Всеобщая война, которая тогда вспыхнет, рассеет этот славянский Зондербунд и сотрет с лица земли даже имя этих упрямых маленьких наций.

История русского революционного движения знала имена множества выдающихся деятелей, как мужчин, так и женщин, которые рисковали, а зачастую и жертвовали своими молодыми жизнями, пытаясь ниспровергнуть царский режим. Они скрывались от полиции, совершали побеги из тюрем и ссылок, отбывали долгие наказания, каторжно работая на суровом севере, и храбро встречали свою смерть. Особое место среди них занимает Лев Александрович Тихомиров.

В такую пору, в пору напряженного до крайности народ-ного чувства, такого волнения и раздражения в умах, наше правительство придумало пустить в ход громадный политический процесс о революционной пропаганде. Он открывается здесь на этих днях, 15-го числа. Всего 196 обвиняемых. Обвинительный акт занимает не менее ЗОО печатных листов.
Обвиняемые все из всевозможных сословий. Их держат в тюремном заключении самым нелепым образом вот уж 4-й год, и в числе их много таких, которых, без сомнения, придется освободить по суду, потому что не соберут улик или вина окажется незначительною. В этом заключении держали их массою, которая уже доведена до крайнего раздражения. Суд этот- дело очень не легкое и не безопасное в таких обстоятельствах. Этих людей свезли в Петербург с разных концов России. Каждый из них в оправдание свое ссылается на множество свидетелей; обвинительная власть тоже ссылается на множество свидетелей. Всех этих людей будут вызывать отовсюду и свозить в Петербург, в том числе множество молодых людей, отправившихся на медицинскую службу в Болгарию; многие из них, конечно; позабыли про это дело. Всех их соберут сюда, на суд, в присутствии публики. Обвиняемые, свидетели, все, конечно, точно на сцене, постараются выказать себя н свое раздражение, адвокаты будут произносить речи, в обществе поднимутся толки, полетят теле-раммы в Париж, а Лондон, в Берлин: ,вот-де что происходит в Россхи", и все это в такую пору, когда вся Россия одним сердцем бьется и волнуется за великое дело на Дунае, н когда русская кровь льется ручьями, и когда наши друзья-враги на Западе распространяют о пас всякую мерзость, накую только можно придумать...

Не правда ли, только совсем ослепленное или совсем безумное и неспособное правительство может возбудить такой процесс в такое время! Но беда в том, что в этом деле замешано самолюбие графа Палена, запутавшего всю эту историю вместе с Потаповым и Мезенцовым, и он настаивает пустить дело во что бы то ин стало, и никто из министров не имеет духу или разума решительна возразить ему, и нет власти, которая разом рассекла бы этот нелепый узел недоумений, колебаний и личных соображений и канцелярских аргументов в таком важном деле. Итак, по всей вероятности, эта нелепость совершится. Когда б вы знали, каким бессмысленным, невозможным манером ведено было все это дело с самого начала! Вели его две толковые головы, гр. Палён и Потапов!

К величайшему нашему несчастью, гр. Палех дошел до такой нелепой самоуверенности, в которой пропадает здравый смысл. Уже никто из порядочных людей, разумных и опытных, не может иметь на него влияния. Он слушает только своих приближенных, которые льстят ему и ловят на лету каждсе его слово, чтобы говорить с ним в его же тоне. Сколько этот человек вывел всяких бездарностей, которые им овладели и руководствуют. К великому ужасу всех честных людей, он с самого начала отдал все это дело в руки одному из свояк любимцев, некоему Жихареву, человеку, который заклеймен в общем мнении, как величайший из интриганов, н не пользуется ни малейшим уважением: к несчастью, из такого разряда людей гр. Пален по большей часта выбирает своих любимцев. Агенты III отделения, осабливо при Потапове, тоже не отличались ни образованием, ни здравым смыслом и тактом.

Такие-то люди повели это страшное дело по целой России, запутывали, раздували, разветвлялн, нахватали, по невежеству, по самовластию, по низкому усердию, множество людей совершенно даром, держали их в заключении целые месяцы даже без допроса, возбудили вопли раздражения в семействах. Наконец, они запутали дело до того, что (как я сам убедился в некоторых случаях) сами часто не могли дать себе отчета в том, кто у них сидит и за что посажен.

Наконец, они испугались сами: оказывалось, что когда дело пойдет на суд, у них не достанет оснований для обвинения великого множества людей, и окажутся непричастными такие, о которых с великой важностью доклады-ваемо было самому государю. Тут они принялись выпускать и должны были выпустить множество арестованных, чем не уменьшили, конечно, великого раздражения от долгого содержания их под стражей. Опальные собраны были все здесь в следственной тюрьме и содержались беспорядочво несколько лет. Вместе с ними оставались и те, которые уже судились по Казанской и по другим историям, осуждены, во неизвестно почему оставлены сидеть тут же. Легко себе представить, до какого состояния доведена вся эта компания, собранная вместе!

И из нея-то предполагается теперь устроить публичный спектакль на суде. Говорят, что надобно же, наконец, порешить с ними. Но можно ли выбрать для этого такую минуту? И притом вообще такой суд к добру привесть не может. Есть средство покончить это печальное дело. Следовало бы немедленно произвесть разбор всех этих арестантов через комиссию, которую составить из людей честных, знающих и, главное, не зависящих от министра юстиции, причастного к этому делу.

Эта комиссии непременно убедилась бы тотчас, что многих совсем хе для чего держать, и освободила бы их; другим можно бы просто вменить в наказанье долговременное заключение и дать им прощени в такую минуту! затем осталось бы, может быть, очень незначительное число действительно виновных и подлежащих суду.

Последней каплей стало письмо от Перовской:
«Была одна девушка, к которой я был не равнодушен. В эту минуту она прислала мне письмо и советовала бежать к ним, действующим революционерам. Это письмо было […] решительным ударом»

Уроки, даваемые пропагандистами, были «курсами общего развития для взрослых»[18]. Неграмотных обучали читать и писать, а более усердным ученикам предлагали основы географии, математики и других академических дисциплин, целью которых выступало приобщение рабочих к современному, прогрессивному мировоззрению, способному подорвать их веру в церковь и государство. Агитаторы наивно полагали, что математика сможет расшатать религиозные убеждения. Тихомиров потом вспоминал, что ничтожное меньшинство рабочих, которых ему и его товарищам удавалось увлечь своими теориями, состояло из замечательных парней. Но большинство по-прежнему относилось к ним враждебно; в конечном счете, пропагандисты осознали, что им приходится работать во вражеском лагере[

«Рабочая среда оказалась не без людей, которые в нас самостоятельно признавали каких-то врагов в то время, когда мы еще официально объявлены ими не были. Противодействие среды вырастало очень быстро. […] Количество рабочих, явившихся учиться, сначала так быстро возраставшее, стало сокращаться».

Постепенно Тихомиров разочаровался в «пролетариате». Он вспоминает, что первый встреченный им «пролетарий» был отъявленным пьяницей и вымогателем - не столько жертвой общественных порядков, сколько их разрушителем. На время, однако, революционер отодвигал свои мрачные мысли в сторону.

Я полагаю что вовсе не широта или узость требований приводят к бессилию русское либеральное движение. Настоящая причина бессилия наших политических программ состоит в том что они слишком теоретичны, слишком мало национальны, слишком мало сообразованы с условиями нашей страны. Не окрепшая культура нашего отечества еще не имела времени накопить достаточное количество политических и социальных наблюдений, почерпнутых из жизни самой страны.

Человек нашей интеллигенции формирует свой ум преимущественно по иностранным книгам. Он таким образом создает себе мировоззрение чисто дедуктивное, построение чисто логическое, где все очень стройно, кроме основания — совершенно слабого. Благодаря миросозерцанию такого происхождения у нас люди становятся способны упорно требовать осуществления неосуществимого или даже не имеющего серьезного значения, а в то же время оставлять в пренебрежении условия капитальной важности.

Меня упрекают: почему я не молчал? Мне говорят: вы должны молчать... Я знаю, это обычное явление: многие, достигшие некоторого опыта и возраста, перестают верить в свои прежние основы и мечты, — но молчат! Они не делятся опытом с молодежью, замечая: зачем разочаровывать? Сам ничего не делаешь,—не мешай другим! Есть и такие, у которых причина верности старому заключается во внутреннем крике сожаления о погибшей жизни: «Как, неужели эти 5 или 10 лет были ошибкой, за что же уложил я столько сил, за что отказался от того-то и той-то... не может быть!» Глубоко трагично это положение, оно не может не возбуждать жалости. Но сознавая причины малодушия и даже лично прощая его, нельзя забывать и того, что оно несет тяжелую ответственность за гибель молодых сил, за бесплодность наших „движений". Я считаю обязанностью поступить иначе. Когда я верил что да, я говорил — да, когда думаю, что нет, я и говорю — нет. Я писал программы в двадцать лет, теперь, когда мне почти сорок — я был бы весьма плохого о себе мнения, если бы побоялся своих двадцатилетних сочинений или не умел сказать ничего умнее их. Послушает ли кто-нибудь меня – это вопрос иной, но обязанность моя совершенно ясна

"Я не люблю своей молодости, она полна порывов испорченного сердца, полна нечистоты, полна глупой гордости ума, сознававшего свою силу, но недоразвившегося ни до действительной силы мышлений, ни до самостоятельности. Я начинаю любить свою жизнь только с той эпохи (последние годы Парижа), когда я дозрел до освобождения (хотя бы постепенно)…, стал понимать законы жизни, стал искать и Бога" (с) Л.Тихомиров

Когда-то я приветствовал появление партии «Народной воли», я ей отдал все силы. Я тогда еще был революционером, но уже понимал необходимость созидания, без которого не бывает здоровых движений. В новом движении мне чудилось ничто созидательное, элементы которого я старался к нему прививать, по мере своего понимания. Так, верой и правдой, по совести и убеждению, прослужил я — почти до конца 1880 года. Тут я — и не я один — стал чувствовать что в этом движении нет творящей силы. 1881 год я пережил весь уже с чисто формальной „верностью знамени". Я в это время чувствовал себя в недоумении. Россия здорова – таково было мое впечатлите; страна полна жизненной силы — но почему же чахнет революционное движение — это — как мне говорили мои теории — высшее проявление роста страны?

Мне это казалось невероятным противоречием, которое я не мог разрешить и которое меня приводило к какому-то холодному отчаянию. Так уехал я заграницу, с единственным желанием написать свои воспоминания о пережитом.

«Освобожденные крестьяне»

Днем мы с отцом пошли походить по деревне. Небольшие, выросшие перед домами березки были срублены, пруд затянулся тиной, многие постройки почти развалились. Но отношения между моим отцом и крестьянами были хорошими. Держа шапку в обеих руках, встречные мужики подходили к отцу и заводили дружелюбную беседу.
— Ну, что, справились со своей пахотой?
— Слава Богу, справились, батюшка-барин.
— Знаю ваше «справились». Поцарапали землю сверху, а не вспахали как следует. И свое добро наблюдать не хотите.
— Это верно, — говорит один с плутовскими глазами. — Тепереча мы, прямо сказать, пропащий, значит, народ. Прямо скажу — отпетый.
— Врешь, каналья. По глазам вижу, лебезишь. Сидор Карпов. А ты как думаешь? Лучше вам будет жить теперь, чем прежде при помещиках?
— Смекаю, батюшка, так. Лодырю хуже, а хозяйственному мужику лучше, чем прежде.
— Верно. Ты, брат, не пропадешь, как этот лодырь пропащий.
Крестьяне засмеялись.

В нашем парке когда-то тщательно ухоженные тропинки были заброшены и поросли травой.
— Дорого платить за эту работу, — объясняет отец.
Подсобные помещения в саду переделаны в жилые.
— Я собираюсь перейти на интенсивное хозяйство, — продолжает он. — Пользоваться местной рабочей силой просто невозможно. Купил сенокосилки, а они отказываются ими пользоваться. Ты как считаешь? Думаю привезти людей из Германии. Может быть, и наши постепенно поумнеют. Ничто не случается вдруг, на все нужно время.
В усадьбе многое переменилось. В конюшне лошадей убавилось наполовину, вместо оранжереи для персиков стоит дом для рабочих; выстроены новые сараи для сельскохозяйственных орудий. Около маленького домика, где жил наш швейцарец-охотник, кто-то снимает шапку и кланяется, как кланяются крестьяне.
— Не узнаешь? Наш старый дворецкий.
— Что он теперь делает?
— Что ему делать? Век свой доживает. А нового нашего дворецкого видел?
— Нет.
— Твоя старая няня, она у нас теперь всем занимается.
— А это что за здание? — спрашиваю я.
Отец рассмеялся.
— Это ошибка с моей стороны. Выстроил я этим олухам школу, — да детей не хотят туда посылать, говорят, что им это ни к чему.

На дороге показалась тележка, запряженная сытой холеной лошадкой; ехал не спеша, трушком благообразный старик с седой бородкой в суконной поддевке; он поклонился и остановил лошадь.
— Здравствуй, Иван Петров.
Старик, кряхтя, снял шапку и степенно подошел.
— Здравствуй, Ваше Превосходительство Георгий Ермолаевич, здравствуйте, молодой барин.
Отец ему протянул руку (что меня поразило). Тот ее почтительно пожал обеими руками.
— Откуда Господь несет?
— Да ездил тут по делам, мост осматривал.
— Ну, что?
— Ничего. Две балки забраковал да пару велел еще болтами закрепить. Мост ничего. Зато шоссе, накатка. Одно горе.
— Знаю. Я вчера проезжал; мы по этому поводу с исправником уже перетолковали.
Старик смеется.
— Ну, если ты. Ваше Превосходительство Георгий Ермолаевич, уже с исправником переговорил, то подрядчик исправит.
— Посмотрим, — отвечает отец. — А как дела в Совете?
— Ничего.
— Иван Иванович заходит?
— Заходит.
— А Пазухин?
— Болен. Ну, прошения прошу. Спешу. А то никуда уж не поспею.
Отец опять подал руку, и старик поехал.
— Побольше бы таких! Одно слово — министр. Говорить у нас все умеют. Но как до теплых мест добираются, работать прекращают. Где хочешь смотри, везде одно и то же. Людей не хватает.
— А кто он такой?
— Простой крестьянин. Бывший крепостной, бывший управляющий имения в Ранцево. Еще недавно в лаптях ходил. Теперь даю ему руку и сажаю рядом за столом. Член нашей земской управы. Почтенный человек.

Взгляд на историю

Чтобы понять время Александра II, необходимо хоть бегло оглянуться назад. Самостоятельных фазисов в истории нет. Каждый фазис лишь последствие прошлого и одна из причин будущего.
Эпоха Петра признается гранью между старой Русью, азиато-византийской, и новой, европейской Россией. Едва ли это так. Петр только уничтожил старую Русь, но новую не создал. Он прорубил окно в Европу, положил основание армии и флоту, ввел новые отрасли производства, переодел Русь из азиатского кафтана в европейский камзол, заставил вчерашнего восточного лежебока валять просвещенного европейца. Он изменил наружность, но не суть. Суть он только затронул поверхностно и не изменил, а, скорее, исказил. Из цельного, хотя и малокультурного, но цельного, веками гармонично сложившегося и способного к дальнейшему гармоничному усовершенствованию, он сделал что-то половинчатое, несуразное, ни то ни се, ни Европу, ни Азию. И народ, свернувший со своей знакомой ему дороги, прекратил развиваться; развитие, которое было, быть может, и медленным, но постепенным, остановилось.
Эра Петра не была эрой важных перемен, она не была возрождением, не была переходом из одной культуры в другую, не являлся этот процесс и развитием существующей культуры, это был какой-то хаос, который едва ли можно назвать прогрессом. Россия утратила свою прежнюю жизнь, утеряла своих старых богов, но новых взамен не приобрела, не приобрела гармоничных и крепких жизненных оснований. Между застывшей в своей неподвижности массой и ее руководящим верхним слоем образовалась пропасть, утерялась всякая связь. Верхушка общества оказалась на такой высоте, на которой она могла оставаться, только постоянно балансируя, как акробат на трапеции. Прежний класс бояр, связанный с народом крепкими узами, превратился в новый служилый класс, для которого царь, источник их благополучия, значил все, народ же потерял всякое значение.
XVIII столетие, как и первая половина XIX, не эпоха созидания новой европейской России, а эпоха агонии старой Руси, не начало новой России, но только зарождение примитивных форм жизни.

В течение этого времени европейская культура, в строгом смысле этого слова, не насаждалась. Шла только комедия насаждения, правда, порой столь талантливо разыгрываемая, что ее можно было принять за действительность. Но и в этом театральном представлении сам народ, т. е. девять десятых населения, не участвовал, и исполнялась она для собственного развлечения и для услаждения приглашенных европейских гостей, и только немногим из этого народа удалось в узкую щель полуоткрытых дверей взглянуть на комедию, которую для царской потехи ломали «господа».
В начале XVIII столетия комедии разыгрывались по принуждению неловкими боярами в голландских одеждах, они исполняли пьесы из жизни моряков и кораблестроителей. Позже, во времена русских цариц, они уже исполняли роли одетых на французский манер полуобразованных и полуевропейских русских, разыгрывая сюжеты из жизни государственных деятелей, образованных людей, гуманистов и даже свободомыслящих людей. В первой половине XIX века, во времена царей, играли пьесы из военного быта и актерами были благородные военные герои, которых обучали на прусский манер и затем засовывали их в тесный прусский мундир. Их роли больше не являлись многословными монологами в духе Монтескье и Вольтера, но состояли из кратких реплик типа: «Да, мой господин», «рад стараться» и «понимаю».
Но комедия не жизнь, не действительность, а только подделка под жизнь, изображение действительности. Прогресс творится не по издаваемому царем указу, не по мановению волшебного жезла фокусника, он не плод сумасбродства или вкусов отдельных лиц, а плод запросов и усилий самого народа. Сдвиг старого к новому — результат часто почти неуловимой, реже — ярко выраженной, борьбы между привилегированными, у которых есть права, принадлежащие только им, и остальными слоями населения. Одни наступают — хотят быть равноправными, другие защищают свои привилегии. И там, где нет этой борьбы, нет прогресса.
На Западе от борьбы между сильными феодалами и неравноправным большинством народилось среднее сословие, сплоченное, энергичное, — буржуазия, стремящаяся расширить свои права. И эта буржуазия мало- помалу стала во главе прогресса, его главным рычагом. Получив нужное ей, эта буржуазия из прогрессивно мыслящей превратилась в оплот консерватизма. Другие слои населения, крестьяне и рабочие, повели атаку на буржуазию и дворянство, стремясь к равноправию. Результат этого бесконечного движения и есть то, что мы называем прогрессом.
Резюмирую: прогресс есть результат борьбы, направленной на установление равноправия посредством разрушения привилегий немногих.

Такой борьбы в период от Петра до Александра II в России не было, в ней не образовался средний класс, буржуазия. Борьбы быть не могло. В России существовало только два сословия: дворянство, обладавшее всем ему нужным и потому консервативное, и податное, необразованное и подавленное, и хотя оно составляло большинство — слабое, к борьбе неспособное и потому пассивное. Отдельные незначительные выступления против существовавшего порядка были, но они не являлись попыткой получить права, а были просто протестом. Эти бунты и протесты, совершаемые отдельными людьми и группами, более зрелыми, по сравнению с остальным населением, были не борьбой широких слоев, а пророчеством грядущих битв. Настоящей борьбы за прогресс быть не могло, потому что необходимого условия движения к прогрессу — буржуазии — не существовало.

Третье сословие, или, как оно себя именовало, «интеллигенция», возникло только после реформы Александра II. Но между русской интеллигенцией и западной буржуазией существовала разница. Буржуазия была организм, созданный потребностями самой жизни для осуществления реальных интересов, организм, постепенно сложившийся, культурный, зрелый, понимающий свою задачу и потому достигнувший своей цели. Интеллигенция, напротив, — плод веками под спудом находившихся запросов, плод веками накопившегося невысказанного протеста и ненависти. У буржуазии была реальная цель. У интеллигенции конкретной цели не было, а только порыв к гуманному, ей самой не совсем понятному, общему благу. Пока еще незрелая, некультурная, неуравновешенная интеллигенция не обладала еще нужными качествами буржуазии, чтобы действительно стать рычагом прогресса. Нетерпеливая, как все молодое, горевшая желанием скорее сыграть роль, которая ей была не по плечу, она с первых же шагов впала в роковую ошибку: пошла не по пути, указанному ей историей, не сумела стать рычагом и силой прогресса, примкнула не к мирной революции, начатой Царем-освободителем, а стала проповедовать революцию насильственную.

Как после великой проигранной войны, общество в начале царствования Александра II, не отдавая себе в этом ясного отчета, было инстинктивно настроено оппозиционно. Большинство и мелкого и крупного дворянства было недовольно эмансипацией крестьян, крестьяне разочарованы, так как получили не то, чего желали, — всю землю помещиков, — а только наделы. И насколько непостижимо, что при Николае I безропотно терпелось его иго, настолько непонятно, что именно интеллигенция пошла не за Реформатором, стремившимся, как и она, к благу и свету, — а против него. Протест, сперва глухой, вскоре разразился покушениями на жизнь Государя, к чему часть интеллигенции отнеслась как к неизбежному, а часть — с тайным одобрением. А со всех сторон травленный Царь, испуганный и разочарованный, своими же руками стал искажать свое великое творение. Начав за здравие, кончил за упокой. И так началось время репрессий, продлившееся до наших дней и закончившееся революцией.

В итоге интеллигенция, хотя одушевленная самыми благими намерениями, с первых же шагов сыграла пагубную роль. Будь во время реформ в России настоящая прогрессивная буржуазия, а не только что народившаяся и потому незрелая интеллигенция, Россия пошла бы иными путями и вместо хаоса настал бы рассвет нового дня. Но мне не хочется опережать события в моем повествовании. О разрушительной роли русской интеллигенции напишут более талантливые, чем я, и напишут, верно, много, и, может быть — кто знает! — среди них будет жрец русской интеллигенции Павел Николаевич Милюков. Времени у него будет много, потому что, несмотря на свою новую тактику, ему не стать ни президентом Российской республики, ни даже министром.

Сущность помянутого приговора над 193 обвиняемыми и уличен­ными анархистами заключалась в том, что сенат не посмел обвинять такое значительное число лиц в государственных преступлениях и для большей части из них нашел предлоги, приняв во внимание их долгое заключение во время следствия, длившееся три года, зачис­лить в наказание арестное время и затем их освободить.
Насколько эти освобожденные, с одной стороны, не заслужива­ли этого проявления к ним милосердия верховного судилища, а с другой стороны – насколько они оценили этот акт милосердия, до­казал ряд последовавших годов, в течение которых почти все они, по освобождении от суда, вернулись к анархическим своим кружкам и создали из себя ту среду, из которой потом выходили все политичес­кие преступники до 1 марта включительно.
В этом смысле печальный акт помилования большинства 193 пре­ступников, совершенный сенатом в январе 1878 года, получил роко­вое значение одной из главных причин ужасного злодеяния 1 марта. Не будь этого фальшивого акта милосердия, вызванного не чем иным, как малодушием и влиянием на судей террористического либерализ­ма, все крамольники находились бы не на свободе, а на каторге, и никогда не хватило бы ни материальной, ни нравственной силы ве­сти эту упорную войну с государственным порядком и совершить этот ряд покушений с 1878 года по 1881 год.

В кружке Плеханова, кроме него самого, в высшей степени привлекательна была только Вера Ивановна Засулич. Она была по внешности чистокровная нигилистка, грязная, нечесаная, ходила вечно оборванкой, в истерзанных башмаках, а то и вовсе босиком. Но душа у нее была золотая, чистая и светлая, на редкость искренняя. Засулич обладала и хорошим умом, не то чтобы очень выдающимся, но здоровым, самостоятельным. Она много читала, и общение с ней было очень привлекательно.

"Засулич вовсе не была террористкой. Она была ангелом мести, жертвой, которая добровольно отдавала себя на заклание, чтобы смыть с партии позорное пятно смертельной обиды. Очевидно было, что если всякий подлый поступок должен ждать своей Засулич, то совершивший его может спать спокойно и дожить до седых волос.

Господа присяжные заседатели!

Судебные прения окончены, и вам предстоит произнести ваш приговор. Вам была представлена возможность всесторонне рассмотреть настоящее дело, перед вами были открыты беспрепятственно все обстоятельства, которые, по мнению сторон, должны были разъяснить сущность деяния подсудимой - и суд имеет основание ожидать от вас приговора обдуманного и основанного на серьезной оценке имеющегося у вас материала. Но прежде чем вы приступите к означенному обсуждению дела, я обязан дать вам некоторые указания о том, как и в каком порядке надо приступить к оценке данных дела.

Когда вам предлагается вопрос о виновности подсудимого в каком-либо преступлении, у вас естественно и прежде всего возникает два вопроса: о том, кем совершено деяние и что именно совершено. Вы должны спросить себя, находится ли перед вами лицо, ответственное за свои проступки, то есть не такое, в котором старость ослабила, молодость не вполне развила, болезнь погасила умственные силы. Вы должны убедиться, что перед, вами находится человек, сознающий свои поступки и, следовательно, могущий подлежать за них ответственности.

В настоящем деле нет указаний на душевную болезнь, нет и вопроса о возрасте, и если защитник говорил пред вами о состоянии "постоянного аффекта", то есть гнетущего и страстного порыва, то и он не указывал на то, чтобы этим состоянием у подсудимой затемнялось сознание. Что же касается до нервности подсудимой, следы которой не могли ускользнуть от вас, то нервность лишь вызывает большую впечатлительность.

Поэтому я думаю, что первый вопрос не представит для вас особых трудностей. Но второй вопрос труднее. Вы должны знать, на основании твердых данных, что именно совершено. Мало знать, что то или другое преступное деяние совершено. - необходимо знать, для чего оно совершено, то есть знать цель и уяснить себе намерение подсудимого.

А затем возникает более общий вопрос: из каких побуждений сделано то, что привело подсудимого пред вас....

На другой день Пален, пригласив меня к себе и спросив, доволен ли я приемом государя, приступил прямо к делу. "Можете ли вы, Анатолий Федорович, ручаться за обвинительный приговор над Засулич?" -- "Нет, не могу!" -- ответил я. "Как так? -- точно ужаленный, воскликнул Пален,-- вы не можете ручаться?! Вы не уверены?" -- "Если бы я был сам судьею по существу, то и тогда, не выслушав следствия, не зная всех обстоятельств дела, я не решился бы вперед высказать свое мнение, которое притом в коллегии не одно решает вопрос. Здесь же судят присяжные, приговор которых основывается на многих неуловимых заранее соображениях. Как же я могу ручаться за их приговор? Состязательный процесс представляет много особенностей, и при нем дело не поддается предрешению, так что в рассказе Лабулэ о подсудимом, который на вопрос судьи о том, "s'il plaide coupable ou non?" (Признает ли он себя виновным или нет?) отвечал: "Voila une etrange question? Ni vous ni moi n'en savons rien avant d'avoir entendu les temoins!" (Вот странный вопрос! Ни вы, ни я не можем знать об этом ничего, не заслушав свидетелей.) -- содержится верный, хотя и оригинально выраженный взгляд на современный процесс, Я предполагаю, однако, что здравый смысл присяжных подскажет им решение справедливое и чуждое увлечений. Факт очевиден, и едва ли присяжные решатся отрицать его. Но ручаться за признание виновности я не могу!.." -- "Не можете? не можете? -- волновался Пален. -- Ну, так я доложу государю, что председатель не может ручаться за обвинительный приговор, я должен это доложить государю!" -- повторил он с неопределенной и бесцельной угрозой. "Я даже просил бы вас об этом, граф, так как мне самому крайне нежелательно, чтобы государь возлагал на меня надежды и обязательства, к осуществлению которых у меня как у судьи нет никаких средств.
Я считаю возможным обвинительный приговор, но надо быть готовым и к оправданию, и вы меня весьма обяжете, если скажете государю об этом, как я и сам бы сказал ему, если бы он стал меня спрашивать по делу Засулич". -- "Да-с! -- горячился Пален, -- и я предложу государю передать дело в особое присутствие, предложу изъять его от присяжных! Вот вам и ваши любезные присяжные! Вам это, конечно, будет очень неприятно, вы их ставите так!" -- и он показал рукой, как я ставлю присяжных... "Но вы сами виноваты! Вы -- судья, вы -- беспристрастие, вы -- не можете ручаться... Ну! что делать! Нечего, делать! Да! Вот... ну что ж!" -- и т. д. "Граф, -- сказал я, прерывая его речь, обратившуюся уже в поток бессмысленных междометий, -- я люблю суд присяжных и дорожу им; всякое выражение недоверия к нему мне действительно очень больно; но если от них требуется непременно обвинительный приговор и одна возможность оправдания заставляет вас -- министра юстиции -- уже выходить из себя, то я предпочел бы, чтобы дело было у них взято; оно, очевидно, представляет для этого суда больше опасности, чем чести. Да и вообще, раз по этому делу не будет допущен свободный выбор судейской совести, то к чему и суд! Лучше изъять все дела от присяжных и передать их полиции. Она всегда будет в состоянии вперед поручиться за свое решение... Но позвольте вам только напомнить две вещи; прокурор палаты уверяет, что в деле нет и признаков политического преступления; как же оно будет судиться особым присутствием, созданным для политических преступлений?
Даже если издать закон об изменении подсудности особого присутствия, то и тут он не может иметь обратной силы для Засулич. Да и, кроме того, ведь она уже предана суду судебной палатой. Как же изменять подсудность дела, после того как она определена узаконенным местом? Теперь уже поздно? Если вы серьезно говорите о передаче, то надо было думать об этом, еще когда следствие не было окончено..." -- "О, проклятые порядки!-- воскликнул Пален, хватая себя за голову, -- как мне все это надоело, как надоело! Ну, что же делать?" спрашивал он затем озабоченно. "Да ничего, думаю я, не делать; оставить дело идти законным порядком и положиться на здравый смысл присяжных; он им подскажет справедливый приговор..." -- "Лопухин уверяет, что обвинят наверное..." -- говорил Пален в унылом раздумьи. "Я не беру на себя это утверждать, но думаю, что возможно и оправдание". -- "Зачем вы мне прежде этого не сказали?" -- укоризненно говорил Пален. "Вы меня не спрашивали, и разве уместно было мне, председателю суда, приходить говорить с вами об исходе дела, которое мне предстоит вести. Все, за что я могу ручаться, это -- за соблюдение по этому делу полного беспристрастия и всех гарантий правильного правосудия..." "Да! правосудие, беспристрастие! -- иронически говорил Пален, беспристрастие... но ведь по этому проклятому делу правительство вправе ждать от суда и от вас особых услуг..." -- "Граф, -- сказал я, -- позвольте вам напомнить слова d'Aguesseau78 королю: "Sire, la cour des arrets et pas des services" (Ваше величество, суд постановляет приговоры, а не оказывает услуг.). -- "Ax! это все теории!" -- воскликнул Пален свое любимое словечко, но в это время доложили о приезде Валуева, и его красиво-величественная фигура прервала наш разговор...

В марте оправдательный приговор над Верою Засулич является событием, открывающим не только силу крамолы, но даже известное право на поддержку со стороны общества, и этим-то и объясняется та новая сила дерзости, с которою киевские анархисты действовали в Киеве.
Торжественное оправдание Веры Засулич происходило как будто в каком-то ужасном кошмарическом сне... Никто не мог понять, как могло состояться в зале суда самодержавной Империи такое страшное глумление над Государевыми высшими слугами и столь наглое торжество крамолы; но в то же время в каком-то летаргическом оцепенении все молчали, и никто не смел громко протестовать... Так, промеж себя, некоторые русские люди говорили, что если бы в ответ на такое прямо революционное проявление правосудия Государь своею властью кассировал решение суда и весь состав суда подверг изгнанию со службы, и проявил бы эту строгость немедленно и все­народно, то, весьма вероятно, развитие крамолы было бы сразу при­остановлено.
Но все, что происходило по делу Засулич, к сожалению, носило характер рокового малодушия и слабости перед крамолою. Так, дали на улицах разжечь целую громадную демонстрацию в честь оправда­ния Засулич, вызвавшую открытый бой толпы с полициею, и рядом с тем ходили по городу рассказы о том, что не только вся зала суда рукоплескала Засулич в минуту ее оправдания, но что даже присут­ствовавшие в зале высшие сановники Государя явились во главе этих рукоплесканий... Потом стали отрицать этот факт, но, очевидно, дело было не в том, аплодировали ли сановники или не аплодировали Вере Засулич, а в том, что, во всяком случае, среда высшей интел­лигенции в Петербурге была в то время так настроена, что за прави­тельство и за Государя никто не смел высказываться, а сочувствие к крамоле и к крамольникам, по трусости одних и по убеждению в других, высказывалось громко, и никого не ставила к суду совесть перед вопросом: не есть ли это малодушие в ту минуту подлость и не граничит ли оно с умышленною изменою?

А.Желябов - М.П.Драгоманову: " Наступила зима 1875—76 гг. Тюрьмы переполнены народом; сотни жизней перебиты; но движение не унялось; только прием борьбы переменился и на смену пропаганды научного социализма умудренные опытом выдвинули бойцы на первый план агитацию словом и делом на почве народных требований."

1879 г."Я сам отправлюсь в приволжские губернии и встану во главе крестьянского восстания, я чувствую в себе достаточно сил для такой задачи..."

А.Желябов: «Террор - это средство исключительное, героическое, но за то и самое действительное, лишь бы только борьба эта велась последовательно, без перерывов. Партизанские эпизоды, растягиваемые на продолжительное время, действуют лишь на воображение публики, но не устрашают правительство. Все значение этого орудия борьбы и все шансы на успех заключаются именно в последовательности и непрерывности действий, направлять которые необходимо на определенный намеченный пункт. Под ударами систематического террора самодержавие дает уже трещины. У правительства, вне его самого, нет опоры; долго выдерживать напряженное состояние оно не в силах, и пойдет на действительные, а не на призрачные уступки, лишь бы только борьба велась неуклонно. Замедление для нас гибельно, мы должны идти форсированным маршем, напрягая все силы; другие по проторенному и испытанному уже пути, и они возьмут свое»..

Князь Н. Н. Голицын и жандармский генерал Н. И. Шебеко, "Хроника социалистического движения в России, с 1876 по 1887 гг.: "В среде партии Желябов пользовался репутацией террориста, весьма преданного делу; это был человек даровитый и действительно обладавший организаторским талантом. Смелый, очень красноречивый, представительной наружности, он умел заставить повиноваться себе, не отступал ни перед каким препятствием и часто даже фигурировал, как влиятельная личность, которая вела других к точной и определенной цели. Освобожденный указом 19 февраля 1861 г. от крепостной зависимости, он признавал только глубокую ненависть к правительству, не веря в чистоту его намерений. Желябов и Александр Михайлов, быть может, были самыми даровитыми анархистами в мире социальной резолюции в России.

...Желябов представлял тип гораздо более резко выраженный (чем у других революционеров) и потому значительно более опасный. Это был бунтарь до цинизма, фанатизированный террористическою программой настолько, что стал скорее грозным бандитом, чем смелым революционером. Преступная деятельность охватила все его существо, и он не был уже способен ни к каким иным чувствам, ни к каким иным стремлениям. Он поступал во всем, как учитель, и рассматривал свои обязанности, как призвание, а свою деятельность—как святой долг. Он безусловно требовал, чтобы каждый разделял его точку зрения....

В.Н.Фигнер:
"Юрковский представлял собою яркую, своеобразную личность, любопытную по тому отклонению, которое он представлял от обычного типа революционера того времени.
Я познакомилась с Юрковским осенью 1879 г. в Петербурге, когда мы жили на даче в Лесном. Он приехал с юга, с одной стороны, упоенный артистическим подкопом под Херсонское казначейство с его миллионами, а с другой-- подавленный неудавшимся сохранением этих миллионов для революции.

Однажды в конке, когда я ехала в Лесное вместе с Квятковским, подсевшим в пути, он шепнул мне:" Взгляните на человека против нас."
--Жулик?-- спросила я Александра, посмотрев на моего визави.
Я никогда не видала жуликов и воображала, что плутовство непременно написано у них на лбу, а у соседа против меня оно так и играло в огромных черных глазах.
Каково же было мое удивление, когда он вышел из вагона вместе с нами перед дачей, и Квятковский, улыбаясь, отрекомендовал его: "Сашка-инженер", как газеты прозвали Юрковского за искусный подкоп в Херсоне.
Передо мной был красавец -- брюнет южного типа, среднего роста, широкоплечий силач, с правильным овалом и чертами породистого лица, обрамленного черной бородой. С небольшим улыбающимся ртом и черными, необыкновенно большими глазами, смеющимися, плутовскими, мечущими искры,-- на него нельзя было не обратить внимания.

..Совершенно исключительной среди нас была и духовная физиономия его. Такой бесшабашной, веселой, необузданной, удалой головы ни раньше, ни позже я не встречала. Это было настоящее дикое дитя природы, не знающее и не желающее знать, что такое дисциплина, подчинение своей воли воле коллектива. И как был он степным конем, не знающим узды, так необузданным одиночкой и остался до конца, не войдя на севере в нашу организацию, несмотря на то, что тяготел к ней. По моральным качествам он так отличался от всех нас, что, познакомившись, я со смехом говорила ему: "Быть может, одного "Сашку-инженера" в партии иметь должно; двух можно; но терпеть трех -- невозможно".
Человек с могучим физическим организмом, он не мог не иметь сильных страстей и любил все радости жизни, все лакомства ее. Для моих товарищей жизнь освящалась целью, которую они преследовали, а Юрковский казался воплощением принципа: "Жизнь для жизни нам дана". С этой стороны он казался мне выродком среди остальных серьезных аскетически настроенных, строгих товарищей-идеалистов. И все-таки я чувствовала некоторую слабость к нему, хотя из множества мелких черточек было ясно, что он человек -- "себе на уме", что с ним надо держать ухо востро и беззаветно положиться па него нельзя. Мои товарищи были людьми правдивыми, искренними и прямодушными, но "Сашка-инженер" был хитер, часто детски-лукав, и я не поручилась бы за отсутствие двоедушия в его натуре.
Его отношение к нам, женщинам-революционеркам, было совсем иное, чем у других наших друзей: у них было простое товарищество, а Юрковский метал искры, ухаживал и угождал, старался исполнять прихоти, вызывал капризы, смех и шалости своими шутками и остротами.
...К мало-мальски серьезным занятиям, к умственному труду или чтению Юрковский был совсем не способен и не чувствовал потребности ни в чем подобном. От природы он был умен и не без способностей, но ему нужны были движение, шумиха, постоянное общение с людьми, разнообразие впечатлений, что-нибудь возбуждающее, стимулирующее.

Когда в Лесном мне надоело видеть его слоняющимся без дела, я сказала:
-- Да займитесь, наконец, чем-нибудь! Ну, хоть книгу почитайте, что ли!
И дала ему "Отечественные записки" с рассказом Г. Успенского.
Через несколько дней Юрковский с виноватой миной подает книгу обратно.
-- Извините, "Топни-ножка", никак не могу читать... Смотрю в книгу, а в уме землю рою... -- говорил он, думая о новом подкопе и новых миллионах для революции, которые кружили ему голову.

М ы ш к и н. Я отрицаю свою принадлежность к тайному сообществу потому, что я, как и многие другие товарищи, не только по заключению, но и по убеждению, не составляли нечто особенное, нечто целое, связывающее нас единством общей для всех организации. Мы составляем не более как ничтожную частицу в настоящее время многочисленной в России социальной революционной партии, понимая под этими словами всю совокупность лиц одинаковых[3] убеждений, лиц, между которыми хотя существует преимущественно только внутренняя связь, но эта связь достаточно тесная, обусловленная единством стремления, единством цели и большим или меньшим однообразием тактических действий[4]. Цели ее заключаются в том, чтобы создать на развалинах существующего буржуазного строя[5] тот порядок вещей, который удовлетворял бы народным требованиям в том виде, как эти требования могли выразиться и в мелких, и в крупных движениях народных, И который в то же время составляет наисправедливейшую форму будущего строя, состоящего из союза производительных, независимых обществ[6]. Строй этот может быть осуществлен не иначе, как путем социальной революции, потому что государственная власть заграждает всякие пути к мирному достижению этой цели; потому что она никогда не откажется добровольно от насильственно присвоенных ею себе прав. За это нам ручается ход всей истории.

И действительно, можем ли мы мечтать о мирном пути, когда государственная власть не только не подчиняется голосу народа, но даже не хочет его выслушать; когда за всякое желание, несогласное с требованиями правительства, люди награждаются каторгою. Можно ли рассуждать при таком режиме о потребностях народа[7], когда народ для выражения их не имеет других средств, кроме бунта — этого единственного органа народа...»[8],

С появлением новой фигуры из России - Ф. Н. Лермонтова - положение еще более усложнилось. П. И. Засодимский называл его "человеком с большими организационными способностями, с замечательной энергией, с сильной волей, самоотверженно преданным одной идее освобождения народа" (25). Л. А. Тихомиров писал, что считает его одним из столпов кружка и едва ли не самым умным из всех чайковцев; Н. А. Чарушин, отвечая на вопрос о нем Ш. М. Левина, говорил: "Лермонтова я характеризую как незаурядного человека, но самолюбивого, недостаточно искреннего и себе на уме" (26). Другие воспоминания в той или иной степени подтверждают приведенные выше оценки. Ясно, по крайней мере, что характер Лермонтова был труден для работы в организации, требующей дисциплины и отказа от самолюбия.

Очевидно, поэтому он оставил общество "чайковцев" и создал свой бакунинский кружок. Но пока мы касаемся этого вопроса лишь в связи с его появлением у Бакунина, на которого он произвел самое лучшее впечатление. Особенно ценным в новом адепте было его желание работать именно в России. Для укрепления его авторитета Бакунин непременно хотел сделать его членом русского отделения "Альянса". Но для этого нужно было согласие участников этой секции. 28 мая 1872 г. Бакунин писал им: "Я жду с нетерпением от вас известия о вашем окончательном решении насчет 8 (Лермонтова). Приняли ли вы его в 79 (национальный русский комитет союза Альянса) или нет? Ведь мы все были согласны, оставалось согласие 2 (А. Эльсниц), с которым он без сомнения встретился на 153 (конгрессе в Невшателе). Не думаю, чтобы 2-й мог быть против него. Что до меня касается, то я действительно убедился в его деятельности, преданности и полезности - жду вашего ответа" (27).
Не без колебаний Лермонтов был принят. После этого, по версии, изложенной Ралли, Бакунин решил, что "русская ветвь... впредь будет состоять из него, Феофана Никандровича Лермонтова, Росса и меня".

К сожалению, начинать приходится с ренегата. Студент Медико-хирургической академии, мешанин Моисей Абрамович Рабинович, 23 лет, брюнет, небольшого роста, был опубликован в списке разыскиваемых по делу о революционной пропаганде. Задержанный вскоре Рабинович дал такие подробные показания, что на основании их были привлечены десятки лиц.

Он был членом кружка Ф.Н.Лермонтова, который, выйдя из кружка "чайковцев", основал с благословения Бакунина свой кружок, в который принял Рабиновича. Последний проявлял большую энергию и настолько был опытным агитатором, что представлялся большинству имевших с ним дело зрелым человеком. Слишком раннее развитие его вызывало опасение более осторожных, и действительно Рабинович "задумал надуть жандармов своим мнимым предательством и, выйдя на волю, продолжать свою революционную деятельность...

Он предал только людей, которые, по его мнению, почти совпадавшему с действительностью, уже были скомпрометированы". Никого он, конечно, не "надул", кроме себя самого. Он указал на участие в деле А.Я.Ободовской студентов Акселърода, Лурье и братьев Левенталъ, Лермонтова и его кружок, его сношения с Бакуниным, Сажиным, Судзиловской, Ваховской, Милоглизкиным и Софией Лешерн фон Герцфелъд

По словам Рабиновича, Лермонтов уже в 1872 г. видел исход лишь за "кровавой революцией" и рекомендовал вести пропаганду "в положении рабочего". Рабинович оговорил Чарушина, Богомолова, Куприянова. Кравчинского. О себе рассказал, что работал некоторое время в кузнице на Боровой улице, был заместителем Лермонтова в его кружке и представителем кружка в собрании депутатов петербургских кружков. Подробно рассказал он, как организовал с М.П.Сажиным перевозку книг через границу, при помощи контрабандиста М. Эдель-штейна.

В январе 1874 г. Рабинович, по поручению Лермонтова, ездил в Киев и Харьков, в начале мая, по поручению Ковалика, в Харьков и Киев, в Москву, где получил деньги от Войнаров-ского, в августе - в Саратов, предал Каблица и кружок "вспыш-копускателей", кружок Городецкого, кружок Баркова в Харькове, Брешковскую и Левенталей в Киеве.

Во время суда, сидя в доме предварительного заключения, Рабинович принес покаяние в содеянном пред всей тюрьмой и получил формальное прощение. Поведение его на суде было мужественным, но безнадежным. При разделении подсудимых на 17 групп, его включили во все, кроме 10, 13 и 17-й. На заседании 25 октября Рабинович заявил, что "все показания, которые он дал прежде, безусловно ложны и даны с целью [быть] освобожденным из-под стражи".

Протестуя против разделения подсудимых на группы, он отказался отвечать на вопросы, "признал свою принадлежность к социально-революционной партии и факт распространения ее изданий", но "виновным" себя ни в чем не признал: "здесь не может быть речи о виновности". Вслед за этим, когда Синегуб заявил, что "доверия к суду не питает и его не признает", Рабинович присоединился к нему и был удален.

На заседании 27 октября он заявил, что будет посещать суд, чтобы восстановить истину и по поводу оговора кружка "чайковцев" объяснил, что дал ложные показания, подтверждал то, что предлагал подполковник Новицкий.

Тщетно пытался Рабинович отвергнуть возведенные им же обвинения на Сажина и Лермонтова, на Троцкого, Артамонова, на кружок "самарцев". Во время речи Мышкина, когда тот бросил сенаторам обвинение в неправосудии, Рабинович препятствовал жандармам прервать речь и вывести Мышкина. Рабинович приговорен был к лишению прав и ссылке в Иркутскую губернию. В Сибири он, не вынеся перенесенных потрясений, сошел с ума. перевезен был в 1881 г. в Казань и там умер.

Нас было 37 женщин в возрасте от 17 до 32 лет. Я была самая старшая, хотя Софья Александровна Лешерн фон Герцфельд, вероятно, была моей ровесницей. Некоторые молодые узницы поражали меня своей необычайной силой воли, самообладанием и четким осознанием своего достоинства и ответственности за взятый на себя долг.

2 января.

В природе человека льнуть к силе, преклоняться пред си­лой, на нее надеяться, ею пользоваться и ей служить. Законы астрономического мира действуют и в мире гражданском.
Верховное солнце естественно регулирует движение всех кру­жащих в его области меньших светил, планет, спутников е tutti quantis. Но есть орбиты планетарные и кометные. Кому
судьба указала первые, всегда налицо. Крайние фазисы весь­ма, впрочем, иррегулярные,—полнолуние и новолуние. Кому дана кометная орбита, тот не всегда на глазах, и различие меж­
ду перигелиейными и офельпыми периодами определяется резко и эрратично.

15 апреля.

Был в департаментах Государственного совета по делу о найме рабочих. Все та же Вавилонская башня. И это Совет!
И это верхи русского государства! И эта бестолковая кутерьма называется обсуждением законов!

16 апреля.

Ген. Трепов остается. Вероятно, он будет произведен завтра в полные генералы.

25 июня.

На Востоке жребий брошен. Война между Турцией и Черно­горией и Сербией началась

8 июля.

Между тем кровь льется (хотя сербы вовсе не так ревностно идут в огонь, как у нас думают и ожидали), и тяжелая ответ­ственность ложится на европейские правительства. Если бы
месяцев шесть тому назад решились отбросить в сторону раз­ ные мелкие расчеты на возможные частные выгоды или прибыли и ревнивые взаимные подозрения,
если бы не вообразили оттес­нить Англию и чрез то не дали бы ей ее нынешнего выгодного и решающего положения, если бы решились выйти из колеи дипломатических маневров и секретов, то теперь вопрос был бы или разрешен окончательно или так поставлен, что насчет способов и формы разрешения не предстояло бы сомнений.

4 августа.

Мы дошли до славянофильского онанизма. Вся Россия в бесплодной лихорадке. Длинные телеграммы напол­нены сербскою кн. Натальей, ее родами, салютом 101 пушки
в честь этих родов и т. п. Все бредят «южными славянами», не разбирая и даже, не ведая, кто они. Все млеют перед призра­ком на стене и, поклоняясь стене, не размышляют, что между
тем за этой стеной гибнут жертвы, которых поклоны не спасают. Мы собираем подаяния на их похороны.

12 ноября.

Я имею ощущение быть в доме сумасшедших. Я почти пере­стал читать газеты. Те, которые нас полагают в здравом уме, конечно, ничего, кроме кривотолков, не производят. Я и здесь
ничего не записываю. Ничего, кроме хроники безумия.

Успешнее других оказалась, как мы сказали, деятельность Бардиной, поступившей под именем Анны Зайцевой на фабрику Лазаревых. Так как женщины работали отдельно от мужчин, то она начала с того, что обратилась со своей пропагандой к товаркам по мастерской. Но тут она потерпела полное фиаско. «Бабы» оказались глухи ко всякой пропаганде, которая отскакивала от них как горох от стены. Заинтересовать их разговором о чем-нибудь, кроме нарядов, любовников и сплетен, оказалось решительно невозможным.

Тогда Бардина задумала пробраться на мужское отделение. При господствовавших на фабрике нравах явиться в мужские спальни было дело опасное. Поэтому она озаботилась познакомиться предварительно с одним семейным рабочим чрез его жену, свою соседку по станку, и однажды вечером после работ отправилась к нему в общую спальню за каким-то якобы делом....

«Но я не прошу у вас милосердия и не желаю его... Я убеждена, что наступит день, когда даже наше сонное и ленивое общество проснется и стыдно ему станет, что оно так долго позволяло безнаказанно топтать себя ногами, вырывать у себя своих братьев, сестер и дочерей и губить их за одну только свободную исповедь своих убеждений! И тогда оно отомстит за нашу гибель!.. Преследуйте нас, — за вами пока материальная сила, господа; но за нами сила нравственная, сила исторического прогресса, сила идеи, а идеи, — увы! — на штыки не улавливаются!..»

Из всего мною выше сказанного видно, что русскому рабочему народу остается только надеяться самим на себя и не от кого ожидать помощи, кроме от одной нашей интеллигентной молодежи...

Она одна братски протянула к нам свою руку. Она одна откликнулась, подала свой голос на все слышанные стоны Российской империи. Она одна до глубины души прочувствовала, что значат и отчего это всюду слышны крестьянские стоны. Она одна не может холодно смотреть на этого изнуренного, стонущего под ярмом деспотизма, угнетенного крестьянина. Она одна, как добрый друг, братски протянула к нам свою руку и от искреннего сердца желает вытащить нас из затягивающей пучины на благоприятный для всех стонущих путь. Она одна, не опуская руки, ведет нас, раскрывая все отрасли для выхода всех наших собратьев из этой лукаво построенной ловушки, до тех пор, пока не сделает нас самостоятельными проводниками к общему благу народа. И она одна неразлучно пойдет с нами до тех пор, пока (говорит, подняв руку) подымется мускулистая рука миллионов рабочего люда...
(возвышая голос)... и ярмо деспотизма, огражденное солдатскими штыками, разлетится в прах!

С. Степняк-Кравчинский

Сказка о копейке
Часть первая

Привольное, братцы, житье было на Руси, когда не было на ней ни господ, ни попов, ни купцов толстопузых.
Да только не долго так было, сказывают старики, потому увидел чёрт, что одолевает его мужик: нет на земле ни обмана, ни воровства, ни грабительства, потому всем привольно живется,-- и стал чёрт думать крепкую думу, как бы ему испортить род человеческий. Семь лет думал чёрт, не ел, не пил, не спал -- и выдумал попа. Потом еще семь лет думал -- и выдумал барина. Потом еще семь лет думал -- и выдумал купца.
Обрадовался чёрт и загоготал так, что все листья попадали с деревьев.
Вот выдумал черт попа, барина и купца и напустил их на мужика.
А мужик -- нет чтобы догадаться да свернуть им шею, пока не расплодились,-- взял одел, накормил, напоил и посадил себе на шею!.....

Господа правительствующие жандармы, администраторы, вот вам наше последнее слово:
Вы - представители власти; мы - противники всякого порабощения человека человеком, поэтому вы наши враги и между нами не может быть примирения. Вы должны быть уничтожены и будете уничтожены! Но мы считаем, что не политическое рабство порождает экономическое, а наоборот. Мы убеждены, что с уничтожением экономического неравенства уничтожится народная нищета, а с нею вместе невежество, суеверия и предрассудки, которыми держится всякая власть. Вот почему мы, как нельзя более, склонны оставить в покое вас, правительствующие. Наши настоящие враги - буржуазия, которая теперь прячется за вашей спиной, хотя и ненавидит вас, потому что и ей вы связываете руки.
Так посторонитесь же! Не мешайте нам бороться с нашими настоящими врагами, и мы оставим вас в покое. Пока не свалим мы теперешнего экономического строя, вы можете мирно почивать под тенью ваших обильных смоковн.
До тех же пор, пока вы будете упорствовать в сохранении теперешнего дикого бесправия, наш тайный суд, как меч Дамокла, будет вечно висеть над вашими головами, и смерть будет служить ответом на каждую вашу свирепость против нас.
Мы еще недостаточно сильны, чтобы выполнить эту задачу во всей ее широте. Это правда. Но не обольщайтесь не по дням, а по часам растет наше великое движение. Припомните, давно ли вступило оно на тот путь, по которому идет. С выстрела Веры Засулич3 прошло всего полгода. Смотрите же, какие размеры оно приняло теперь! А ведь такие движения растут все с возрастающей силой, подобно тому, как лавина падает со все возрастающей скоростью. Подумайте: что же будет через какие-нибудь полгода, год?
Да и много ли нужно, чтобы держать в страхе таких людей, как вы, господа правительствующие?
Много ли нужно было, чтобы наполнить ужасом такие города, как Харьков и Киев?...

Русско-турецкая война 1877—1878 гг. закончилась разгромом Турции и освобождением Болгарии. По условиям Сан-Стефанского мирного договора 19 февраля 1878 г. создавалось автономное Болгарское княжество.
В его состав вошли Болгария и почти вся Македония. Управление княжеством возлагалось на русскую гражданскую администрацию сроком на 2 года [36, c. 160].
Первый этап деятельности русской гражданской администрации в Болгарии следует определить январем —маем 1878 г.

В январе 1878 г. русская армия начала второе наступление за Балканы, в результате которого все болгарские земли были освобождены.
Следом за армией в Болгарию пришло и русское гражданское управление, развернувшее здесь свою деятельность. Последовательно русское управление в Болгарии возглавляли князь Черкасский, генерал Анучин, князь Дондуков-Корсаков.
Первым преобразованием русского гражданского управления в Болгарии стало налаживание почтовой службы.
Первоначально почта была организована как подразделение русской армии и для ее нужд. После освобождения Болгарии почта была переведена в подчинение гражданской администрации. Гражданское управление расширило почтовую сеть Болгарии, вовлекла в нее все санджаки и округа новой администрации.

Кроме трех первых почтовых трактов, функционировавших во время войны и проходивших только по территории Северной Болгарии (Систов —Рущук —Тырново, Систов —Плевна и Плевна —Габрово —Шипка), были устроены тракты: Шипка —Ени —Загра (Новая157Загора) —для соединения с железной дорогой и Ени —Загра —Бургас(на Черном море) —для получения почты из России прямым путем,минуя Стамбул и Варну [28, c. 117]. Оба тракта связывали Северную Болгарию с Южной Болгарией. На трактах устраивались почтовые станции с лошадьми, конюшнями, извозчиками, трактирами, мастерскими и прочей почтово-дорожной инфраструктурой

Деятельность русской администрации в Болгарии затронула и судебную сферу. Турецкая судебная система была уничтожена. Русское гражданское управление учредило в губернских и окружных городах,для разбора судебных дел, выборные судебные советы, члены которых получали определенное содержание. Всего было создано 8 губернских и 56 окружных судов. В сельской местности учреждались земские суды. Главная задача болгарского судебного устройства заключалась в том, чтобы ввести в состав судов лиц болгарского происхождения, получивших среднее и высшее образование, а также определить предметы каждого суда и установить порядок производства гражданских и уголовных дел, обеспечить приведение приговоров в исполнение. Также князь Черкасский привлекал для руководства судебной деятельностью в Болгарии специалистов из России.

В июне 1878 г. русское гражданское управление официально разрешило болгарским крестьянам и беженцам из Македонии и Адрианопольского санджака занять оставшиеся свободные земли турков. Мера эта была вызвана тем, что гражданское управление опасалось возвращения турков, что повлекло бы увеличение мусульманского населения и мусульманского влияния в регионе....

Д.Н.Набоков, обвинитель на процессе Соловьева:

"Чисто личных причин у него не было и не могло быть. В самом деле, в чем заключается то зло, которое причинило ему лично русское правительство и августейшие представители царствующего дома? Отец его (лекарский помощник придворного ведомства), прослужив всю жизнь в имениях Ее Императорского Высочества, в Бозе почившей Великой княгини Елены Павловны, был щедро вознагражден ею за свою службу. Этим, однако, не ограничивались заботы августейшей покровительницы о злополучной семье: все дети получили воспитание за счет сумм Ее Высочества. Из них Александр Соловьев воспользовался наибольшей долей благодеяний, сыпавшихся с избытком на всю семью, - он получил возможность окончить полный курс гимназии в качестве казенного пансионера. Оставив университет Соловьев обратился с ходатайством о предоставлении ему должности, соответствующей его познаниям, и в этом ему не было отказано..."

А.Соловьев:

"Безрезультатна была при существующих политических условиях жизнь революционера в деревне. Какой угодно ценой надо добиваться изменения этих условий в деревне, а равно для того, чтобы изменить дух деревенской обстановки и действительно повлиять на жизнь всего российского крестьянства, нужна именно масса сил, а не усилия единичных личностей, какими являлись мы.

...То недовольство, которое теперь выражается глухим ропотом народа, вспыхнет в местностях, где оно наиболее остро чувствуется, и затем широко разольется повсеместно. Нужен лишь толчок, чтобы все поднялось..."

Н.А.Морозов:

"Когда в Петербург явился Соловьев и заявил кружку “Земли и воли” через Александра Михайлова о своем намерении сделать покушение на жизнь Александра II, раздор между нашими партиями достиг крайней степени. Александр Михайлов, доложив на собрании о готовившемся покушении, просил представить в распоряжение Соловьева (фамилию которого он не счел возможным сообщить на общем собрании) лошадь для бегства после покушения и кого-нибудь из членов общества, чтобы исполнить обязанности кучера.

Произошла бурная сцена, при которой народники, как называли теперь себя будущие члены группы “Черный передел”, с криками требовали, чтобы не только не было оказано никакого содействия “приехавшему на цареубийство”, но чтобы сам он был схвачен, связан и вывезен вон из Петербурга, как сумасшедший.

Однако большинство оказалось другого мнения и объявило, что хотя и не будет помогать Соловьеву от имени всего общества ввиду обнаружившихся разногласий, но ни в каком случае не запретит отдельным членам оказать ему посильную помощь. Народники объявили, что они сами в таком случае помешают исполнению проекта, а Попов даже воскликнул среди общего шума и смятения:

— Я сам убью губителя народнического дела, если ничего другого с ним нельзя сделать!

Плеханов держался более сдержанно, чем остальные сторонники старой программы на этом бурном заседании, на котором неизбежность распадения “Земли и воли” сделалась очевидной почти для каждого из нас. Он требовал только, чтобы Михайлов сообщил обществу фамилию этого приехавшего, но последний объявил, что после того, что он здесь слышал, сообщить ее стало совершенно невозможно."

Первый предложил свои услуги сам Гольденберг , но предложение его не было принято, так как находили, что ему, как еврею, не следует брать этого дела на себя, ибо тогда для общества, а главное, для народа оно не будет иметь должного значения; признали поэтому, что преступление должен совершить непременно русский, и только в таком случае оно получит надлежащее значение и окраску, По таким соображениям не было принято и даже не обсуждалось в заседании предложение Кобылянского, который также заявил о своем желании совершить злодеяние. Его не признали для этого дела годным, как поляка, боясь, что тогда придадут всему делу значение, как событию для целей польских интересов. Когда его, Гольденберга, предложение было отвергнуто, а Кобылянского даже не обсуждалось, тогда свои услуги предложил Соловьев, и его признали совершенно годным и совмещающим в себе все условия для сего дела.

Г.В.Плеханов:

"Единственная перемена, которую можно с достоверностью предвидеть после удачи вашей самой главной акции, это вставка трех палочек вместо двух при имени «Александр»"

Как раз в то время в Петрограде -- по-тогдашнему в Петербурге -- собралось немало виднейших представителей южнорусского "бунтарства"2. Тут находились: Фроленко, Волошенко, Валериан Осинский, Чубаров ("Капитан") и еще многие другие. Все это был народ "нелегальный", смелый, энергичный, прекрасно владевший оружием и весьма склонный к рискованным выступлениям. Заручившись содействием этих испытанных удальцов, общество "Земля и воля" решило открыто явиться на похороны в качестве революционной социалистической организации. С этой целью оно заказало венок с надписью: "От социалистов". Не могу припомнить, кем именно исполнен был этот заказ, но я хорошо помню, что он был исполнен. Вокруг социалистического венка тесным кольцом сомкнулись южнорусские бунтари и землевольцы вместе с членами рабочих кружков, уже весьма нередких тогда на разных петроградских фабриках и заводах. Бунтари и землевольцы захватили с собой револьверы, твердо вознамерившись пустить их в дело, если полиция вздумает отнять венок силой.

Не знаю почему, -- может быть, потому, что, слишком поздно догадавшись о намерении революционеров сделать демонстрацию, она не приготовилась к отпору, -- полиция не сделала попытки захватить социалистический венок. Он благополучно достиг до Волкова кладбища3, и только в тамошней церкви, куда внесли тело Некрасова для отпевания, с нашим венком произошло какое-то замешательство.

Я не знаю, в чем оно состояло, так как в церковь вошли только немногие из нас. Все же остальные, за исключением "сигнальных", которые должны были поднять тревогу в случае, если бы полиция захотела арестовать лиц, приставленных к венку, -- отправились к приготовленной для Некрасова могиле и расположились около нее сомкнутыми рядами. Нам было известно, что у гроба Некрасова будут произнесены речи, и общество "Земля и воля" нашло нужным со своей стороны выдвинуть оратора, который должен был, не стесняясь присутствием тайной и явной полиции, высказать то, что думала об авторе "Железной дороги"4 тогдашняя революционная интеллигенция. Выбор пал на пишущего эти строки. Я не помню, много ли ораторов говорило передо мной. Помню только, что в их числе были Засодимский и Достоевский.

Речь народника Засодимского преисполнена была высочайшим сочувствием к поэзии Некрасова. Мы вполне разделяли это сочувствие, однако к речи Засодимского отнеслись довольно холодно. Она была неудачна по форме. У него все-таки выходило, что Некрасов нам "дорог, ибо симпатичен, и симпатичен, ибо дорог". И он никак не мог выбраться из заколдованного круга взаимодействия психологических мотивов5. Зато речь Ф. М. Достоевского вызвала в наших рядах большое оживление.

Как известно, уже скоро после его выступления на литературном поприще у Ф. М. Достоевского были довольно большие неприятности с кружком Белинского, к которому принадлежал также Некрасов6. Эти неприятности оставили свой след на отношении Достоевского ко всему кружку. Но и помимо того, не подлежит ни малейшему сомнению, что Достоевский не мог без весьма существенных оговорок одобрять направление некрасовской музы. Достаточно вспомнить, что он, самым искренним образом восторгавшийся стихотворением "Дядя Влас", был глубоко возмущен теми строками, которыми Некрасов заканчивает в этом стихотворении изображение адских мук, представлявшихся бредившему Власу:

Но всего не описать.
Богомолки, бабы умные, могут лучше рассказать.

Тон этих строк, конечно, противоречит тону всего остального стихотворения. Их можно и должно было осудить во имя требования художественности. Но Достоевский увидел в них неуважение к дорогим ему религиозным верованиям народа7. В этой области никакое соглашение и невозможно было между ним и теми нашими писателями, которые усвоили себе миросозерцание, сложившееся у Белинского в последние годы его деятельности.
Тем не менее Достоевский, как видно, захотел на этот раз держаться правила: о мертвом надо говорить хорошее или вовсе не говорить. Он выставлял только сильные стороны поэзии Некрасова. Между прочим, он сказал, что по своему таланту Некрасов был не ниже Пушкина. Это показалось нам вопиющей несправедливостью.
-- Он был выше Пушкина!-- закричали мы дружно и громко.
Бедный Достоевский этого не ожидал. На мгновение он растерялся. Но его любовь к Пушкину была слишком велика, чтобы он мог согласиться с нами. Поставив Некрасова на один уровень с Пушкиным, он дошел до крайнего предела уступок "молодому поколению".
-- Не выше, но и не ниже Пушкина!-- не без раздражения ответил он, обернувшись в нашу сторону. Мы стояли на своем: "Выше, выше!" Достоевский, очевидно, убедился, что нас не переговорить, и продолжал свою речь, уже не отзываясь на наши замечания

23 февраля 1878 года в ночь было произведено покушение на жизнь товарища прокурора Котляревского[135]. Г. Котляревский с братом и женою возвращались из театра и подойдя к подъезду дома, находящегося в центре г. Киева, были встречены тремя неизвестными лицами, которые в упор стреляли около подъезда из револьверов, но благодаря случайности, неумению владеть револьверами и темноте — никого не убили и не ранили. Участниками в этом деле были: сын генерал-майора, не окончивший курса в корпусе путей сообщения Валериан Осинский[136], повешенный в 1879 году в Киеве; мещанин Медведев[137], осужденный в каторжные работы в Харькове под именем Фомина, и вышеупомянутый Иван Ивичевич, умерший от ран до суда.

25 мая 1878 года, в 11 часов вечера также в центре города Киева, был ранен в бок кинжалом адъютант киевского губернского жандармского управления штабс-капитан барон Гейкинг[138], который через несколько дней от полученной раны умер в страшных мучениях.

Убийца, несмотря на то, что Гейкинг шел вместе с чиновником Вощининым, подкрался сзади и воткнул кинжал в бок. Убийца был схвачен солдатским сыном Федоровым, но вырвавшись от него, выстрелил в упор, причем промахнулся; преследовавший убийцу полицейский был ранен сначала в руку, а затем в ногу и вследствие полученной раны свалился и не мог преследовать далее; затем убийца, бежавший по Внуковскому бульвару, был схвачен рабочим Виленским, которого убил наповал выстрелом в грудь и затем скрылся, по собранным сведениям впоследствии, в квартире сына священника, студента новороссийского университета Сергея Диковского[139], осужденного в каторжные работы киевским судом в 1880 году, и проживал у Диковского. Убийцею барона Гейкинга был студент медико-хирургической академии, носивший прозвище и именовавшийся Голопупенко[140]. Его настоящая фамилия не обнаружена и он не разыскан, но принадлежал к киевскому кружку.

«Убийство Гейкинга было большой мерзостью. Этот Гейкинг совершенно никакого зла революционерам не делал. Он относился к своей службе совершенно формально, без всякого особого усердия, а политическим арестованным делал всякие льготы. Его „политические“ вообще любили, и Гейкинг считал себя безусловно в безопасности. Но именно потому, что он не берегся, его и порешили убить… Но ничего нет легче, как убить Гейкинга, который всем известен в лицо и ходит по улицам не остерегаясь»

24 января 1879 г. наблюдение и розыски увенчались полным успехом: капитаном Судейкиным[146] на Крещатике был арестован Волк с подложным документом на имя Вышнякова, оказавшийся студентом новороссийского университета Иннокентием Волошенко[147] 26 лет, и Валериан с подложными документами на имя Байкова, Ферапонтова и др., оказавшийся сыном генерал-майора, бывшим воспитанником корпуса путей сообщений, секретарем городской и земской управы в г. Ростове на Дону, Валерианом Осинским 26 лет, жившим совместно с дочерью генерал-майора Софьею Лешерн-фон-Герцфельд[148] под именем его жены 41 года от роду, привлекавшейся к делу 193-х и приговоренной сенатом к лишению прав и ссылке в отдаленные губернии, кроме сибирских. (Приговор этот по высочайшей милости не был приведен в исполнение.) Осинский и Лешерн оказали вооруженное сопротивление, причем Лешерн в упор два раза выстрелила в полицейского чиновника, но последовали две осечки, благодаря слабой пружине в револьвере — по заключению экспертов. При обыске у Осинского и Лешерн найдены: подложные паспорта, фальшивые свидетельства о вступлении в брак, револьверы, кинжалы, принадлежности для делания и оттисков печатей, брошюры возмутительного содержания, в количестве 81 издания, рукописи дела о волнении чигиринских крестьян 1875 года по поводу введения люстрационных актов (чигиринское дело, тайная дружина, опыт революционной организации), переписка с Лизогубом, казненным в Одессе, и яды кураре и цианистый калий, принадлежащие к числу самых сильных ядов.

Однажды на митинг собрались лягушки...
— Нам,— квакали,— жить невозможно!
Долой из пруда кровопийцу-колюшку,
Что колет всех нас так безбожно!

Царский манифест — для известных мест

Впрочем, что мы еще должны ожидать от жидовской морды из Бердичева.

Всё-таки правильно евреи нагнули монархистов
Царизм заслужил то что заслужил...

Неважно кто зажёг огонь.
Важно кто в нём сгорел а кто согрелся

Через несколько лет, в ЦК явно поняли, что эту банду не перевоспитать....

.... Самое лицемерное, лживое, самое гнусное и самое глупое сословие внутри ВКП -- старые подпольщики. Есть исключения. Но и целом это - каста одержимых бешеной жаждой насладиться властью и нажраться пирогов. Жуют, облизываются и дрожат, - как бы не отняли пирога, как бы не лишиться... Это, ведь, те самые, которые до 1917-го года были невыносимы в ссылке, помесь политического авантюризма с уголовной шпаной. Теперь у них власть, и они омерзительны. Предполагается - об этом идут разговоры в ДК, - приступить к групповой командировке подпольщиков заграницу для расширения их кругозора и для внедрения в их головы представления о действительности и об элементарных приличиях. Не поможет - пустая трата денег. Когда мы, спящие, проснемся, подпольщиков придется обращать в трудовое состояние. Выделить бы им в самарских или омских степях участки по трудовой норме, - и пусть бы они там занимались совхозами. Но пока мы не проснулись, и эти мерзавцы душат живых...

Революционеры считали его очень сдержанным человеком и упрекали за буржуазную жизнь.
И в самом деле он был очень тонкий знаток крымских вин и играл в карты

«На дознании я находился совсем в исключительных условиях, не в таких, в каких обыкновенно находятся обвиняемые, хотя бы и в политических преступлениях. Я находился под тяжелым давлением. Я был весь в руках своего начальства, всемогущего, озлобленного за то, что я так жестоко его обманул. В таком положении можно было и не то наговорить, на самом же деле я действовал, глубоко убежденный в том, что все общество, вся благомыслящая Россия, будут мне благодарны за то, что я подрывал деятельность III Отделения», — объяснял Клеточников.

Во всем касающемся дела она была требовательна до жестокости, и о ней говорили недаром, что она способна довести человека до самоубийства за малейший промах.

Подкоп под полотно Московско-Курской железной дороги для взрыва царского поезда, начатый около половины сентября 1879 года и оконченный в течение двух месяцев, был лишь частью обширного плана пятерного покушения, который предполагалось осуществить во время обратного путешествия Александра II из Крыма в Петербург (считая только предприятия, где употреблялся динамит).
Железная дорога на пути следования царя была минирована в трех пунктах -- около Москвы, Александровска и около Одессы. Предполагалось, что царю на этот раз не ускользнуть. Однако он ускользнул благодаря стечению непредвиденных случайностей. Оба одесские подкопа -- один под железной дорогой, другой в самом городе, на Итальянской улице, по которой царь должен был ехать в экипаже, пришлось бросить, так как он в Одессу вовсе не поехал. Около Александровска, где покушение было организовано под руководством Желябова и Окладского, взрыв не последовал вследствие каких-то недостатков в системе запалов. Хотя цепь была сомкнута в надлежащий момент, императорский поезд прошел благополучно над пропастью, на дно которой он неминуемо должен был скатиться при малейшем толчке. Два других покушения также потерпели неудачу. Попытка взорвать Каменный мост в Петербурге, организованная тем же Желябовым и Тетеркой, не удалась, потому что последний не вовремя явился на место; что же касается попытки взорвать императорскую яхту в Николаеве, предпринятой Логовенко, то она была открыта полицией заранее вследствие случайного обыска в той самой квартире, откуда была проведена проволока гальванической батареи, соединенной с миной.
Только в Москве удалось по крайней мере совершить покушение, хотя, казалось, здесь было всего меньше вероятия что-нибудь сделать....

Вся колоссальная работа по прорытию московского подкопа вместе с двумя другими железнодорожными покушениями, подготовлявшимися к тому же ноябрю, обошлась всего от 30000 до 40000 рублей, включая сюда и разъезды. Другие, менее крупные, предприятия стоили еще дешевле. Попытка освобождения Войнаральского, одного из осужденных по "процессу 193-х", во время его препровождения из Петербурга в Харьковскую централку, была нелегким делом. Пришлось купить пять лошадей, телегу, оружие; нужно было содержать множество людей в Петербурге, Москве, Курске и Харькове, чтоб следить за движениями полиции. Тем не менее это предприятие, на основании точнейших отчетов, доставленных организации лицами, которым оно было поручено, обошлось в 4500 рублей с чем-то. Стараясь сокращать по возможности расходы, террористы часто должны затыкать, так сказать, собственной шкурой трещины и прорехи, являющиеся результатом излишней экономии. Так, в Москве к концу работ не хватило денег, и потому пришлось делать заем под залог того самого дома, из которого рылся подкоп. Но при закладе недвижимости всегда происходит осмотр и оценка закладываемого имущества, причем неизменно присутствуют чины полиции. Предоставляем каждому судить об опасности подобной финансовой операции.
В расходах по производству работ экономия доводилась до последней крайности. Сверлильную машину, например, приобрели только в самое последнее время, когда уже люди дошли до полного изнеможения. Вначале же все делалось простыми лопатами. А между тем вследствие непрерывных дождей минная галерея была всегда наполовину залита водой, которая просачивалась через верх и собиралась на дне. Приходилось копать, стоя на коленях в воде, а иногда лежа в пронизывающей до костей ледяной грязи. При этом ни у кого из рабочих не было непромокаемого водолазного костюма, который предохранил бы их от стольких страданий.
Для того чтобы вести подкоп в надлежащем направлении, употреблялись приборы и инструменты, с которыми не стал бы работать ни один сапер. Не было ни астролябии, ни компаса с квадрантом. Приходилось довольствоваться обыкновенным путевым компасом, употребляющимся для военных съемок.

Но неистовый и жаждущий деятельности Гольденберг все-таки отпра­вился в Одессу — забрать для верности у Фигнер лежавший без дела динамит.
Приехав к Фигнер, Гольденберг сложил динамит в большой чемодан и отправился назад в Москву.
Уже на одесском вокзале Гольденберг оплошал. Одетый истинным денди, он сам потащил по перрону большой, явно тяжелый чемодан с динамитом, вместо того, чтобы, как положено такому богатому на вид человеку, взять носильщика. Это вызвало подозрение у одного из слоняв­шихся без дела носильщиков. Он пошел сообщить полицейскому. Но полицейский явился поздно, Гольденберг уже уехал. Немедленно сообщили на следующую станцию — в Елисаветград. И в Елисаветграде у по­дошедшего поезда Гольденберга ждала полиция. Он бросился бежать, но тотчас был окружен. Тогда он выхватил пистолет... Теперь подойти к нему не было никакой возможности: он взвел курок револьвера и целился в каждого, кто приближался.. .
Наконец удалось — вырвали револьвер из рук. И толпа с ожесточе­нием набросилась на бедного Гольденберга. Только вмешавшиеся жан­дармы прекратили избиение. «Однако и после сего только шести чело­векам удалось связать ему руки: так был силен... и к тому же зол, и даже кусался». (Из показаний очевидца).

Итак, Сонечка должна была наблюдать. И при прохождении царского (четвертого) вагона — подать знак Гартману, находящемуся в доме. Тот соединяет провода, мина взрывается — и императорский поезд взлетает на воздух.
Наступил исторический миг.
И вот он показался — мчавшийся на всех парах первый поезд. Как указывалось в телеграмме, это был свитский поезд, и Сонечка его про­пустила. Приблизительно через полчаса показался императорский по­езд. Первый вагон, второй... И вот — четвертый... Сонечка подала условный знак Гартману.
Гартман соединил провода, и мощный взрыв потряс окрестности. Вагон буквально взлетел на воздух и рухнул, перевернувшись... Один за другим сходили с рельс остальные вагоны.
Счастливые Перовская и Гартман покинули дом. Царя больше не существовало.

"В Воронине, одновременно с Юрием Богдановичем, проживали: ныне казненный государственный преступник Александр Соловьев и государственный преступник Адриан Михайлов. В 1875 и 1876 гг. Богданович принимал участие в съездах представителей революционного движения, происходивших в Москве и С.-Петербурге. Для осуществления выработанной на последнем из означенных съездов, так называемой „народнической программы", Богданович великим постом 1877 г. прибыл в г. Самару, где поселился вместе с обвинявшимся в государственном преступлении дворянином Александром Ивановым Иванчиным-Писаревым.

По показанию Писарева, он, в течение 1877 г. под именем Григория Ивановича Лебединцева, занимал место писаря сначала в Богдановском, а затем в Страховском волостных правлениях, причем в обоих этих местах Юрий Богданович, под именем Мартына Николаевича Платонова, был его помощником....

В начале мая 1878 г. Богданович прибыл в Саратов, где, под именем Витевского, занимался в продолжении 7 месяцев у местного нотариуса Праотцева, а затем отправился в Вольск, где, по рекомендации Праотцева, работал короткое время в конторе нотариyca Флорова. Летом 1878 г., Богданович. по настоянию Вольского уездного предводителя дворянства Фролова, был назначен писарем в Царевщинское волостное правление, каковую должность занимал в продолжение 8 месяцев. В Царевщине Богдановича посещали: ныне казненный государственный преступник Соловьев, служивший под именем Печкарева писарем Стригайского волостного правления, и Иванчин-Писарев, занимавший такую же должность в Балтайском волостном правлении и проживавший по виду на имя Александра Ивановича Страхова; видом этим Писарева, по его показаниям, снабдил Богданович. Кроме того Богдановича посещали: розыскиваемая по обвинению в государственном преступлении Вера Филиппова и сестра ея, ныне осужденная Евгения Фигнер, которые проживали в селе Вязминове, где первая исполняла должность фельдшерицы.

Произведенным членом С.-Петербургской Судебной Палаты Шуйским предварительным следствием о тайном сообществе, стремившемся ниспровергнуть существующий в Империи государственный и общественный строй, а также дознаниями по поводу ареста в С.-Петербург Веры Чепурновой и о пребывании государственного преступника Соловьева в Самарской и Саратовской губерниях установлено, что Богданович со всеми вышеупомянутыми лицами, т. е. с Соловьевым, Филипповой, Фигнер и Иванчиным-Писаревым находился в близких, т. е. дружеских отношениях.

Весною 1879 г. Богданович выехал из Саратова и отправился в С.-Петербург, куда прибыл 1-го апреля, т. е. накануне покушения Соловьева. Желая избегнуть ареста, так как после события 2 апреля его начали усиленно розыскивать, Богданович уехал в провинцию и возвратился в Петербург лишь осенью того же года. Здесь он узнал о новой программе, принятой на липецком съезде....

Всякий из вас, кто хоть раз читал Апокалипсис, конечно, помнит то его место в IV главе, где автор говорит, что видел в небе четырех животных.
Первое из них было подобно тельцу, второе - подобно льву, третье - с головой, как у человека, и четвертое было подобно летящему орлу, и все они были полны очей спереди и сзади, внутри и около. В одной старинной рукописи я видел на рисунке и сами фигуры этих существ в виде реальных животных: тельца, льва, центавра и крылатого коня Пегаса, к которому была приделана вдобавок орлиная голова. А вся кожа этих животных была покрыта глазами: глаза у них были и на спине, и на хвосте, и на ногах, и на животе, глаза летали около них... Вышло что-то уродливое, чудовищно-безобразное...

А между тем, если бы комментаторы знали, что эти четверо животных находятся и до сих пор на том "стеклянном море", каким для древних представлялся небесный свод; что в любую ясную звездную ночь каждый может их наблюдать в виде соответствующих созвездий Льва, Тельца, Стрельца и Пегаса; если бы они знали, что на всех древних картах первых
веков христианства и даже вплоть до XIX столетия около упомянутых созвездий очерчивались контуры этих самых животных, при чем Стрелец рисовался именно в виде центавра с туловищем, как у коня, с головой, как у человека; если б они знали, наконец, что все эти контуры древние астрологи предполагали действительно черченными на "кристаллическом
небесном своде" или даже живущими на нем в виде реальных зверей, и что все они "полны очей", т.е. вечно мерцающих звезд, спереди и сзади, внутри и около (рис. 2, 3, 4 и 5), - то они поняли бы, что здесь только описывается одна из самых чудных картин звездного неба, а не те многоглазые чудовища, которые создала их дикая, научно не подготовленная фантазия!

ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА

На темном небосклоне
Недвижна, как всегда,
Горит на звездном фоне
Полярная звезда.

В пути по дальним странам
Она для нас - маяк,
Ее над океаном
Привык искать моряк.

Я шел дорогой новой
На жизненном пути,
И мне стези суровой,
Казалось, не пройти.

Печальный и усталый
Я встретился с тобой,
И ты моею стала
Полярного звездой!

Нет, это решительно не дар поэта, который должен ласкать и карябать...

В годы моего пребывания в университете Россия, несомненно, вступала в свой революционный период. И если в последних классах гимназии мы могли только догадываться, что за доступными нам пределами что-то происходит для нас непонятное, а в первые два года университета могли лишь урывками и без достаточного внимания следить за фактами, доходившими до нас больше в форме судебных процессов, то вторые два года, 1879—1880 и 1880—1881, составили в этом отношении решительный перелом. Несколько фактических справок покажут, в чем было дело. Мы, конечно, не знали внутренней истории революционной борьбы, не знали и того, что в июне 1879 года съезд революционеров в Липецке привел к разделению революционной
партии «Земля и Воля» на две части: «Черный Передел» Плеханова и будущих социал-демократов — и «Народная Воля» (октябрь, 1879).

Сторонники Плеханова эмигрировали, уйдя на время с поля зрения русской общественности. Напротив, «народовольцы» (будущие «народники»), по настоянию Желябова, восстановили открытую борьбу с правительством посредством террора. Они начали свою деятельность с обращения к Александру II с требованием дать России политическую свободу и парламентарный режим. Это — по форме — совпадало с умеренной программой либеральных земцев; но мы не знали о неудавшейся попытке И. И. Петрункевича убедить революционеров приостановить террор, чтобы дать время правительству откликнуться на требования земств. Самое имя Петрункевича едва ли в нашей среде было тогда известно.

Во всяком случае, правительство не только не пошло на уступки, но усилило репрессии — и Петрункевич был сослан. Со своей стороны народовольцы начали форменную охоту на царя. С сентября 1879 до 1 марта 1881 г. она длилась непрерывно два с половиной года и не могла не привлечь к себе общего внимания. Какой-то фантастический и всемогущий «центральный комитет» (в котором потом оказалось не больше 30 членов) успешно боролся с могущественным государственным аппаратом; значительная часть общества и все либеральное общественное мнение втайне сочувствовали революционерам. Не могло такое настроение не задеть и университета, этого «барометра общества», как выразился Пирогов....