Правительственное сообщение, 3 апреля 1881 г.: «Сегодня, 3 апреля в 9 часов утра будут подвергнуты смертной казни через повешение государственные преступники: дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, мещанин Николай Рысаков, крестьяне Андрей Желябов и Тимофей Михайлов, Что касается преступницы Гельфман, то казнь ее, ввиду ее беременности, по закону отлагается до выздоровления».

Л. А. Плансон, офицер лейб-гвардии казачьего полка, бывшего в войсковом оцеплении:
"На Шпалерной, около наглухо закрытых ворот Дома предварительного заключения, где нам приказано было остановиться, уже было много народа. Разрешено было слезть с коней, и прозябшие офицеры, обрадовавшись свободе и встрече с другими знакомыми офицерами, оживленно заговорили, стали курить, похлопывая руками и топчась на месте ногами, стараясь согреть озябшие члены. Впрочем, вскоре нашелся другой способ согреться, так как оказалось, что какой-то предприимчивый человек открыл импровизированный буфет с водкою в подъезде одного из соседних домов, и гг. офицеры по двое, по трое бегали туда, тайком от начальства, чтобы пропустить рюмочку-другую водки и проглотить пару бутербродов..."

В.Тумашевский, "Новое время":
Я вглядываюсь в лица преступников: ни одного разумного лица, или, как нынче принято выражаться, ни одной интеллигентной физиономии."

«Господа судьи, дело всякого убежденного деятеля дороже ему жизни. Дело наше здесь было представлено в более извращенном виде, чем наши личные свойства. На нас, подсудимых, лежит обязанность, по возможности, представить цель и средства партии в настоящем их виде. Обвинительная речь, на мой взгляд, сущность наших целей и средств изложила совершенно неточно. Ссылаясь на те же самые документы и вещественные доказательства, на которых г. прокурор основывает обвинительную речь, я постараюсь это доказать. Программа рабочих послужила основанием для г. прокурора утверждать, что мы не признаем государственного строя, что мы безбожники и так далее. Ссылаясь на точный текст этой программы рабочих, говорю, что мы государственники, не анархисты. Анархисты — это старое обвинение. Мы признаем, что правительство всегда будет, что государственность неизбежно должна существовать, поскольку будут существовать общие интересы. Я, впрочем, желаю знать вперед, могу ли касаться принципиальной стороны дела или нет?»...

...Я тоже имею право сказать, что я русский человек, как сказал о себе прокурор».
(В публике движение, ропот негодования и шиканье.

И.Аксаков:
"Судьба этих животных меня нисколько не занимает".

Существование довольно близких отношений в особенности за первое время описываемого периода, между русскими анархистаии и польскими эмигрантами (по преимуществу националистами), наводнявшими Швейцарию, хотя и не приводило к объединению обоих революциолнных лагерей, но все таки имело значениеe въ общей сумме деятельности русскихъ социалистов за границей.

"Кто только вдумается в современное положение России, придет необходимо к заключению, что положение это одно из тяжелых и быть продолжительным не может. Наше экономическое положение потрясено; финансы в расстройстве; в управлении по крестьянским делам обнаружились такие существенные недостатки, что правительство нашлось вынужденным передать на рассмотрение земств вопрос о реорганизации крестьянских учреждений; крестьяне, составляющие в общей массе народонаселения России 80%, обеднели и оказываются почти не в состоянии нести тяжесть лежащих на них повинностей; учебная часть поставлена дурно, а учреждению народных школ и развитию грамотности в народе бывшее министерство народного просвещения ставило преднамеренные препятствия; еврейские беспорядки обнаружили присутствие в народных массах недоброго чувства не только против евреев, но и вообще против имущих классов; полиция оказывается несоответствующею обязанностям, на нее возложенным, и урядники вместе со становыми и исправниками не приносят ни народу, ни правительству пользы; злоупотребления и хищения расстроивают народный организм..."

Вышеприведенная выписка сделана нами не из какой-нибудь "подпольной" брошюры, не из какой-нибудь революционной прокламации, не из какого-нибудь заграничного издания, - нет, она сделана из передовой статьи №174 (от 25 июня 1881) "Голоса", газеты, которую, конечно, никто не упрекнет в политической неблагонадежности, в недостатке холопского пресмыкательства, полицейского рвения и иных добродетелях, присущих российскому верноподданному. Если "Голос" так характеризует современное положение России, если даже он находит его невыносимо тяжелым, то страшно даже подумать, каково же оно должно быть в действительности!

Революционный терроризм является, таким образом, не только наиболее верным и практическим средством дезорганизовать существующее полицейско-бюрократическое государство, является единственным действительным cpeдcтвом нравственно переродить холопа-верноподданного в человека-гражданина

Теперь, когда тело Царя-мученика уже предано земле, теперь на нас, Русских, прежде всего лежит священный долг доискаться до источников той темной силы, которая отняла его у России

Каракозовы, Соловьевы и Рысаковы суть именно те грубые, бессмысленные орудия, которые действительно уловлялись в сети с помощью социальной пропаганды, которые сами не знали, для какого дела, для каких целей они служили орудием

Второй элемент, ясно выдающийся и даже бьющий в глаза, это революционеры из евреев. В последних процессах, убийствах, покушениях и университетских беспорядках они выступают едва ли не самым деятельным элементом

Но вместе с либеральными мерами правительства воспрянули между поляками заветные мечты о восстановлении старой Речи Посполитой и даже о возвращении им западнорусских областей

Мечты эти главным образом поддерживались польскою эмиграцией преимущественно из Парижа (где она сосредоточивалась вокруг князя Адама Чарторыйского, умершего в 1861 году). Эта эмиграция посредством заграничных органов печати и своих агентов, рассеянных в крае, усердно старалась воспрепятствовать примирению поляков с Россией и преследовала тех из них, которые обнаруживали наклонность к этому примирению, объявляя их изменниками "ойчизны". Важный толчок революционному движению польских умов дали события в Италии, которая с помощью Наполеона III изгнала австрийцев из Ломбардии и начала дело своего объединения. Поляки, вступая на путь революции, также возлагали свои надежды на помощь Наполеона. Средоточием движения в самом Царстве Польском сделалось варшавское Земледельческое общество, учрежденное с разрешения правительства (1857 года) для улучшения сельского хозяйства. Это общество со своим председателем графом Замойским во главе, не ограничиваясь народным хозяйством, старалось захватить в свои руки народное образование, которое с помощью дешевых газет и книг, назначенных для простого народа, пыталось направить к целям революционным. Ревностным пособником этих целей явилась значительная часть ксендзов, или католических священников.

Вскоре движение приняло открытый характер; в Варшаве начались народные сборища, торжественное пение революционных гимнов в костелах и разные уличные процессии, в которых принимали участие толпы женщин и молодежи с духовенством во главе. При бездействии властей и полиции (состоявшей большею частью из поляков) подобные демонстрации принимали все более и более враждебный правительству характер и повели к некоторым столкновениям с войском, причем пало несколько жертв. Тайный революционный комитет после того наложил всеобщий траур на женщин, и агенты его преследовали тех, которые решались появляться на улице не в траурном платье. По примеру Варшавы демонстрации и разные беспорядки быстро распространились по другим городам Царства и также в смежных с ним западных губерниях России, где класс чиновников и помещиков с их многочисленною дворней состоял из людей давно ополяченных, где также католические ксендзы и находящиеся под их влиянием женщины явились усердными сторонниками движения....

Чувство исторической правды заставляет признать, что количественная доля этого участия в личном составе правящего меньшинства ужасающа. Россия стала жертвой «комиссаров», которые проникли во все поры и щупальцами своими охватили все отрасли жизни… Еврейская доля участия в русском большевизме — увы — непомерно и несоразмерно велика…» И далее: «Еврейство в своем низшем вырождении, хищничестве, властолюбии, самомнении и всяческом самоутверждении совершило… значительнейшее в своих последствиях насилие над Россией и особенно над св. Русью, которое было попыткой её физического и духовного удушения. По своему объективному смыслу это была попытка духовного убийства России… (с) С. Булгаков. «Христианство и еврейский вопрос

Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин — все, как на подбор, преступные… Римляне ставили на лица своих каторжников клейма… На эти же лица ничего не надо ставить — и без всякого клейма все видно… И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой. Восточный крик, говор… Даже и по цвету лица желтые, и мышиные волосы! У солдат и рабочих то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие…»

«А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, мурома, чудь белоглазая… (с) Бунин "Окаянные дни"

Вдвоем они составляют уморительную пару. Если Маркс -маленький черный еврей с огромной головой, то Энгельс -высокий русоволосый ариец с головой очень маленькой. Но было и то, что делало их похожими. Они оба - Энгельс и Маркс -совершенно упоены Марксом!

Богач-капиталист Энгельс целиком содержит борца с капитализмом Маркса.

Преуспевающий Энгельс - модник, член привилегированных клубов, аккуратно заполняющий свои погреба самым дорогим шампанским, посещающий каждый год любимую аристократами псовую охоту во время чеширского гона, поставляет Марксу экономические сведения для его книг, которые должны уничтожить капитализм. Он же посылает Марксу регулярные посылки с деньгами, вероломно снятыми с банковского счета его компании.

И делает это так искусно, что ни его отец, ни его партнер так никогда и не обнаружат этих пропаж. И дорогой особняк, где живет Маркс, снят на его деньги.

Но Бисмарку этот трюк понадобился для его дебатов о социалистах в рейхстаге166, а так как нашему премьеру Гладстону мысль об укокошенном Александре** не дает покоя, то дело не встретило никаких препятствий.

Перейдём к России! Во время революции 1848–1849 гг. не только европейские монархи, но и европейские буржуа видели в русском вмешательстве единственное спасение против пролетариата, который только что начал пробуждаться. Царя провозгласили главой европейской реакции. Теперь он — содержащийся в Гатчине военнопленный революции, и Россия представляет собой передовой отряд революционного движения в Европе.

Дорогая гражданка?
Болезнь нервов, периодически возвращающаяся в течение последних десяти лет, помешала мне раньше ответить на Ваше письмо от 16 февраля. Сожалею, что не могу дать Вам пригодный для опубликования краткий ответ на вопрос, с которым Вы изволили обратиться ко мне. Несколько месяцев тому назад я уже обещал Петербургскому комитету165 работу на ту
же тему. Надеюсь, однако, что достаточно будет нескольких строк, чтобы у Вас не осталось никакого сомнения относительно недоразумения по поводу моей мнимой теории.

Анализируя происхождение капиталистического производства, я говорю:

«В основе капиталистической системы лежит, таким образом, полное отделение производителя от средств производства... основой всего этого процесса является экспроприация земледельцев. Радикально она осуществлена пока только в Англии... Но все другие страны Западной Европы идут по тому же пути» («Капитал», франц. изд., стр. 315)166.
Следовательно, «историческая неизбежность» этого процесса точно ограничена странами Западной Европы

В этом, совершающемся на Западе процессе дело идет, таким образом, о превращении одной формы частной собственности в другую форму частной собственности.
У русских же крестьян пришлось бы, наоборот, превратить их общую собственность в частную собственность

Анализ, представленный в «Капитале», не дает, следовательно, доводов ни за, ни против жизнеспособности русской общины. Но специальные изыскания, которые я произвел на основании материалов, почерпнутых мной из первоисточников, убедили меня, что эта община является точкой опоры социального возрождения России, однако для того чтобы она могла
функционировать как таковая, нужно было бы прежде всего устранить тлетворные влияния, которым она подвергается со всех сторон, а затем обеспечить ей нормальные условия свободного развития.

Имею честь, дорогая гражданка, оставаться преданным Вам

С Дегаевым и его семьей я познакомилась в Петербурге осенью 1880 года, когда для моих товарищей по Комитету он был уже своим человеком. Они рекомендовали его как очень способного, умного человека, преданного партии и полезного ей. Небольшого роста, широкоплечий, он имел невзрачную наружность, но лицо не имело того тупого и отталкивающего выражения, которое запечатлено на фотографиях, опубликованных правительством при розыске его после убийства Судейкина *. В общем, лицо было ласковое, добродушное и подвижное; манеры и голос мягкие. Деловые сношения с ним вели многие: Желябов, Колодкевич, Корба, Ал. Михайлов и Тихомиров, который находил сестру Дегаева, Наталью Петровну, очень талантливой и интересной. Дегаев не был вхож в наши нелегальные квартиры и никогда не знал их адресов, но не по недоверию к нему, а потому что относительно этого в нашей организации соблюдалась самая строгая конспирация; сами члены Комитета знали и ходили только на те квартиры, с которыми были связаны деловой необходимостью. Таковы были правила. Сверх того, Дегаев был на счету у полиции как неблагонадежный, и шпионы могли интересоваться тем, куда и к кому он ходит.

Сергей Дегаев очень ценил сестер, а те в свою очередь превозносили способности брата. Он, действительно, был очень работоспособен: успешно сдавал экзамены в Институте инженеров путей сообщения, служил в правлении одной железной дороги, посвящая конторским занятиям время от 10-ти до 4-х, давал уроки математики и наряду со всем этим вел революционные знакомства, поддерживал связи с товарищами по Артиллерийской академии, из которой был исключен за неблагонадежность, и аккуратно исполнял все просьбы и поручения членов Комитета. Жили Дегаевы скромно, как говорится, в обрез. Мать, по-видимому, имела пенсию или кое-какие сбережения, совершенно, однако, недостаточные для жизни, и материальная помощь Сергея от всякого рода заработков была главным источником средств существования.

Что касается самого Сергея Дегаева, то, несмотря на общий отзыв о нем как об очень умном человеке, я решительно не находила этого. Главное, что бросалось в глаза, — это полное отсутствие индивидуальности: в нем не было ничего оригинального, твердого и характерного. Мягкость, уступчивость — вот главные черты, которые я заметила при первом же знакомстве. Наряду с этим стояло преклонение перед теми членами Комитета, с которыми он имел дело. Это преклонение выражалось даже в бестактной форме, которая коробила, потому что хвалебные гимны пелись в лицо. Благодаря мягкости Дегаева он был в хороших отношениях со всеми, кто его знал. Не знаю, насколько он мог влиять на других людей, но для заведения и поддержания связей он был дорогим человеком: в Институте путей сообщения он организовал кружок, одним из членов которого был Куницкий, занявший потом выдающееся место в польском “Пролетариате”, а при организации военных групп в Петербурге и Кронштадте Дегаев был одним из самых полезных посредников между офицерством и Комитетом.

Мелкого самолюбия и честолюбия в Дегаеве я не замечала, и лишь впоследствии от Корба мне стало известно, что он раза два начинал разговоры о приеме его в члены Исполнительного комитета. Это очень редко случалось в революционной среде и не считалось чертой, заслуживающей симпатии.

По приезде в Харьков Дегаев вкратце рассказал мне о том, как он провел те полтора года, в которые мы не видались, и, между прочим, сообщил, что после 1 марта он был арестован как участвовавший в работе по подкопу на Малой Садовой, но удачно вывернулся из этого дела. Я очень удивилась такому исходу, потому что единственным свидетелем против него мог быть только предатель Меркулов и снять с себя указание такого человека было мудрено.

Свежо было еще впечатление спасительной миссии Клеточникова, и мы знали, как усиленно пытаются народовольцы найти ему заместителя. В это именно время чуть не ежедневно заходил ко мне тогда в Женеве Владимир Дегаев. К его-то миссии я относилась самым отрицательным образом, и мы с Дейчем употребляли все силы, чтобы уговорить «Володю» порвать с Судейкиным и остаться за границей.

О свидании Судейкина с Вл. Дегаевым после его возвращения в Россию А. П. Корба рассказывает: «Судейкин встретил — его довольно сурово. Он заявил ему, что до сих пор не видал результатов от своих стараний извлечь какую-нибудь пользу из деятельности своего молодого агента и от расходов, потраченных на него, что он ему дает еще некоторое время для исправления дурного мнения, которое он составил о его пригодности к „делу“, но если образ действий ело не изменится, то им придется расстаться. Володя обещал оправдать оказанное ему доверие…» В мае Судейкин призвал его к себе, чтобы дать окончательную отставку. Он излил перед ним всю горечь своего разочарования и в заключение сообщил ему обязательства, которые в дальнейшем на него налагал. Для Володи наступил призывной возраст, и он должен был отбывать воинскую повинность. Судейкин потребовал, чтобы от отправился в один из полков, расположенных в Саратове. — «Устройтесь так, — сказал он ему на прощанье, — чтобы правительство никогда больше не слышало о вас». Это звучало угрозой, и Володя съежился под ее ударом… Он поторопился сдать юнкерский экзамен и выехал на службу в Саратов. (А. П. Корба. Назван, сочин., стр. 167).

Имеется ряд указаний на то, что еще весной 1882 г. Судейкин познакомился с Сергеем Дегаевым. Этим и объясняется его разрыв с Владимиром. Вступив в сношения с таким авторитетным и видным членом «Народной Воли», каким в то время был Сергей Дегаев, Судейкин перестал нуждаться в услугах Владимира. Мягкость, проявленная Судейкиным при разрыве с Владимиром, объясняется желанием Судейкина укрепить отношения, наладившиеся между ним и С. Дегаевым.

Георгий Порфирьевич Судейкин был типичным порождением и представителем того политического и общественного разврата, который разъедает Poccию под гнойным покровом самодержавия. Это не был какой-нибудь убежденный фанатик реакционной идеи, с ожесточением преследующей ее врагов. В Судейкине, напротив, вовсе не замечалось никакого ожесточения против революционеров.
Он был просто глубокий эгоист, не стесняемый в своих стремлениях к карьере ни убеждениями, ни какими бы то ни было соображениями гуманности. Убеждений он не имел, а к человеческому страданию, счастью или несчастью, относился с полным безразличием. Он не был положительно зол, вид страдания не доставлял ему удовольствия, но он с безусловно легким сердцем мог жертвовать чужим счастьем, чужой жизнью — для малейшей собственной выгоды или удобства. Его безразличие в этом отношении заходило так далеко, что иногда становилось в противоречие даже с простым благоразумием практического дельца, и возбуждало неудовольствие собственных друзей Судейкина.

«Нет, так нельзя, рассуждал однажды Скандраков (ближайший друг и поверенный Судейкина), так нельзя, это уже неблагородно: высосать все из человека, а потом бросить его, как собаку, без всяких средств». Речь шла, собственно, об одном шпионе, бывшем радикале, П. Этот жалкий человек, сделавшись шпионом, повыдавал очень быстро всех, кого только знал, и возбудил против себя подозрения революционеров. Выдавать было больше некого, искать новых жертв — опасно, вследствие уже возникающих подозрений. Таким образом П. сделался бесполезным, и Судейкин забросил его, как выжатый лимон.

Дело в том, что Дегаеву нужно было чем-нибудь зарекомендовать себя в революционном мире, и Судейкину пришла счастливая идея — извлечь из П. последнюю выгоду. Он предложил Дегаеву проследить П., доказать перед революционерами его измену и убить его. Таким образом всякие подозрения революционеров против самого Дегаева должны были исчезнуть. «Конечно, замечал Судейкин, жалко его. Да что станете делать? Ведь нужно же вам чем-нибудь аккредитовать себя; а из П. все равно никакой пользы нет»

Он ждал производства в полковники хотя бы после коронации, во время которой за ним все так ухаживали. Боязнь допустить повышения Судейкина оказалась, однако, более сильною, чем опасение его раздражить. Спаситель Poccии получил всего- навсего Владимира 4-ой степени и, разумеется, буквально взбесился. Под влиянием таких-то столкновений у Судейкина рождаются планы, достойные действительно времен семибоярщины или бироновщины. Его упорно преследовала соблазнительная мечта, которую он весь последний год жизни лелеял, как Валленштайн свой план измены, не решаясь приступить к осуществлению этих дерзких замыслов, но не решаясь и расстаться с ними. Он думал поручить Дегаеву под рукой сформировать отряд террористов, совершенно законспирированный, от тайной полиции; сам же хотел затем к чему-нибудь придраться и выйти в отставку. В одном из моментов, когда он уже почти решался начать свою фантастическую игру, Судейкин думал мотивировать отставку прямо бестолковостью начальства, при которой он де не в состоянии добросовестно исполнять свой долг; в другой такой момент Судейкин хотел устроить фиктивное покушение на свою жизнь, причем должен был получить рану и выйти в отставку по болезни. Как бы то ни было, немедленно по удалении Судейкина, Дегаев должен был начать решительные действия: убить гр. Толстого, великого князя Владимира, и совершить еще несколько более мелких террористических фактов. При таком возрождении террора — понятно, ужас должен был охватить царя; необходимость Судейкина, при удалении которого революционеры немедленно подняли голову — должна была стать очевидной, и к нему обязательно должны были обратиться, как к единственному спасителю.

И тут уже Судейкин мог запросить, чего душе угодно, тем более, что со смертью Толстого — сходит со сцены единственный способный человек, а место министра внутренних дел остается вакантным... Таковы были интимные мечты Судейкина. Его фантазия рисовала ему далее, как, при исполнении этого плана, Дегаев в свою очередь делается популярнейшим человеком в среде революционеров, попадает в Исполнительный Комитет пли же организует новый центр революционной партии, и тогда они вдвоем — Судейкин и Дегаев — составят некоторое тайное, но единственно реальное правительство, заправляющее одновременно делами надпольной и подпольной России: цари, министры, революционеры — все будет в их распоряжении, все повезут их на своих спинах к какому-то туманно-ослепительному будущему, которое Судейкин, может быть, даже наедине с самим собою не смел рисовать в сколько-нибудь определенных очертаниях...

16-го декабря 1883 г. он (Судовский) с подполковником Судейкиным отправился в эту квартиру в пятом часу пополудни по предварительному уговору Дегаева. Человека Дегаева, Суворова, не было дома, Дегаев сам отпер дверь и, впустив их, запер ее. Войдя в квартиру он, Судовский, снял и повесил свою шубу в передней, а подполковник Судейкин, не останавливаясь в этой комнате, прошел прямо в следующую залу, где бросил на диван свое пальто, в кармане которого был револьвер, и тут же оставил палку со стилетом. Затем подполковник Судейкин прошел вместе с Дегаевым в следующие комнаты, а он вошел в залу и сел в кресло. Через несколько минут совершенно неожиданно на него напали сзади, по-видимому, два человека и почти одновременно с этим в комнатах, где был Судейкин и Дегаев, послышался шум, глухой звук выстрела и голос Судейкина, кричавшего насколько ему помнится: «Коко, беги сюда и бей их из револьвера». Получив затем сильный удар в голову, он, свидетель, потерял сознание и происходившее впоследствии совершенно не помнит.

...Вскоре после звонка Стародворский услышал шаги, а затем и выстрел в соседней комнате. Прождав момент и видя, что Судейкин не показывается в спальне, он бросился в комнату, откуда был слышен выстрел, и увидел Судейкина на пороге лицом в гостиную.

16 декабря 1883 года около 9-ти часов вечера в доме 93 по Невскому проспекту, в квартире № 13, были найдены мертвым, с явными признаками насильственной смерти, инспектор С.-Петербургской секретной полиции подполковник Георгий Порфирьевич Судейкин и тяжело раненный в голову чиновник полиции Николай Судовский.

Что касается Дегаева, то он во время этой бойни выскочил на лестницу и удрал, даже не затворивши за собой двери, и прямо отправился на Варшавский вокзал.

Оба же его товарища, почистившись от крови и пыли, тоже удалились незамеченными и были арестованы только через несколько месяцев, причем полиция первое время даже и не знала, что они убийцы знаменитого гения сыска."

ИК "Народной Воли, 26 декабря 1883:
...Вынужденный горькой необходимостью преодолеть свою нравственную брезгливость и законное негодование и воспользоваться услугами Дегаева И. К. нашел справедливым заменить ему смертную казнь безусловным изгнанием его из партии с запрещением ему, под опасением смерти, вступать когда-либо на почву русской революционной деятельности.
И. К. приглашает всех членов партии Н. В. следить за точным выполнением этого приговора, а также за поведением других лиц, запятнавших себя договорами с Судейкиным, Плеве и вообще полицией.

Пусть эти лица знают, что организация предупреждена об их проделках, и помнят, что в настоящее время единственный выход для них составляет добровольное удаление к частной жизни. Несмотря на всю важность занимающих его внимание целей, И. К. найдет время неуклонно преследовать дело очищения русской политической атмосферы от деморализации, развитой в ней Судейкиным."

Нью-йоркский корреспондент «Голоса Москвы» сообщает о недавно полученном им из Новой Зеландии известии, будто знаменитый в летописях русского революционного движения С.Дегаев умер в августе прошлого года после довольно блестящей карьеры профессора математики в разных университетах Америки, Австралии и Новой Зеландии, причем одно время он занимал место декана университета где-то в Австралии.
«Около месяца тому назад, - пишет г. Fields, - я получил от одного моего знакомого, профессора химии в одном из известных американских университетов, письмо с посылкой. Профессор извещал меня, что его давний приятель умер в Зеландии и оставил после себя записки, которые после его передать мне, если когда-нибудь он разыщет меня, ибо со всей своей семьей Дегаев разошелся или, лучше сказать, все его родные отвернулись от него, и потому он с ними никогда не переписывался. Записки его оказались до крайности интересными; видимо Дегаев следил за революционным движением в Росси до самой смерти. Особенно интересной является го записка по поводу статей о нем в русских газета и в «Былом». Записку эту видимо он хотел послать в Россию для опубликования, ибо написан она в третьем лице и в форме фельетона. Другая записка - характеристика бывших вожаков русской революции тоже крайне интересна, и в ней проглядывает аналитический ум Дегаева.

Другие записки относятся больше к его жизни за границей, причем одна написана в 1902 году в Париже, куда он ездил делегатом на математический конгресс. В своих записках Дегаев видимо старается доказать, что он не был предателем в обыкновенном значении этого слова, что предательства, совершенные им, входили в программу действий партии, что сношения с Судейкиным были известны нескольким лицам партии и были одобрены некоторыми из них. Хотя все это дегаевское дело до крайности гнусно, тем не менее, предательство совершил он вряд ли из-за личных выгод, хотя очень возможно, что перспектива долгого одиночного заключения заставила его сделать роковой шаг и сойти в могилу с именем предателя». В напечатанном отрывке «самозащиты» Дегаева он признает, что совершил преступление против Рогачева, Ашенбреннера и других офицеров и тут не имеет оправданий, но «никогда не чувствовал себя виноватым перед Верой Фигнер, хотя они и была арестована по его указанию». Причину эту он видел в том, что Фигнер продолжала вопреки всем указаниям здравого смысла и фактов вести дело «Народной Воли» по старому плану, не имея ни людей, ни способности руководить этим делом, результатом чего было водворение Судейкина и его игра в революцию, и затем многочисленные аресты, без каких-либо результатов для партии. Одесская типография, а с ней и Дегаев с женой были арестованы вследствие неконспиративности молодого посланца В.Фигнер Спадони. Тогда Дегаев убедился в полном провале старой организации и, по его словам, «с глубоко обдуманным намерением решился на поступок, который - он знал заранее – обречет его имя на бесславие, но от которого он ожидал больших результатов». Он рассчитывал организовать за границей новую террористическую организацию и удалить гр. Толстого, Судейкина, Скандракова, Катанского, Победоносцева. Но так как Судейкин, вопреки условиям, продолжал ловить отдельных революционеров, то Дегаев решил его убить.

Летом 1883 года, под предлогом завязки сношений с Тихомировым, он ездил за границу, открыл свою душу этому господину и г-же Полонской и спросил их мнения относительно своего плана. Оба, Тихомиров и Полонская высказали свое мнение о неумении Веры Фигнер руководить движением, о ее упрямстве и сказали, что игра, которую ведет Дегаев с Судейкиным, очень опасна. Но оба, зная Дегаева, верили ему вполне и выразились в том духе, что его план может повести к новой организации за границей. Когда Дегаев уехал обратно в Россию, Полонская и Тихомиров начали сомневаться и требовали от Дегаева, чтобы весь план, за исключением казни Судейкина, был покинут и это последняя приведена в исполнение как можно скорее. В Петербурге Дегаеву удалось завести организацию, вполне неизвестную Судейкину. В ней были Лопатин, Стародворский, Конашевич, Росси и Куницкий. Последний знал всю историю, чем Тихомиров был очень недоволен. Куницкий верил в Дегаева до конца своей жизни. Вся эта организация знала отношение Дегаева к Судейкину. Петр Якубович - излагает г. Fields записку Дегаева - помнить, вероятно, как он изложил мысли Дегаева по случаю кончины Тургенева в подпольном листке. Сергей Иванов, пожалуй, и был единственным человеком, который был готов убить Дегаева, но он никого не знал об отношениях последнего с Судейкиным. С другой стороны, Дегаев сохранил Иванова, как одного из самых выдающихся людей партии. Таким образом, Дегаев сам, по своей инициативе, выполнил план казни Судейкина, предупредив всех кого можно было уехать за границу, и сам с большим риском оставил столицу, даже без заграничного паспорта. В Либаве он должен был жить целую неделю, пока Куницкий не привез ему паспорт какого–то поляка коммивояжера.
Само собою разумеется, что ответственность за точность этих сообщений мы всецело оставляем на корреспонденте московской газеты.

В.Н.Фигнер:

"Было, однако, среди нас одно, и притом выдающееся своими качествами лицо, исповедывавшее убеждения якобинца. Это была Мария Николаевна Ошанина, урожденная Оловенникова. Мария Николаевна принадлежала к семье богатых помещиков Орловской губернии и воспитывалась в Орле. Там же она получила и революционное крещение. Ее учителем в этом отношении был человек далеко не малого масштаба, старый революционер-якобинец Заичневский, побывавший в шестидесятых годах на каторге и живший в Орле под надзором полиции. В течение ряда лет он был магнитом, который привлекал учащуюся молодежь, и Мария Николаевна воспиталась под его влиянием.

Мария Николаевна была женщина тонкого ума, ловкая, настойчивая и энергичная, и это обеспечивало ей влияние; центром ее деятельности был не Петербург, а Москва, где она поселилась уже в самом начале «Народной Воли», и ее якобинские взгляды если могли проявиться, так именно там. Однако, на той революционной молодежи, центром которой наряду с Теллаловым была она, влияние этих взглядов совершенно ничем не выразилось и не сказалось ни в чем."

М.Ф.Фроленко, 1879 г.:

"Марью же Николаевну больше соблазняла мысль о возможности организации, об устройстве чего-то вроде французских салонов, клубов, где она бы могла играть роль.

Л.А.Тихомиров:"

...Это была личность очень выдающаяся. Я ее считаю в числе четырех самых крупных людей старого исполнительного комитета. Очень умная, с огромным характером, с чрезвычайно отчетливыми убеждениями, она и к старому комитету относилась довольно критически из-за того, что он по уши ушел в террор. Оловеникова отличалась неженским мужеством, хладнокровным и не поддающимся никакому колебанию. Она доказала это в боевых предприятиях, в которых ей случалось принимать участие. Но она была яркая «якобинка» — стояла за переворот и захват государственной власти в руки заговорщиков.

Она не была красавицей, как Фигнер, но отличалась чрезвычайной привлекательностью. Ее умное, выразительное лицо, не лишенное и красоты, но особенно изящное, производило на всех большое впечатление. Ее прекрасные светские манеры, умение себя держать, вовремя сказать что нужно, вовремя промолчать, устроить так, чтобы внушить собеседнику свою мысль как будто его собственную, перейти, когда нужно, на дружескую короткость отношений — все это привлекало к ней мужчин.

Шарль (Хонон) Раппопорт

— Да нет, вы же просто запамятовали. Вспомните-ка, я же вам сообщал, какой успех по всем эмигрантским колониям имело мое изречение: «В Париже есть „Группа старых народовольцев", в которую входит много очень заслуженных, почтенных и популярных эмигрантов, но одна беда: во всей группе только и есть один настоящий мужчина, да и того зовут Марина Полонская!».

А.Н.Бах, 1885 г:

"Марья Николаевна Оловенникова была замечательно умная, властная женщина, но характер у нее был черствый. Лавров в практических делах был младенцем, и она вертела им, как хотела. Держала она и Тихомирова под своим сильным влиянием, но он с неохотой подчинялся ему, потому что та идейная связь, которая соединяла их, к тому времени, когда я приехал, сильно ослабела. Впоследствии, когда он, находясь уже на другом берегу, писал свои весьма злостные по отношению к революционным деятелям воспоминания, он наиболее злостные, поистине мерзкие строки уделил Оловенниковой. Приходится удивляться, как такой умный человек, как Тихомиров, не понимал, что своими писаниями он прежде всего грязнит самого себя."

Л.А.Тихомиров, Париж, 80-е годы:

"Другая «знаменитость», конечно, не имевшая европейской известности Лаврова, но составлявшая очень чтимый центр в русском эмигрантском и вообще революционном мире, это была так называемая Марина Никаноровна Полонская. Психологически это тип весьма интересный, и я как-нибудь постараюсь к ней возвратиться. Но в данный момент, то есть в 1886—1887 годах, она активной роли в революционных движениях не принимала. Весьма умная, она глубоко презирала ничтожный сброд, вертевшийся около нее и Лаврова. Когда мы еще не разошлись, она часто говорила: «Стыдно подумать, какими дураками окружены мы».

Непосредственно радикальными делами Марина Никаноровна не занималась; ей было противно серьезно участвовать в явной бестолочи мальчишеских словоупражнений. Но от убеждений старых она ни на волос не отказалась, а потому, отчасти от скуки, чтобы не быть одной, отчасти по принципу, поддерживала «священный огонь». Попросту говоря, она сохраняла живые сношения с эмигрантским миром, была своим человеком у Лаврова, сохраняла права хозяйки на Женевскую вольную типографию, принимала у себя как приезжих из России, так и эмигрантов, имела нечто вроде «салона» (ее мечта, жалкое осуществление которой ее самое смешило), где скрещивались все радикальные новости, сплетни, толки, споры. Здесь умному наблюдателю стоило только сидеть и слушать, чтобы знать досконально все замыслы, все дела, различия, фракции, союзы и раздоры эмиграции, отчасти же и русских революционеров. "

— Знала ли я Полонскую?
Еще бы! Я знала ее не только Полонской, женой Рубановича; я ее знала Кошурниковой, знала Ошаниной, знала и под девичьей фамилией Оловенниковой. Мы ведь обе родом из Орла, и у нас был общий учитель и вдохновитель Петр Григорьевич Заичневский — чистый тип шестидесятника, причастного еще к нелегальным предприятиям Чернышевского; обаятельная личность и прирожденный оратор — пламенный и волнующий. Не человек — орел! Могучего роста и телосложения, с громовым голосом, с победительной осанкой, с редкой силою и красотою речи. Никогда в своей жизни не видела я человека, способного так ярко развернуть перед слушателями трагедию Великой французской революции, освещенную с точки зрения крайних якобинцев.
Она вставала перед нами, как живая, она снилась нам ночью, и самих себя мы видели во сне ее участницами. Весь тот выводок юношей и девушек, которых Заичневский
распропагандировал и благословил на работу и борьбу в России, слыл под именем «русских якобинцев»; а кое-кто из нас и сами так себя именовали.
Все мы сразу влились в «Народную волю» и почти все миновали предыдущую фазу чистого народничества, для которой характерна идеализация мужика. С ней Маша никогда помириться не могла, и я знала народников и народниц, бледневших от ужаса, когда она произносила звучавшие для их ушей святотатством слова: «Я и люблю и в то же время ненавижу крестьян за их покорность и терпение». И так же порою бледнели, слушая ее, люди другого типа: не сразу выведшиеся среди нас анархо-бакунисты, верившие в чудодейственное преображение народа под влиянием вспышкопускательства и бунта.

«Бунт, — говорила она, — предполагает стихию-толпу. Но толпа — не народ; перерождает толпу в народ только народоправство, только самоуправление.
Народная воля родится лишь в нем — вот почему, только когда мы, „Народная воля", в кавычках, дезорганизуем самодержавие и сокрушим его, явится народоправство, народ и народная воля — без кавычек». Никакие авторитеты на нее не действовали. Вот, например, хотя бы наш революционный ангел-хранитель, наш опекун по конспиративной части, наш «Дворник» —
Александр Михайлов. Он долго не мог {173} отрешиться от одной из иллюзий старого народничества: увлекался раскольниками, мечтал о превращении готовой их тайной организации в подсобную для народовольческой. Все мы его бесконечно уважали и ценили; но в этом пункте скептицизм Маши не уставал посягать на его иллюзии и доставил ему
немало огорчений. К нам, немногим в партии «якобинцам», недоверчиво присматривался вначале и Желябов: не внесем ли мы в партию разнобоя, не захотим ли сузить движение до
искусства организации заговора для захвата — за спиною народа — власти? Но примирился с нами, убедившись, что наш «якобинский душок» — это прежде всего требование строгой
организационной централизации и дисциплины... А на исходе борьбы, на закате «Народной воли», я уже в наших спорах имела случай говорить, что на деле все мы, члены
Исполнительного Комитета, мыслим и действуем, как «якобинцы».

...Гартман уехал в прошлую пятницу в Нью-Йорк, и я рад, что он теперь вне опасности. Но какую он совершил глупость! — за несколько дней до своего отъезда он просил у Энгельса руки Пумпс — причем письменно; заявив ему при этом, что, по его мнению, он не поступает необдуманно, действуя таким образом, иначе говоря, что он (Гартман) уверен в согласии Пумпс на его (Гартмана) предложение. Пумпс действительно сильно флиртовала с ним, но лишь для того чтобы расшевелить Каутского. А от Тусси я сейчас узнал, что тот же Гартман делал ей предложение перед ее отъездом на Джерси. Но хуже всего последний случай, так как знаменитая Перовская, отдавшая жизнь за русское движение, жила с Гартманом «свободным» браком. Она совсем недавно погибла на виселице185. От Перовской до Пумпс — это уж слишком, и мама чувствует теперь полное отвращение к этому поступку и ко всему мужскому полу!

Обвинительный акт по делу 1 марта:

"Дознанием обнаружено, что по подложному паспорту на имя Сухорукова проживал архангельский мещанин Лев Николаевич Гартман, скрывающийся в настоящее время за границей; проживающая же с Гартманом женщина, именовавшая себя его женою, была признана свидетельницей Марьей Соловьевой в предъявленном ей фотографическом снимке обвиняемой Софьи Львовны Перовской.

О.В.Аптекман:
"Особенно стали редеть наши ряды в деревнях после 2 апреля 1879 года — покушения на жизнь Александра II. Из Тамбовской губ. бежал Гартман («Алхимик»), а вскоре вслед за ним был арестован Пекарский; оставили деревню Мощенко, «Титыч», Хотинский и проч."

В.Иохельсон
Гартман жил в гостинице. Его участие и роль в московском подкопе уже были установлены, газеты сообщали о нем биографические сведения, его фотографии были выставлены на улицах, и за его поимку была назначена награда. Быстрое раскрытие его личности сильно повлияло на Гартмана. Им овладела одна мысль — мысль о том, чтобы не отдаться в руки властей живым. Он стал поэтому нервничать. По словам посещавшего его Ал. Михайлова, Гартман при малейшем шуме в коридоре гостиницы баррикадировал изнутри свою дверь столами и стульями. Такими предосторожностями он легко мог обратить на себя внимание и выдать себя. Вот почему решено было переправить его за границу.

Но предстоящий отъезд его волновал. Гартман говорил, что, уезжая, он совершает преступление, что его отъезд — это бегство с поля битвы и измена товарищам. Михайлов его успокаивал, доказывая его право на небольшой отдых и необходимость переждать период интенсивных розысков.

— Пользы ты теперь не можешь принести, наоборот, товарищи должны отвлекаться от своих обязанностей Заботой о твоей безопасности, — прибавил Михайлов сурово.

Н.А.Троицкий:
"«Голос» в передовой статье от 25 февраля (8 марта) 1880 г. сообщал, что русский посол во Франции князь Н. А. Орлов, как только он «был извещен» о приезде в Париж Гартмана, попросил арестовать его, и «французские власти выказали, как известно, полнейшую готовность исполнить эту просьбу». Известил Орлова о Гартмане русский уголовник Шиперко (Кудрявцев), который еще в 1878 г. бежал из России от преследований за мошенничество и, скрыв свое прошлое, втерся в доверие к некоторым политэмигрантам (Н. А. Преферанскому и др.). Царское правительство одарило его за эту услугу 5 тыс. руб.

Л.А.Тихомиров:
"Так, когда возникло требование русского правительства о выдаче Гартмана (замешанного в деле о попытке цареубийства в Москве), Лавров отправился во главе эмигрантской депутации к Гамбетте просить об отказе в этом требовании. Он заранее приготовил речь, в которой было очень неудачное обращение к «чести Франции» — «honneur de la France». Но насчет чести французы очень щепетильны, и напоминание о требованиях чести составляет само по себе оскорбление. Когда Лавров выпалил это свое «honneur de la France», Гамбетта резко прервал его: «Не беспокойтесь, l'honneur de la France est entre les bonnes mains...» (Честь Франции в хороших руках). Этим и кончилась аудиенция. Лавров потом никак не мог понять, что рассердило главу правительства. "

В.Гюго:
"Вы не можете выдать этого человека. ...Законы о выдаче останавливаются перед политическими деяниями. Всеми народами закон этот блюдется. И Франция его соблюдет. Вы не выдадите этого человека!"

Дж. Гарибальди, 6 марта 1880 г.:
"Гартман – смелый молодой человек, к которому все честные люди должны питать уважение и признательность. Министр Фрейсине и президент Греви не сохранят за собой имени честных республиканцев, если выдадут политического изгнанника. Это было бы достойно версальских гиен."

Л.Г.Дейч:
"Агитация в пользу освобождения Гартмана приняла неимоверные размеры. По нескольку раз в день газеты выпускали специальные приложения по поводу дела Гартмана. Имя его непрерывно выкрикивали разносчики, и на время он сделался самым популярным человеком не только в Париже, но и во всем цивилизованном мире."

С.Ю.Витте: "Приехав в Париж, я действительно, получил указание; я получил письмо на мое имя, в котором говорилось, что в Париж теперь приехал один господин, принадлежащий к нашему сообществу, которого фамилия Полянский и который находится в том же самом Гранд-Отеле, в котором остановился и я (Этот Гранд-Отель и теперь существует в Париже, он находится против Grand Opera, это один из самых больших отелей.), что этот Полянский имеет миссию убить Гартемана, того самого Гартемана, который два года тому назад хотел взорвать поезд, на котором ехал Император Александр II из Крыма в Петербург....

Я весьма поражен, господин посол, решением вашего правительства, по поводу этого негодяя. Это все, что я имею высказать

ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ВЕВЕ
Лондон, 12 сентября 1882 г.

Гартман изобрел электрическую лампу, получил на нее патент и продал ее одному жулику за 3000 ф. ст. по столь же жульнически составленному договору, так что весьма сомнительно, получит ли он и когда получит деньги. Пока же он снова на должности, но надолго ли?
Трудно разобраться в его вечных взлетах и падениях.

ЭНГЕЛЬС — ФРИДРИХУ АДОЛЬФУ ЗОРГЕ
В ХОБОКЕН Лондон, 2 июня 1881 г.

Дорогой Зорге!
Направляю тебе подателя сего, нашего друга, Льва Гартмана, московскую знаменитость.
Полагаю, что нет нужды специально рекомендовать его твоему вниманию. Если во время его пребывания в Америке ты сможешь быть ему чем-нибудь полезным, ты этим окажешь услу-
гу общему делу и личную любезность Марксу и мне.
Преданный тебе Фр. Энгельс
Впервые опубликовано в газете «The New-York Herald» № 16455, 10 сентября 1881 г.

71
ЭНГЕЛЬС — МАРКСУ
В ВЕНТНОР Лондон, 22 декабря 1882 г.

Гартман отказался от всей своей здешней затеи и завтра снова отправляется за океан. Это самое лучшее. Он взвалил тут на себя своими договорами столько юридических обязательств
(и в некоторых случаях их не выполнил), что сам уже не знает, в каком положении его дела. О всех этих историях расскажу тебе устно, я рад, что он уезжает. Постоянно занимая у меня деньги, он в то же время, как теперь выясняется, зарабатывал от пяти до шести фунтов стерлингов в неделю!

Бедный народ стекался ко мне, как к чудотворной иконе, целыми десятками и сотнями; около фельдшерского домика стоял сутра до позднего вечера целый обоз; скоро моя слава перешла за пределы трех волостей, которымия заведовала, а потом и за пределы уезда.

Л.А.Тихомиров:

"Фигнер сама по себе была очень милая и до мозга костей убежденная террористка. Увлекала она людей много, больше своей искренностью и красотой. Но, собственно, она ровно ничего не смыслила в людях, в голове ее был большой сумбур, и, как заговорщица, она хороша была только в руках умных людей (как А. Михайлов или Желябов). «Старые» деятели терроризма пришли бы в ужас от одной мысли, что Фигнер руководит делами.

Она была незаменимая агитаторша. В полном смысле красавица, обворожительных, кокетливых манер, она увлекала всех, с кем сталкивалась. Между прочим, она принимала большое участие в создании петербургской военной организации. Но у нее было полное отсутствие конспиративных способностей. Страстная, увлекающаяся, она не имела понятия об осторожности. Ее близким другом сделался Дегаев, который впоследствии выдал ее самым бессовестным образом."

В марте или апреле 1880 года в Одессу приехали сначала Саблин, потом Перовская. Явившись ко мне на Ямскую улицу, в дом Ставрова, где я жила, они заявили, что присланы Комитетом для приготовления в Одессе мины на случай проезда государя на лето в Крым.
Я была занята приготовлением террористического акта -- убийства правителя канцелярии графа Тотлебена статс-секретаря Панютина. Он был правой рукой генерал-губернатора, который, кажется, всецело отдал в его распоряжение внутреннюю политику вверенного ему края; по крайней мере во все пребывание мое в Одессе говорили больше о Панютине, чем о Тотлебене, и Панютин был действительно грозой одесситов.

Осень 1880 и начало 1881 года были временем усиленной пропаганды и организационной работы партии "Народная воля". К этому времени относится заведение обширной связи с провинцией, организация местных групп, подробная выработка плана действий по отдельным местностям; агенты Комитета занимались разъездами по определенным районам или были командированы для постоянного пребывания в главнейших пунктах империи. Все предыдущие события подготовили уже достаточную почву: "Черный передел" как организация, можно сказать, исчез, его предводители скрылись за границу; обширная группа Михаила Родионовича Попова в Киеве погибла от предательства Забрамского, пробравшегося в ее среду. Усиленное распространение органа "Народная воля", устная пропаганда программы Комитета, а главное -- громкие эпизоды борьбы, говорившие сами за себя, привлекли общие симпатии к "Народной воле".

В самом Петербурге пропаганда, агитация и организация велись в самых широких размерах; отсутствие полицейских придирок и жандармских облав за этот период диктатуры Лорис-Меликова очень благоприятствовало работе среди учащейся молодежи и рабочих. Это было время общего оживления и надежд. Все следы подавленности, явившейся после неудач первой половины 70-х годов и последовавшей за ними реакции, исчезли, как будто все десять лет (1870--1880 годы) не были хроническим кровопусканием всего, что протестовало в России.

Требование цареубийства раздавалось громко, потому что политика графа Лорис-Меликова не обманула никого; она ничуть не изменяла сущности отношений правительства к обществу, народу и партии; граф изменил лишь грубые и резкие формы на более мягкие, но одной рукой отнимал то, что давал другой.

Когда я пришла к Тихоцким, я остановилась в изумлении: предо мной стоял Дегаев, хозяин типографии, арестованный в Одессе. "Что случилось? Каким образом вы здесь?" -- спрашивала я, взволнованная и радостью, и неожиданностью этой встречи.
"Я бежал", -- пролепетал Дегаев, бледный, расстроенный, с лицом человека, измученного тревогой, и рассказал следующее. Он не знает, что могло навести полицию на след типографии и ее работников Суровцева и Калюжной. Быть может, ящики и сундуки со шрифтом, удивлявшие носильщиков своею тяжестью, возбудили подозрение и донос.
После ареста, задумав бегство, он указал на Киев как на свое местопребывание до Одессы и выразил желание дать показание именно там. Жандармы долго не соглашались, но потом решили удовлетворить это требование. Когда же с двумя жандармами его отправили вечером в пролетке на вокзал, то, проезжая по пустырю, отделяющему город от вокзала, он бросил горсть табаку в глаза жандармов и, соскочив с экипажа, скрылся в темноте.
"В Одессе, -- продолжал он, -- я нашел приют у офицеров, с которыми познакомился при объезде военной организации. Через несколько дней один из них проводил меня на лошадях в Николаев, в тот офицерский кружок, в котором я был при объезде, а затем вчера я приехал сюда. Не имея адреса для явки, я обратился к Гурскому, на имя которого должен был писать вам. После долгих отказов и расспросов он согласился наконец указать, как вас найти". {356}
-- Где же вы ночевали? Неужели всю ночь провели на улице? -- с сочувствием спросила я.
-- В нехорошем месте, -- ответил Дегаев в смущении. Смутилась и я.
Я -- потому, что "дурное место" поняла в совершенно специфическом смысле, а Дегаев -- потому, что, как оказалось потом, это убежище было не у девиц, а совсем в ином месте...

После этого разговора прошел день или два, когда 10 февраля утром я посмотрела на часы: было восемь, и я вышла из дома. Не прошла я и десяти шагов, как лицом к лицу встретилась с Меркуловым. Один взгляд -- и мы узнали друг друга. Он не схватил меня тотчас же, и кругом не было видно ни жандармов, ни полиции. Я продолжала идти вперед, обдумывая положение. Скрыться было некуда: ни проходных дворов, ни квартир кого-нибудь из знакомых поблизости не было. Что у меня в кармане? -- припоминала я. Записная книжка с 2--3 именами лиц, не принадлежащих к организации. Почтовая расписка на деньги, посланные в Ростов А. Кашинцеву. Ее необходимо уничтожить. Я шла уже по Екатерининской улице и подходила к небольшому скверу в полуовале, образованном одной стороной улицы. Вместо громадных зданий, которые высятся теперь за этим сквером, там стоял в то время старый деревянный домик. В нем жил хороший человек -- токарь Н. А. Ивашев, имевший небольшую мастерскую. Он и его жена -- это те простые души, о которых с благодарностью я вспоминала в маленьком рассказе "Без приюта", напечатанном в "Русском богатстве" (декабрь 1910 г.). {359}
Вероятно, жандармы знали, что тут живут мои друзья, потому что едва у меня мелькнула мысль, не зайти ли к ним, как я была окружена неизвестно откуда взявшимися жандармами. Одна минута -- и я с двумя жандармами была в санях по дороге в полицейский участок.
Там в отдельной комнате был сделан личный обыск. Я тотчас заметила, что женщины, позванные для этого, неопытны, и вынула из кармана портмоне, в котором лежала расписка; моментально она очутилась у меня во рту. Женщины подняли крик, вбежал жандарм и схватил меня за горло. Я притворно стала смеяться, чтобы показать, что он опоздал, и жандарм опустил руку. На деле я никак не могла проглотить сухую нескомканную бумажку и сделала это уже потом.
Приехавший жандармский офицер составил краткий протокол. На вопрос об имени я сказала: "Если арестовали, то сами должны знать -- кого". Тогда в комнату вошел Меркулов и с нахальным видом своей обычной скороговоркой сказал: "Что, не ожидали?" У меня вырвалось: "Негодяй!", причем я невольно сделала угрожающий жест. Трус Меркулов попятился к дверям...
Меня перевели в тюремный замок, переодели во все арестантское и принесли кринку молока, настоятельно требуя, чтобы я его пила. Начальство опасалось за мою жизнь: вообразили, что я проглотила не бумажку, а яд. Кусочки желтого кали, хранившиеся в портмоне как химические чернила, были приняты за смертоносный цианистый калий.
Наутро в сопровождении двух жандармов я была на вокзале на пути в Петербург...

"Была суббота, 22 сентября 1884 г., когда в 10 часов вечера жандарм неожиданно принес мне пальто и шляпу

-- Вы узнаете этот почерк? -- спросил Добржинский, положив передо мною особую непереплетенную тетрадку.
Я не знала почерка и сказала:
-- Нет.
Тогда он повернул всю тетрадь и указал подпись. Там стояло: Сергей Дегаев, число и месяц. В памяти осталось 20 ноября, но, должно быть, это была ошибка: {368} типография в Одессе была арестована 18-го, по другим указаниям -- 20 декабря.
Затем, развертывая одну страницу за другой, Добржинский указывал мне отдельные места в тетради, другие же прикрывал рукой.
Не оставалось сомнения, предо мною лежал документ величайшей важности: он предавал в руки правительства все, что автор знал из имеющего отношение к партии. Не только сколько-нибудь видные деятели были названы по именам, но и самые малозначительные лица, пособники и укрыватели разоблачались от первого до последнего, поскольку автор доноса имел о них сведения. Военные на севере, на юге были изменнически выданы поголовно: от военной организации не оставалось ничего.
Все наличные силы партии были теперь как на ладони, и все лица, причастные к ней, отныне находились под стеклянным колпаком.
Я была ошеломлена. Дегаев! И это сделал Дегаев!..

Мне хотелось умереть.

16 или 18 сентября 1884 года мне был вручен обвинительный акт. Вместе с другими тринадцатью лицами я предавалась военно-окружному суду. Явился и защитник по назначению. Я извинилась, что не могу принять его услуг. Оставшись со мной наедине, понизив голос, он прошептал: "Судейкин убит. Убил Дегаев. Убил и скрылся"

В Петропавловской крепости по субботам доктор Вильмс обыкновенно обходил всех заключенных. Явился он в субботу и теперь. Он шел по коридору со смотрителем Лесником и весело разговаривал. Басистый смех его разносился глухо по длинному пустому коридору и еще гудел, когда жандарм отпер мою камеру. Смех резко оборвался, когда он увидел меня; старое, суровое лицо с грубыми чертами лица вытянулось: почти два года он посещал меня и теперь в первый раз встретил в преображенном виде.
Немного отвернув лицо, он спросил: "Как здоровье?"
Странный вопрос, обращенный к человеку, приговоренному к смерти. {393}
-- Ничего, -- ответила я.
На восьмой день вечером я услышала в коридоре шум отпираемых и запираемых дверей. Очевидно, кто-то обходил камеры. Отперли и мою. Старый генерал, комендант крепости, вошел со смотрителем-офицером и прочей свитой. Подняв бумагу, которую он держал в руке, нарочито громко и раздельно он произнес: "Государь император всемилостивейше повелел смертную казнь заменить вам каторгой без срока".
Думала ли, ожидала ли, что меня казнят? Готовилась ли к этому? Нет, я не думала.
Казнили Перовскую после 1 марта, и эта первая казнь женщины, кажется, произвела на всех удручающее впечатление. Тогда казнь женщины еще не сделалась "бытовым явлением", и после казни Перовской прошло трехлетие.
Но если б приговор остался в силе, я умерла бы с полным самообладанием: по настроению я была готова к смерти. Едва ли я была бы одушевлена энтузиазмом: все мои силы были изжиты, и я просто смерть быструю на эшафоте предпочла бы медленному умиранию, неизбежность которого ясно сознавала в то время.
Так прошли десять дней до 12 октября 1884 года, когда меня увезли -- я не знала куда.
Это был Шлиссельбург. Там, в Шлиссельбурге, началась потусторонняя жизнь моя, та еще не изведанная мной жизнь человека, лишенного всех прав, прав гражданских, но, можно сказать, и человеческих прав. {394}

Жизнь Веры Николаевны Фигнер, недавно скончавшейся 90 лет роду, всем достаточно известна. В течение четырех десятилетий ее имя было по-настоящему «окружено ореолом». В последнюю четверть века ореол несколько побледнел. Это, конечно, объяснялось тем, что со своим прошлым она в СССР не была даже «оппозицией Его Величества», хотя цену большевикам знала. Само собой напрашивалось сопоставление с Е.К. Брешковской. Однако именно прошлое Веры Николаевны давало ей право на отдых. Да и как она могла высказываться в России? Советская Энциклопедия (1936-й год) закончила статью о ней словами: «В последние годы Фигнер стала на путь изживания своих старых народнических и народовольческих воззрений». Если бы у автора статьи были сколько-нибудь серьезные материалы для обоснования своего неопределенного намека, он, конечно, остановился бы на нем подробнее. Но Вера Николаевна, очевидно, не имела даже возможности протестовать против этих слов, которые именно ее должны были глубоко оскорблять.

Не скрою, впрочем, сравнение В.Н. Фигнер с Е.К. Брешковской было вообще не в пользу первой. Брешковская (женщина исключительная во всех отношениях) была сама простота в лучшем смысле слова. Никак не скажу этого о Вере Николаевне, в которой за версту чувствовалась grande dame революции или, как кто-то прозвал ее, «революционная Мадонна» (удивительное по нелепости сочетание слов). Этому способствовала, конечно, ее наружность: В.Н. и на восьмом десятке лет сохраняла следы красоты, когда-то, говорят, необыкновенной. Конечно, ее психология была с этой наружностью тесно связана.

Мне приходилось встречать многих деятелей революционного движения 70-х и 80-х годов. Некоторых, Г.А. Лопатина (самого замечательного из всех), Н.В. Чайковского, С.А. Иванова, я знал очень близко, и с каждым из них случалось не раз говорить о том в их прошлом, что они считали правильным, и о том, что считали ошибкой. С Верой Николаевной подобный разговор был бы, думаю, просто невозможен, и не только из-за недостаточной близости, из-за разницы в летах: ее культ «Народной Воли» едва ли не граничит с фанатизмом.

С.А. Иванов защищал почти всё в идеях и делах народовольцев. Г.А. Лопатин, напротив, многое, очень многое, признавал тяжкой, печальной ошибкой — и резко отделял Александра II от Александра III (это более чем естественно). Так же думал Н.В. Чайковский. Не знаю, как смотрел на прошлое П.А. Кропоткин. Он не принадлежал к «Народной Воле», но морально считал себя с ней связанным. Я потому упоминаю именно о нем, что из всех революционеров того поколения он один [2], выйдя из высшей придворной аристократии, лично хорошо знал Александра II, которого в молодости, в Пажеском корпусе, боготворил, а в преклонном возрасте, уже будучи знаменитым революционером, продолжал считать обаятельным, незаурядным человеком и человеком «двойной жизни». Чуть ли не на смертном одре П.А. Кропоткин рассказывал о своей «странной встрече» в Локарно с дочерью убитого императора. «Она не осуждала нас за то, что мы убили ее отца». Он говорил, что его поразили ее руки сходством с руками Александра II, которые он когда-то «так хорошо знал». По-видимому, эти слова умиравшего человека свидетельствовали о волнении; но идейных выводов отсюда, конечно, сделать нельзя.

Задавать вопросы на указанную выше тему Вере Николаевне было бы, повторяю, нелепо. В ее удивленном (если не возмущенном) ответе не приходилось сомневаться.

Она отдавала свою жизнь для легенды. Среди народовольцев были разные люди, разные во всех отношениях, разные и по политическим взглядам. Для очень немногих из них во всем их деле на первом месте была легенда. Такие — редкие — люди неизменно попадаются в больших, связанных с самопожертвованьем, движениях. Их можно найти в истории всех французских революций. Насколько могу судить и по личным впечатлениям от В.Н. Фигнер, и по ее писаниям, и по тому, что говорил мне Г.А. Лопатин, она была лучшим — и поистине замечательным — образцом таких людей.

Легенду она и создала. Ее необыкновенное, спокойное мужество всем хорошо известно — В.Н. прожила страшную жизнь между бомбами и виселицей, просто непостижимо, как она могла прожить до 90 лет! Так же известна и ее беззаветная преданность той партии, легенду которой она желала создать. Люди, близко ее знавшие, говорили и об ее исключительной доброте (о чем я судить не хочу и не могу). «Девушка строгого, почти монашеского типа» — это часто цитировалось. И конечно, не могло же все быть гипнозом красоты — только гипнозом красоты. Она являлась Глебу Успенскому в его бредовых видениях в психиатрической лечебнице — Успенский в светлые минуты сам это рассказывал....

На днях получили из России от уехавшего на юг знакомого Жоржа [Г. Плеханова] письмо следующего содержания[xxvii]: "Питер производит удручающее впечатление: каждый день приносит новые аресты; люди, считавшиеся ветеранами революции, почти изъяты из обращения. В самые ряды внесено недоверие, непонимание друг друга, словом, столпотворение. Благодаря условиям подбора членов бывшего Исп[олнительного] Ком[итета] в состав его входили, как члены или как агенты, лица, преданные каким угодно интересам, кроме интересов И. К. Эти негодяи так ловко вели свои дела, что успели нанести слишком большой вред, прежде чем получили за то должное. - Появление Дегаева, этого яркого метеора шпионской атмосферы, характеризует это положение дел. Он не был известен, как шпион, до тех пор, пока успел предать все, потеря чего составляла чувствительный урон для дела революции. - Странно, что парижским братьям русских революционеров была давно известна настоящая миссия Дегаева, но они почему-то не считали удобным сообщить об этом во время..."

«Освобожде́ние труда́» — первая российская марксистская организация; создана в 1883 в Женеве по инициативе бывших активных народников-чернопередельцев — Г. В. Плеханова, В. Н. Игнатова, сбежавшей от правосудия мерзавки В. И. Засулич, Л. Г. Дейча и П. Б. Аксельрода

«Если бы мне предложили указать главную мысль этой брошюры, то я сказал бы, что в ней я рекомендовал социалистическое учение Маркса и Энгельса, как своего рода нить Ариадны, способную вывести нас из лабиринта наших тогдашних политических и практических противоречий»

ВЕРЕ ИВАНОВНЕ ЗАСУЛИЧ
В ЖЕНЕВУ Лондон, 23 апреля 1885 г.

Прежде всего, повторяю, я горжусь тем, что среди русской молодежи существует партия, которая искренне и без оговорок приняла великие экономические и исторические теории
Маркса и решительно порвала со всеми анархистскими и несколько славянофильскими традициями своих предшественников. И сам Маркс был бы также горд этим, если бы прожил
немного дольше. Это прогресс, который будет иметь огромное значение для развития революционного движения в России.

Раз уж порох будет подожжен, раз уж силы будут высвобождены и народная энергия из потенциальной превратится в кинетическую (тоже излюбленный и очень удачный образ Плеханова) 294, люди, которые подожгли фитиль, будут подхвачены взрывом, который окажется в тысячу раз сильнее их и будет искать себе выход там, где сможет, в зависимости от экономических сил и экономического сопротивления

Предположим, эти люди воображают, что могут захватить власть, — ну, так что же?
Пусть только они пробьют брешь, которая разрушит плотину, — поток сам быстро положит конец их иллюзиям. Но если бы случилось так, что эти иллюзии придали бы им большую силу воли, стоит ли на это жаловаться? Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, — что сделанная революция совсем, непохожа на ту, которую они хотели сделать. Это то, что Гегель называл иронией истории 295, той иронией, которой избежали немногие исторические деятели

По-моему, самое важное — чтобы в России был дан толчок, чтобы революция разразилась. Подаст ли сигнал та или иная фракция, произойдет ли это под тем или иным флагом, для меня не столь, важно. Пусть это будет**** дворцовый заговор, он будет сметен на другой же день. В стране, где положение так напряжено, где в такой степени накопились революционные элементы, где экономическое положение огромной массы народа становится изо дня в день все более нестерпимым, где представлены все ступени социального развития, начиная от первобытной общины и кончая современной крупной промышленностью и финансовой верхушкой, и где все эти противоречия насильственно сдерживаются деспотизмом, не
имеющим себе равного, деспотизмом, все более и более невыносимым для молодежи, воплощающей в себе разум и достоинство нации, — стоит в такой стране начаться 1789 году,
как за ним не замедлит последовать 1793 год.

Я прощаюсь с Вами, дорогая гражданка. Уже половина третьего ночи, а завтра перед отправкой почты я не успею ничего к этому добавить. Если Вам удобнее, пишите мне по русски, но будьте добры не забывать, что русский рукописный текст мне приходится читать не каждый день.
Преданный Вам Ф. Энгельс

КАРЛУ КАУТСКОМУ
В ЦЮРИХ Лондон, 3 марта 1884 г.

Дорогой Каутский!
Бернштейн Эде взялся от твоего имени и за твой счет выпить со мной на брудершафт. Я позволяю себе тут же применить это на деле, в надежде, что ты его не дезавуируешь.
Он сегодня вечером едет в Париж, проведет там завтрашний день и выедет вечером, так что прибудет в Цюрих, вероятно, одновременно с этим письмом.
Прилагаемое — о продаже России Бисмарку в обмен на ходатайство Бисмарка у Блейхрёдера о новом русском займе134. В первую очередь надули Ферри и Гладстона, но если Блейхрёдер даст деньги, то попадется и Бисмарк, а как только дело в России разыграется, все они окажутся в дураках.
Твой Ф. Энгельс

АВГУСТУ БЕБЕЛЮ
В БОРСДОРФ
Лондон, 6 июня 1884

Правда, Бисмарк впервые сыграл с нами действительно скверную шутку, раздобыв для русских 300 миллионов марок 134. Это на несколько лет избавит царя от острой финансовой нужды и тем самым устранит на ближайшее время грозящую ему опасность — оказаться вынужденным созвать сословных представителей для утверждения кредитов, как это было во Франции в 1789 г. и в Пруссии в 1846 году. Если революция в России не будет отсрочена на несколько лет, то либо наступят непредвиденные осложнения, либо разорвется несколько нигилистских бомб. И в том, и в другом случае невозможно заранее что-либо предвидеть. Несомненно одно: повторить недавний маневр с займом не удастся.

ПОЛЮ ЛАФАРГУ
В ПАРИЖ [Отрывок] [Лондон, около 25 января 1885 г.]

Вам известно, какие усилия прилагает русское правительство вот уже несколько лет, чтобы заставить Англию и Францию — но особенно Англию — выдать героических нигилистов. Если бы удалось добиться этого от двух этих стран, остальная Европа должна была бы последовать их примеру. Можно было бы даже надеяться вовлечь в это движение Америку.
И вот «Pall Mall Gazette» от 15 января поместила статью беззаветно преданной царизму г-жи Новиковой, которая обратилась к Англии с новым призывом перестать предоставлять
убежище Гартману, Степняку и всем тем, кто «организует убийства в России»* .

Англичане, говорилось там, сейчас подвергаются таким же химическим покушениям. Такое же убежище, какое они предоставляют русским динамитчикам, Америка предоставляет динамитчикам ирландским. Россия требует от Англии точно того же, чего Англия требует от Америки.

Итак, вопрос достаточно ясен. Но более того. Утром 24 января все газеты опубликовали текст дипломатического соглашения о выдаче политических эмигрантов, заключенного между Петербургом и Берлином, которое предполагается распространить на Германию и оттуда на всю Европу

В тот же день, 24 января, после полудня Лондон был потрясен тройным взрывом: против законодательной власти — в палате общин, против судебной власти — в Вестминстер-холле и против исполнительной власти — в Тауэре. На этот раз речь уже идет не о том, чтобы взрывать общественные уборные или пугать пассажиров подземной железной дороги183. Это — концентрированное наступление против трех главных властей государства, символизируемых зданиями, в которых они заседают.

Является ли это лишь актом нескольких чрезмерно возбужденных фениев? Или же скорее это именно такой сильный удар, в котором нуждается царизм, чтобы принудить Англию
встать на антиреволюционный путь? Если бы динамит был русского происхождения и находился в руках русских агентов, то мог ли он, спрашивается, взорваться более кстати, чтобы
бросить к ногам Александра III испуганного и раскаивающегося Джона Буля?

Что сулит России это будущее?

Нам казалось, что прежде всего — торжество буржуазии и начало политической и экономической эмансипации рабочего класса. Такой исход казался нам самым вероятным ввиду многих и многих фактов. Мы исследовали современное положение нашего народного хозяйства и решили, что не спасут его старинных основ никакие реформы. Но мы рассуждали так, забывая что «история человечества идёт подчас самыми невероятными путями». Г-н Тихомиров твёрдо помнит это основное положение своей философско-исторической теории, и потому в своих экскурсиях в область будущего он не смущается невероятностью изображаемой им картины. Последуем же за ним и посмотрим, не окажется ли народовольская революция действительнее народнических реформ.

На нашей дороге нас ждёт, во-первых, очень приятное известие. России предстоит революция, «мы идём к катастрофе». Это очень приятно, хотя, право, невольно чувствуешь страх, когда г. Тихомиров начинает разъяснять смысл и без того грозной картины высоким «штилем» во вкусе старика Державина. Попытки правительства затормозить революционное движение страны «только ускоряют наступление того страшного и торжественного момента, когда Россия с размаху (!) войдёт в полосу революционного разрушения, как низвергается река», и пр. Хорошо пишет г. Тихомиров! Но соловья не накормишь баснями, хотя бы это были басни самого дедушки Крылова. Спора нет: «полоса революционного разрушения» была бы счастливой полосой в истории нашего отечества; но нам всё-таки интересно узнать, что может принести России революция, что «нас ждёт за этой таинственной чертой, где бурлят и пенятся волны исторического потока»?

«Начало социалистической организации», — отвечает г. Тихомиров, вопреки мнению «некоторых», полагающих, что нас ждёт «царство капитализма».

Как игру судьбы постичь! Вот уж поистине невероятная старуха эта история! Водила она, водила «Запад» по всевозможным мытарствам своих «путей» — и всё-таки до сих пор ещё не развязала его с капиталистическим производством; нас же она оставляла в покое, не двигала с места в течение целых столетий, а теперь сразу хочет перевести в высший класс своей школы. За какие же это добродетели? Не за то ли, что мы всё это время смирно сидели и не приставали к ней с теми нескромными вопросами, на которые такой большой мастер «свободоязычный» Запад?

Впрочем, мы сами начинаем впадать в непозволительное «свободоязычие». Наш скептицизм совсем неуместен ввиду того, что история любит подчас пройтись невероятным путём, как Хлестаков любил иногда «прочесть что-нибудь смешное». Credo, quia absurdum!

Признавая вполне вероятными самые невероятные прихоти взбалмошной старухи, мы всё-таки позволим себе спросить — какими средствами обладает история для выполнения обещания, сделанного за неё г. Тихомировым? Через какие страны проходит путь, ведущий нас к «началу социалистической организации»?

Противопоставление России Западу и здесь с успехом разрешает все трудности. На Западе существуют классы, резко разграниченные экономически, сильные и сплочённые политически. Самое государство является там результатом классовой борьбы и её орудием в руках победителей. Поэтому овладеть государственной властью там можно, лишь противопоставивши классу класс, лишь победивши победителей. У нас — не то, у нас отношение общества к государству прямо противоположно западноевропейскому. У нас не борьба классов обусловливает данный государственный строй, а, наоборот, этот строй вызывает к жизни те или другие классы с их борьбой и антагонизмом. Если бы государство решилось изменить свою политику, то лишённые его поддержки высшие классы были бы осуждены на гибель, а народные начала первобытного коллективизма получили бы возможность «дальнейшего здорового развития». Но правительство Романовых не хочет и не может отказаться от своих дворянско-буржуазных традиций, между тем как мы и хотим и можем сделать это, мы одушевлены идеалами экономического равенства и «народоправления». Поэтому долой Романовых, и да здравствует наш комитет! — вот неизменная схема российско-якобинской аргументации, встречается ли она в оригинале, т. е. в «письме к Фридриху Энгельсу» или в «списке», т. е. в статье «Чего нам ждать от революции?»

РИГА. 1884 года,
29-го сентября пришелъ пароходъ Кеlsо изъ Англии. Два таможенныхъ чиновника при осмотрѣ спустились въ помѣщение, где хранится уголь и при посредствѣ зонда нашли большой пакетъ, завернутый въ газетную бумагу. Сопровождавшiй ихъ судовой плотникъ, Карлъ Менцель, служивший на пароходе 8 лѣтъ, выхватилъ при этом кинжалъ и, пробивая имъ себе дорогу, выбежалъ на палубу, спустился на катеръ, отчалилъ на глазахъ у всѣхъ и скрылся. Въ гюкѣ оказалась масса подпольныхъ изданий, главнымъ образомъ №№ „Вѣст. Н. В."
Въ ночь съ 1 на 2 октября Менцель былъ арестованъ въ квартирѣ содержателя питейнаго заведенiя Карла Прица.

Известно, что социальная демократия Европы и Америки никогда не придерживалась принципа политического «воздержания». Ее сторонники не игнорируют «политики». Они только не представляют себе задач социалистической революции в виде «возрождения всего народа вообще». Они стараются организовать рабочих в особую партию, чтобы отделить таким образом эксплуатируемых от эксплуататоров и дать политическое выражение экономическому антагонизму. Откуда же взялась у нас уверенность в том, что социализм обусловливает собою политический индифферентизм, — уверенность, стоящая в полном противоречии с действительностью?

Но что такое научный социализм? Под этим именем мы разумеем то коммунистическое учение, которое начало вырабатываться в начале сороковых годов из утопического социализма под сильным влиянием гегелевской философии, с одной стороны, и классической экономии — с другой; то учение, которое впервые дало реальное объяснение всему ходу развития человеческой культуры, безжалостно разрушило софизмы теоретиков буржуазии и «во всеоружии знания своего века» выступило на защиту пролетариата. Это учение не только с полною ясностью показало всю научную несостоятельность противников социализма, но, указывая ошибки, оно в то же время давало им историческое объяснение и, таким образом, как сказал некогда Гайм о философии Гегеля, «привязывало к своей триумфальной колеснице каждое побежденное им мнение». Как Дарвин обогатил биологию поразительно простой и вместе с тем строго научной теорией происхождения видов, так и основатели научного социализма показали нам в развитии производительных сил и в борьбе этих сил против отсталых «общественных условий производства» великий принцип изменения видов общественной организации.

Едва ли нужно говорить, кого считаем мы основателями этого социализма. Заслуга эта бесспорно принадлежит Карлу Марксу и Фридриху Энгельсу, учение которых именно так относится к современному революционному движению в цивилизованном человечестве, как относилась когда-то, по словам одного из них, передовая немецкая философия к освободительному движению в Германии: оно составляет его голову, между тем как пролетариат составляет его сердце.

Посмотрим, прежде всего, какое значение имеют понятия о причине и следствии в применении к общественным отношениям.

Если мы толкнем рукой или кием биллиардный шар, то он придет в движение; если мы ударим сталью о кремень, то появится искра. В каждом из этих случаев очень легко определить, какое явление служит причиной и какое — следствием. Но эта легкость решения задачи обусловливается лишь крайнею ее простотою. Если вместо двух одиноко стоящих явлений мы возьмем процесс, в котором одновременно замечается несколько явлений, или даже несколько рядов явлений, то дело значительно усложнится. Так, например, горение свечи есть, относительно говоря, довольно сложный процесс, в результате которого является свет и теплота. Казалось бы поэтому, что мы, безо всякого риска ошибиться, можем назвать выделяемую пламенем теплоту одним из следствий этого химического процесса. Так оно и есть до известной степени. Но если бы каким-нибудь способом мы ухитрились лишить пламя выделяемой им теплоты, то горение тотчас прекратилось бы, так как интересующий нас процесс не может происходить при обыкновенной температуре. Поэтому оказался бы до известной степени правым и тот, кто сказал бы, что теплота есть причина горения. Чтобы не уклоняться от истины ни в ту, ни в другую сторону, мы должны были бы сказать, что теплота, явившаяся в данный момент следствием горения, в следующий за тем момент является его причиной. Значит, по отношению к процессу горения в продолжение нескольких моментов, мы должны сказать, что теплота является и следствием его и причиной, или, другими словами, ни следствием, ни причиной, а просто одним из явлений, вызываемых этим процессом и, в свою очередь, составляющих необходимое для него условие.

Чему учит нас, в этом случае, история? Она показывает нам, что всегда и везде, где процесс экономического развития вызывал расчленение общества на классы, — противоречие интересов этих классов неизбежно приводило их к борьбе за политическое господство. Эта борьба возникала не только между различными слоями господствующих классов, но также между этими классами, с одной стороны, и народом — с другой, если только последний был поставлен в условия, хоть немного благоприятные для его умственного развития.

Впрочем, наши идеи очень скоро встретили сочувственный отклик в России. Еще весной 1884 г . в Петербурге образовалась группа, поставившая своей задачей распространение социал-демократических идей среди петербургских рабочих (Группа Д. Н. Благоева - прим. ред.). Эта группа выпустила даже несколько номеров напечатанной в нелегальной типографии газеты «Рабочий». Группа эта состояла из так называемых интеллигентов. А в 1887 г. одесские рабочие собрали между собой около 20 рублей для поддержки наших изданий. Мы были глубочайшим образом тронуты этим взносом.

... Социализм является как логический вывод из исторического хода вещей. Он требует обобществления труда и равномерного распределения продуктов между всеми; это достижимо в полной мере лишь путем экспроприации земли и орудий производства (фабрик и заводов) в государственную собственность и организации труда на началах коллективизма. Только в этих формах возможно полное развитие сил человечества — материальных и нравственных.

«В борьбе с революционерами правительство пользуется крайними мерами устрашения, поэтому и интеллигенция вынуждена была прибегнуть к форме борьбы, указанной правительством, то есть террору. Террор есть, таким образом, столкновение правительства и интеллигенции, у которой отнимается возможность мирного культурного воздействия на общественную жизнь. Террор должен действовать систематически и, дезорганизуя правительство, окажет огромное психологическое воздействие: он поднимет революционный дух народа… Фракция стоит за децентрализацию террористической борьбы, пусть волна красного террора разольется широко и по всей провинции, где система устрашения еще более нужна как протест против административного гнета»

«Это записка даже не сумасшедшего, а чистого идиота»

Симбирск напомнил о себе Санкт-Петербургу весьма неприятным образом, когда был раскрыт заговор с целью убийства Александра III. Осуществить заговор предполагалось 1
марта 1887 года, и одним из заговорщиков был сын директора симбирского департамента народных училищ и брат Владимира Ульянова (Ленина). Вот каким образом судьба нашего
захолустного городка, до которого не дошла еще железная дорога и куда нерегулярно поступала почта, переплелась с судьбой могущественной империи.

И хотя Александр Ульянов был связан с моей жизнью лишь косвенно, в детском воображении он оставил неизгладимый след не как личность, а как некая зловещая угроза.
При одном упоминании его имени в моем сознании сразу же возникала картина мчащаяся по ночному городу таинственной кареты с опущенными зелеными шторками, которая по мановению могущественной руки отца Сони увозит людей в неизвестность. Соня – маленькая девочка, которую иногда приводили к нам на танцевальные занятия, а отец ее занимал пост главы жандармского управления Симбирской губернии. Раскрытие в Санкт-Петербурге тайного заговора и арест сына видного симбирского чиновника послужили основанием для арестов в городе, которые, как правило, проводились по ночам. Тревожные разговоры взрослых об этих ужасных событиях проникли в нашу детскую, а тесные отношения нашей семьи с семьей Ульяновых привели к тому, что мы скоро узнали о казни их высокоодаренного сына. Таким было мое первое соприкосновение с революционным движением.

Η. Ε. Федосеев был одним из первых, начавших провозглашать свою принадлежность к марксистскому направлению. Помню, что на этой почве началась его полемика с Н. К. Михайловским, который отвечал ему в «Русском Богатстве» на одно из его нелегальных писем193. На этой почве началась моя переписка с Η. Ε. Федосеевым. Помню, что посредницей в наших сношениях была Гопфенгауз, с которой я однажды виделся и неудачно пытался устроить свидание с Федосеевым в г. Владимире. Я приехал туда в надежде, что ему удастся выйти из тюрьмы, но эта надежда не оправдалась1

Затем Федосеев был сослан в Восточную Сибирь одновременно со мной и в Сибири кончил жизнь самоубийством, кажется, на почве тяжелой личной истории в связи с особенно неудачно сложившимися условиями жизни.

Насколько я помню, моя переписка с Федосеевым касалась возникших тогда вопросов марксистского или социал-демократического мировоззрения. Особенно осталось в моей памяти, что Федосеев пользовался необыкновенной симпатией всех его знавших, как тип революционера старых времен, всецело преданного своему делу и, может быть, ухудшившего свое положение теми или иными заявлениями или неосторожными шагами по отношению к жандармам.

Возможно, что у меня где-либо остались некоторые обрывки писем или рукописей Федосеева, но сохранились ли они и можно ли их разыскать — на этот счет я не в состоянии сказать ничего определенного.

Во всяком случае, для Поволжья и для некоторых местностей Центральной России роль, сыгранная Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своем повороте к марксизму несомненно испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и необыкновенно преданного своему делу революционера.

6. XII. 1922 г.

Но это нормальное положение нелегального круто изменилось в 1881 году, после 1 марта, то есть цареубийства Александра II. Нужно сказать, что еще до 1 марта, в начале 1881 года, исполнительный комитет понес тяжелые потери наиболее ловких своих членов и был уже сильно расстроен. Между тем в полиции появился в своем роде гениальный организатор сыска — Судейкин. Когда произошло цареубийство, полиция начала неслыханную до того времени травлю на все подозрительное. Каждый день захватывали множество революционеров и сочувствующих им людей, и каждый арест давал повод к новым арестам. С каждым днем становилось труднее жить, собираться, не говоря уже о том, чтобы что-нибудь делать. Организация исполнительного комитета была настолько расстроена, что ее необходимо было сколько-нибудь упорядочить. Сделать же это в том ураганном огне, который потрясал Петербург, было невозможно.

Но штаб-квартира комитета была оставлена в Москве. Она помещалась на Садовой, где-то недалеко от Каретного ряда. Хозяином ее был Юрий Богданович, который под именем Кобозева держал сырную лавку в Манежном переулке, где была устроена одна из лучших мин против Александра II. Хозяйкой была Мария Николаевна Оловеникова. Богданович играл роль художника-живописца, она — его жены.

Лично сам я очень скоро убедился, что попал под слежку, от которой тщетно старался скрыться. Один раз я наткнулся на какого-то господина, прятавшегося за шкафом на лестнице самой штаб-квартиры. Сам он хорошо спрятался, но его огромная рыжая борода несколько выглядывала из-за шкафа. Много лет спустя, когда с меня снимали административный надзор в Москве, я встретил у начальника охраны этого самого обладателя рыжей бороды, и он, подойдя ко мне с видом знакомого, улыбаясь, объяснил, что видел меня на лестнице квартиры Юрия Богдановича. Я спросил его: «Отчего вы меня тогда не арестовали в Москве?» Он, смеясь, сознался, что они по мне выслеживали других и никак не ожидали, чтобы я мог как-то исчезнуть от них. У Судейкина была действительно тактика не торопиться с арестами. Он был уверен, что при хорошей слежке намеченная жертва все равно не уйдет от него. Да если и уходила иногда, он не огорчался: «Походит, поскрывается да где-нибудь и объявится непременно». У него было правило: «Нужно надеяться на человеческую слабость, ни у кого не хватит терпения долго осторожничать».

С этим нужно было покончить радикально. Не доверяя никому в окружающей среде, я решил скрыться ото всех, нырнув так, чтобы обо мне никто ничего не знал. Не съезжая с квартиры, чтобы не взбудоражить своих шпионов, я взял у Златопольского (он был еще в Москве) новый, очень хороший паспорт, запасся деньгами у него же и у моего покойного брата, переменил на стороне костюм, отправился прямо на Нижегородский вокзал и покатил в Нижний Новгород. Все это я проделал, стараясь не терять ни минуты времени, чтобы к следующему дню от меня не осталось в Москве никаких следов.

Как описать светлое настроение беглеца, когда он видит себя на свободе и в безопасности? Кто не испытал этого сам, тому невозможно это объяснить. Потом, конечно, когда привыкаешь к новому положению, прежнее блаженное чувство исчезает. Тогда и вокруг себя начинаешь замечать много недостатков, да и у самого оказывается много забот и горестей. Но первое время беспримесное, ничем не омрачаемое счастье наполняет всю душу, и вокруг все кажется прекрасным

Как я упомянул, Мария Николаевна Оловеникова эмигрировала за границу. Она об этом мечтала еще и раньше, когда держала штаб-квартиру, отчасти потому, что действительно страдала какой-то серьезной болезнью желудка, отчасти потому, что ей было тошно смотреть на русские дела.

Единственный момент, захвативший было меня интересом, — это переход самой границы. «Вот русская граница», — сказал какой-то попутчик. Я бросился к окошку. С этим словом — «граница», пока ее ни разу не видал, воображение соединяет нечто чуть не грандиозное. Оказался истинный мизер. Перед нами узенький ровчичек, которого бы и не заметил, если бы не сказали, что это граница двух держав. По обе стороны ровчичка широкая полоса абсолютно пустой земли; это нейтральная полоса, русская и австрийская, осужденная на безлюдие. С той и другой стороны ее сиротливо торчат двое часовых — наш и австрийский. Я чуть не плюнул от разочарования. Но зато после этого тотчас начались новые, уже настоящие заграничные впечатления. Мы двинулись наконец на австрийском поезде.

Мой еврей держал себя горячим австрийским патриотом и поминутно обращал мое внимание на то, как у них, в Австрии, все хорошо. Мне, однако, ничего не нравилось. Тогда у нас в России совсем не было закрытых купе. Здесь, наоборот, были только закрытые. Мне это казалось и скучно, и неудобно.

— Как мы будем спать, — спрашиваю, — ведь тут нет никаких приспособлений?

— Не беспокойтесь, будем спать, у нас в Австрии все можно устроить.

Он переговорил шепотом с кондуктором и дал ему денег.

— Ну вот, — объявил он самодовольно, — кондуктор переведет нас в спальный вагон. Я вам говорю, что у нас можно все устроить.

Оказалось, однако, что кондуктор надул. На той станции, где он обещал нас перевести, была перемена бригады, и кондуктор исчез. Таким образом обнаружилось, что на австрийских железных дорогах, во-первых, берут взятки, а во-вторых, при этом обманывают. В России тоже берут, но, по крайней мере, исполняют то, за что взяли деньги. Так не везло моему еврейскому патриоту.

Не мог я и тут согласиться с патриотической гордостью еврея.

Он наконец свел разговор на общие политические условия:

— В России произвол, граждане не имеют прав. А у нас в Австрии свобода. Всякий может говорить что хочет... Ну конечно, нельзя делать что вздумаешь, но говорить можно свободно.

Мне наконец надоела эта похвальба.

— Ну, знаете, — говорю, — у вас в Австрии можно говорить что угодно, а делать нельзя.
У нас в России совершенно наоборот: говорить ничего нельзя, но зато делать можно все, что вздумаешь.

Накануне, на ночь, жена видит, что Засулич вывешивает за дверь бидон и кладет на него деньги.

— Вера Ивановна, что же это вы делаете?

— А это чтобы молочница нас не будила. Она нальет молока, а деньги возьмет.

Опять восторг и изумление. Что за люди в Швейцарии! У нас в России не нашел бы наутро ни молока, ни бидона, ни денег.

Итак, меня на вокзале встретил Добровольский. Я его знал еще по «процессу 193-х». Он был по профессии врач и тоже впутался в революционную пропаганду. Его судили вместе со мной, и наказание было не особенно тяжкое: ссылка на жительство в Тобольскую губернию с лишением особых прав. Если бы он мог знать будущее, то, вероятно, предпочел бы отправиться в Сибирь. Но он вместо того отпросился на поруки под какой-то большой залог (помнится, пятьдесят тысяч) и удрал за границу вместе со своей женой, Марией Эдуардовной Гейштих, тоже судившейся по какому-то политическому делу. Не знаю, были ли они венчаны, но проживали под общей фамилией Денисовых.

Жили они на Террасьере — так называлось это предместье, хотя никаких террас я там и не заметил. Местность здоровая, около небольшого парка с роскошными вековыми деревьями. Но квартира была самая бедная — комнаты три и невообразимо грязная. Денисовы успели нажить двоих детей Мария Эдуардовна успела вся иссохнуть от бедности. Сам Иван Иванович тоже был бледный и худой, что еще более бросалось в глаза при его высоком росте и длинной бороде.

В комнатах у них царствовал невообразимый беспорядок. Вещей было немного, но все разбросаны как попало и набросаны одна на другую, как кому вздумалось. Жили они не то что бедно, а по-нищенски. Доходов почти не было. Он иной раз получал что-нибудь за медицинскую практику, она — за акушерскую, но это были гроши, тем более что когда они получали несколько франков, то у них тотчас начинался своего рода кутеж. Они накупали колбас, ветчины, хлеба, и вся семья весело пожирала все это, не думая о завтрашнем дне. Главный источник доходов Ивана Ивановича были займы, конечно, без отдачи. Как только случалось ему прослышать, что кто-нибудь из эмигрантов получал деньги, Иван Иванович моментально мчался к нему и просил дать ему, что можно было взять: двадцать франков — так двадцать, пять франков — так пять. Все уже привыкли к этому и вносили свою подать, потому что, нужно сказать, в среде эмигрантов в те времена товарищество было очень развито и друг друга они поддерживали. А Денисовы невольно возбуждали сожаление. Люди они были очень порядочные и симпатичные, только совершенно опустившиеся. При таком нищенском материальном существовании они влачили жизнь и без всякого внутреннего содержания.

Другие эмигранты все же занимались политикой, делились на партии, грызлись между собой, занимались пропагандой, печатали листки и брошюры, ввозили их в Россию, набирали сторонников своих партий и среди русской молодежи, учившейся за границей. У некоторых эта деятельность была и очень оживленна и даже серьезна, как, например, у Плеханова с товарищами. Другие жили, по крайней мере, в чаду революционных фраз.

У Денисовых-Добровольских никакого дела не было, ничего они не созидали и не разрушали. У Марии Эдуардовны самым светлым воспоминанием жизни было пребывание в Доме предварительного заключения. Она с увлечением говорила, как арестованные вели между собой сношения, бунтовали против начальства, ходили на свидания с приходящими «с воли», передавали им записки из тюрьмы и т. д. Тюрьма, о которой всякий вспоминал с отвращением, была самым светлым лучом в этой бедной, бессодержательной жизни. А ведь и Мария Эдуардовна была когда-то молода, и у нее когда-то кипели мечты о революции, о великой деятельности. В эмиграции есть такой осадок полных неудачников, выброшенных из какой бы то ни было жизни, и они возбуждают глубокую тоску и жалость.

Сразу нас поражало также, что в Швейцарии не стыдились работать. Тогда Россия была насквозь пропитана привычками старого барства. Теперь революция перевернула все это вверх дном, и все стали работать даже самую черную и грязную работу. Но тогда прямо смеялись и пальцем указывали на человека, который бы вздумал, например, подмести свой двор. Здесь уже на вокзале проявлялись иные нравы. Вышел, оглядываешься — кому бы отдать багаж; никого, носильщиков нет, забирай вещи и тащи сам. Наш квартирный хозяин был богатый домовладелец и, сверх того, почтмейстер. Выхожу я в первое же утро из дому и вижу, что он с метлой в руках усердно подметает улицу около своего дома. Поздоровался со мной, поболтал с минуту и снова принялся за работу. Это поражало тогдашнего русского, хотя нам, молодому поколению, уже и очень нравилось.

Я получал из «Дела» аккуратно свое жалованье, составлявшее франков триста в месяц, а на такую сумму в дешевой Швейцарии да при практичной хозяйственности Кати можно было жить припеваючи. В те времена жизнь в Швейцарии была изумительно дешева. Не знаю, как в других кантонах, но в Женевском не существовало никаких пошлин на ввозные товары, за исключением часов. Из-за границы поэтому ввозили все дешево. Местные продукты — молоко, яйца, сыры, всякая овощь и т. п. — все получалось за гроши. На всякие государственные расходы швейцарцы тратили феноменально мало. Помню, там был приятель Элпидина, по-нашему министр, а по-ихнему секретарь народного просвещения; так он получал жалованье меньше меня, что-то около двух тысяч франков в год. Одну из главнейших доходных статей Швейцарии составляли иностранцы, туристы, проводящие летние месяцы среди этой чудной природы. Их привлекали дешевизной жизни, и в общем они оставляли в швейцарских карманах массу денег, так как между ними было много богатых людей. Вообще нужно сказать, что швейцарцы устроили свою Жизнь чрезвычайно практично.

Труд, честность, дешевое самоуправление, мелкая собственность, уничтожение бесполезных расходов проявлялись всюду в общем довольстве. Не видно было ни богачей, ни бедняков, а все жили хорошо. Это бросалось в глаза тем сильнее, чем больше вглядывался в окружающее. Крепкое, здоровое, хорошо одетое население производило самое приятное впечатление. Лишь впоследствии мне стало казаться, что жизнь в Швейцарии скучна, чужда «вопросов» и порывов к чему-нибудь лучшему. Эти «счастливые швейцарцы», как выражался Карамзин, достигли пределов благополучия, допускаемого их принципами жизни, и дальше им некуда идти. Нет у них больше никаких великих задач. Они исчерпали все свои возможности и стали как бы застывать на своем нуле градусов.

Плеханов терпеть не мог швейцарцев. Раз как-то у нас зашла речь о болотистой долине верхней Роны, что в населении очень распространен зоб, сопровождаемый идиотизмом... «Да швейцарцы все такие, — прервал меня Плеханов, — все равно и здесь такие же идиоты, только зоба нет...»

Жили Плехановы очень бедно, в нижнем этаже дрянного дома. Единственная роскошь, которой гордился Плеханов, — это были полок пять-шесть с книгами. Сочинения все серьезные, ценные и переплетенные. Видно, Плеханов не жалел на своих любимцев последнего гроша.

Помимо того, что у всей компании не было денег, все они были крайне непрактичны и никто (кроме Дейча) не заботился о хозяйстве. Роза Боград абсолютно ничего по хозяйству не делала. Поэтому Плехановых страшно обдирали в лавках, а купленное тратилось нелепо. Моя жена в ужас пришла, когда прочитала расходную книжку Плехановых: их не только обсчитывали, но записывали чуть не вдвое против действительного забора. И никто у них не обращал на это внимания. Менее всего сам Георгий Валентинович: он был вечно всецело погружен в научные экономические вопросы и в сношения с петербургскими рабочими, а также с немецкими социал-демократами, с которыми у него постепенно нарастали большие связи.

Я этого «ребенка» помню чуть ли с 1872 года, когда он возвратился из экскурсии «в народ». Тогда эти хождения только что начинались. Помню, в комнату штаб-квартиры чайковцев в Казарменном переулке ввалился Кравчинский — в тулупе, валенках, свежий, краснощекий и веселый свыше меры. Он в восторге рассказывал, как его кондуктор выгнал из чистого вагона к мужикам, с его огромным мешком: «Ты что залез сюда, сиволапый? Ступай к своей братии». Кравчинский восхищался: значит, он был совсем похож на мужика. Так же восхищался он деревенскими впечатлениями, все больше по поводу мужицкой простоты и грубости. Какая-то деревенская красотка пугнула его от себя... Кравчинский осмотрелся, не слушает ли кто из наших барышень. «"Ступай ты..." — говорит, и красавица загнула действительно такое словечко, что не напечатаешь. Ха-ха-ха! — грохотал он. — А ведь хорошенькая какая...»

Однако в народ он не пошел. Мимолетные впечатления новизны не привлекли прочно его, он остался в интеллигенции и вместе с ней дошел до террора. Это его захватило новым интересом. Товарищи предложили ему убить шефа жандармов Мезенцева. Кравчинский сначала мечтал отрубить ему голову и даже заказал для этого особую саблю по своему вкусу, очень короткую и толстую. При его громадной силе он, пожалуй, и мог отрубить голову, но в конце концов товарищи признали это оружие непрактичным и вооружили Кравчинского простым кинжалом. Свое дело он обделал с величайшим хладнокровием. Когда ничего не подозревавший Мезенцев вышел на прогулку, Кравчинский пошел ему навстречу с кинжалом, завернутым в большой лист бумаги. Поравнявшись со своей жертвой, он чуть не до рукоятки воткнул кинжал и имел предусмотрительность даже повернуть его во внутренностях убитого. Затем он вскочил в пролетку, ожидавшую его, и ускакал. Пролетка, лошадь и кучер были, конечно, свои. Это было в 1878 году.

После этого он эмигрировал.

Но еще более удручающий тип показал мне в себе Моисей Соломонович Гольденвейзер.

Некоторое время, и очень длинное, лет двадцать, пожалуй, он был вернейшим слугой и сотрудником Каткова. Катков вывел его и люди, помог ему устроиться, с величайшей радостью крестил его (из еврейского вероисповедания), ввел его в лучшее московское общество, дал ему возможность широкой адвокатской практики, пристроил к своей газете («Московским ведомостям») и в конце концов устроил ему женитьбу на богатой девице из лучшего московского общества, вдобавок красавице и богатой. Катков вообще не имел предубеждения против евреев, а Моисея Гольденвейзера очень полюбил. Молодой человек был действительно чрезвычайно умен и талантлив и со своей стороны выражал горячую привязанность к своему благодетелю и, казалось, разделял его убеждения. Когда Катков крестил его, то сердечно обнял и сказал: «Теперь я приветствую вас как совсем своего». Моисей служил ему верой и правдой, вел его процесс против Московского университета. Писал в «Московских ведомостях» множество передовых статей — словом, казалось бы, действительно был свой...

И вот я встретился в Париже с этим сподвижником Каткова. Я не знал, что он уже отошел от своего покровителя, — а он нашел выгоднейшее место юрисконсульта у Полякова и, укрепившись на такой гранитной скале, прекратил связи с Катковым. Я в это время уже гласно разорвал связь с революцией и, получив приглашение Гольденвейзера навестить его, полагал, что увижу яркого консерватора. Вышло совсем не то. Я увидел красивого, полного барина, хотя по чертам лица очевидно из евреев, но самых настоящих дворянских манер и прекрасно, без малейшего акцента говорящего по-русски. Он знал уже о моем расхождении с революцией, но заговорил со мной так, как бы я собственно перешел в лагерь либералов. Потом, в России, я убедился, что так думают многие либералы. И вот Моисей Соломонович первым делом счел нужным открыть мне свою душу. Он мне рассказал, что сначала поддался, по молодости, влиянию Каткова, но потом увидел ошибочность и вред консерватизма и правильность либеральных идей и с тех пор служил Каткову против сердца, против убеждения. Некуда было податься. «Это был крест!» — патетически воскликнул он, и этот «крест» лганья и притворства он нес что-то лет пятнадцать. Наконец он нашел возможность устроиться иначе и мог наконец стать самим собой, то есть убежденным либералом. Нужно заметить, что во время несения этого «креста» он, будучи либералом, писал Каткову красноречивые консервативные статьи... У него и теперь не было ни малейшей догадки о том, что он был, в сущности, просто мерзавец, потому что обманывал Каткова даже не с голоду, а для сохранения блестящего положения. Просто хорошее, обеспеченное положение он имел уже давно и мог бы уйти от Каткова, не рискуя участью своей и семьи. Но он ушел только тогда, когда нашел еще лучшее место — у Полякова. Однако, обманывая Каткова из-за выгоды, он, конечно, страдал — страдало его самолюбие, и он выработал жгучую ненависть к тому, которого так бессовестно обманывал. О Каткове он не мог равнодушно говорить: злоба так и сочилась у него из каждого слова. Консервативные идеи он не мог достаточно сильно заклеймить, и теперь его главное мучение состояло в том, что его — убежденного либерала — многие считали консерватором из-за его прежних связей с Катковым. «Но, — говорил он, — я надеюсь еще показать, какой я консерватор!»

Такой тип российского гражданина я тогда встретил впервые, а их было очень много, и Моисей Гольденвейзер только резче большинства выражал в себе политическую бессовестность.

На курско-харьковско-азовской дороге, на станции Борки, в Императорском поезде сошел с рельсов второй локомотив и следующие за ним четыре вагона. Благодаря Бога, Государь Император, Государыня Императрица, Наследник Цесаревич, Великие Князья, Великие Княжны и все лица Свиты совершенно невредимы.

Подробные сведения о крушении Императорского поезда, 17-го октября 1888 года на курско-харьково-азовской железной дороге.
Императорский поезд, вышедший из ст. Тарановка в полдень 17-го октября, потрепал крушение на 277-й версте, между ст. Тарановка и Борки, на насыпи, пролегающей через довольно глубокую балку. Во время крушения Их Величества Государь Император и Государыня Императрица, со всем Августейшим Семейством, и лица Свиты находились за завтраком, в вагоне-столовой. При сходе с рельсов первого вагона произошла страшная качка; следующие вагоны слетали на обе стороны; вагон-столовая, хотя и остался на полотне, но в неузнаваемом виде: все основание с колесами выбросило, стенки сплюснулись и только крыша, свернувшись на одну сторону, прикрыла находившихся в вагоне. Невозможно было представить, чтобы кто-либо мог уцелеть при таком разрушении. Но Господь Бог сохранил Царя и Его Семью: из обломков вагона вышли невредимыми Их Величества и Их августейшие Дети. Спаслись и все находившиеся в этом вагоне лица, получи лишь легкие ушибы и царапин, кроме флигель-адъютанта Шереметева, который пострадал более других, но не тяжело. К прискорбию (спасение?) прочих из разбитых частей поезда сопровождалась несчастиями. Убиты 19. <...> Раненых 18. <...>
Государь Император изволил лично распоряжаться организацией помощи раненым. Несмотря на крайне дурную погоду, при пронизывающем дожде и сильной грязи. Его Величество несколько раз спускался под откос к убитым и раненым и поместился в вытребованный к месту крушения свитский поезд только тогда, когда последний раненый был перенесен в санитарный поезд, прибывший по требованию из Харькова. <...>
Вследствие преграждения пути, свитский поезд с Их Величествами и Августейшим Их Семейством был направлен для движения по екатерининской линии на ст. Лозовую. На этой станции приглашенным, по Высочайшему повелению, сельским духовенством были отслужены в Высочайшем присутствии, панихида по скончавшимся жертвам несчастного случая и благодарственное Господу Богу молебствие по случаю дивного избавления о величайшей опасности. <...>
Следствие выяснит точную причину крушения поезда; но ни о каком либо злоумышлении в этом несчастном случае не может быть и речи.

В 1894 году я был на юге Франции, где из телеграмм узнал о кончине императора Александра III. Государь скончался от болезни почек, чему причиною было крушение императорского поезда у станции Борки.

Крушение поезда приписывалось неисправности железнодорожного пути, и министру путей сообщения пришлось покинуть пост; впоследствии же, значительно позднее, выяснилось, что это было делом революционных организаций.

Политическим отделением Министерства внутренних дел заведовал генерал Сильвестров. Выйдя в отставку и живя в Париже, уже из любви к искусству он занимался наблюдением за нашими эмигрантами-революционерами, которые его, в конце концов, убили на его же квартире, за письменным столом.

Полиция опечатала все имущество одинокого русского генерала и отправила в Петербург. Там, при разборе переписки и документов, нашли фотографии с пометками на обратной стороне тех сведений, которые собирал об этих лицах покойный. Между ними признали и одного, который поступил на придворную кухню поваренком и исчез на станции, предшествовавшей катастрофе у Борок.

Поставив адскую машину над осью вагона рядом со столовой, он покинул поезд, что и выяснилось после крушения, когда стали проверять, все ли на месте и нет ли кого-нибудь под вагонами.

Когда рухнул вагон-столовая, в котором его величество сидел за трапезой, он при падении отшиб себе почки, вследствие чего и развился нефрит. Не любивший лечиться, Александр III надеялся на свою мощную натуру и благодетельный южный климат Крыма, где он провел последние дни своей жизни.

Наконец, подходит ко мне генерал-адъютант Черевин и говорит: Государь Император приказал Вам передать, что Он очень недоволен ездою по Юго-Западным ж. д. - Не успел сказать мне это Черевин, как вышел сам Император, который слышал, как мне Черевин это передает. Тогда я старался объяснить Черевину то, что уже объяснял министру путей сообщения. В это время Государь обращается ко мне и говорит: - Да что Вы говорите. Я на других дорогах езжу, и никто мне не уменьшает скорость, а на Вашей дорог нельзя ехать, просто потому что Ваша дорога жидовская.
(Это намек на то, что председателем правления был еврей Блиох.)
Конечно, на эти слова я Императору ничего не ответил, смолчал.

Произошло то, что я предсказал: поезд вследствие качания товарного паровоза от большой скорости, несвойственной для товарного паровоза, выбил рельс. Товарные паровозы конструируются без расчета на большую скорость и поэтому, когда товарный паровоз идет с несоответствующей ему скоростью, он качается; от этого качания был выбит рельс и поезд потерпел крушение. Весь поезд упал под насыпь и несколько человек было искалечено.

К этому же времени относится мое знакомство с Кони, который был прислан из Петербурга, для расследования этого случая. Тогда я виделся с ним в первый раз. По-видимому, Кони очень хотелось, чтобы в этой катастрофе была виновата администрация дороги, чтобы было виновато управление дороги, поэтому ему ужасно не нравилась моя экспертиза. Он хотел, чтобы экспертиза установила, что было виновато не управление поезда...

Но Император Александр III, не без основания, считал главным виновником катастрофы инженера Салова, который в это время был начальником управления железных дорог. Человек он был несомненно умный, толковый и знающий, но практически мало был знаком с делом. Он держал в руках, в сущности, и министра путей сообщения, и барона Шерваля, но эксплоатации железных дорог совсем не знал. Вообще Салов имел недостаток многих инженеров путей сообщения, а именно тот, что они держатся кагального устройства...

Красть надо меньше...

Рассадником марксизма был Технологический институт. Там было два уже вполне сложившихся марксиста – студенты старших курсов Бруснев и Цывинский. Они и направляли чтение студенческой молодежи Технологического института в марксистское русло, направляли ее внимание на рабочее движение...

Однако Комиссия по снаряжению РПЭ исключила все эти отклонения от первоначального маршрута, который определялся прежде всего по схеме о. Беннетта - Новосибирские острова. И на Чрезвычайном заседании подкомиссии 22 ноября 1904 г. все ее участники - а присутствовали, кроме членов подкомиссии, А. А. Бялыницкий-бируля, К. А. Воллосович, М. И. Бруснёв, П. В. Оленин, С. П. Толстов и В. Железников - пришли к единому заключению: «3. Принимая во внимание, что со дня ухода партии с о. Беннепа 2б октября 1904 г. (старый стиль), прошло уже с лишком два года - время, вполне достаточное для выхода кого-либо из партии к местам населенным, и слишком продолжительное для того, чтобы при указанных выше условиях снаряжения кто-либо из них мог просуществовать на льду и местах пустынных, Комиссия пришла к убеждению, что всех членов партии нужно считать погибшими».

С ранней юности я усвоил себе совсем иное миросозерцание, которое тогда господствовало в "прогрессивных" слоях русского общества. Как и все, я воспринял эти взгляды еще тогда, когда не имел никаких самостоятельных наблюдений жизни, никакой самостоятельной критики, да не имел еще и достаточно созревшего для работы ума. Имея некоторую способность писать, я, как огромное большинство и поныне действующих либеральных и радикальных писателей, много лет оставался компилятором чужих мыслей, воспринятых на веру, усвоенных потому, что все так думают, все так пишут в целой массе исторических, экономических и т. п. сочинений. Как и все зараженные этим "прогрессивным" миросозерцанием, я узнал жизнь сначала по книгам. Ненормальное господство книги, нужно сознаться, составляет нынче большое зло. Количество фактов, лично наблюдаемых, количество ощущений, непосредственно переживаемых, почти у всех теперь ничтожно мало в сравнении с тем, что воспринимается из ненормально раздутого чтения. Эти книжные "знания" и "ощущения" держали много лет и меня в своей власти.

Я полагаю, что вовсе не широта или узость требований приводят к бессилию русское либеральное движение. Настоящая причина бессилия наших политических программ состоит в том, что они слишком теоретичны, слишком мало национальны, слишком мало сообразованы с условиями нашей страны. Неокрепшая культура нашего отечества еще не имела времени накопить достаточное количество политических и социальных наблюдений, почерпнутых из жизни самой страны.

Человек нашей интеллигенции формирует свой ум преимущественно по иностранным книгам. Он, таким образом, создает себе мировоззрение чисто дедуктивное, построение чисто логическое, где все очень стройно, кроме основания - совершенно слабого. Благодаря миросозерцанию такого происхождения у нас люди становятся способны упорно требовать осуществления неосуществимого или даже не имеющего серьезного значения, а в то же время оставлять в пренебрежении условия капитальной важности.

При Императоре Николае I правительство предприняло переустройство государственных крестьян. Император очень удачно выбрал исполнителя своей мысли, графа Киселева, одного из величайших государственных людей, каких когда-либо рождала Россия. Таким образом, создана была одна из замечательнейших социальных организаций нашей истории. Земли пространством в целую Европу были объединены в руках государства, крестьяне обильно наделены, система переселений давала исход новым поколениям земледельческого класса; создана замечательная система народного продовольствия для борьбы с неурожаями; улучшение земледельческой культуры у 20 миллионов крестьян стало предметом обязательной и сознательной работы министерства. Сверх того, крестьяне лично были свободны, а их общины управлялись их же избранниками. Через два десятка лет усилий эта обширная организация была наконец поставлена на ноги.

Наступает 1861 год. Александр II предпринимает освобождение крепостных. Положение государственных крестьян было тогда более чем удовлетворительно. Их культура делала успехи, они правильно вносили подати, их прежняя наклонность к бунтам исчезла или заглохла. Что было проще, как подражать столь счастливому примеру и только расширить рамки уже созданной организации? Но что же выбрали в действительности? С 1858 по 1861 год наговорено было бесчисленное множество фраз, начиная от свободы и кончая социализмом, и для чего же? Чтобы кончить дезорганизаторской реформой 19 февраля".

После этого исторического образчика того, что наши предприятия далеко не всегда страдают от чрезмерной широты требований, так как в данном случае люди 1856 - 1861 годов оказались именно неспособными охватить широту идеи "николаевских" времен, я продолжаю:

"Итак, не сужение точек зрения нужно нам, а приобретение большей зрелости. Нужно отделаться от того детского примитивного воображения, которое наслаждается фейерверками, трескучих фраз. Нужно приобрести воображение зрелого, развитого человека, которое любит прочное сооружение из незыблемых фактов действительности. Другими словами, это значит, что нужно возможно скорее и шире развить цивилизацию и науку, особливо же изучение своей страны и народа. Нужно стать способными самостоятельно пролагать свою дорогу, и тогда никакая широта желаний не повредит".

После этого общего рассуждения я перешел к вопросу о "революционных крайностях", в которых основная узость мысли доходит до последних пределов, особенно в терроризм.

"Не буду, - говорю я, - касаться нравственной стороны подобной системы действий, хотя предвижу серьезные опасности, которые в нравственном отношении может породить привычка решать вопрос о жизни человеческого существа, основываясь только на собственном, личном усмотрении. Но дело не в том. Ограничиваясь даже разбором вопроса политического, и с этой точки зрения террористическую идею должно признать абсолютно ложной.

Одно из двух: или имеются силы ниспровергнуть данный режим, или нет. В нервом случае нет надобности в политических убийствах, во втором они ни к чему не приведут. Мысль запугать какое-нибудь правительство, не имея силы его низвергнуть, - совершенно химерична: правительств, настолько несообразительных, не бывает на свете. Что касается страха смерти, то личной безопасности нет и на войне, а много ли генералов сдавались собственно из-за этого?

Если бы мой скептицизм в отношении различных основ нашего революционного миросозерцания не пробудился уже давно, то он, конечно, был бы пробужден теперь, когда я в таких резких формах наблюдаю легкость и быстроту, с которой революционные направления закостеневают до полного староверия. Всякое явление, разумеется, кончает смертью, а перед тем переживает период старчества, минерализации. Но доходит до него так быстро, еще ничего не сделавши, даже не выйдя из хаоса внутренних противоречий, словом, не сложившись еще даже, - это, без сомнения, показывает крайнюю скудость жизненных сил в самом зародыше явления.

Моя уверенность, что я стою теперь на верном пути, только возрастает, когда я прислушиваюсь к упрекам, раздающимся против меня, и наблюдаю действия, о которых полезнее будет поговорить когда-нибудь посмертно, на страницах тогдашней "Русской старины".

Несмотря, однако, на полную добросовестность, с которой я кастрировал свои умственные способности, я мог достигнуть лишь замедления своего развития, но не полного его уничтожения. Жизнь действовала слишком вразумительно. Я не мог не замечать ее указаний. Деятельность Германа Лопатина с товарищами дала мне новое предостережение. Я увидел, что они делают не то, что нужно. Что нужно - этого я не мог почуять из-за границы, но настоятельно советовал Г. Лопатину искать новых путей, так как старые, на которых он стоял, очевидно негодны. Когда я увидал, что он и его товарищи не умеют или не хотят сойти со старых путей, я (летом 1884 года, числа не помню) письменно отнял у Г. Лопатина право считать меня членом их кружка и просил больше не пользоваться моим именем.

С тех пор я отстранился от всяких кружков или организаций. Иногда у меня были порывы что-нибудь начать - но уже вне всякого подчинения каким-нибудь партиям.

Уже сразу "Народная воля" допустила такую громадную ошибку, как включение в программу деятельности разрушительной и террористической. Последующие годы еще более развили ошибку. Эту мысль я доказываю в статье подробно, с точки зрения заговорщика. Мое отрицание террора в высшей степени резко. "Если бы мне сказали, что в той или другой стране ничего не остается делать, как пускать в ход террор, я бы сильно усомнился в способности этой страны к жизни". Однако же терроризм именно все больше развивался в партии, совершенно подрывая ее собственные силы, ее подготовительную работу, а между тем "роль настоящих революционеров - это роль не только бунтовская, но и культурная".

Идея террора, таким образом, со всех сторон сузила и обесплодила идею революции, замкнула ее дело в небольшом слое "своих" людей (слишком часто нелегальных), а потому помешала партии превратиться в широкое общественное движение.

Влияние самого образа жизни террориста-заговорщика чрезвычайно отупляющее. Это жизнь травленого волка. Господствующее над всем сознание - это сознание того, что не только нынче или завтра, но каждую секунду он должен быть готов погибнуть. Единственная возможность жить при таком сознании - это не думать о множестве вещей, о которых, однако, нужно думать, если хочешь остаться человеком развитым. Привязанность сколько-нибудь серьезная и какого бы то ни было рода есть в этом состоянии истинное несчастье. Изучение какого бы то ни было вопроса, общественного явления и т. п. немыслимо. План действия мало-мальски сложный, мало-мальски обширный не смеет прийти даже в голову. Всех поголовно (исключая 5 - 10 единомышленников) нужно обманывать с утра до ночи, от всех скрываться, во всяком человеке подозревать врага... Нужны особо выдающиеся силы, чтобы хоть немножко думать и работать при такой противоестественной жизни. Да и такие люди, если не вырываются из засасывающего болота своей обстановки, быстро понижаются. Для людей же меньшего калибра эта беспрерывная возня со шпионами, фальшивыми паспортами, конспиративными квартирами, динамитами, засадами, мечтами об убийствах, бегствами - еще гораздо фатальнее.

До сих пор, сталкиваясь с революционной молодежью, я слышу то, что когда-то говорил и сам. Многих толкает в преждевременную политику то соображение, будто бы Россия находится на краю гибели и погибнет чуть не завтра, если не будет спасена чрезвычайными революционными мерами. Иногда это говорится не о России, а об общине и т. д. Из диагноза одинаково следует вывод, что ждать - преступно и всякий должен идти немедленно на спасение родины с тем оружием, которое имеет сейчас.

Что может быть, однако, фантастичнее такого диагноза? Каково бы ни было положение России или какого-нибудь общественного явления, несомненно одно: они не могут ни погибнуть так скоро, ни быть так легко спасены.

Я смотрю на вопрос о самодержавной власти так. Прежде всего, это такой результат русской истории, который не нуждается ни в чьем признании и никем не может быть уничтожен, пока существуют в стране десятки и десятки миллионов, которые в политике не знают и не хотят знать ничего другого. Непозволительно было бы не уважать исторической воли народа, не говоря уже о том, что факт, очень прочный в жизни его, всегда имеет за себя какие-нибудь веские основания. Поэтому всякий русский должен признать установленную в России власть и, думая об улучшениях, должен думать о том, как их сделать с самодержавием, при самодержавии.

Я скажу, однако, больше. Если бы какие-либо изменения в нашей системе государственного управления и оказывались возможны, о них следует думать с величайшей осторожностью. Всякая страна нуждается прежде всего в правительстве прочном, то есть не боящемся за свое существование, и сильном, то есть способном осуществлять свои предначертания. Тем более нуждается в нем Россия с ее далеко не законченными национальными задачами и с множеством внутренних неудовлетворенных запросов. Сильная монархическая власть нам необходима, и, думая о каких-либо усовершенствованиях, нужно прежде всего быть уверенным, что не повредишь ее существенным достоинствам. У нас многие мечтают о парламентаризме, но в нем есть только одна ценная черта - постоянное обнаружение* народных желаний и мнений, а засим парламентаризм, собственно как система государственного управления, именно в высшей степени неудовлетворителен.

Революционное движение есть не причина, а только признак зла, от которого главнейше страдает современная Россия. Зло это, как я уже сказал, - недостаток серьезно выработанных умов в образованном классе, вследствие чего вся умственная работа этого класса отличается очень невысоким качеством. Клеймо недостатков, которые создаются полуобразованием*, лежит нередко на работе даже самых выдающихся талантов наших. Вот зло, губящее лучшие свойства русской натуры, помогшие когда-то нашим предкам создать великую страну, которую мы по мере сил расшатываем теперь.

Борьба с этим злом и есть, по моему мнению, главнейшая задача настоящего времени. Судьбы России существенно зависят от того, сумеет ли она наконец выработать ядро зрелых умов, достаточно сильное для того, чтобы дать тон остальной массе образованного класса и наметить собственной работой, собственной мыслью и исследованием главнейшие пункты устроения России.

Источник власти законодательной и исполнительной - по русским законам - есть Государь страны. В странах республиканских этим источником являются избиратели. В обоих случаях политическое действие, из какого бы источника ни исходило, проявляется не иначе как посредством известных учреждений. Эти учреждения в России представляют не менее способов к деятельности, чем в другой стране. У нас есть Государственный совет, Сенат, министерства с разными добавочными органами и целым рядом постоянно существующих комиссий. Не говорю уже об общественной деятельности неофициального характера, как, например, публицистика, работа при посредстве разных ученых обществ и т.п. Партии законного прогресса представляется очень широкое поле действия. Пусть ее люди служат, работают, пусть они имеют всегда годовую систему, приспособленную к нуждам положения, практичность которой может быть доказана Государю. В минуту, когда Император решит призвать ко власти прогрессивную партию (что он непременно будет делать от времени до времени, раз только убедится, что эта партия искренно признает его верховные права), партия прогресса должна быть готова оправдать призыв и сделать по устроению России действительно все, что можно.

Если бы г. Тихомиров отличался неразборчивым славолю­бием Герострата, то он, конечно, благословил бы тот день и час, когда ему пришло в голову написать брошюру «Почему я пере­стал быть революционером». Она обратила на него всеобщее внимание. Его и прежде немалая известность возросла в огром­ной степени. Но г. Тихомиров не принадлежит к числу людей, способных удовольствоваться славой безумного грека. Он стремится поучать, а не удивлять, или, если хотите, ему нужно удивить читателя поучительностью своей истории и необычай­ной зрелостью своих политических тенденций, теми «вполне сложившимися идеями общественного порядка и твердой госу­дарственной власти», которые «издавна отличали» его в револю­ционной среде

Говоря серьезно, мы не знаем, насколько жирен телец, кото­рого собираются заколоть по случаю пробуждения верноподдан­нических чувств в сердце г. Тихомирова. Но что уже делаются некоторые приготовления к празднеству — это показывает за­висть, обуявшая добрых, никогда не бунтовавших сынов рус­ского самодержца. Чувство это нашло свое выражение на стра­ницах «Русского вестника»2, который упорно не желает поми­риться с г. Тихомировым и сердито ворчит на «петербургские канцелярии» за их слишком снисходительное отношение к быв­шему террористу. Не помогли, значит, и комплименты Каткову! Надо думать, что попечительное начальство не замедлит вразу­мить редакцию названного журнала, напомнив ей мораль притча блудном сыне. Тем не менее выходки «Русского вестника» все-таки отравят г. Тихомирову приятную минуту примирения с «твердой властью».

Но г. Тихомиров жестоко ошибается. Своей «эволюцией*) он обязан лишь своей неразвитости. Горе от ума не его горе. Его горе есть горе от невежества.

И этот-то человек, имеющий о социализме ровно столько же понятия, сколько его имеет любой писец петербургского полицей­ского участка, долгое время считался пророком и истолковате­лем какого-то особого «русского» социализма, который он охотно противопоставлял западноевропейскому! Революционная моло­дежь внимала его рассуждениям, считая его продолжателем дела Желябова и Перовской. Теперь она видит, каков был этот мнимый продолжатель. Измена г. Тихомирова заставила наших революционеров критически отнестись к его особе. Но этого мало. Они обязаны теперь критически проверить все, что писал г. Тихомиров во все продолжение восьмидесятых годов, когда он, сам не веря тому, что говорил, считал, однако, нужным вы­ступать в литературе в качестве революционера *. Много вздору наговорил, много вопросов запутал в течение этого вре­мени г. Тихомиров. И пока мы не разберемся в этой путанице, До тех пор мы, даже разорвав с ним всякие сношения и оценив­ши его по заслугам, все-таки не избавимся от теоретической тихомировщины, от которой нам,однако, необходимо избавиться.

Теперь прощайте, г. Тихомиров. Да пошлет вам здоровья наш православный бог, а наш самодержавный бог да наградит вас генеральским чином!