитет.
Нилус написал в подзаголовке экземпляра рукописи "Протоколов", представленного в цензуру, что это были "заседания сионских мудрецов в 1902-04 г. г.", - между тем как в своем предисловии он писал, что текст "Протоколов" был доставлен ему (и это совершенно правильно!) в 1901 г. Получив свою рукопись из цензуры, Нилус заметил свою оплошность и, отдавая ее в печать, вычеркнул из заголовка уличавшие его слова о заседаниях в 1902-04 г. г.
(Первый Сионистский Конгресс состоялся в конце августа 1897г., ldn-knigi)
По словам С. Г. Сватикова, Цензурный Комитет полагал запретить "Протоколы", как произведение, вызывающее сомнение в подлинности и возбуждающее одну часть населения против другой, и что опубликование "Протоколов" может повлечь за собою повсеместное истребление евреев, как было сказано в постановлении Комитета.
Но под давлением начальника Главного Управления по делам печати, Комитет все-таки разрешил печатание "Протоколов", исключив из них некоторые места, которые так и не попали в книгу Нилуса в 1905г., а затем не попали они и во все перепечатки ее текста - русские и иностранные.
В частности, были устранены утверждения, касающиеся отдельных лиц, например, о том, что главою русско-еврейского тайного агентства состоит еврей Эфрон и что "агенты Сиона (артистки) Отеро, Сахарет и Сарра Бернар помогают ему, как приманка для гоев".
На вопрос обвиняемых - не еврей ли он, Сватиков установил свое русское происхождение за пять поколений.
Далее, со стороны обвиняемых и их защитников задавались другие такие же вопросы:
- "А Керенский - еврей?" "А Ленин?" "Жена его?" "Его теща?".

- "По новейшей версии антисемитов "Протоколы" были выкрадены из архивов одной масонской ложи Франции неким Шапиро по поручению г-жи Глинки. Эта Глинка была разоблачена еще в 1882-83 г. г. за ее связи с русской тайной полицией".
- "Сколь ни различны варианты происхождения и составления "Протоколов", общее у них одно - все они упираются в русскую тайную полицию и ее агентов".
- На вопрос, каково отношение большевизма к социализму и является ли большевизм еврейским движением, свидетель ответил, что такие утверждения являются ложью и что еврейская социалистическая партия "Бунд" всегда энергично боролась с большевизмом.
- "Обыкновенно считают первым изданием ''Сионских Протоколов" (1905 г.) - Нилуса, но это не верно: впервые они были напечатаны в 1903 г. в газете "Знамя" известного черносотенца Крушевана".
- "Особенно любопытно, что Нилус в своем издании не упоминает о более раннем опубликовании ''Сионских Протоколов" в газета "Знамя".
- "Все переводы "Сионских Протоколов" сделаны с русского языка, а их русский текст переведен с французской рукописи тех, кто их фабриковал.

Экспертиза Флейшауэра занимает 600 страниц. Он на суде говорил 5 дней подряд и, кроме того, много раз после выступал с репликами против экспертов и адвокатов, говоривших против него. Им были повторены все антисемитские басни всего антисемитского мира. Он верит в ритуальный убийства, - и подробно излагает большинство наиболее известных из этих обвинений, в преступность еврейских врачей, союз еврейских большевиков с еврейскими банкирами, в то, что евреи объявили в 1914 г. войну, что они составили версальский договор, что Лига Наций - еврейское учреждение, что франко-английское сближение тайно подготовлено в 1930-х г. г. евреями, как и пакт Келлога - Бриана, что Жорес - еврей, что Керенский - еврей, что Маккиавели, написавший "Князь", вероятно, тоже еврей, иначе как бы он мог выдумать "макиавеллизм" - этот продукт еврейского духа! Он (Флейшауэр) прославляет евреев ренегатов, проходимцев, шантажистов типа Брахмана, Требича и т. д.
Но на суде были отмечены экспертами явные подлоги в приводимых Флейшауэром цитатах. Он давал начало цитат и пропускал концы. Об авторе брошюры Жоли, источнике "Протоколов", он говорил, как об еврее, хотя в производстве дела имелась христианская метрика Жоли.
Воспроизведя рядом портреты Карла Маркса и Жоли, Флейшауэр находит в них поразительное сходство. Однако, достаточно бросить взгляд на эти оба портрета, чтобы констатировать, что, как это было сказано в газетных отчетах, Жоли походил на Маркса, как башня Эйфеля на Триумфальную Арку.
- "Протоколы" - подлинны, потому что история последних десятилетий подтвердила их содержание".
Флейшауэр говорит об Ахад Гааме и представляет фотографию, изображающую, якобы, Ахад Гаама среди участников сионистского конгресса в Базеле в 1897 г.
"Большая часть крупных органов мировой печати, осведомительных агентств и т. п. находятся на службе у мировой еврейской организации".
{147} - Теодор Герцль хотел, может быть, "завоевать сперва Палестину, затем он пожелал бы мирового господства. Все евреи горделиво мечтают об этом мировом господстве и жаждут его так или иначе".
- "Герцль - фран-масон".

Ясно, что сионистская группа стояла ближе к ортодоксальному талмудизму, поскольку, согласно Закону, разрушение было только средством для достижения господства, а господствующей нации предписано было обосноваться в Иерусалиме. В общинах и семьях шли жестокие споры. Коммунисты обвиняли сионизм в подрыве дела революции, которая отрицала «расу и веру»; сионисты отвечали, что революция должна привести к восстановлению избранной нации, для которой раса одновременно являлась и верой.

Коммунизм давно уже был вполне организованной, хотя всё ещё тайной, заговорщической партией, когда сионизм впервые принял организованную (разумеется, тоже тайную) форму в еврейском движении «Чибат Сион» (Любовь к Сиону). Оно возникло в Пинске, где Вейцман учился в русской школе, т. ч. уже мальчиком его путь привёл его к революционно-сионистскому крылу заговора против России. В детские годы он оказался свидетелем событий, грозивших разрушить легенду о «преследовании евреев в России», на которой строилась талмудистская пропаганда во внешнем мире, не знавшем русской действительности. В 1861 году император Александр Второй освободил 23 миллиона крепостных крестьян. С этого момента открылся путь к свободе и прогрессу, по примеру западной Европы, для российских граждан всех национальностей, которых в России было около ста шестидесяти, причём евреи составляли 4% её населения. В течение полных 20 лет после освобождения крестьян евреи, по указанию талмудистов, оказывали ожесточённое сопротивление «всем попыткам улучшения их положения» (Кастейн). В марте 1881 года Александр Второй намеревался завершить дело всей своей жизни дарованием парламентской конституции. Комментарий Кастейна говорит сам за себя: «Неудивительно, что в заговоре, закончившемся убийством Александра Второго, принимала участие еврейка». (Прим. перев.: В заговоре принимали участие несколько евреев, а бросить бомбу в царя вызвался Гольденберг; только, чтобы отвести неизбежный взрыв народного гнева от евреев, убийстве было поручено русскому. После цареубийства по России прокатилась первая волна еврейских погромов, известных ранее лишь, как единичные случаи).

Это убийство было большим успехом в стараниях революционеров не допустить эмансипации, и за ним последовали другие, того же рода. Оно восстановило идеальную картину, нарисованную Моисеем Гессом (Moses Hess), одним из ранних пропагандистов сионизма, сразу же после освобождения русских крестьян: «Мы евреи всегда останемся чужими среди других народов. Правда, из соображений гуманности и справедливости, они дадут нам все гражданские права, но они никогда не будут уважать нас, пока мы отставим на задний план наше великое прошлое, по принципу — моя родина там, где мне хорошо живётся».

В это же время другой глашатай сионизма. Лев Пинскер, опубликовал книгу «Автоэмансипация» (русский перевод, под этим заглавием, Ю. Гессена, СПБ. 1898 — прим. перев.). Само заглавие было угрозой, понятной для посвящённых; оно означало: «мы никогда не примем никакой эмансипации от других; мы эмансипируем себя сами и дадим „эмансипации“ наше собственное содержание». Пинскер писал далее: «Существует неумолимый и неизбежный конфликт между людьми, известными под именем евреев, и другими людьми». А затем он изложил свой план «само-эмансипации» и «восстановления еврейской нации»: для достижения этой цели, писал он, нужно вступить в борьбу, имея твёрдое намерение оказать непреодолимое давление на международную политику настоящего времени». Читателю надо хорошо запомнить эти слова, написанные в 1882 году и одни из самых знаменательных во всей нашей истории. Они указывают на знание будущего с почти сверхъестественной точностью.

Тень нового талмудистского плена нависла над евреями Запада, и его угроза была гораздо ближе, чем они могли подозревать. Сионские мудрецы в России вели подготовительную работу в течение десятилетий и к концу прошлого века всё было готово для «оказания непреодолимого давления на международную политику настоящего времени». Непревзойдённым мастером этого давления стал кочующий сионистский премьер, молодой Хаим Вейцман. Он посетил многие города и университеты Европы, путешествуя из Дармштадта в Берлин и из Берлина в Женеву, закладывая повсюду бомбы замедленного действия на будущее и готовясь к новым задачам в 20-ом веке.

Как свидетельствовали Дизраэли и Бакунин, руководство мировой революцией перешло в еврейские руки уже в середине 19-го столетия, и с тех пор изменились и её цели. Последователи Бакунина, стремившиеся к упразднению государства вообще, предвидя, что революционное государство станет ещё более деспотическим, чем все прежние, были устранены со сцены и о них забыли. Мировая революция обрела после этого формы «Коммунистического Манифеста» Карла Маркса, поставившего своей целью создание тоталитарного сверхгосударства, основанного на рабском труде и «конфискации человеческой свободы» (слова Токвиля, написанные ещё в 1848 году). Смена руководства и новые цели предопределили ход событий в 20-м столетии.

В 1862 году Карл Маркс основал свой Первый Интернационал, программа которого, т. н. «Коммунистический Манифест», с первого же взгляда выдаёт иллюминизм, как его источник. В тех же годах Бакунин организовал «Международный альянс социалистической демократии»: как показала в своём труде Неста Вебстер (см. библиографию), приведя выдержки из его программы, эта последняя представляла собой иллюминизм чистой воды. В 1864 г. французский оппозиционный журналист, Морис Жоли (Maurice Joly), опубликовал памфлет против Наполеона III, масона и карбонария, обвинив его в применении подобных же методов для развращения и подрыва общественного строя Франции (памфлет был написан в форме аллегории). В 1868 г. немецкий писатель Гедше (Goedsche) выступил на ту же тему, резко нападая в своих книгах на еврейское революционное руководство, а в 1869 г. этой темой занялся и французский роялист Гужено де Муссо (Gougenot Des Mousseaux). В этом же году Бакунин опубликовал свою «Полемику против евреев». Во всех этих произведениях в той или иной форме обнаруживается или обличается преемственность основной идеи, впервые раскрытой в материалах Вейсхаупта: уничтожение законных правительств, религий и наций и установление всемирного деспотизма для управления порабощёнными народами с помощью террора и насилия. В некоторых из этих публикаций евреи открыто обвинялись в захвате руководства революцией.

Затем в течение долгого времени никаких новых материалов о впервые раскрытом в 1787 г. мировом заговоре не появлялось, и только в 1905 году вышла в свет книга русского профессора Сергея Нилуса, сотрудника департамента инославных религий в Св. Синоде, один экземпляр которой имеется в Британском Музее в Лондоне, с датой поступления 10 августа 1906 г. Сведения об авторе и его книге несомненно представляли бы большой интерес, однако труд Нилуса не был переведён на другие языки, а тайна, окружающая книгу и автора делает всякое исследование чрезвычайно затруднительным.

С любой другой, однако, она имеет необычайное значение, ибо неопровержимый опыт (последующего времени) показывает, что книга эта — подлинный документ мирового заговора впервые обнаруженного в материалах Вейсхаупта. Много других документальных доказательств того же характера последовали за этим первым откровением, как было показано в данном труде, но она превосходит их. Другие свидетельства были отрывочными, сообщая отдельные эпизоды и наблюдения; эта — рисует полную картину заговора, его мотивы, методы и цели. Она добавляет мало нового к тому, что было уже известно частично (кроме недоказуемого авторства еврейских старейшин), но она ставит все части на нужное место и показывает всё целое. Книга точно описывает, что произошло в течение полувека после её публикации и всё что произойдёт в следующие 50 лет (которые теперь уже подходят к концу, и в которые была осуществлена значительная часть того, о чём говорится в «Протоколах» — прим. перев.), если только заговор не вызовет соответствующего его силе противодействия..

В книге содержится богатейшее знание (в особенности, слабостей человеческой природы), источником которого может быть только опыт и изучение, накопленные в продолжение столетий и даже целых эпох. Она написана в тоне надменного превосходства, как бы существами, восседающими на олимпийских вершинах древней мудрости и полными неисчерпаемого презрения к копошащейся далеко внизу человеческой массе («чернь»… «перепившиеся скоты»… «животные»… «кровожадное зверьё»), тщетно пытающейся вырваться из зажавших её клешнёй. Эти клешни — «власть золота», грубая сила разъярённой толпы, натравленной на своих единственных защитников, высшие классы христианской Европы, уничтожая которых она губит и себя самое. Разрушительная идея преподнесена в виде научной теории, почти точной науки, смакуемой с немалым красноречием. Перечитывая «Протоколы» автор этих строк постоянно вспоминал то, что особенно поразило его в словах Дизраэли, уже цитированного выше.

Дизраэли, тщательно выбирая выражения, говорил о «принциперазрушения» (не об идее, схеме, понятии, плане, заговоре и т. п.), и «Протоколы» именно и возводят теорию разрушения в степень «фундаментальной истины, первичного или основного закона, основных правил поведения» (как в словарях определяется понятие «принципа»). Во многих местах «Протоколы», как это кажется на первый взгляд, преподносят разрушение как нечто положительное само по себе, оправдывая, таким образом, и все служащие ему методы (подкуп, шантаж, развращение, диверсию, раздор, подстрекательство толпы, террор и насилие), как бы приобретающие также положительный характер. Однако, внимательное ознакомление с текстом показывает, что это не так. В действительности, аргументация начинается с конечной цели — мирового господства, а затем возвращается назад к тем методам, которые рекомендуются как наилучшие для её достижения. Эта цель идентична с той, которая была впервые раскрыта в материалах Вейсхаупта, и не подлежит сомнению, что и то, и другое восходит к гораздо более древнему источнику, хотя сами «Протоколы» относятся к материалам Вейсхаупта, как внук к деду. Конечной целью и тех, и других является уничтожение всех религий и всех наций, и установление сверхгосударства, управляющего миром с помощью безжалостного террора.

Молодая Императрица встретила со стороны Императрицы матери и русских Великих Княгинь самый радушный прием и сердечное отношение, но не такое отношение, как к Императрице. А ведь она Императрица. Только черногорки не только гнулись перед нею, как перед Императрицей, но начали проявлять к Ней бесконечную любовь и преданность.
Как раз Императрица заболела какою то желудочною болезнью; черногорки тут, как тут, ее не покидают, устраняют горничных и сами добровольно принимают на себя эту неприятную в подобных болезнях обязанность. Таким образом, они втираются в Ее фавор и делаются Ее первыми подругами. Покуда Государь не разошелся, это было не особенно заметно, но по мере того, как Он начал расходиться и Императрица мать начала терять свое влияние -- влияние черногорок все усиливалось и усиливалось.

Конечно, прежде всего явилось у них желание раздобыть побольше денег. Вот на этой почве мне пришлось сталкиваться с черногорками. Как то раз черногорка Лейхтенбергская заявила мне, что им трудно жить, и что она просила помощи у Государя через Императрицу и просила и моего содействия к устройству этого дела. Вопрос сводился к тому, чтобы казна выдавала Лейхтенбергскому ежегодно 150.000 рублей. Конечно, я признал это невозможным и дело устроилось так, что бюджет министерства двора был увеличен на 150.000 рублей, a сие министерство уплачивает Лейхтенбергскому равную сумму.

Нужно отдать справедливость черногоркам: он были преданные дочери и постоянно хлопотали о всяких денежных субсидиях своему княжескому родителю. Вся игра велась на том, что в интересах России в случае столкновения ее с Германией, поставить Черногорию в такое положение, чтобы она могла оказать России содействие. Черногорцы молодцы; нужно только сформировать постоянные части, а для этого нужны деньги. Вот по особым высочайшим повелениям и начали отпускать черногорскому князю на содержание сказанных частей войск особые суммы и теперь в смете военного министерства таких расходов значится около миллиона рублей, если не больше, но как именно расходуются эти деньги, никому в России неизвестно. Князь Николай по этому предмету писал Государю самые убедительные пись-ма, уверяя, что война с Германией неизбежна и весьма нелестно отзывался о Вильгельме. У меня в архиве одно такое интересное письмо сохранилось.

Как это устроится теперь, когда черногорка N 2 покинула своего мужа Лейхтенбергского и вышла замуж за Великого Князя Николая Николаевича, не знаю.
Такой простой способ устройства пособия черногорке N 2 вытекал из особого Высочайшего повеления относительно бюджетов министерства двора.

Но l'appétit vient en mangeant. В 1901 или 1902 году вдруг появился Николай Черногорский в Петербурге. Затем, я вижусь с черногоркой N 2, которая мне говорит, что ее отец просил Государя помощи, что Государь на это согласился и, вероятно, я на днях получу повеление. Она прибавила, что очень просит меня ока-зать содействие. Я пожелал узнать, о какой помощи идет речь. Черногорка мне ответила, что ее отец просит Государя, чтобы ему была уступлена контрибуция, которую платит Турция России -- около 3.000.000 рублей в год и что Государь на это согласился, а потому князь Николай благодарил уже Государя и уехал к себе обратно в Черногорию. Я сказал черногорке, что это, по моему мнению, невозможно.
На ближайшем всеподданнейшем докладе Государь мне сказал, что князь Черногорский просил, чтобы Poccия ему оказывала денежную помощь, что Он сказал князю, что не считает возможным из денег, платимых русским народом, оказывать денежную помощь иностранным, хотя бы более нежели дружественным народам. Тогда князь Николай Ему ответил, что и он не счел бы возможным просить о такой помощи, а потому он просит, чтобы ему давали не русские деньги, а турецкие, т.е. чтобы Турция следуемую от нее ежегодную контрибуцию до 3.000.000 рублей в год передавала не России, a Черногории.

Я доложил Его Величеству, что турецкая контрибуция согласно закону ежегодно вносится в государственную роспись и затем в отчет государственного контроля и что об исчезновении этой статьи дохода сделается сейчас же всем известным. Я добавил, что это такие же русские деньги, как и всякие другие, входящие в роспись, что Турция нам платить контрибуцию в возмещение лишь части расходов, произведенных русским народом в последнюю восточную войну и что исчезновение из доходов этой суммы русскому народу в той или другой форме придется восполнить, и, наконец, что такая новая подачка Черногории по своим размерам переходит всякие пределы. В ответ на это Государь мне говорит:
"Что же делать -- я уже обещал".

Его Величество меня часто обезоруживал этим доводом, но в данном случае я доложил Государю, что если Он обещал, то по-тому, что князь Николай вольно и невольно ввел Его в заблуждение, указав, что он сам не считает возможным брать русские деньги и потому просит турецкие, а так как оказывается, что это деньги русские, то следовательно весь Его разговор с князем падает. Государь склонился к моим убеждениям и я с министром иностранных дел дело это уладил, но все таки пришлось по бюджету военного министерства увеличить субсидию на несколько сот тысяч рублей. После этого мне черногорка N 2 с яростью сказала:
"Ну, я вам это не забуду, -- будете помнить..."
Я воображаю, сколько эти сестры потом на меня клеветали Императрице. Вообще эти особы крепко присосались к русским деньгам...

Из вполне достоверного источника: государь — всецело под влиянием и обаянием вызванного из Лиона именующего себя оккультистом некоего Филиппа. Этот проходимец познакомился во Франции с Милицей и Анастасией Николаевнами Черногорскими, состоящими в замужестве за в. к. Петром Николаевичем и принцем Лейхтенбергским Георгием Максимилиановичем. По их внушению Филипп вызван был в Петербург, представлен государю, начал вызывать ему духов и прежде всего тень его отца — Александра III, который диктует своему сыну приказания относительно того, как следует управлять нашим бедным отечеством... Кроме вызывания духов и вообще спиритизма Филипп занимается здоровьем императрицы, заявив, что он может обеспечить рождение сына, если не на этот раз, то непременно на следующий. Руководясь исключительно сообщениями, назиданиями этого авантюриста, государь ни с кем более ни о чем не советуется, а дает только приказания, им импровизированные, без предварительного обсуждения и согласования с обстоятельствами, с потребностями, с целями сколько-нибудь обдуманными. Не говоря о сотнях тысяч рублей, кои разлетаются во все стороны, министр финансов получил приказание назначить князю Черногорскому пенсию в 3 миллиона, которую ему на этот раз удалось свести на 250 000 руб.

Государь по интригам двух черногорок (Милица и Стана) попал в руки подозрительного авантюриста, француза Филиппа, которому, не говоря о всяких других его проделках, мы обязаны постыдным приключением императрицыных лже-родов. Путем гипнотизирования Филипп уверил ее, что она беременна. Поддаваясь таким уверениям, она отказалась от свидания со своими врачами, а в середине августа призвала лейб-акушера Отта лишь для того, чтобы посоветоваться о том, что она внезапно стала худеть. Отт тотчас заявил ей, что она ничуть не беременна. Объявление об этом было сделано в "Правительственном Вестнике" весьма бестолково, так что во всех классах населения распространились самые нелепые слухи, как, напр., что императрица родила урода с рогами, которого пришлось придушить, и т. п. Такой эпизод не поколебал, однако, доверия императорской четы к Филиппу, который продолжает в глазах их быть превосходным и вдохновенным человеком

Сила влияния этих негодных людей проявляется ежедневно. Из множества примеров приведу один, на мои глаза наиболее поразительный. В Париже уже много лет служит в качестве начальника русской секретной полиции некий Рожковский (Рачковский). Дело свое он понимает и ведет очень хорошо и еще при Александре III пользовался особым доверием высших властей и самого государя, который неоднократно вызывал его к себе для выслушания личных его заявлений. Начальник личной государевой охраны генерал Гессе поручил Рожковскому (Рачковскому) представить сведения о Филиппе. Составленная Рачковским записка выяснила, что Филипп — сын мясника, сам был мясником, не получил никакого образования, вздумал лечить больных, что вскоре ему было запрещено полицейскими властями; тогда он пустился в спекуляции, потерял на бирже 400 т. фр. и затем обратился к гипнотизму как средству существования... Записку Рачковский представил Сипягину (министр внутренних дел, убит в 1902 году.— "История"), который, прочитав ее, дал Рачковскому такой ответ:

— Я не понимаю, почему вы представляете мне эту записку, которую я не поручал вам составлять. Предваряю вас, что ежели меня когда-либо об этом спросят, то я отвечу, что вы никогда мне ничего не представляли и я об этом ничего не знаю. Ответив вам как министр (следовало бы прибавить, доблестный), я как частный человек даю вам совет: бросьте свою записку в камин и никогда о ней не упоминайте.

Рачковский представил свою записку генералу Гессе, который подал ее государю. Государь до того рассердился, ознакомившись с содержанием записки, что изорвал ее в клочки, бросил их на пол и стал топтать ногами.

Дочери короля Черногории, великие княгини Милица и Анастасия Николаевны, были в ту пору при дворе крайне влиятельны. Одна черногорка вышла замуж за великого князя Петра Николаевича, другая, быв сперва за герцогом Лейхтенбергским, вторым браком сочеталась с великим князем Николаем Николаевичем. В Петербурге черногорок звали «черным горем». Занимались они черной магией и водили дружбу с колдунами и гадалками. Они-то и привели ко двору шарлатана-француза Филиппа, а позже – Распутина. Дом их стал средоточием темных сил, увы, овладевших несчастным нашим государем и толкнувших отечество в пропасть.

Отец мой, прогуливаясь однажды на море в Крыму, встретил великую княгиню Милицу в карете с каким-то незнакомцем. Он поклонился ей, но она на поклон не ответила. Беседуя с ней двумя днями позже, он спросил, почему. «Потому что вы не могли меня видеть, – отвечала великая княгиня. – Ведь со мной был доктор Филипп. А когда на нем шляпа, он и спутники его невидимы».

5-го марта. Среда. День стоял холодный, солнечный. Гулял с детьми.
Был довольно большой прием. Завтракал дядя Миша. В 2 часа поехали на панихиду по Тыртове. После этого принял доклады: Коковцова и Половцева. Гулял. Элла, д. Владимир и д. Сергей пили у нас чай. Читал.
В 8 час. приехали к обеду: Милица, Николаша и Петюша. Провели с ними целый вечер.

25-го марта. Вторник. В 10 час. поехали к обедне. Из церкви прямо на станцию и в Петербург. Отправился с Мишой в Конно-Гвардейский манеж на церковный парад. Полк представился блестяще. После обхода казарм поехали в Зимний; завтрак начался в 1 ½. Назначил Сережу Долгорукого флигель-адъютантом. Вернулись в Царское в 4 ½. Погулял.
Занимался до 8 час. Обедали: Николаша, Милица и Петюша. Провели с ними целый вечер.

21-го апреля. Понедельник. В 12 ½ ночи отправился мимо Гатчины по Тосненской ветке на ток около наших лосиных мест. Ночь была тихая, холодная, под утро ½° мороза. Убил 2-х глухарей. Вернулся домой в 5 ½ час. Встал в 9 ¼. Дядя Алексей завтракал с нами. Днем потеплело, дойдя до 9°, но погода была серая. Гулял и катался в байдарках. После чая поспал часок. Занимался целый вечер.

17-го мая. Суббота. В 9 ч. выехали из Царского в Петеproф и на яхте ожидали прибытия Мама. Отправились в Кронштадт на Большой рейд.
Погода была чудная, море как зеркало, но духота сильная. Посетили след. суда: «Адмирал Нахимов», кот. вернулся из трехлетнего плавания, новый крейс[ер] «Баян», выстроенный в Тулоне, и учеб. суда -- «Герцог Эдинбургский» и «Крейсер». На «Эдинб[ургском]» проделали парусное учение. Вернулись на «Александрию» в 1 ¾ и пошли в Петергоф. Поехали в
наш милый дом у моря. Гулял. В 4 часа отправились на Знаменку; пили чай с Милицей, Николашей и Петюшей. Мама и Миша обедали с нами.
В 9 ½ поехали к Уланам на бал. Все было устроено замечат ельно красиво и удобно. Цветов была масса. Ужинали в 12 час. и в час уехали опять в сопровождении офицеров верхом до ворот. Ночь стояла светлая и идеальная.

15-го июля. Вторник. Проснулись чудным жарким утром. Ходили к Мама. В 11 час. поехали в церковь к обедне; пел хор юнкеров всех училищ.
Закусывали у д. Владимира и завтракали в большой столовой. В 2 часа отправились в Петергоф. В вагоне принимал Куропаткина, только что вернувшегося с Дальнего Востока. Укладывался и гулял. Занимался массой спешных дел перед отъездом. Простились с детками и в 7 час. поехали на станцию. В 7 ¼ тронулись в путь на богомолье в Саровскую пустынь.
Едем с Мама, Ольгой и Петей. Впереди нас едут: Николаша, Петюша, Милица, Стана и Юрий.

24-го мая. Суббота. Холодная погода продолжалась, хотя днем сделалось ясно. Гулял недолго, утро было занятое. Завтракали: д. Владимир, Мария и Дмитрий.
Гулял, удачно убил 2 ворон и катался в байдарке. К чаю приехали: Николаша, Петюша, Милица и Стана. Сделал свои подарки Аликс. К обеду приехали: Мама, Миша, Ольга и Петя. В 10 ч. они уехали в Гатчину, а мы отправились покататься.

5-го сентября. Пятница. День был гораздо прохладнее предыдущих, но все-таки великолепный.
Отправились на охоту по жел. дороге в Старинское имение. Узнали некоторые загоны. Видел много дичи, но стрелять пришлось только раз по кабану. Всего убито: 31 штука. Вернулись домой в 5 ¼ в экипажах по новому шоссе от Зверинца.
Ус иленно читал до обеда и вечером.

6-го сентября. Суббота. Такой же хороший ясный день.
В 9 час. утра выехали по жел. дороге почти до конца пущи. Облава происходила на новых местах Старинского имения. Видел много разной дичи, но стрелять пришлось немного. Всего убито 55 штук, мною: 1 козел и 1 кабан. Дядя Владимир второй раз оставался дома с лихорадкой. Вернулись также по жел. дор. при очень красивом закате солнца. Соскучился
с Мишей по верховой езде. Обедали в 8 ч. и играли на биллиарде.
7-го сентября. Воскресение. Сделалось холоднее, день стоял серый.
В 10 час. в церкви началась архиерейская обедня, кот. служил епископ Гродненский ...* Драгомиров приехал проститься и завтракал. В 1 ½ отправились на охоту в старый Зверинец; мы -- те же четыре верхом. Загоны были удивительные по количеству оленей. Кочубей с Николашей убили одного монстра в 28 концов. Всего убито 39 штук; мною: 1 даниелька и лисица. Вернулись домой с темнотой в 7 ½. Обедали командиры батарей 16-й артил. бриг., которая возвращается с больших маневров и остановилась на дневку в Беловеже. Штреке была редкая по качеству -- 14 оленей, украшавших ее.

9-го сентября. Вторник. Утро было холодное, к вечеру стало теплое.
В 9 час. отправились по жел. дор. на охоту в самой северной части Гайновского имения. Облава была удачная, видели массу дичи. Всего убито 48 штук; мною: олень, 1 даниелька, 1 кабан и 2 козла. Вернулись верхом, охота окончилась рано -- были дома в 5 ¾.

10-го сентября. Среда. В последний раз выехали на охоту -- я верхом с кн. Голицыным и Грюнвальдом. Миша был с ночи в лесу. Серое утро преобразилось в чудный ясный день. Мне напоследок не повезло -- убил только кабана и лисицу. Сегодня убито 23 штуки. Весь результат за все пребывание: 12 зубров, 6 лосей, 69 оленей, 36 даниелек, 201 козел,
83 кабана и 41 лисица.
Итого 448 штук. Из этого я убил: 2 зубров, 1 оленя, 4 даниелек, 10 козлов, 6 кабанов, 5 лисиц и рябчика -- 29 штук. Укладывались. Вернулись домой в 5 ½. Обедали как всегд а. Последняя штреке была очень красивая.
В 11 ½ простились со всеми лесничими, охотничьими командами и обитателями Беловежа. С грустью покинули это милое спокойное место.

На съезде была выбрана, с самого начала, комиссия для проверки мандатов, в которую (комиссию) перешло все и вся, относящееся к составу съезда. (В скобках сказать, и в эту комиссию вошел бундист, который измором брал всех членов комиссии, задержав их до 3-х часов ночи и оставшись все же «при особом мнении» по каждому вопросу.)

Во-первых, стоит отметить эпизод с «равноправием языков». Дело шло о принятии программы, о формулировке требования равенства и равноправности в отношении языков. (Каждый пункт программы обсуждался и принимался отдельно, бундисты чинили тут отчаянную обструкцию и чуть ли не 2/3 съезда, по времени, ушло на программу!) Бундистам удалось здесь поколебать ряды искряков, внушив части их мысль, что «Искра» не хочет «равноправия языков»

Зато несомненно принципиальный характер имеет третий аргумент Бунда, который состоит в апелляции к идее еврейской нации. К сожалению только, эта сионистская идея - совершенно ложная и реакционная по своей сущности. «Евреи перестали существовать как нация, немыслимая без определенной территории», - говорит один из самых выдающихся марксистских теоретиков, Карл Каутский (см. № 42 «Искры» и отдельный оттиск из него: «Кишиневская резня и еврейский вопрос», стр. 3)

Совершенно несостоятельная в научном отношении идея об особом еврейском народе реакционна по своему политическому значению. Неопровержимым практическим доказательством этого являются общеизвестные факты недавней истории и современной политической действительности.

Еврейский вопрос стоит именно так: ассимиляция или обособленность? - и идея еврейской «национальности» носит явно реакционный характер не только у последовательных сторонников ее (сионистов), но и у тех, кто пытается совместить ее с идеями социал-демократии (бундовцы). Идея еврейской национальности противоречит интересам еврейского пролетариата

С точки зрения искровской, которую защищали Плеханов, Мартов, Троцкий и я, не могло быть никаких сомнений на этот счет. Уход Бунда из партии показал воочию правильность наших соображений: если Бунд не хотел идти вместе с нами и признать те организационные начала, которые разделяло, вместе с «Искрой», большинство партии, - то было бесполезно и бессмысленно «делать вид», что мы идем вместе, и только затягивать съезд (как затягивали его бундовцы).

Что это кустарничество стало, наконец, ощущаться всеми мыслящими социал-демократами, как болезнь, — это знает каждый, сколько-нибудь знакомый с движением. А чтобы читатель, незнакомый с ним, не подумал, что мы «конструируем» искусственно особую стадию или особую болезнь движения, — мы сошлемся на упомянутого уже раз свидетеля. Пусть не посетуют на нас за длинную выписку.

«Если постепенный переход к более широкой практической деятельности, — пишет Б—в в № 6 «Раб. Дела», — переход, находящийся в прямой зависимости от общего переходного времени, переживаемого русским рабочим движением, является характерной чертой... то есть еще другая не менее интересная черта в общем механизме русской рабочей революции. Мы говорим о том общем недостатке годных к действию революционных сил*, который ощущается не только в Петербурге, но и во всей России...»

Мы сейчас привели слова Б—ва: «рост рабочего движения опережает рост и развитие революционных организаций». Это «ценное сообщение близкого наблюдателя» (отзыв редакции «Рабочего Дела» о статье Б—ва) имеет для нас двойную ценность. Оно показывает, что мы были правы, усматривая основную причину современного кризиса в русской социал-демократии в отсталости руководителей («идеологов», революционеров, социал-демократов) от стихийного подъема масс.

Мы видели, как горько жалуется на это Б—в, требующий совершенно справедливо «строгого выбора членов» («Р. Д.» № 6, стр. 42).

В начале 1902 года я был административным порядком сослан в г. Вологду по делу с.-петербургских социал-демократических групп "Социалист" и "Рабочее Знамя". Социал-демократическая программа меня давно уже не удовлетворяла. Мне казалось, что она не отвечает условиям русской жизни: оставляет аграрный вопрос открытым. Кроме того, в вопросе террористической борьбы я склонялся к традициям "Народной Воли".
В Вологду дважды -- осенью 1902 г. и весной 1903 г. -- приезжала Е.К.Брешковская. После свиданий с нею я примкнул к партии социалистов-революционеров, а после ареста Г.А.Гершуни (май 1903 г.) решил принять участие в терроре. К этому же решению, одновременно со мною, пришли двое моих товарищей, а также близкий мне с детства Иван Платонович Каляев, отбывавший тогда полицейский надзор в Ярославле.
В июне 1903 г. я бежал за границу. Я приехал в Архангельск и, оставив свой чемодан на вокзале, явился по данному мне в Вологде адресу. Я надеялся получить подробные указания, как и на каком пароходе можно уехать в Норвегию. Из разговора выяснилось, что в тот же день через час отходит из Архангельска в норвежский порт Вардэ мурманский пароход "Император Николай I". У меня не было времени возвращаться на вокзал за вещами, и я, как был, без паспорта и вещей, незаметно прошел в каюту второго класса.

На пятые сутки пароход входил в Варангер-фиорд. Я подошел к младшему штурману.
-- Я еду в Печеньгу (последнее перед норвежской границей русское становище), но мне хотелось бы побывать в Вардэ. Можно это устроить?
Штурман внимательно посмотрел на меня.
-- Вы что же, по рыбной части?
-- По рыбной.
-- Что же, конечно, можно. Почему же нельзя?
-- У меня паспорта заграничного нет.
-- Зачем вам паспорт? Сойдите на берег, переночуйте у нас, и на рассвете обратным рейсом в Печеньгу. Только билет купите.
На следующий день показались маяки Вардэ. На пароход поднялись чиновники норвежской таможни. Я сошел в шлюпку и через четверть часа был уже на территории Норвегии. Из Вардэ, через Тронтгейм, Христианию и Антверпен я приехал в Женеву.

Тогда же я познакомился с Николаем Ивановичем Блиновым (убит в 1905 г. в Житомире, защищая во время погрома евреев) и Алексеем Дмитриевичем Покотиловым. Я знал, что оба они -- бывшие студенты Киевского университета и близкие товарищи С.В.Балмашева, но я не знал, что они члены боевой организации. Покотилова я встречал еще в Петербурге в январе 1901 г. Он приехал в Петербург независимо от П.В.Карповича и даже не подозревая о приезде последнего, но с той же целью -- убить Боголепова. В Петербурге он обратился за помощью в комитет группы "Социалист" и "Рабочее Знамя". Мы отнеслись к его просьбе с недоверием и в помощи отказали. Убийство министра народного просвещения казалось тогда нам ненужным и едва ли возможным. Покотилов после отказа не уехал из Петербурга. Он решил своими силами и на свой страх совершить покушение. Случайно Карпович предупредил его.

6-го и 7-го апреля в Кишиневе местное еврейское население подверглось нападению толпы рабочих. Беспорядки начались с разграбления еврейских лавок и квартир и весьма быстро приняли характер сплошных бесчинств. Несмотря на усилия полиции, а затем и призванных в помощь ей воинских частей, рассыпавшиеся по городу буяны били стекла в окнах еврейских домов (при чем случайно были разбиты стекла и нескольких квартирах христиан), уничтожали и расхищали имущество.
Возобновившиеся во второй день беспорядки против евреев приняли, несмотря на призыв войск, угрожающий характер: произошло несколько побоищ, были пущены в ход не только камни и палки, но даже железные ломы и револьверы: 25 человек при этом было убито и 75 ранено серьезно, и до 200 человек получили незначительные поранения. По распоряжению министра внутренних дел город Кишинев и его уезд объявлены на положении усиленной охраны.

Под вечер первого дня Пасхи и весь второй день многочисленные группы пьяных буянов, сопровождаемые подростками и мальчиками, произвели серьезные уличные беспорядки одновременно в разных местах, разбегаясь при появлении полиции и войск. Перебиты были не только окна, но масса магазинов лавок и жилищ. Пострадали преимущественно евреи, хотя были случаи разграбления квартир городовых, акцизного чиновника и т.п. [...]
Необходимость охранить несколько банков, общества взаимного кредита, почту, водопровод и другие важные пункт и разделиться по разным улицам, частям города и даже предместьям, словом, всюду, где происходил одновременно погром еврейского имущества, ослабила силы нашей и без того малочисленной полиции и даже войск, которые пришлось разбросить на протяжении огромного района.
В общем, чрезвычайно тяжелая картина полного разрушения. Пострадала, главным образом, беднота. Убытки, несомненно, большие, многие остались без крова и пищи. Беспорядки не обошлись без жертв; на второй день убитых и умерших от ран было более тридцати, из них несколько христиан. Много амбулаторных раненых - тяжело и легко в больницах свыше шестидесяти.
На третий день с утра беспорядки в городе не возобновлялись.

- В среду судебные следователи 1 и 3 участков г. Кишинева производили судебно-медицинский осмотр трупов евреев, убитых во время погрома. Их 37 и собраны они частью на еврейском кладбище, частью в еврейской больнице. Причину смерти устанавливать было легко, так как все раны наносились исключительно в голову тяжелым тупым орудием - обломками мебели, поленьями и палками. Поэтому судебно-медицинских вскрытий не производилось, а они были заменены простым осмотром. В еврейской больнице собрано 62 потерпевших с тяжелыми ранами, тоже исключительно головы. Многие страшно изуродованы: с перебитыми носами, выбитыми глазами и зубами, сломанными челюстями. [...]

- Согласно предложению кишиневского полицмейстера г. Ханженкова, жители гор. Кишинева, которые во время беспорядков поднимали разбросанные по улицам и площадям вещи, приносят их в полицейские участки. Другие же, боясь ответственности, бросают по ночам на площадях или подбрасывают другим обывателям. [...]

6-го и 7-го апреля в Кишиневе местное еврейское население подверглось нападению толпы рабочих. Беспорядки начались с разграбления еврейских лавок и квартир и весьма быстро приняли характер сплошных бесчинств. Несмотря на усилия полиции, а затем и призванных в помощь ей воинских частей, рассыпавшиеся по городу буяны были стекла в окнах еврейских домов (при чем случайно были разбиты стекла и нескольких квартирах христиан), уничтожали и расхищали имущество.
Возобновившиеся во второй день беспорядки против евреев приняли, несмотря на призыв войск, угрожающий характер: произошло несколько побоищ, были пущены в ход не только камни и палки, но даже железные ломы и револьверы: 25 человек при этом было убито и 75 ранено серьезно, и до 200 человек получили незначительные поранения. По распоряжению министра внутренних дел город Кишинев и его уезд объявлены на положении усиленной охраны.

КИШИНЕВ. (От нашего корреспондента).
[...] Загремело в воздухе ура! ура! из тысячи полупьяных глоток; звон разбиваемых стекол, треск рам, дверей, легко поддавшихся дружному натиску громил, их дикий рев и свист слились с криками ужаса избиваемых евреев, воплями женщин и детей, образуя адскую какофонию, отдаленные раскаты которой заставляли трепетать население центров. В каких-нибудь полчаса потоки черни успели занять всю местность, прилегающую к вокзалу, и тут разыгралось что-то ужасное, что-то не поддающееся описанию! Встречные евреи были немедленно избиваемы до потери сознания. Жалкие лачужки бедняков - почти нищих были разнесены в прах, а комнатный скарб и хлам превращены в кучи мусора и выбрасывались на улицу... Полиция очень строго кричала на громил. Патрули с ружьями на плечах строго призывали рассвирепевших разбойников к порядку... Но те плохо слушались и с остервенением продолжали свое опустошительное дело. [...]

Громили лавки и квартиры исключительно еврейских домов, т.е. тех, в которых вчера выбили окна. На Пушкинской, между Николаевской и Харлампиевской, и по всей Харлампиевской не осталось ни одного магазина. Даже железные шторы не всегда спасали. Опять-таки толпа состояла самое более из 15 - 18 человек, не старше 20 лет, по костюму больше горожане. Они ломали камнями ставни, влезали в магазины и начинали выбрасывать буквально все к тем, кто оставался снаружи. Наружная толпа все рвала и бросала: дорогие мантильи, шляпы, перья, ленты, ботинки, золотые вещи, книги - все было разрушено и разбросано. [...]
Одновременно когда на Пушкинской грабили лавки, другая толпа, состоящая также из 15 - 20 парней громила Николаевскую, Гостиную, Александровскую, Подольскую, Кузнечную, Садовую, Остаповскую и другие улицы, начиная с Бендерской по направлению к вокзалу, причем небольшие кучки врывались в еврейские квартиры, сорвав предварительно оконные рамы, и первым делом разрывали все подушки и выбрасывали их на улицы. Далее ломали мебель на кусочки, кресла, диваны, этажерки, одним словом все, что было в доме. Но это еще не все. Разъяренна толпа теми же кусками мебели начинала бить евреев и евреек, которых заставала в квартирах. Били куда попало: по голове, по рукам и в результате уже похоронено до сегодняшнего дня (13 апреля.) 43 покойника. 80 человек тяжелораненых лежит в еврейской больнице. [...]
Что же делали в это время войско и полиция? Они стояли и смотрели; когда же дом был совершенно разгромлен, он обращались к толпе: "будет - дальше, дальше!", или патруль врывался в центр толпы с криком: "расходись, расходись!", делил толпу на две части и уходил, давая возможность толпе соединиться снова и действительно работать дальше. [...]

М. Р. Гоц родился в 1866 году, ранее меня всего на семь лет. Кажется, немного. Но как мало прожито, как много пережито было им в короткий отрезок времени, составлявший возрастное расстояние между нами!
Родился он в социальной среде, для предстоящей бурной жизни отнюдь его не подготовлявшей и не располагавшей. Его отец возглавлял одну из ветвей, входивших в состав знаменитой в свое время "чайной династии" Высоцких. Центральным стволом династии был старик Давид Высоцкий, впервые поставивший самое большое в России чайное дело, начиная с оптовой заготовки чая с плантаций, организованных в местах произрастания чайного дерева -- Китае, Индокитае, Индии и Цейлоне, и кончая сложною сетью местных контор, "развесочных" и торговой агентуры, снабжавшей миллионные массы потребителей и представлявшей коммерческое дело мирового масштаба. Давид Высоцкий, кроме прямого наследника по мужской линии, погибшего при большевиках Александра Высоцкого, имел трех дочерей; выход их замуж "прифедирировал" по матримониальной линии к центральному стволу три боковых ветви -- то были семейства Гоцев, Гавронских и Цетлиных. Все они дали в младшей генерации немало новобранцев делу русской революции и социализма.
Гоц и Высоцкий были знаменитостями еврейского мира, и о них ходило множество анекдотических рассказов. Один из них гласил: из какой-то глуши Западного края к бедному московскому еврею-ремесленнику приехал гость; хозяин, сам едва знакомый с центральными улицами Москвы, должен был показать ему все достопримечательности столицы. Все шло благополучно, пока гость не остановился в почтительной позе и в столь же почтительном отдалении от памятника Минину и Пожарскому. "А это что же за такие важные фигуры?" -- спросил он. Хозяин тщетно вопрошал о том же свою память и наконец нашелся: "Как же ты сам не догадываешься, это же Гоц и Высоцкий". -- "О, понимаю; а только почему же на памятнике такие крупные высеченные цифры: 1,6,1,3?". -- "Что за вопрос! Это же, наверно, номер их телефона"...

Бурные ветры общероссийских духовных веяний занесли и в эту тихую деловую среду беспокойное деление на "отцов" и "детей". Первые были патриархальные набожные "мизрахи" -- ортодоксальные евреи старого закала....

...Все приглашенные на очередной "семейный совет" непременно должны были самолично явиться. Обстановка, в которой приходилось заседать "совету", бывала чрезвычайно живописной. Старик Высоцкий, важный и торжественный, всех чинно принимал и всех рассаживал с самой подчеркнутой предупредительностью. "Я вас созвал всех, чтобы с вами посоветоваться", -- начинал он всегда, открывая собрание с таким видом, как будто без семейного совета он не знает, как и быть с занимающим его вопросом. Затем следовало изложение сути дела; оно выслушивалось в религиозном молчании; деловые способности старика рядовых членов рода подавляли. Но вот дело подано с зеркальной ясностью, и сам собой напрашивается вывод. И доклад неизменно заканчивался словами: "А потому я твердо и бесповоротно решил...". Решение дано, признание его родится само собою, и "семейный совет" расходится. А "советники", не раскрывши и рта, удостаиваются проводов столь же торжественных, каким был и прием... Из всех них в коммерчески-деловом и организационном отношении более всего шел в расчет, собственно, Рафаил Гоц; с ним-то обычно дело от начала до конца и было проговорено и вырешено заранее.

Кончив курс гимназии с медалью, Гоц записался на медицинский факультет Московского университета. Работа его среди молодежи приняла более организованный и систематизированный вид. Она непосредственно смыкалась с поставкой в московскую народовольческую организацию свежих молодых сил, предварительно прошедших через школу общей идеологической подготовки и тщательной личной проверки новобранцев революции. В центре всей этой подготовительной работы находилась своего рода "революционная тройка", в которой наряду с Гоцем заняли места талантливый юноша Матвей Исидорович Фондаминский и младший товарищ, почти воспитанник Гоца, -- Рубинок. В орбите этой организации оказался и Зубатов.

Зубатов сам занимал в Москве очень интересную с революционной точки зрения "ключевую позицию". Базой ему служила популярная среди молодежи типично интеллигентская библиотека, и он широко ею пользовался для завязывания широких связей. Стоявшая во главе библиотеки госпожа Михина считалась его невестою. Обладая довольно приятной интеллигентной наружностью, даром слова и уменьем держать себя, Зубатов в этой среде блистал экстравагантными и крайними воззрениями. Он охотно развивал перед другими "свою собственную" систему морали. В центре ее стояла проповедь о том, что понятия долга, обязанности, строго различения между добром и злом, вообще значение "повелительного наклонения" в нравственности -- все это годится лишь для рядовых людей, но не для "высших натур", которые "сами себе закон" и которым "все позволено". Он даже попытался как-то раз обратить в свою веру и Гоца, доверив ему свою тетрадку, излагавшую это новое моральное "откровение". Однако результат не оправдал надежд автора: человек очень строгих нравственных правил и воззрений, Гоц почувствовал в его рассуждениях о морали сильный привкус иезуитизма, скользкого и циничного.

Зубатов, вступив на это скользкую почву, шел все дальше и дальше в опасном искусстве двойной игры и превращения ее в своего рода спорт или "искусство для искусства". Одним из последних его подвигов перед окончательным сбрасыванием маски и открытым переходом в 1889 году на официальную охранную службу была его жестокая игра с одним из политических друзей Гоца, Морицсм Соломоновым (революционная кличка -- "Мориц Саксонский"), С ним он устроил почти феерическую сцену прощального свидания близ кладбища: рассказывал об отъезде с каким-то тайным и чрезвычайно опасным революционным поручением; прощаясь, даже перекрестил его (еврея-то!) и кончил трогательными объятиями, из которых Соломонов попал в другие объятия -- уже поджидавшей его на квартире жандармской засады.
Зубатов был мастером искусства перевоплощения и любовно предающимся ему комедиантом. Недаром, ступив на стезю "охранки", он попытался широко развернуть свои способности, искусно играя на струнах души наивных простецов из рабочей среды, соблазняя их идеями так называемого бюрократически-государственного "социализма", этого воистину "провокаторского социализма".
Делом рук Зубатова -- первою их пробою -- и был целый ряд провалов, опустошивших тогдашнюю молодую народовольческую Москву. И что ни прикосновение зубатовской руки -- то неизгладимый кровавый след в новых молодых жизнях. Сначала он осторожно указал охранке "периферийных" людей: Пика, Евгению и Софью Гурсвич, Болотину, Эдельмана... Первый пал под солдатскими пулями в якутской бойне; вторая пала жертвою штыковой раны в живот; третью вынули из петли после казни через повешение трех ее товарищей, четвертая за сопротивление властям ушла на каторгу, и пятый утопился в Верхолснске.
Следующая очередь пала на "революционную тройку" -- Рубин-ка, Матвея Фондаминского и Михаила Гоца: первый, избитый на месте ссылки натравленными на пего властью полудикими тунгусами, сошел с ума от сотрясения мозга; второй, едва выжив от колотых ран в живот, скончался в иркутской больнице от туберкулеза кишечника; третий поплатился простреленной грудью и легкими. Последним же зубатовским "достижением" было указание жандармам на связанных с московской народовольческой организацией трех нелегальных: писателя Тана-Богораза, Когана и Виктора Данилова... Словом, Зубатов "честно" заслужил пост помощника своего собственного соблазнителя, полковника Бердяева,
Зубатов и Гоц... Встреча их в юности заключала в себе нечто символическое. Черная тень Зубатова с тех пор неотвязно сторожит все шаги нашей зреющей и растущей партии.

Одна из самых страшных трагедий последних двух царствований — якутская бойня — произошла в связи с ссылкой в область полярной ночи. Это ужасное дело не прошло незамеченным и неведомым, как большинство темных деяний русского самодержавия. Благодаря «Таймсу», весть о нем обошла весь мир, и дело это сыграло значительную роль в обращении симпатий английского общественного мнения на сторону борцов за русскую свободу.

В начале апреля 1889 г . тридцать политических ссыльных ждали в Якутске отправки куда-нибудь на дальний восток Сибири, куда им было приказано водвориться на жительство. Все это были, нужно заметить, административные ссыльные: их не судили, против них не было выставлено никаких положительных доказательств; по их делу не состоялось никакого судебного решения. С точки зрения закона они сохраняли все свои права, так как ничем не были изобличены, и никакого наказания на них по суду не было наложено. Правительство, не закон, а правительство, по чисто административным соображениям, предписало этим людям жить в ссылке. Это обычный прием по отношению к лицам, подозреваемым в неблагонадежности, но против которых нет улик....

Чтобы добраться до Якутска, эти тридцать человек совершили уже трудное, изнурительное путешествие, длившееся целый год, и шли большей частью пешком, по этапу. Для достижения дальнейших пунктов, Верхоянска и Колымска, предстояло, однако, преодолеть еще гораздо больше трудностей. Верстах в 160 от Якутска, в Алдане, исчезают последние следы культуры. Дорога проходит по абсолютно пустынной местности, где в лучшем случае встречаются какие-нибудь кочующие дикари; но даже из них большая часть вымерла от натуральной оспы....

...16—28 марта один из ссыльных, Гоц, отправился к губернатору и объяснил ему, что ссыльные далеки от всякой непочтительности и непокорности, но что соблюдение новых правил привело бы к самым печальным последствиям, и они надеются, что губернатор пересмотрит свое первоначальное решение....

Здесь в библиотеке, в одноэтажном доме на Большой улице, мы обсуждали упорно вопрос, как нам быть, когда местное начальство нам объявило, что нас будут в Средне-Колымск отправлять зимой, в ближайшее время. Надо знать, что от гор. Якутска до Средне-Колымска считается около 3.000 верст. Дорога пролегает по почти совершенно безлюдному месту. Юрты, встречаются на расстоянии 50-100 верст друг от друга, а иногда и на расстоянии 300 верст! Населения нет. На одну квадратную версту там и сейчас приходится пол-человека, т. е., 1 человек на 2 кв. версты, а 30 лет тому назад, пожалуй, было и еще меньше. Но ведь население гораздо гуще в городах (например, в Якутске в то время было 5.000 жителей, в Верхоянске 400, в Средне-Колымске 300 и т. д.), и поэтому густота населения по области еще меньше — человек по 10, а кое-где и меньше, приходилось на 100 квадратных верст!.. При такой редкости населения, притом еще кочевого, ибо чукчи и тунгусы не живут оседло, немудрено, что станки по дороге отстоят на такие большие расстояния.

Теперь подумайте, что по такому пути нас заставляют немедленно ехать за 3.000 верст! Купить пищи по дороге нельзя ничего, все приходится брать с собой с расчетом, чтобы хватило на 2 месяца. Отдыхать по дороге приходится в пустых юртах, насквозь промороженных 50-ти градусными морозами. Ехать на оленях тяжело, ибо маленькие саночки — нарты приспособлены для легкой езды по снегам, на них ни усесться, ни закрыться невозможно....

Оружие у нас состояло из десятка плохеньких револьверов системы Лефоше, стрелявших на 10-15 шагов, одной никуда негодной винтовки и одного револьвера Смит и Вессон у тов. Пика.

В первом ряду стояли Софья Гуревич, М. Орлов, Л. Коган-Бернштейн, Роза Якубович, Анастасия Шехтер, я и еще, кажется, один или два товарища. Остальные теснились за нами. Шел общий разговор с офицером. Одни старались его убедить, чтобы он передал полицмейстеру, что мы по его собственной просьбе собрались сюда и ждем ответа. Другие же, видя, что эти разговоры ни к чему не приведут, снова обратились к товарищам, приглашая их отправиться в полицию. Когда, видимо, беседа подходила к концу, и офицер как бы поколебался, из коридора раздался голос полицейского надзирателя Олесова:

— Довольно с ними разговаривать! Возьмите их! В тот же миг, по указанию офицера Карамзина, взвод стал нас окружать с боков. Я услыхал душу раздирающий стон и затем пальбу.

Не знаю, через сколько минут я очнулся. Я лежал на полу. Поднявшись, я почувствовал что-то теплое в левом плече. Это была кровь. Во рту я ощутил что-то вроде ожога. Я смутно помню, как я падал. Падал и мгновенно подумал :

— Ну, вот и конец...

Ho это был не конец. Оглядевшись, я увидел позади себя у стены тов. Пика в сидячем положении. Череп разбит, кругом мозг... Я прошел в другую комнату... Стоны. В углу стонет Софья Гуревич: ее штыком прокололи в области живота; дальше делают перевязку Льву Моисеевичу Когану-Бернштейну. Он лежит без движения. Ко мне подошла Наталья Осиповна, его жена, и стала мне быстро делать перевязку.

— Дайте мне настоящий револьвер! Скорее! Во дворе виновник бойни — Осташкин. Давайте скорее! Кто-то сказал, что был револьвер один только, у Пика, надо взять его...

Зотов побежал, взял из рук убитого оружие и выбежал на крыльцо. Против крыльца во дворе густая цепь солдат, ружья направлены в окна и двери. Зотов стал наводить свой револьвер на губернатора Осташкина. Последний бежит по шеренге, пули летят ему вдогонку... Он падает. Но пуля попала в пуговицу шинели, и он невредим. Выпустив последнюю пулю, Зотов бежит назад. Но в это время со всех сторон раздаются залпы — в окна, в двери, в стены... Стоны усилились. Мих. Гоц ранен навылет в грудь. Он задыхается. Легкое пробито.

Самый младший из свидетелей и участников "якутской бойни" Костя Терешкович впоследствии сам повествовал мне о том, как совершенно внезапно сорван был и весь дальнейший ход переговоров. "Все это произошло так внезапно и хаотично, что нелегко поддается описанию. Когда все уже как будто налаживалось, вдруг из рядов полиции грянуло: "Довольно, хватит! Взять их!". И началось... Произошла короткая свалка. Солдаты действовали штыками и прикладами. Но вот офицер Карамзин выстрелил из револьвера, и тотчас ответным револьверным выстрелом Львовича сам был ранен в ногу; последовало еще несколько беспорядочных выстрелов; офицер, ковыляя, покинул поле схватки; за ним, растерявшись, выбежали на двор и солдаты.
Наступила недолгая передышка. "Тогда считать мы стали раны, товарищей считать". С пробитым черепом виднелся прислоненный спиною к стене труп Пика; корчилась от штыковых ран в живот жена его Софья Гуревич; не мог двигаться раненный в пах Коган-Бернштейн; от нескольких глубоких колотых ран изнемогал Матвей Фондаминский.
В это время раздался чей-то крик, сразу подхваченный другими: "Осташкин прибыл! Вот он! Вот он! Главный убийца и палач!". И я видел, как Михаил Гоц, осмотрев свой "Лефоше", {Речь идет о револьвере французского оружейника Лефоше; данная модель револьвера была распространена в основном в 1850--1860-х гг.} направился к дверям. Но следом за ним кинулся словно стороживший его Львович. Гораздо более крепкий и физически ловкий, он быстро догнал и отстранил Михаила; ему кричали: "Нет, на Осташкина должен пойти лучший из наших стрелков!". Потом уж я узнал, что, выбежав на крыльцо, Львович, завладевший "Смитом и Вессоном" {Имеется в виду револьвер системы "Смит и Вессон", один из самых распространенных в 1870--1880-х гг. видов личного оружия.} Пика, стрелял по Осташкину. Но случай спас этого изверга: одна пуля прострелила ему шинель, другая сплющилась о металлическую пуговицу. Напуганный Осташкин, сломя голову, кинулся в свой экипаж и только погонял кучера.
В ответ на выстрелы Львовича раздалось несколько солдатских залпов, перешедших в долгий, перекрестный "беглый огонь" по окнам и дверям здания. Шальною пулею ранен был в спину сам Львович. А потом я увидел, как упал Гоц. Жутко было слышать, с каким хриплым и свистящим звуком вырывалось из его груди дыхание: пуля пронизала насквозь легкие, увлекая с собою, как оказалось потом, через всю рану шерсть с пальто и платья. На него всем было больно смотреть. Эта картина неизгладимо врезалась мне в память; стоит мне закрыть глаза -- и опять она встает передо мною как живая..."

М.Твен, Вашингтон, весна 1889 г.:
"Если правительство, подобное теперешнему русскому, не может быть низвергнуто иначе как динамитом, то слава богу, что существует динамит!"

В 1896 году он вышел на "поселение" в Курган, откуда ему разрешили перебраться в Семипалатинск. Там он вместе с прошедшим тоже через Акатуй поэтом Мельшиным-Якубовичем вошел в основной литературный штаб местной газеты "Степной край". И вот со страниц этой "степной" газеты ссылка услышала имена своих любимых идеологов -- Лаврова и Михайловского, хотя цензурные условия этого глухого района были нелегкие.
Гоц оживал душою. Под "гласный надзор" ему удалось попасть в Одессу. Там он был поставлен во главе местного филиала знаменитой "чайной фирмы" и успел доказать на деле свой талант организатора. Он становился надеждою всего клана Высоцких. Но эту надежду следовало оберегать. Решено было отправить его за границу на отдых и на попечение лучших европейских специалистов, способных вернуть ему былое здоровье и силы. Хлопоты магнатов чайной промышленности быстро увенчались успехом, и Гоц прибыл в Париж. Но ему не пришлось застать Лаврова, о чем он так сильно мечтал, -- того уже унесла смертельная болезнь. Не попал он и на его похороны, на которые съехались многие ветераны эмиграции, принявшие тогда участие в организации Аграрно-социалистической лиги. Лично для меня это означало отсрочку знакомства и тесного сближения с Гоцем почти на год.
Мое знакомство с Михаилом Гоцем началось в Берне....

Незадолго до ареста Гершуни из России был доставлен нам новый запрос. Предстояло оборудование Боевой организации новой военной техникой. Михаилу Гоцу надо было найти для этого новые средства; мысль о том, чтобы справиться с этой задачей путем простой переброски бюджетных сумм на террор, в ущерб остальным партийным нуждам (иными словами, в ущерб обслуживанию массового движения), мы отвергали. Приходилось также считаться с тем, что опыты с динамитом -- вещь опасная. Пользуясь правом убежища в Швейцарии, мы должны были во что бы то ни стало избегнуть опасности для мирных швейцарских граждан. Было принято решение -- никаких опытов над взрывчатыми веществами в городских помещениях не производить, пользоваться лишь совершенно обособленными дачными домиками, лучше всего где-нибудь на побережье или в лесу. Принцип этот был выдержан строго, и действительно, ни один швейцарец никогда из-за подобных работ не пострадал и пострадать не мог.
Вскоре уехали в Россию практиковавшиеся в Швейцарии "боевики". А Михаил Гоц? Сближаясь с Гершуни и принимая на себя заведование боевыми делами за границей, он всегда повторял, что у него нет охоты вертеться около боевых дел. При серьезной постановке иметь лишь одного человека, ведающего Боевой организацией, немыслимо. Рядом с ним должен быть "запасной" боевой организатор и ближайший помощник. В течение всего 1903 года, когда общий рост партии давал себя чувствовать с особенной силой, Гоц с особенной настойчивостью ставил вопрос о своем переезде в Россию.
-- Я не выдержу этой жизни, -- говорил он, умоляя, чтобы его пустили в Россию, -- вы лишаете меня счастья умереть на эшафоте и заставляете умереть здесь, на мирной койке; это будет не заслуженным мною несчастьем...

Заграничные старые народовольцы с П. Л. Лавровым во главе ласково звали меня первою ласточкой вновь повеявшей на них из России революционной весны. Но за моим приездом последовал перерыв, для эмигрантской тоски такой тягостно долгий, что скептики уже говорили: а что, если эта первая ласточка так и останется последней.
-- Нет, не останется, -- твердо и уверенно отвечал Михаил Рафаилович Гоц. И, помню, однажды прибавил: "У меня, знаешь ли, наготове есть целый выводок наших будущих продолжателей, смены нашей: грызут гранит науки по германским университетам".
Только через несколько лет, не ранее 1903 года, пришлось мне ближе встретиться с одним из представителей этого "выводка", про который я с тех пор не раз шутливо осведомлялся у Михаила Рафаиловича: ну, как там поживают твои грызуны? Скоро прогрызут себе выход в мир божий из гранитных оград "Германии туманной"? Одного из них я скоро увидел: то был младший брат самого Михаила, Абрам Рафаилович.

Абрам Гоц был сын очень богатого купца. Молодой человек лет 24, крепкий, черноволосый, с блестящими черными глазами, он во многом напоминал своего старшего брата. У него был неиссякаемый источник революционной энергии, а отсутствие опыта заменялось большим практическим умом. От него постоянно исходила инициатива различных боевых предприятий, он непрерывно был занят составлением всевозможных террористических планов. Убежденный последователь Канта, он относился, однако, к террору почти с религиозным благоговением и брался с одинаковой готовностью за всякую, самую неблагодарную террористическую работу.

Наблюдение было учреждено в январе и производилось первой группой до апреля, второю -- до созыва Государственной Думы. Абрам Гоц, переодетый извозчиком, в высоких сапогах, синем халате и картузе, не был похож на еврея, -- он походил скорее на разбитного ярославского мужика. Тем не менее, опытный взгляд улавливал еврейские черты в его наружности. Однажды, когда он находился на своем наблюдательном посту, к нему подошел городовой. Он внимательно осмотрел Гоца, его лошадь и его пролетку и сказал:
-- А ведь ты, сукин сын, жид!
Гоц сорвал картуз с головы и закрестился:
-- Есть ли крест на тебе, -- заговорил он быстро, -- я -- жид?.. Господи!.. Служил в стрелковой бригаде, вот в Петербург приехал, думал заработать копейку, а ты лаешься: жид!..
Городовой недоверчиво улыбнулся.
-- Служил, говоришь, в стрелковой бригаде?
-- Как же!.. За отличную стрельбу знак имею.
-- А в какой бригаде?
-- В седьмой.
-- Ишь ты!.. А я в восьмой...
Через минуту они говорили совсем дружелюбно, и городовой не заподозревал больше еврейского происхождения Гоца. В данном случае только находчивость спасла Гоца от ареста.

...Большевистский военный переворот медленно занимал в столице одну ключевую позицию за другой. Пробравшийся на фронт Керенский тщетно искал там боеспособных дивизий, с которыми мог бы отвоевать столицу от большевиков. Он не нашел никого, кроме остатков той "дикой дивизии", которую когда-то послал против Керенского мятежный главковерх Корнилов. И там он оказался в положении почти военнопленного, и только бегство спасло его от выдачи советским матросам Дыбенко.
А в столице Абрам Гоц собрал военную молодежь юнкерских училищ, чтобы ударом с тылу облегчить Керенскому его так и оставшееся иллюзией вторжение. И тут его подстерегало заключительное злосчастие. Керенский передавал о нем так: "По случайным, еще недостаточно выясненным обстоятельствам, а также и по злой воле предателей и провокаторов, все готовые к бою антибольшевистские силы были пущены в действие раньше, чем мы могли его поддержать". Юнкера двинулись, повинуясь приказу, подписанному Гоцем и Авксентьевым; но заготовленный заранее приказ был, как оказывается, кем-то пущен в ход, когда возглавляемый Гоцем военный совет уже разошелся без всякого решения: и распорядились им неправомочные нервные импрессионисты, встревоженные каким-то паническим неверным слухом. Авксентьев и Гоц опровергли свою ответственность в безнадежном движении, закончившемся бойнею юнкеров. Керенского все это "приводило в бешенство"; настроение Гоца было, конечно, еще более трагично.

7 августа Трибунал вынес свой приговор: двенадцать человек Гоца, Донского, Герштейна, Гсндельмана, Лихача, Николая Иванова, Елену Иванову, Евгению Ратнер, Тимофеева, Морозова, Агапова, Альтовского -- расстрелять; десять человек -- Злобина, Утгофа, Берга, Львова, {Имеется в виду М. И. Львов.} Либерова, Артемьева, Ракова, Федоровича, Веденяпина, Горькова -- заключить в тюрьму на сроки от 2 до 10 лет; предателей -- освободить.

Передовая "Голоса России" (No 102) даст верную оценку этому приговору, когда пишет: "Он хуже и бесстыднее голого убийства. Жажда крови и гнусный политический шантаж соединились в нем с утонченной пыткой смертью. Что означает условность приговора? Всероссийский Центральный Исполнительный Комитет оставляет себе право привести в исполнение приговор, когда ему вздумается. Осужденные подвергнуты постоянной пытке смертного ожидания. Они пожизненные заложники... Самая изощренная фантазия может ли вообразить себе более острое надругательство, более утонченное мучительство?".
Большая советская энциклопедия взяла на себя завидную смелость набросить на исход процесса "железный занавес". Она напечатала, будто в конце концов Гоц по какой-то "амнистии" был выпущен на свободу и работал при Симбирском губплане. Время от времени в публику пускались из Кремля вести о том, что Гоца видали то в Московской публичной библиотеке, то в Художественном театре! Большевики, как никто, мастера в искусстве бесстыдной дезинформации.

Михаил Гоц, как мы видели, по происхождению своему принадлежал к кругам промышленно-коммерческой аристократии еврейства. Ближайший его друг, Осип Соломонович Минор, принадлежал тоже к кругам еврейской аристократии, но совершенно другого рода -- аристократии интеллектуальной, что тогда означало прежде всего синагогальной.
В самом деле, отец его, Соломон (Залкинд) Минор, родом из Виленщины, не знал в жизни иного назначения, кроме изучения, толкования и внедрения в умы своих соотечественников глубин иудаизма. Он был, однако, далек от консервативного догматизма и традиционализма. Все его личные связи тянулись к течению "маскилим", то есть друзей нового просвещения.
Родившись в 1826 году, он уже 12 лет от роду поставил редкий рекорд самостоятельных упражнений в штудировании и толковании диалектических загадок Талмуда. Ему удалось поступить в новооткрытое виленское раввинское училище, бывшее любимым детищем "маскилим". Окончил он его в составе первого же выпуска, и окончил так, что был оставлен при нем на кафедре Талмуда. Через шесть лет минской общине удается устроить переход его на ту же кафедру в Минск.
Одаренный чрезвычайно живым умственным темпераментом, Минор-отец успевает с успехом поработать в совершенно новой тогда области: над документами по истории еврейства Западного края. В то же время он проявляет себя и блестящим синагогальным проповедником и на русском языке. В 1869 году он удостаивается приглашения в раввины со стороны самой значительной и важной из еврейских общин -- московской.

Началась и травля раввина. Так, Минору издевательски было объявлено, что в записи еврейских рождений и других актов гражданского состояния он не имеет права пользоваться библейским классическим начертанием еврейских имен вместо "популярных", то есть вульгарно-уличных кличек: Мошка, Ицка, Пешка и т. п. Но особенно сложные подкопы и подсиживания были пущены в ход против синагоги, для которой стараниями Минора было возведено собственное здание. Хотя оно строилось по утвержденным губернским правлением чертежам, после окончания постройки вдруг было замечено "соблазнительное" сходство между древнегреческим стилем синагогальной архитектуры, с куполом и щитом Давида, и христианскими храмами. Купол было поведено снести, но и после этого губернское правление не было удовлетворено и требовало все новых и новых перестроек...

1883 год
Я в то время был студентом московского университета и, как все почти студенты, примыкал к партии Народной Воли и был занят совсем не науками, а пропагандой в рабочей среде.
Вл. Розенберг, недавний еще редактор известной московской газеты «Русские Ведомости», закрытой большевиками, А. Введенский, Андреев, Ф. Данилов, М. Гоц, М. Фондаминский, У. Рубинов, Хлопков, Золотницкий, М. Лаврусевич, Баранов и др. {10} составляли кружок народовольцев, задавшийся целью помогать партии всеми силами. Все мы были, конечно, на виду у полиции. И за наш кружок она принялась... Обыски дали ничтожные результаты — у меня нашли несколько недозволенных газет, у Баранова немного типографского шрифта и части типографского самодельного станка, у Сергея Сотникова револьвер, и т. д. Всех нас в числе многих десятков рабов божьих посадили в тюрьмы. В качестве тюрем для подследственных политических арестованных служили арестные дома при городских участках. Я попал в отвратительный, грязный, сырой 1-й участок, в одиночку.

Думалось: что же общего между мною, хотевшим научить людей чему-то хорошему, полезному, с этим вот Гринькой, который «идет в Сибирь по пятому разу» и все за «нечаянное убийство...». Почему я в Сибирь, и он в Сибирь?..
Или вот рядом со мною сидит бродяга, цыган, раз двадцать попавшийся за увод лошадей у крестьян. Его уже били, и в тюрьмы сажали, и в арестантских ротах бывал, а теперь в каторгу идет на 12 лет за то, что «ударил его палкой по голове, а он упал и Богу душу отдал..., а вовсе не хотел его убивать! Ну, а тут, гляжу человек все одно — царство ему небесное — пропал, так я уж часы то у него и кошелек взял на память...». И вот этот откровенный конокрад и убийца сидит рядом со мною...
— А ты, сосед, куда едешь? — обратился он ко мне.
— Я по политическому делу, в Сибирь, в ссылку.
— Знаю, знаю! Понимаю! Я с политическими хорошо знаком! В партиях хаживал не раз. Люди хорошие! Постоянно тебе и чаю, и сахару, и табаку!.. Только ведь нашему брату — все мало. Ему что ни дай, а он норовит вот тебе непременно еще и сам взять... Так вот политиков то — ух! — больно хорошо обирали! Аж жалко! Все до нитки отберут и в майдан, а он — молчит! А у тебя сахар то есть?
Я дал ему сахару, чаю, хлеба.
— А ты не бойся! Ты вот дал мне, так я то больше у тебя ничего не возьму, потому у нас порядок такой: кто с тобой рядом — тот как святой, его уж мы не трогаем ни под каким видом! Спи, товарищ, спокойно!

В 1895 году по другому манифесту процесс наш был пересмотрен в особом порядке, и наказание каторгой заменено «ссылкой на житье в Восточную Сибирь сроком на 10 лет со дня приговора». Таким образом летом 1895 года все осужденные по якутскому процессу подлежали высылке в Сибирь на житье до 7-го августа 1898 года, после чего мы должны были пробыть четыре года под надзором полиции во внутренних губерниях России, исключая столиц. Начинался новый период нашей жизни.

Полиция между тем глядела в оба. Беспокойный и неугомонный темперамент О. С. Минора не давал ей спать.

В конце 1902 года Осип Соломонович Минор приехал в Берлин. Свидание с Гоцем, знакомство с Гершуни и Азефом. Летом 1903 года он переехал в Женеву, где сразу попал на съезд Аграрно-социалистической лиги и на учредительное совещание заграничной организации партии социалистов-революционеров. Он вошел в обе организации и с головой ушел в работу. Его душевный склад и темперамент боевого популяризатора и пропагандиста определяет и его место в организации: главное редакторство в боевом организационном органе "Народное дело".

В. И. ЛЕНИН ТОМ 54 Письма Ноябрь 1921 ~ март 1923
В. М. МОЛОТОВУ
т. Молотов! Прошу предписать т. Киселеву, председателю МСНК, отпуск и лечение, по указанию врачей, не менее 2-х месяцев.
Семашко созвал консилиум (в том числе Минор), признавший крайнее переутомление и пр. и пр.
Прилагаю свидетельство.
Санаторий ему надо найти по предписанию врачей: можно и должно от Семашки взять обязательство письменное 70.
22/XI. Ленин

Написано 22 ноября 1921 г. Впервые напечатано в 1933 г. в Ленинском сборнике XXIII

Русские защищают интересы и преобладание белой расы против возрастающего засилия желтой. Поэтому наши симпатии должны быть на стороне России

Администрацией был устроен ряд уличных манифестаций, но они не встретили никакого сочувствия. Было сразу видно, что война эта крайне не популярна, что народ ее не желает, а большинство проклинает. Уже по одному этому ожидать хороших результатов от войны было невозможно.
Когда Куропаткин покинул пост военного министра и поручение ему командования армией еще не было решено, он упрекал Плеве, что он -- Плеве -- был только один из министров, который эту войну желал и примкнул к банде политических аферистов. Плеве, уходя, сказал ему:
"Алексей Николаевич, вы внутреннее положение Россия не знаете. Чтобы удержать революцию, нам нужна - маленькая п о б е д о н о с н а я война."
Вот вам государственный ум и проницательность... Государь был, конечно, глубочайше уверен, что Япония, хотя может быть с некоторыми усилиями, будет разбита вдребезги. Что же касается денег, то бояться нечего, так как Япония все вернет посредством контрибуции.
В первое время обыкновенное выражение Его в резолюциях было "эти макаки"....

Неудивительно, что даже не участвующая в войне европейская буржуазия чувствует все-таки себя униженной и подавленной. Она так привыкла отождествлять моральную силу России с военной силой европейского жандарма. Для нее престиж молодой русской расы был неразрывно связан с престижем непоколебимо сильной, твердо охраняющей современный «порядок», царской власти. Неудивительно, что катастрофа правящей и командующей России кажется всей европейской буржуазии «страшной»: эта катастрофа означает гигантское ускорение всемирного капиталистического развития, ускорение истории, а буржуазия очень хорошо, слишком хорошо знает, по горькому опыту знает, что такое ускорение есть ускорение социальной революции пролетариата. Западноевропейская буржуазия чувствовала себя так спокойно в атмосфере долгого застоя, под крылышком «могучей империи», и вдруг какая-то «таинственная, отрочески юная» сила смеет рвать этот застой и ломать эти опоры.

Да, европейской буржуазии есть чего пугаться. Пролетариату есть чему радоваться. Катастрофа нашего злейшего врага означает не только приближение русской свободы. Она предвещает также новый революционный подъем европейского пролетариата.

Возвращение Порт-Артура Японией есть удар, нанесенный всей реакционной Европе. Россия шесть лет владела Порт-Артуром, затратив сотни и сотни миллионов рублей на стратегические железные дороги, на создание портов, на постройку новых городов, на укрепление крепости, которую вся масса подкупленных Россией и раболепствующих перед Россией европейских газет прославила неприступною. Военные писатели говорят, что по своей силе Порт-Артур равнялся шести Севастополям. И вот, маленькая, всеми до тех пор презираемая, Япония в восемь месяцев овладевает этой твердыней, после того как Англия и Франция вместе возились целый год со взятием одного Севастополя. Военный удар непоправим. Решен вопрос о преобладании на море, - главный и коренной вопрос настоящей войны. Русский тихоокеанский флот, вначале бывший не менее, если не более, сильным, чем японский, уничтожен окончательно. Отнята самая база для операций флота, и эскадре Рождественского остается только позорно вернуться вспять, после бесполезной затраты новых миллионов, после великой победы грозных броненосцев над английскими рыбацкими лодками. Считают, что одна материальная потеря России на одном только флоте составляет сумму в триста миллионов рублей. Но еще важнее потеря десятка тысяч лучшего флотского экипажа, потеря целой сухопутной армии.

Дело русской свободы и борьбы русского (и всемирного) пролетариата за социализм очень сильно зависит от военных поражений самодержавия. Это дело много выиграло от военного краха, внушающего страх всем европейским хранителям порядка.

Да. Самодержавие ослаблено. В революцию начинают верить самые неверующие. Всеобщая вера в революцию есть уже начало революции. О ее продолжении печется само правительство своей военной авантюрой. О поддержке и расширении серьезного революционного натиска позаботится русский пролетариат.

«Вперед» № 2, 14 (1) января 1905 г.

В силу внутренней логики развивавшихся на наших глазах событий принятие или непри-нятие той или иной тактики партией могло повлиять на отдельные фазы исторического процесса, но не на окончательный исход его. Первая великая победа, одержанная освободитель-ным движением над царским абсолютизмом, была одержана в кредит. Она была вовсе не результатом достаточной силы революционных общественных элементов, а лишь результатом полной неподготовленности правительства к вновь создавшемуся положению. Ужасный исход русско-японской войны, вместе с революционными ударами внутри, перевернул в стране все отношения. Правительство было поколеблено морально. Немудрено, что в него утратили веру все. Его прежнее видимое могущество не выдержало испытания -- и само перестало верить в него.

Началось ужасное время. Несчастнейшая из несчастнейших войн и затем, как ближайшее последствие -- революция, давно подготовленная полицейско-дворянским режимом или, вернее, полицейско-дворцово-камарильным режимом. Затем революция перешла в анархию. Что Бог сулит нам далее? Во всяком случае еще много придется нам пережить. Жаль Царя. Жаль России. Сердце и душа исстрадались и покуда нет просвета. Бедный и несчастный Государь. Что Он получил и что оставит. И ведь хороший и не глупый человек, но безвольный, и на этой черте Его характера развились Его государственные пороки, т. е. пороки как правителя, да еще такого самодержавного и неограниченного. Бог и Я.

Познакомился с приезжим. Он мне показался по своей корректно-европейской внешности не русским, а скорее каким-нибудь балтийцем: не то эстонец, не то литовец.

Дня через два приехал с австрийско-русской границы Мендель Розенбаум. Встретился он с "Дмитрием" (так звали нашего приезжего), обнялись и расцеловались, как старые друзья. Пошли разговоры о "бабушке", о киевлянах, саратовцах, воронежцах, о какой-то "Рабочей партии политического освобождения России"... И когда гость удалился, Розенбаум рассеял все тревожные сомнения Веры Житловской.
Тут в первый раз прозвучали для нас слова: Григорий Гершуни. Житловский дивился: вот уж не думал, что он еврей! Мендель рассказал, как "Дмитрия" впервые открыла в Минске "бабушка". А может быть, правильнее будет сказать, что он ее открыл. Она нередко бывала в том же доме, этажом выше, у его брата, врача. Ее все знали.

Когда-то обещав Менделю Розенбауму: "Рано или поздно мы с вами объединимся", Гершуни слово свое сдержал: несмотря на оппозицию первооснователя, Ефима Гальперина, шумно протестовавшего против отказа от организационной самостоятельности и первоначального имени РППО, Гершуни провел на съезде последней в 1902 году ее полное объединение с партией социалистов-революционеров. Одновременно в "эсеровскую" партию влилось несколько комитетов (в том числе главный, киевский) так называемой Русской социал-демократической партии, имевшей своим органом газету "Рабочее знамя" (в отличие от официальной Российской социал-демократической рабочей партии). Так наша партия получила свое организационное завершение

Так идут дни за днями -- вплоть до исторической даты 2 апреля: выстрелом Степана Балмашева Сипягин "смещен". Но мы в прежнем напряжении. Нам было сообщено, что такому же "смещению" подвергнется Победоносцев. Оба на одинаковой очереди... И мы продолжаем ждать... Идут опять день за днем -- как мучительно медленны они! Наконец становится ясно: по неизвестным причинам вторая часть плана сорвалась. Новое напряжение нервов: если тут дело Боевой организации не вышло, то не значит ли, что рядом с победой шло поражение -- провал?
Но нет: оказалось, что во второй части плана не было ни победы, ни поражения. Конец вышел ничейный. И по обстоятельствам, от организации совершенно не зависящим -- от нелепой случайности...
Дата 2 апреля была выбрана потому, что в этот день назначено было собрание Комитета министров. В час Сипягин приехал в Мариинский дворец, а Победоносцев вышел из Синода. К первому, в виде блестящего молодого адъютанта, направился член БО С. Балмашев. Ко второму должен был подойти другой террорист. Он вызван был в Петербург специальной телеграммой... Но телеграф перепутал две буквы фамилии адресата, телеграмма не была получена, в Петербург никто не приехал, и Победоносцев ушел от верной смерти.
Понятно, что имя этого боевого товарища Балмашева оставалось тщательно законспирированным. Кто и знал его, старался забыть. Теперь, когда эти дела дано минувших дней уже принадлежат истории, более места для тайны нет. С оговоркой, что я могу ошибиться, скажу, что считал этим тщетно ждавшим вызова боевиком старого революционера, хорошо мне известного Михаила Михайловича Чернавского, и впоследствии предлагавшего свою жизнь на террористическое дело.

О "приближении террора к массам" Боевая организация думала и до постановления ЦК партии. Ее деятельность направлялась по трем линиям. Первым должен был пасть виленский губернатор фон Валь, приказавший наказать еврейских рабочих-демонстрантов розгами. На фон Валя должен был пойти взятый из прежних кадров Рабочей партии политического освобождения боевик Стрига. Но его выступление неожиданно предупредил выстрел рядового еврейского рабочего Гирша Лекерта. Фон Валь был лишь легко ранен. Гершуни был чрезвычайно огорчен, что фон Валь отделался так легко и что Боевая организация случайно потеряла такую заслуживающую кары мишень. Но самый факт выступления Лекерта он оценил чрезвычайно высоко, и в No 7 "Революционной России" за 1902 год имеется его необыкновенно прочувственный некролог этому герою-рабочему -- он был казнен двумя днями после Степана Балмашева. В No 10 "Революционной России" было опубликовано стихотворение "Гиршу Лекерту" с эпиграфом из Ленау. Оно написано основателем "Нового журнала" и многим известным Михаилом Осиповичем Цетлиным.
Второй мишенью Боевая организация поставила палача полтавских крестьян князя Оболенского. Исполнителем вынесенного ему приговора был Фома Качура....

Шавельский мещанин, провизор Герш Исаак Ицков, он же Григорий Андреевич Гершуни, Гершун или Гершунин, являлся создателем и диктатором боевой организации партии социалистов-революционеров. Он организовал убийство Сипягина и покушение на Оболенского, подготовлял убийство Победоносцева и Клейгельса.

Тупого хохла, столяра Кочуру сперва натаскивал сподручный Гершуни - Арон Вейценфельд, а затем за него взялся сам Гершуни.
Он в течение нескольких дней гуляет с ним в окрестностях Киева, уговаривая на "подвиг", расписывая ему, каким он окажется "героем". И когда тот согласился, наконец, убить Оболенского, Гершуни держит его в руках до самого момента стрельбы в Харьковском саду Тиволи. В ожидании выхода Оболенского они сидят на скамейке. Кочура хочет закурить, но Гершуни выхватывает портсигар - не смей развлекаться. Выходит Оболенский, и Гершуни толкает Кочуру - иди, стреляй, - и сам исчезает...

Сам Гершуни осторожен до крайности. Он только внушает, натаскивает и толкает на дело. Действуют же другие. Нужны, например, револьверы и патроны - он дает деньги Григорьеву и Кочуре, и первый покупает по его велению патроны для Балмашова, второй же для себя. Правда, Гершуни сам отравляет пули стрихнином, но на то он и провизор. Нужно написать после убийства Сипягина письма за границу, он их составляет, но пишет не он сам.
Одно письмо пишет по его указанию Ремянникова, другое же под его диктовку пишет Юрковская.
У Гершуни все продумано и на после убийства. Мстить Оболенскому он посылает Кочуру, хотя на стрельбу вызывался еврей. Важно, чтобы потом узнали, что за крестьян мстил крестьянин. Посылая на убийство Балмашова, Кочуру и Григорьева, он заставляет их писать свои биографии и письма к товарищам. Надо, чтобы это осталось для потомства. Придя за этим к Кочуре в гостиный номер, он предупредительно вынимает из кармана перо, бумагу и чернила. И тот пишет. Если же литература не выходит, Гершуни говорит, что
напишет и поправит сам. Сколько таких писем и речей казненных революционеров, которых они никогда не писали и не произносили, выдаются за подлинные, благодаря Гершуни и подобным деятелям!
Рядом продуманных действий, постепенно, но верно втягивал Гершуни в террор намеченных им лиц, и тем не оставалось ничего иного, как исполнить его веления. Есть что-то сатанинское в этом давлении и влиянии Гершуни на свои жертвы. Кочура дрожал перед ним. Он начал давать о нем показания в тюрьме только тогда, когда увидел его фотографию, на которой тот был снят в арестантском халате и в кандалах.

Фома Качура, стрелявший в палача полтавских крестьян губернатора Оболенского, был широко известен в рабочих кругах юга России. И когда Трусевич впервые предъявил Гершуни дополнительное обвинение в покушении на жизнь Оболенского, ссылаясь на раскаяние и оговор Качуры, он сначала не хотел верить собственным ушам. Пытался сам себя убедить -- не жандармский ли фокус все это? Как может быть -- Качура, кумир и гордость ряда рабочих кружков, -- и черное предательство?
Только словами самого Гершуни можно передать, какой нравственный ад поднялся в его душе при виде Качуры и при сознании происшедшей катастрофы. "Мгновение -- и все перед глазами поплыло... В мозгу поднимается что-то большое-большое, чудовищно безобразное. Точно щупальца спрута охватывают тебя всего железными тисками и какой-то замогильный холод леденит сердце. Знаете ли вы, что такое смертельный ужас? Вот тогда пришлось испытать его. Ужас за человека, ужас за сложность и таинственность того, что называется человеческой душой. Давящим призраком стоит: Качура -- предатель! Ум отказывается верить, а не верить -- нельзя. Болью и мукой всегда отзывается такое падение революционера...

Что же произошло с Качурой? На своем собственном суде и после суда он держал себя с безупречной твердостью. В Шлиссельбург он прибыл еще здоровый, энергичный, казался даже веселым. Через некоторое время потребовал для себя работы в мастерской... Но в июне месяце происходит таинственная провокация: в одну из суббот, когда Качура мылся в бане, в его камере обыск открыл якобы спрятанную записку к нему от Гершуни, записку, которую тот никогда не писал. Сам комендант крепости явился к Качуре и провел с ним в камере наедине целых два часа. На следующий день все повторилось, а через несколько дней явился какой-то специальный чин, по-видимому, Труссвич. Такие встречи-свидания продолжались в течение июня и июля. За эти два месяца Качура превратился в тень самого себя. Ни с кем не хотел говорить, перестал работать в мастерской, отказался от книг, не выходил на прогулки. В его камере потом нашли нацарапанные на стенах строки: "погибло все, чему я в жизни поклонялся... душа пуста, душа мрачна... о думы, думы; о надежды и желанья, погибли вы...".
На суде из его показаний выплыло, что летом 1903 года Труссвич ему показывал карточку Гершуни в ручных и ножных кандалах. Имени Гершуни Качура вообще не знал. Про закованного в кандалы ему сказали, что "осужденный по делу Оболенского". Этим, видимо, и объяснялось его остолбенение, когда он увидел на скамье подсудимых Гершуни и рабочего Вейценфельда, которого тоже считал уже осужденным. Получалось, что Качура считал и Гершуни, и Вейценфельда все равно погибшими, а потому и оговорил их.

В тех обвинительных материалах, которые, согласно закону, были даны Гершуни на обозрение перед судом, он открыл тот тонкий яд, которым Трусевич систематически отравлял душу Качуры, чтобы довести его до полной моральной прострации. Это была приложенная к материалам докладная записка Трусевича, содержавшая целый букет дискредитирующих партию социалистов-революционеров и ее Боевую организацию выдержек, главным образом, из социал-демократической литературы...

Дорогой Александр Иванович.

Барыня Васильевского,1 Константинович, находится в Чернигове и взята под наблюдение. Государь сказал, кто арестует Васильевского товарища, т. е. Гершуни, того озолотит и даст самую большую пенсию; постараемся это сделать. Баушка,2 говорят, что она в Вене, но из другого источника, будто она в Ярославле, а Гершуни - “Шляпа”3 в горах Кавказа, т.е. ему посоветовали ехать на Кавказ и навербовать компан. террористов баши-бузуков и с ними явиться в Петербург и начать расправу с Побед.,4 Плеве, Витте5 и другими. Сейчас выяснилось, что поручик Григорьев вел разговор о бомбах, и Гершуни знакомил его с техникой и составными взрывчатыми веществами, как говорит, уже изучавший все сие за границей, и просил сделать Григорьева полбутылки нитроглицерину, но последний отказался. Итак, из дознания о Мельникове выясняется, чего мы должны ожидать в будущем - террора и террора. Не знаю, писал ли я вам, что Сер. Вас.6 познакомился с Витте и что последний от Сер. Вас. в восторге, и очень сожалел, что познакомился очень поздно! Здорово, и, кажется, Плеве и Витте скоро будут с одной ложки кушать, и на днях у князя Мещерского имел состояться обед с Витте и Плеве, - специально, их хотят помирить! Плеве Сер. Вас. как-то вечером сильно благодарил и обнял и расцеловал много раз; недурно!! Протоколы Васильевского и Григорьева один интереснее другого, и их пока держат для розыска в бол. секрете. Я вернусь к Гершуни. Когда были наблюдения в Киеве за съездом Гершуни с Васильевским и Шнееровым (1/Х 902), то Гершуни давали телеграмму, и он явился через сутки, т.е. где-нибудь жил недалеко от Киева, то и надо полагать, вам очень и очень надо ожидать Гершуни у себя в Киеве; письма у Лоид - они тоже наводят на мысль, что Гершуни около вас. Горный был у вас, его баба в Чернигове, ну, и Гершуни где-нибудь в этом треугольнике. Целую вас и шлем привет Валерии Константиновне.

Весь ваш Е. Медников.

Печатается по: “Красный Архив”,
1926, т. 4(17), сс. 198-199.

Примечания:
1 М. Мельникова.

2 Е.К.Брешко-Брешковская; в это время действительно выехала за границу.

3 Филерская кличка Г.Гершуни.

4 Победоносцев Константин Петрович (1827-1907) - статс-секретарь, сенатор, с 1880 по 1905 обер-прокурор Святейшего Синода.

5 Витте Сергей Юльевич (1849-1915) - граф, с 1889 по 1892 директор Департамента железнодорожных дел, затем министр путей сообщения и министр финансов, с 1903 по 1905 председатель Комитета министров, с октября 1905 по апрель 1906 возглавлял Совет министров.

6 Сергей Васильевич Зубатов.

Милостивый Государь Петр Иванович,

Продолжающимся всесторонним расследованием по делу об убийстве Егермейстера Сипягина добыты к настоящему времени нижеследующие данные:

Партия социалистов-революционеров в России выделила террористическую фракцию, присвоившую себе наименование “Боевой организации партии социалистов-революционеров”, за подписью которой и были выпущены известные Вам воззвания “Казнь Министра Сипягина”, “Ко всем подданным Русского Царя” и др. К означенной организации принадлежит и известный Вам разыскиваемый врач-бактериолог Григорий Андреев Гершуни, о первостепенном значении личности коего и о необходимости принятия мер к проследке его поездки в Россию, Директор телеграфировал Вам в Лондон 8/21 сего июня. Сам Гершуни непосредственного участия в осуществлении убийств не принимает, деятельность же его заключается в разъездах, приобретении денежных средств для боевой организации и приискании молодых людей, способных пожертвовать собою.......

.........Сообщая об изложенном. в дополнение к вышеуказанной телеграмме Г. Директора,9 я по приказанию Его Превосходительства имею честь покорнейше Вас просить: 1) окружить Гершуни всесторонним наблюдением, дабы знать заблаговременно и иметь возможность проследить его поездку в Россию, 2) принять все зависящие меры к выяснению, где именно и кем будут изготовляться разрывные снаряды, а для сего употребить все усилия к поддержанию и укреплению видимо у Вас существующих связей с Иваном Мейснером и 3) постараться учредить фактический контроль за корреспонденцией, отправляемой из России по адресу: Париж, 86, улица Клэри, Ж.Ардуану, которая предназначается для известного Вам Михаила Гоца, являющегося одним из наиболее серьезных деятелей группы.

Примите, Милостивый Государь, уверение в совершенном почтении и преданности.

Подписал Л.Ратаев

По заарестовании в Минске Гершуни содержался под стражей в Москве. У Зубатова были, конечно, сведения о том, что делал Гершуни в Минске, как формировал он там летучие библиотечки, фабриковал небольшие типографии и рассылал их с Брешко-Брешковской по разным городам. Знал он и о взглядах Гершуни на террор, как на необходимый способ борьбы с правительством. Данных, хотя и агентурных, было достаточно, чтобы послать Гершуни административным порядком в далекую Сибирь, но Зубатов этого не сделал. Он хотел переломить Гершуни идейно. Он не раз вызывал Гершуни на допросы. Долгие беседы вели два противника, и в результате Гершуни дал подробное показание и тем купил себе свободу, избавив себя от ссылки. Он был освобожден и вернулся в Минск. Моральная победа Зубатова была велика, но не надолго.
Зубатов не понял тогда достаточно хорошо Гершуни, не разглядел в нем уже готового убежденного террориста, слишком доверчиво отнесся к нему, поверил ему. Очутившись на свободе, Гершуни оправился от влияния Зубатова и отомстил правительству, как видно будет дальше, жестоко.

Пометка Зубатова на "показаниях" Гершуни гласила, что "формальных улик против него не было, и он отпущен на волю без всяких последствий".
Гершуни много раз рассказывал нам, как Зубатов как бы запросто пытался вести общеполитические беседы. В этих беседах он самого себя рисовал как, в сущности, тоже социалиста, но не верящего ни в парламентаризм, ни в буржуазную конституцию, а лишь в своего рода "социальную монархию" или народолюбивый царизм. Брался быть посредником между "трудящимися и обремененными" и властью. Брался найти влиятельных людей, которые дадут возможность даже при стачках оказывать покровительство рабочим против несправедливых хозяев. Обещал разные возможности для всякого рода обществ и организаций, улучшающих быт рабочих, под условием, что они будут дорожить этими легальными возможностями, беречь их и держаться вдали от использования их для революционной борьбы. Находил наивных и легковерных простаков, веривших ему. Вносил в революционные круги разложение, взаимное недоверие и подозрительность.

Но... талантливый революционер искусно обманул талантливого охранника в главном и существенном... Гершуни сразу разгадал Зубатова, а Зубатов только и нашелся сказать, что Гершуни -- "человек двусмысленный"".

Третьей вехой жизни Боевой организации был "расстрел" на одном из бульваров г. Уфы местного губернатора Богдановича, по распоряжению которого незадолго до того был произведен расстрел златоустовских рабочих. Главным героем этого дела, с успехом ушедшим от преследователей после жестокой перестрелки, был рабочий Дулебов, а прямым организатором, покинувшим Уфу на глазах жандармерии в составе провожаемой мнимой новобрачной пары, с букетом цветов, был Григорий Гершуни.

Егор Олимпиевич Дулебов родился в 1883 или в 1884 г. По происхождению крестьянин, он работал слесарем в железнодорожных мастерских в Уфе. Зимой 1901 года он вошел в революционный кружок рабочих, во главе которого стоял высланный тогда под надзор полиции в Уфу Егор Сергеевич Сазонов. От Сазонова он и получил первые уроки революционного социализма. Гершуни, организуя убийство Богдановича, выбрал его для исполнения акта. После 6 мая Дулебов перешел на нелегальное положение и скрывался в Екатеринбурге, Саратове и Баку. В Баку он работал в тайной типографии. С весны 1904 года, как я выше упоминал, он принял участие в деле Плеве. В боевой организации все товарищи относились к нему с большим уважением за его отвагу, преданность делу и практический опыт. Ближе всех он был, кроме Сазонова, с Каляевым, Ивановской и Дорой Бриллиант.

Идя на убийство Богдановича и оставляя это письмо, Дулебов не сомневался, что будет арестован и казнен. 6 мая он шестью выстрелами из браунинга застрелил в городском саду Богдановича и бежал.

Агапов, так и не открыв своего настоящего имени, умер в той же больнице в 1908 году. После него остался один мне известный документ, -- письмо, написанное им перед убийством уфимского губернатора Богдановича. Вот оно:

"Товарищи, думаю, что мне не нужно объяснять вам, почему я иду убивать уфимского губернатора, думаю, что вы хорошо понимаете, что это необходимо. Нельзя допускать, чтобы нас давили, как рабов, нельзя допускать, чтобы нашу кровь проливали, как воду. А за свою свободу, за свое счастье мы должны сами бороться. Но я хочу, товарищи, сказать вам одно: я иду выполнить приговор боевой организации не потому, что не верю в рабочее движение, и сознаю, что если не будем наказывать разбойников и палачей народа, то падет дух, и мы не будем двигаться вперед. Может быть, скажут, что я повредил рабочему движению своим поступком. Могу сказать, товарищи, вредить я не хотел, думал много над этим, чувствую и верю, что это нужно сделать, потому что за каждый мирный протест нас ожидает наглое издевательство. Выходя на демонстрацию, не поспеем поднять знамя, как на нас сейчас же налетают озверелые казаки, жандармы и шпионы, и начинается дикая расправа: бьют нагайками, бьют шашками, топчут лошадьми, увозя в участок, нагло издеваются над личностью демонстрантов. Кто виноват во всех этих зверствах? Наши министры, генерал-губернаторы и губернаторы. И вот я считаю счастьем, что на мою долю выпало отомстить этому извергу, уфимскому губернатору. По произволу его было пролито много крови златоустовских рабочих. А за проливаемую кровь должна течь кровь угнетателей. И вот я от всей души хочу принести своим братьям пользу, и верю в это дело так же, как и в наше общее дело. Верю, что мы победим. Верю, что хищный коршун, т.е. царское самодержавие, которое рвет на части русский народ, не долго еще будет пить нашу кровь. Боритесь же, товарищи. Боритесь за благо народа, за лучший мир, за святую свободу. Боритесь же, товарищи, не покладая оружия до тех пор, покуда не разлетится в прах русское самодержавие".

Начальство приняло меня в Петербурге очень внимательно. Киевом тогда очень интересовались. Последние террористические акты были связаны с Киевом. По данным департаментской агентуры, глава боевой организации Гершуни тяготел к Киеву, и там где-то витала и Брешко-Брешковская. Перлюстрация указывала, что на Киев идет из-за границы переписка по боевой организации. Она шла даже и открытками. То получится изображение красной ведьмы, то всадник, взявший барьер - понимай, что кто-то перемахнул границу. Сгустившуюся около Киева конспирацию надо было распутать и ликвидировать, а главное надо было видеть Гершуни.

Совершив удачно убийство Богдановича, он предполагал побывать в Киеве, проехать в Смоленск по делам и затем перебраться за границу. Осторожный ко всему, он внимательно посматривал на проходивших иногда кондукторов, стараясь закрываться при появлении их газетой, как бы читая ее.
Около шести часов вечера дежурившие на станции Киев-второй филеры встретили шедший в Киев пассажирский поезд. Когда поезд остановился, из вагона вышел хорошо одетый мужчина в фуражке инженера с портфелем в руках. Оглянувшись рассеянно, инженер пошел медленно вдоль поезда, посматривая на колеса и буфера вагонов. Вглядываясь в него, наши люди не двигались. Поезд свистнул и ушел. Инженер остался. Как будто бы - "он", думали филеры, но сходства с карточкой нет! Вдруг инженер остановился, нагнулся, стал, поправлять шнурки на ботинках и вскинул глазами вкось на стоявших поодаль филеров. Этот маневр погубил его.
Взгляды встретились.
Наш, - сказал старший филер, - глаза его, с косиной, он.
Филеры стали еще осторожнее. Каждый делал свое дело. Все были одеты по-разному, двое богомольцами. Близко была Лавра. Оправившись, Гершуни пошел вдоль полотна и направился к городу. Пошли и филеры. Арестовывать его было нельзя: место неудобное, город далеко, может уйти. Стали подходить к конечной станции конки, что шла по большой Васильковской улице от станции "Лебедь", до самой лечебницы Рабинович. Гершуни подошел к ларьку минеральных вод и спросил лимонаду. Он очень волновался: рука дрожала, стакан ходил. Выпив кое-как лимонад и расплатившись, он направился к вагону. Двое филеров опередили его и заняли площадку. Гершуни бледный как полотно зашатался. Задние филеры схватили его: "Вы арестованы!"...
Появились извозчики, городовой.
Задержанного усадили с двумя конвоирами на переднего извозчика, остальные уселись на заднем и все поехали в Старокиевский участок. Было уже темно. Гершуни старался улыбаться, говорил, что агенты, очевидно, ошиблись, что он ничего дурного не сделал, что, очевидно, это недоразумение. Филеры соглашались, что может это и так, и что в Старокиевском разберут. Это, видимо, успокоило задержанного. Ему разрешили закурить.
Так доехали до участка. Послали за мной.
Я в тот момент был на свидании в конспиративной квартире. Услыхав от прибежавшего нарочного, что "шляпа" арестован, я полетел с ним в Старокиевский участок. Встретив по дороге товарища прокурора палаты Корсака, я схватил его на радостях, расцеловал и, сказав, что случилось, помчался дальше.
На лестнице участка перевожу дух, стараюсь казаться спокойным, вхожу.
Большая комната полна народу: филеры, чиновники, полиция.
Лица возбужденные. Спрашиваю: "Где он?" Показывают, Никакого сходства с фотографией.
- Кто вы такой, как ваша фамилия? - обращаюсь я к задержанному.
- Нет, кто вы такой! - закричал на меня Гершуни. - Какое право имели эти люди задержать меня? Я - Род, вот мой паспорт, выданный киевским губернатором. Я буду жаловаться!
- Ну и нахал же, - подумал я. Назвав себя, я продолжал:
- Что же касается вас, то вы не господин Род, а Григорий Андреевич Гершуни. Я вас знаю по Москве, где вы были арестованы.
Гершуни сразу как бы осел.
- Я не желаю давать никаких объяснений, - проговорил он резко.
- Это ваше дело, - ответил я и приказал произвести личный осмотр.

Арест Гершуни встретил у высшего начальства в Петербурге полное удовлетворение. Охранное отделение было хорошо награждено. Всем моим подчиненным дали денежные награды, заведующему наружным наблюдением еще и орден, мне же был высочайше пожалован чин подполковника. На такую высокую награду я не имел даже права рассчитывать. Шел всего лишь десятый год моей офицерской службы и шестой месяц в чине ротмистра.

Из Нью-Йорка сообщают, что находящийся ныне там известный революционер Гершуни, бежавший из акатуевской тюрьмы в бочке из-под капусты, в скором времени вернется в Европу. В беседе с близким ему лицом Гершуни выразил уверенность, что американское правительство его не выдаст, и выразил надежду вернуться в ближайшем будущем даже в Россию.

Особенно ярым противником евреев был Великий Князь Сергей Александрович. Он вообще был ультраретроград, крайне {190} ограниченный и узкий человек, но он несомненно был человеком честным, мужественным и прямым. Он сам управлять московским генерал-губернаторством не мог, за него всегда управляли его подчиненные, которые входили в его фавор, ему потакая, и затем держали его вполне в руках.
Последние годы его управления таким подчиненным был обер-полицеймейстер, прославившийся генерал Трепов. Он своею политикою довел Москву до состояния вполне революционного. Москва -- сердце России, оплот русской государственности, обратилась в центр российской революции. Известный адмирал Дубасов, человек прямой, честный, мужественный, бывший генерал-губернатором в Москве после 17-го октября, во время моего министерства, мне несколько раз говорил после московского восстания, что В. К. Сергей и Трепов в сущности революционировали всю Москву и довели ее до такого состояния.

Трепов был "вахмистр по воспитанию". Это верно, и в этом заключалась его беда и беда России. Когда он учился в пажеском корпусе, вероятно, в своей жизни не прочел толково ни одной серьезной книги, все его образование и воспитание прошли в конногвардейских казармах и офицерском собрании и преимущественно в первых, так как он был серьезный фронтовик и добросовестный офицер, что, конечно, не принесло ему ущерба.

Судебный Следователь Московского Окружного Суда по важнейшим делам допрашивал обвиняемую, которая показала:

Евгения Александровна Алларт, потомственная почетная гражданка г. Москвы, здесь и родилась, здесь и живу в Дурновском переулке, по Пречистенке, в д. Гольцевой, 22 лет, законнорожденная, православная, окончила курс в Московской частной гимназии Констан в 1896 г., потом была на педагогических курсах в Москве и затем на курсах воспитательниц и руководительниц физического развития, в Петербурге; я девица, определенных занятий не имею, живу на средства отца, который получает пенсию. Под судом не была, но 9 февраля меня арестовали с улицы и заключили в Бутырскую тюрьму, где я находилась 13 дней.

Я признаю себя виновной в том, что хотела убить Московского Обер-Полицмейстера Трепова и с этой целью, взявши из дома заряженный револьвер, пришла на общий прием просителей в доме Обер-Пролицмейстера и пыталась выстрелить, но выстрела не последовало, так как револьвер дал осечку. Мысль убить Обер-Полицмейстера явилась у меня на прошлой неделе, в среду или в четверг, после того, как я прочитала в газетах распоряжение относительно наказания задержанных в Москве 9 февраля. У меня явилась мысль отмстить Обер-Полицмейстеру за приговор относительно задержанных и отмстить только путем его убийства; никакой другой формы мщения я не хотела. Я решила окончательно убить его и тогда же вспомнила о том, что у меня есть револьвер, который мне подарил брат, скончавшийся 12 ноября 1901 года. Револьвер мне был подарен со вложенными во все стволы зарядами. Я решила привести свое намерение относительно убийства путем этого револьвера. У меня составился совершенно определенный план действия: я решила отправиться на прием к Обер-Полицмейстеру и там убить его выстрелом из моего револьвера... Чувство мести явилось у меня только после прочтения в газетах о приговоре. Кроме того, мне было известно, что задержанные заперты по камерам, что к ним приставлена стража. Я знаю также, что задержанные голодают, отказываются есть пищу, которую им подают. Мне за всех их хотелось отмстить и я на это решилась. Сегодня я отправилась на прием, чтобы сделать убийство и взяла с собою револьвер, зная хорошо, что он заряжен на все заряды, но перед своим уходом я револьвера не осматривала. Я совершенно свободно прошла в приемную, написанного прошения у меня никто не спрашивал, так оно и осталось у меня в кармане и было уже потом отобрано от меня после задержания. Я вошла в комнату и стала вместе с прочими просительницами в первом ряду. Это было в 1 час. Скоро вошел в ту же комнату Обер-Полицмейстер и стал принимать просительниц. В это время я вышла из толпы и направилась к Обер-Полицмейстеру, которого от меня никто не загораживал. Револьвер был у меня сначала в кармане. Я опустила туда руку, взвела курок, вынула револьвер, нацелилась в Обер-Полицмейстера и в таком виде вышла из толпы и направилась к нему. Что дальше было и спустила ли курок, стукнул ли - я определенно не могу сказать и припоминаю весьма смутно. В совершенно нормальное, прежнее состояние я пришла только тогда, когда меня вели по двору. Больше в свое оправдание добавить ничего не могу.

Подписали: Евгения Александровна Алларт
Судебный следователь (подпись)
Прокурор Палаты Посников
Прокурор Набоков
ГАРФ. Ф. 102. Ос. Отд. 1902 г. Д. 131. Лл. 4 - 4(об).

Агентурные сведения о покушении Е.А. Алларт 1 на жизнь московского обер-полицмейстера генерал-майора Д.Ф. Трепова 2
18 марта 1902 г.

Вы уже знаете о постигшем нас несчастье с Д.Ф.

Удивительное скверное у нас самочувствие. Должно быть от того, что задели человека сердцу близкого... Алларт (карточку прилагаю) была освобождена и избавлена от наказания по доброте Д.Ф., который как раз к моему в то время докладу получил от ее сестры, Ольги, слезницу, с приложением свидетельства невропатолога. Спиридович,3 вернувшись с ее допроса, выходил из себя и настаивал на усилении ей наказания, ибо она не только ему надерзила, но и хлопала дверями. Д. же Ф. умягчился докторским свидетельством и велел ее освободить на поруки сестры. И вот финал.

Прилагаю нелегально добытые протоколы судебного следствия об Алларт.

А всему виной в деле Алларт - тюремные порядки и канцелярская волокита. Волга становится и три недели придется держать студентов в Москве. Жду вторых беспорядков. Техники уже начинают. Видать “один в поле не воин”. Мы все перехворали, - но мы за всех сработать не можем: мы агентурим, мы выслеживаем, мы арестуем, мы допрашиваем, мы тюремствуем, мы родным слезы вытираем, мы подштанники принимаем, мы на вокзал отправляем, мы официальную переписку ведем... Словом, за всех и за вся. Как отстранился, так скандал. За всеми учреждениями как нянька ходи, да своих дел не забывай. Право, в аду будет легче... Ах, если бы можно было только своим делом заниматься. А им приходится заниматься только между делом...

Словом, все посторонние лица и учреждения существуют только для того, чтобы портить нами сделанное. Тригони4 не остался без влияния на Алларт - это для меня несомненно, а между тем Прокурор сваливает вину на Губернатора, последний на первого. Мы же - какой-то политический “Мюр и Мерилиз” - за всех и за вся. И это безо всякого просвета в будущем... Будь мы в состоянии сработать за Главное Тюремное Управление и Управление Российских железных дорог - давно бы все студенты сидели в местах ссылки. Но этого нельзя - и является призрак новых беспорядков. Удивительные беспорядки царят в земле Российской.

ГАРФ. Ф. 102. Ос. Отд. 1902 г. Д. 131. Лл. 1 - 1(об).

1 См. д-т № 39.

2 Трепов Дмитрий Федорович (1855-1906) - сын Федора Федоровича Трепова - старшего (петербургского градоначальника, в которого в 1878 г. стреляла Вера Засулич); генерал-майор свиты, с 1896 по 1904 московский обер-полицмейстер; с января 1905 петербургский генерал-губернатор, с апреля по октябрь 1905 товарищ министра внутренних дел и командующий Отдельным Корпусом жандармов, затем - Петергофскй дворцовый комендант.

3 Спиридович Александр Иванович (род 1873) - жандармский офицер. В 1900 был прикомандирован к Московскому Охранному Отделению, где служил под руководством С.В.Зубатова. В 1902 назначен начальником Таврического, а в 1903 - Киевского Охранного Отделения. После покушения на его жизнь секретного сотрудника П.Руденко (май 1905) был отозван в Петербург. С 1906 по 1916 заведовал агентурой при дворцовом коменданте, затем был назначен ялтинским градоначальником. После Октябрьской революции эмигрировал.

4 Тригони Михаил Николаевич (1850-1917) - член Исполнительного Комитета “Народной Воли”; арестован 27 февраля 1881 г., по процессу 20-ти (1882) приговорен к 20 годам каторги. До 1902 г. содержался в Петропавловской и Шлиссельбургской крепостях, затем был сослан на о. Сахалин. В октябре 1905 г. амнистирован.

Однажды в те дни, 9 февраля, пришедшая к обер-полицмейстеру на прием курсистка Алларт выстрелила в генерала в упор, но револьвер дал осечку. Покушение a la Вера Засулич не удалось.
Алларт схватили, обезоружили и привели в охранное отделение. Маленькая, черненькая, нервная девица, она была очень взволнована и не могла толком разъяснить, почему и за что она стреляла. Если бы не чиновник Войлошников, она была бы избита во дворе городовыми, которые очень любили генерала. Алларт опросили и передали в жандармское управление.
В те же дни, как-то вечером, некий, кажется, акцизный чиновник Михалевич пытался проникнуть к генералу, с намерением убить его ножом. Его вовремя заметили и арестовали, а нож отобрали. Михалевич производил впечатление какого-то странного человека и на допросе признался, что хотел убить обер-полицмейстера.
Этим покушения на генерала Трепова не кончились. После декабрьской 1904 года демонстрации, Московский комитет социалистов-революционеров издал прокламацию, в которой заявил, что он не остановится перед тем, чтобы "казнить" великого князя и Трепова....

Трепов был верным псом режима романовых.
Потому его ликвидация является делом правильным и богоугодным.