Алексей Беляков (1864-1927). Псевдоним — Смиренный летописец. Окончил Самарскую учительскую гимназию. Первоначально был народником. Работал учителем в селах Кобельма, Царевщина и Дубовый Умет, где вел революционную пропаганду среди крестьян. В августе 1891 года подвергался аресту по делу о подпольной типографии в Самаре. В 1892-1893 годах входил в первый марксистский кружок в Самаре под руководством Ленина.

Самарским марксистам не были чужды простые человеческие удовольствия. Например, распитие пенных напитков в павильоне Жигулевского пивзавода на берегу Волги у Струковского сада.
«Скляренко потягивал пиво с нескрываемым удовольствием, как знаток — «профессор пивопития». Владимир Ильич особого пристрастия к этому делу не проявлял, пил равнодушно, а я обыкновенное светлое пиво не выносил, пил только черное десертное сладкое пиво, чем всегда вызывал нескончаемые насмешки Скляренко, который считал черное пиво надувательством.

Мы предполагали развести на берегу костер и вскипятить котелок, но Нечаев увлек нас в дом своего отца, крупного сельского торговца. Чай был на славу, с разными варениями, печениями и пирогами, разносолами, и даже на столе появилась «домашняя вишневочка». От выпивки мы довольно дружно отказались, заявив, что по утрам не пьем, а потом Скляренко всю дорогу сокрушался, как это он пропустил такой прекрасный случай ублажить себя «домашней вишневочкой».

— Нет, вы только подумайте, ведь не какая-нибудь, а «домашняя», а цвет, цвет-то какой! — говорил Скляренко с глубоким вздохом.

Было уже семь часов вечера, когда мы почувствовали, что неплохо бы закусить. Деревня была под боком — саженей сто — сто пятьдесят, но мы в деревню не пошли, хотя Владимир Ильич усиленно тянул туда. У самой воды мы развели костер, вскипятили чайник и очень плотно закусили не столько своими запасами из Самары, сколько обильными запасами Нечаева. Скляренко своим «верхним чутьем», как он уверял, открыл в чемодане Нечаева запасы «домашней вишневки». Владимир Ильич принял участие в экспертизе «домашней вишневки» и сразу присоединился к огорчениям Скляренко, что утром, безусловно, была сделана непростительная и непоправимая ошибка.

1891-92 годы в Самарской губернии был омрачен сильным голодом. Именно тогда случилась нелицеприятная история с закупкой муки 5-го сорта, участием в которой отметились Петр Алабин и Антон Шихобалов. Вместе с тем был создан губернский Благотворительный комитет для оказания помощи голодающим. А вот как отнеслись к происходящему самарские марксисты

«Мы неоднократно тянули Владимира Ильича на собрания комитета помощи, но он всегда и очень решительно отказывался, указывая, что с таким собранием губернаторских чиновников есть один способ разговора: «рукой за горло и коленкой на грудь».

Участие в этом комитете Водовозова, Ливанова, Анненкова и других поднадзорных народников Владимир Ильич считал большим позором, но кружку Скляренко рекомендовал, не входя органически в работу и в состав комитета, посещать собрания только для того, чтобы подчеркивать бессилие и ничтожность этой организации и ничтожность всей подобной помощи голодающим при существующем строе

Мы не пропускали ни одного собрания комитета, куда являлись исключительно для того, чтобы мешать работе, вносить резкую критику и таким образом разбивать силы комитета

Владимир Ильич имел мужество открыто заявить, что последствие голода — нарождение промышленного пролетариата, этого могильщика буржуазного строя, — явление прогрессивное, ибо содействует росту индустрии и двигает нас к нашей конечной цели, к социализму через капитализм.

Самостоятельно выступать в судебных заседаниях в качестве защитника Ульянов начал весной 1892 года. «Боевым крещением» молодого помощника присяжного поверенного стало уголовное дело по обвинению крестьянина Василия Муленкова по ст. 180 «Уложения о наказаниях Российской империи» (богохульство), которое слушалось в окружном суде 5 марта 1892 года

Обвинительный акт гласил, что «12 апреля 1891 года в селе Шиланском Ключе Самарского уезда вошел в бакалейную лавку крестьянин Василий Муленков. В лавке в то время находились крестьяне Михаил Борисов и Федор Самсонов; в разговоре с ними Муленков, будучи в нетрезвом виде, начал ругаться, причем матерно обругал богородицу и святую троицу…» Согласно законам того времени, за данное преступление подсудимый наказывался тюремным заключением на срок до 1 года и 4 месяцев. А вот в особо тяжких случаях и при наличии злого умысла на «возложение хулы на славимого в единосущной троице Бога» его деяние могли переквалифицировать и на ст. 176 «Уложения…» (до 15 лет каторги).

Как записано в судебном производстве по этому делу, «товарищ прокурора поддерживал обвинение, изложенное в обвинительном акте, и полагал определить Муленкову наказание по 2 степени 38 ст. Улож. о наказ. Подсудимый в свою защиту и в последнем слове снова сослался на состояние сильного опьянения, в котором он находился». Затем выступал защитник Владимир Ульянов, который заявил о том, что высказанные подсудимым ругательства не являются умышленным фактом богохульства. Более того: они были направлены вовсе не на оскорбление каких-либо символов православной веры или Святой троицы, а просто употреблены пьяным человеком для эмоциональной разрядки в трудных жизненных обстоятельствах. Видимо, речь молодого защитника была принята судом во внимание, потому что приговор в отношении Муленкова оказался сравнительно нестрогим: один год тюремного заключения, которое крестьянин к тому времени отбыл уже почти целиком.

Второе в своей практике дело, которое адвокат Ульянов в итоге тоже выиграл, в окружном суде слушалось в январе 1893 года. Это был гражданский иск купца первой гильдии Александра Константинова к своим партнерам по бизнесу Алексею Шимковичу и Льву Брискеру. Истец обвинил своих субподрядчиков в том, что они не отчитались в расходовании 12317 рублей 58 копеек, выданных им на заготовку шпал, и, стало быть, эти деньги украли. При первом слушании судья Александр Мейер удовлетворил иск Константинова, но вскоре вышестоящая судебная палата, рассмотрев апелляционные жалобы ответчиков, отменила решение Самарского окружного суда и отказала Константинову в иске. На дальнейшее обжалование этого судебного решения истец не отважился.

В мае 1893 года в Самарском окружном суде слушалось дело по гражданскому иску мелекесского домовладельца и хозяина торгового предприятия Степана Мороченкова к крестьянину Антону Палалееву, который якобы самовольно захватил участок земли, принадлежащий истцу. Интересы Мороченкова в суде представлял опытный адвокат Александр Лялин, а Палалеев своим защитником выбрал Ульянова. Самое первое заседание вел все тот же судья Мейер, однако впоследствии он передал производство по делу председателю окружного суда Анненкову, который и довел его до конца.

Несмотря на все усилия Лялина, ему так и не удалось доказать законность притязаний Мороченкова на приусадебный участок своего гораздо менее состоятельного соседа Палалеева. Благодаря энергичным действиям адвоката Ульянова ответчик смог в самые короткие сроки собрать все необходимые документы, доказывающие его право владения спорной землей, которые и были предъявлены суду. В итоге Анненков вынес следующее решение: «…настоящий иск Степана Мороченкова следует признать не подлежащим удовлетворению, и потому в таковом ему отказать, с обращением на истца судебных по делу издержек».

Дело купца Арефьева

О третьем выигранном Ульяновым судебном процессе в советское время очень много писали в различных исторических и краеведческих сборниках. Инцидент произошел летом 1892 года, когда Владимир Ильич вместе со своим шурином Марком Елизаровым ехал через Сызрань в гости к брату последнего, жившего в деревне Бестужевке, на противоположном от Сызрани берегу Волги. Когда они прибыли на переправу, выяснилось, что перевоз пассажиров на другой берег самовольно захватил здешний купец А.Н. Арефьев. Все люди, желающие переправиться в Бестужевку и обратно, плавали исключительно на пароходах купца, а прочих лодочников, пытавшихся также заработать на перевозе, Арефьев приказывал догнать и вернуть обратно. Но никто из пассажиров не рисковал связываться с самодуром, поскольку тот имел в городе большую власть и был хорошо знаком со всеми сызранскими чиновниками. Но Ульянов и Елизаров очень торопились и не захотели ждать парохода. Наняв частную лодку, они даже смогли довольно далеко отплыть на ней от берега, но их все-таки догнали люди Арефьева и вернули обратно в Сызрань. Однако Владимир Ильич непосредственно на месте происшествия записал фамилии и адреса всех участников инцидента и многочисленных свидетелей, а еще через неделю по жалобе пострадавшего присяжного поверенного Арефьев был вызван в суд, где ему предъявили обвинение в самоуправстве.

Конечно же, купец, пользуясь своими связями, постарался максимально затянуть дело, надеясь, что Ульянову в конце концов надоест ездить из Самары в Сызрань. Однако Владимир Ильич пошел на принцип, и в итоге добился своего. Лишь с третьего раза, уже осенью, когда все возможные зацепки для откладывания дела были использованы, сызранский судья все же был вынужден начать рассмотрение дела купца-самодура. Выслушав всех свидетелей и изучив прилагавшиеся материалы, суд вынес приговор: заключение в арестный дом на один месяц. Опозоренный Арефьев был вынужден отсидеть свой срок «от звонка до звонка».

Свою работу в качестве присяжного поверенного Самарского окружного суда Владимир Ульянов завершил в августе 1893 года, когда он уехал из Самары в Санкт-Петербург. Большинство исследователей считает, что он впоследствии собирался возвратиться в наш город, где у него оставались мать и сестры, однако дальнейшие события сложились так, что на постоянное жительство в Самару Владимир Ильич больше не вернулся.

Ныне о его работе в Самарском областном (бывшем окружном) суде напоминает мемориальная доска на стене здания суда, а также памятник в центре площади Революции (бывшая Алексеевская площадь), который установлен на постаменте возвышавшегося здесь когда-то памятника императору Александру II.

В самарский период у нас в доме процветала игра в шахматы. Хорошо играл и Владимир Ильич, и младший брат Дмитрий Ильич, и Марк Тимофеевич. Сильного партнера нашли они в лице А. Н. Хардина, который был первоклассным шахматистом. У нас на квартире нередко устраивались шахматные вечера.

М. Ульянова (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 58)

...Владимир Ильич... часто играл с ним (А. Н. Хардиным. — А. И.), получая, правда, сначала коня вперед, а затем пешку и ход. При даче коня вперед Хардин больше проигрывал. Но так как он вообще очень не любил проигрывать, Владимир Ильич стал играть с ним так на так или получая пешку и ход фору. В последнем случае победа обычно оставалась за Хардиным, однако эти поражения мало смущали Владимира Ильича, — и он с поразительным терпением и упрямством вновь и вновь шел на борьбу.

Из воспоминаний Д. И. Ульянова. «Красноармеец», 1939, № 2, стр. 30.

В ноябре 1891 г. русский революционер-эмигрант С. М. Степняк-Кравчинский выступил перед американской аудиторией в качестве автора пространной статьи «Что американцы могут сделать для России?». В ней он призвал американцев поддержать оппозиционное движение в России, выступающее «за политическое освобождение… приобретение элементарных гарантий гражданских свобод и конституционного правительства». Степняк-Кравчинский не скрывал, что после бегства на Запад он решил своей агитацией «завоевать весь мир во имя русской революции».

Степняк-Кравчинский много внимания уделил вопросу об организации периодического издания, посвященного России.
Степняк-Кравчинский делал упор на то, что оно сосредоточится на передаче точной и «подлинной» информации из России.
В его понимании «подлинность» всегда означала разоблачения каких-либо неправомерных действий царского правительства, что и должно было быть в центре внимания подобного издания

Призыв русского революционера создать общество в поддержку революционного движения в России поддержали несколько общественных деятелей Бостона

Наибольшее внимание при освещении национальной политики русских властей Нобл уделял еврейскому вопросу.
Это было вполне логично, поскольку дискриминация евреев, проводимая в годы царствования Александра III, вызывала все большую озабоченность в США. Антиеврейские погромы 1881–1882 гг. на юге России, бедственное положение еврейского населения, жившего внутри черты оседлости, антиеврейское законодательство 1880-х гг. привели к внушительной эмиграции евреев из Российской империи в США 2.
Рост иммиграции евреев в Америку вызвал беспокойство у видных представителей американского еврейства. Они боялись, что слишком большой наплыв евреев из Восточной Европы может спровоцировать подъем антисемитских настроений в США

28 декабря 1895 года громадная толпа жителей Лондона собралась на площади, перед вокзалом, чтобы проводить останки умершего русского изгнанника-революционера, Сергея Михайловича Кравчинского, писавшего под именем Степняка. По отзывам английской прессы, такого широкого и торжественного выражения общественного сочувствия давно не видал Лондон.
-- Я знал Степняка и в течение нескольких лет пользовался его дружбой и добрыми советами -- говорил в своей прощальной речи член английского парламента, рабочий социалист Джон Берне. -- Я знал его за доброго, верного друга угнетенных всех национальностей... Он соединил в себе сердцу льва и добродушие ребенка. Это был великодушный человек и крупная; личность в революционном движении Европы. И вот, чтобы засвидетельствовать это перед целым светом, мы сошлись здесь, в самом сердце Лондона; где свободно пользуемся тем, чего там страстно добиваются и за что борются все русские, подобные Степняку...

Хотя его жизнь была полна деятельности, хотя он достиг многого, тем не менее он еще не исчерпал, не развил до конца всех способностей, лежавших в его богато одаренной натуре, когда, по ужасной случайности, был убит, переходя полотно железной дороги, наскочившим поездом

Впрочем, и цены в Туруханске были не обременительны для тех, кто не хотел самостоятельно заниматься охотой и рыболовством: утка стоила 1,5—3 копейки, пара рябчиков — 5 копеек, гусь — 10 копеек, по 2 рубля за пуд продавали осетрину и оленье мясо (другого не было).

Что привело Кржижановского в стан революционных бунтарей и безбожников? Причин было несколько. Его мать, Эльвира Эрнестовна Розенберг, дочь небогатого аптекаря по происхождению была немкой. Отец, Максимилиан Николаевич Кржижановский, происходил из семьи мятежного поляка, волею судеб заброшенного в далекий Тобольск. От матери ребенку передалась настороженность, а от отца – враждебность в отношении непонятной и чуждой им России.

Нравственному надлому в детской душе способствовала и физическая слабость. Мальчик рос хилым, тщедушным, болезненным. Сверстники часто били, третировали, дразнили его. Чувства ущербности и обиды прочно утвердились в ранимом и восприимчивом сердце ребенка.

Трудности и невзгоды в детстве и отрочестве сформировали в Кржижановском одностороннее отрицательное отношение к российской действительности. "Вокруг меня была горемычная городская беднота, перебивавшаяся со дня на день неведомыми путями (а среди них – моя матушка, вечно дрожавшая за судьбу); беспризорная городская молодежь – жертва тогдашнего дикого времени; задавленные непосильным трудом и нищенской платой рабочие; бурлаки и босяки Волги. И самый обездоленный крестьянский мир, находившийся под тройным прессом царя-феодала, помещика и кулака. И загорелось мое юное сердце тревогой и ненавистью",– так 50 лет спустя вспоминал о своем самарском детстве Кржижановский.

«…призываю на Вас Божию благодать, прошу принять архипастырское извещение: на ваших потомственных исконных владениях прожектеры Самарского технического общества совместно с богоотступником инженером Кржижановским проектируют постройку плотины и большой электрической станции. Явите милость своим прибытием сохранить Божий мир в Жигулевских владениях и разрушить крамолу в зачатии».

«Путем принятых мною мер, я довел вначале Тихомирова буквально до бешенства, которое вскоре затем сменилось полным упадком как умственных, так и физических сил… При таком положении дела, несомненно, должно наступить, наконец, то время, когда русское правительство может получить в свое распоряжение этого цареубийцу не какими-либо рискованными средствами, а вполне легально…»

Общительный характер, а также деньги, которыми снабжал его П.И.Рачковский, позволяли А.Ландезену иметь много друзей и успешно "освещать" деятельность народовольческих кружков и групп. В Париже А.Геккельман был вхож в квартиры наиболее известных тогда русских эмигрантов народовольческого толка: А.Н.Баха, Л.А.Тихомирова, П.Л.Лаврова, Э.А.Серебрякова и считался в их глазах своим человеком. Ему верили, и все добродушно посмеивались, когда В.Л.Бурцев в сотый раз повторял свой рассказ, что именно этого Ландезена-Геккельмана он ещё в 1884 году обвинял как провокатора.
Поражают такт и самообладание, с которым реагировал А.Ландезен на эти разговоры. "Я должен сказать Вам прямо, - заявил ему однажды В.Л.Бурцев, - что я знаю, что Вы - Геккельман, тот самый, которого я обвинял в провокации". На что А.Ландезен ответил, смеясь: "Ну мало ли что бывает. Я не обращаю на это внимания!"

Толстый кошелёк А.Ландезена, который всегда был открыт для его друзей, несомненно способствовал его популярности в вечно нуждающейся эмигрантской среде. Особенно близко сошёлся А.Ландезен с известным народовольцем А.Н.Бахом (будущий советский академик). Большой удачей А.Ландезена в этом плане явилось вселение его вместе с А.Н.Бахом (не без помощи П.И.Рачковского, от которого он получил 900 франков на эти нужды) в отдельную квартиру. Как и ожидал П.И.Рачковский, она быстро превратилась в традиционное место застолий, встреч и бесед революционеров, что, конечно же, существенно облегчало его работу по их "освещению".

"Меньше всего этот человек был похож на какого бы то ни было революционера - бывшего, настоящего или будущего, - писал о А.Ландезене той поры Е.Д.Степанов. - Среднего роста, худощавый, тщательно выбритый, с заботливо выхоленными усами и порядочной плешью, несмотря на свой ещё моложавый вид; одетый с иголочки и весьма щегольски, он очень мало походил на русского интеллигента, хотя и французского в нём ничего не было. Маленькие, беспокойно бегающие глазки придавали, как будто, некоторую выразительность его маловыразительной физиономии. В общем, это была довольно заурядная фигура хлыща, фата. И как это Бурцеву посчастливилось свести знакомство и даже подружиться с этим типом, - подумалось мне. - А впрочем, чего не бывает на свете"

Народовольцы были арестованы на парижском вокзале с бомбами Рачковским и его французскими коллегами. Тут же в Петербурге были взяты революционеры, готовившиеся встречать своих эмигрантских товарищей. Александр III был в восторге, наградил Рачковского орденом, чином и деньгами. Спровоцированных народовольцев отправили на каторгу. Помощь французской полиции в захвате террористов была особо отмечена императором и Рачковский, получивший огромную премию и от французских промышленников, стал еще активнее представлять их интересы в империи. Его агент Ландезен-Гартин также был награжден и повышен до поста заместителя Рачковского в Берлине.

После подобного провокационного успеха Рачковский решил провести в Европе серию динамитных террористических актов, приписать их русским революционерам-эмигрантам, само собой, тут же раскрывать взрывы, и возбудить европейское общественное мнение против народовольцев, до которых ни как не могли дотянуться руки Департамента полиции. Агент Рачковского Яголковский-Штернберг взорвал в бельгийском Антверпене бомбу, и при этом погибли невиновные бельгийцы.

Приехал сюда молодой товарищ, очень умный, образованный и даром слова одаренный. Какое счастье, что в нашем революционном движении имеются такие молодые люди.

Плеханова Владимир Ильич (Ленин) любил страстно. Плеханов сыграл крупную роль в развитии Владимира Ильича, помог ему найти правильный революционный путь, и потому Плеханов был долгое время окружен для него ореолом: всякое самое незначительное расхождение с Плехановым он переживал крайне болезненно. И после раскола партии он внимательно прислушивался к тому, что говорил Плеханов...

Беседы с Ульяновым были для меня истинным праздником. Я и теперь вспоминаю о них как об одном из самых радостных, самых светлых моментов в жизни группы „Освобождение труда

Вы поворачиваетесь к либералам спиной, а мы лицом

В своей жизни я, как и каждый человек, совершил немало ошибок. Но моя главная, непростительная ошибка - это Ленин. Я недооценил его способностей, не рассмотрел его истинных целей и фанатической целеустремленности, снисходительно и иронично относился к его максимализму. Я ввел Ленина в круг известных и влиятельных европейских социал-демократов, опекал его, оказывал всестороннюю помощь и тем самым позволил твердо встать на ноги. Больше того: в 1903 году на съезде РСДРП в споре Ленина с Мартовым я поддержал Ленина, что в итоге привело к рождению большевизма. Тогда мне казалось, что постепенно я смогу смягчить позицию Ленина, повлиять в нужном направлении на Мартова и тем сохранить единство партии. Но очень скоро я понял, что единство невозможно, потому что все, что не по Ленину, - не имело права на существование. Ленин был за единство, но под его началом, с его целями, с его тактикой, с его лозунгами. Однажды появившись, большевизм стал быстро набирать силу, отчасти по причине привлекательности его тактики и лозунгов для малоразвитого российского пролетариата, а отчасти по причине необычайной настойчивости и титанической работоспособности Ленина. Исправить мою ошибку было уже, к сожалению, невозможно.

Вот почему утверждение г. Чернова, что большевики - мои дети, и шутка Виктора Адлера по поводу моего "отцовства" в отношении к Ленину, не лишены основания8. Моя ошибка уже обошлась и обойдется России очень дорого. Она оказалась роковой и для меня самого. Нет сомнения в том, что в случае длительного пребывания у власти большевики сделают все, чтобы очернить и предать мое имя забвению. К счастью, этого не случится. Я отчетливо сознаю свое место в российской истории. Я не Прометей, не Спиноза, не Кант, не Гегель и не Маркс. Я не подарил людям огня, не создал новой философии, нового социального учения. Но в деле просвещения российского пролетариата, в деле развития российской общественной мысли я все же кое-что сделал, а посему смею думать, что и История, и потомки будут судить обо мне благосклонно.

Несвоевременно захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая заставит его отступить далеко назад от позиций, завоёванных в феврале и марте нынешнего года

Я ясно вижу, откуда вытекли для нас эта любовь к свободе и стремление к ней. Они родились из огромного богатства русской духовной и культурной жизни, которую явно перестали вмещать традиционные юридические и политические рамки самодержавия. Мы желали свободы слова и печати, свободы собраний, свободы подымать политические и общественные вопросы; наконец мы желали, чтобы «обществу» была дана ответственная роль в жизни государства, в политической жизни

Г-н Струве первый, кажется, в нашей литературе заявил это, -- и в этом его большая заслуга.

Далее, по отношению к современному государству рассуждение г-на Струве еще более несостоятельно.

В связи с неполнотой в оценке интеллигенции стоит у г. Струве не вполне удачная формулировка следующего положения.

Резкость и жестокость Ленина психологически неразрывно связаны, и инстинктивно, и сознательно, с его неукротимым властолюбием. В таких случаях обыкновенно бывает трудно определить, что служит чему, властолюбие ли служит объективной цели или высшему идеалу, который человек ставит перед собой, или, наоборот, эта задача или этот идеал являются лишь средствами утоления ненасытной жажды власти.

Я только что охарактеризовал самую разительную черту в Ленине, открывшуюся мне с первой же нашей встречи. Это была жестокость в том самом общем философском смысле, в котором она может быть противопоставлена мягкости и терпимости к людям и ко всему человеческому, даже когда это неудобно или неприятно или даже отвратительно для нас лично. Ленин был абсолютно лишен всякого духа компромисса в том англо-саксонском моральном или социальном смысле, столь яркое выражение которого можно найти в знаменитом трактате Джона Морлей Оn Соmpromise.

В соответствии с преобладающей чертой в характере Ленина я сейчас же заметил, что его главной установкой — употребляя популярный ныне немецкий психологический термин (Einstellung) — была ненависть. Ленин увлекся учением Маркса прежде всего потому, что нашел в нем отклик на эту основную установку своего ума. Учение о классовой борьбе, беспощадной и радикальной, стремящейся к конечному уничтожению и истреблению врага, оказалось конгениально его эмоциональному отношению к окружающей действительности. Он ненавидел не только существующее самодержавие (царя) и бюрократию, не только беззаконие и произвол полиции, но и их антиподов — «либералов» и «буржуазию». В этой ненависти было что-то отталкивающее и страшное, ибо, коренясь в конкретных, я бы сказал даже животных эмоциях и отталкиваниях, она была в то же время отвлеченной и холодной, как самое существо Ленина.

Итак, какое действие произведет на русское общество первое непосредственное обращение Ваше к его представителям? Не говоря о ликующих, в ничтожестве и общественном бессилии которых Вы сами скоро убедитесь, Ваша речь в одних — вызвала чувство обиды и удрученности, от которых, однако, живые общественные силы быстро оправятся и перейдут к мирной, но упорной и сознательной борьбе за необходимый для них простор; у других — она обострит решимость бороться с ненавистным строем всякими средствами. Вы первый начали борьбу, и борьба не заставит себя ждать.

Петербург, 19 Января 1895 г.

Классификация Аристотеля, выраженная в современной терминологии [То есть называя политию Аристотеля по-нынешнему демократией, а его демократию - по-нынешнему охлократией],
такова.
Он признает три основные государственные формы, которые могут быть или правомерными (когда имеют в виду благо государства) или извращенными (когда имеют в виду благо правителя). Таким образом получаем:
1. Монархию, способную извращаться в тиранию,
2. Аристократию, способную извращаться в олигархию,
3. Демократию, способную извращаться в охлократию

Власть в обществах и государствах всегда является только в виде монархии, аристократии или демократии. В настоящее время, когда эволюционная теория старается свести все явления к развитию одной основной формы, существует мысль, что это относится и к формам власти. Обычная при этом идея состоит в том, что основная форма - это демократия, из которой остальные развиваются и в нее же окончательно переходят.
С этим однако совершенно нельзя согласиться. Наоборот, необходимо признать все три формы власти особыми, самостоятельными типами власти, которые не возникают один из другого, но сосуществуют постоянно рядом и даже никогда не уничтожаются в недрах общества, какой бы из них ни приобрел в данном обществе или в данную эпоху значения власти собственно верховной

Эволюционная теория расположена видеть в национальной жизни ряд необходимых сменяющихся фазисов развития. Может явиться предположение, что и формы Верховной власти связаны с этими фазисами эволюции в жизни нации. Но на почве исторических фактов нельзя установить ничего подобного. Есть ряд наций, которые, пройдя полный цикл развития, даже до окончательной смерти знали только одну форму Верховной власти. Византия все время свое прожила монархией. Венеция с начала до конца была аристократией. Швейцарские племена только завоеванием подчинялись монархии, но при всякой минуте самостоятельности создавали для себя демократию.
Есть народы, у которых государственное развитие начиналось с монархического принципа, но есть как бы прирожденные демократии... Вообще появление тех или иных
форм Верховной власти приходится ставить в связь не с фазисами развития нации, а с каким-то особым ее состоянием.
Я полагаю совершенно очевидным, что формы Верховной власти обусловливаются нравственно-психологическими состояниями нации, в какой бы фазис развития ни проявлялось данное психологическое состояние.

Почему же в качестве Верховной власти выдвигается то монархия, то аристократия, то демократия? Это обусловливается известным психологическим состоянием нации, которому наиближе соответствует тот или иной принцип власти. Политика в деле установки Верховной власти сливается с национальной психологией. В той или иной форме Верховной власти выражается дух народа, его верования и идеалы, то, что он внутренне сознает как высший принцип, достойный подчинения ему всей национальной жизни.

В различных формах Верховной власти выражается то, какого рода силе нация по нравственному состоянию своему наиболее доверяет.

Демократия выражает доверие к силе количественной.
Аристократия выражает преимущественное доверие к авторитету, проверенному опытом; это есть доверие к разумности силы.
Монархия выражает доверие по преимуществу к силе нравственной.

..18 мая, в субботу, назначено было народное гулянье на Ходынском поле. Гулянье это было устроено на площади приблизительно в квадратную версту. Почти прямо против Петровского дворца устроен был императорский павильон, сооруженный в древнерусском стиле, кругом павильона был разбит садик с цветущими растениями и лавровыми деревьями. По обеим сторонам павильона были выстроены две трибуны, каждая на 400 мест, для чинов высшей администрации, а вдоль Петровского шоссе две трибуны для публики с платными местами по 5000 мест в каждой. Эти сооружения оставались на Ходынском поле и по окончании гулянья для парада. Затем по всему полю были раскинуты всевозможные театры, открытые сцены, цирки, качели, карусели, буфеты, ипподром для конских ристалищ и т.д.

Но главное, что привлекало народ, - это был ряд буфетов, их было несколько сот, они предназначались для раздачи населению царских подарков в виде художественно исполненных эмалированных кружек, тарелок и разных гостинцев. Вот по поводу этих подарков и ходили в народе легендарные слухи, будто эти кружки будут наполнены серебром, а иные говорили, что и золотом. Не только со всей Москвы и Московской губернии, но и соседних, ближайших губерний шел народ густыми толпами, некоторые ехали целыми семьями на телегах, и все это шло и шло на Ходынку, чтобы увидеть царя, чтобы получить от него подарок. За несколько дней до праздника можно было уже видеть на этом поле биваки крестьян и фабричных, расположившихся то тут, то там; многие пришли издалека. Весь день 16 и 17 числа, со всех направлений, во все заставы, шел непрерывно народ, направляясь к месту гуляний. К вечеру 17-го была уже такая масса, что все поле было густо покрыто народом, народу собралось более миллиона. Самое большое скопление было, конечно, возле буфетов, из которых с 10 часов утра должна была начаться раздача царских подарков.

Народ, боясь пропустить очередь, занял места с вечера, стал плотной массой перед закрытыми барьерами, стал какими-то неудачными треугольниками. Между тем буфеты эти были устроены так, что между десятками буфетов под одной крышей имелись полуторааршинные проходы [аршин = 0,71 м], через которые и предполагалось пропускать со стороны Москвы народ на гулянье, вручая каждому узелок с угощениями и посудой. Параллельно буфетам тянулась, начиная от шоссе, глубокая, с обрывистыми краями и аршинным валом, канава, которая против первых буфетов превращалась в широкий ров саженей в 30 [сажень = 2,13 м], и тянулся он вдоль всех буфетов, оставляя на всем своем протяжении площадку перед буфетами шириной шагов 50. На этой площадке комиссия, по-видимому, наивно и предполагала установить народ для вручения ему узелков и пропуска внутрь круга. Но, конечно, предположение это не могло оправдаться. На этой площадке не могла установиться и тысячная доля народа, собравшегося на гулянье.

Всю ночь с 17 на 18 мая толпа провела на ногах в страшной давке. Уже к полуночи не только площадка, но и вся яма была покрыта народом, все старались занять места поближе к буфетам, но только немногим удалось занять узкую гладкую полосу, остальные переполнили ров, который казался живым колыхавшимся морем. Толпа была и на другом берегу рва, и на высоком валу. К 3-м часам ночи все уже стояли на занятых ими местах, а народные массы все прибывали и прибывали, теснота увеличивалась, сзади давили. К 5 часам сборище народа достигло крайнего предела, перед одними буфетами стояло более полумиллиона народа. Жара была и духота нестерпимые. Ни малейшего ветерка. Все страдали от жажды, а между тем масса сковалась, нельзя было двинуться. Со многими делалось дурно, они теряли сознание, но выбраться не могли, т.к. были сжаты, как в тисках. Так продолжалось около часа.

Над этой почти миллионной толпой стоял от людских испарений пар, похожий на болотный туман. Этот туман скрывал толпу во рве. Дышать было нечем. Около 6 часов утра стали раздаваться крики о помощи. Толпа заволновалась и стала требовать раздачи угощений. В 2-3 буфетах начали раздавать. Раздались крики: "Раздают", и это было как бы сигналом к началу несчастья. Море голов заколыхалось. Раздирающие стоны и вопли огласили воздух. Толпа сзади наперла на стоявших во рву, некоторые взбирались на плечи и по головам шли вперед, происходило что-то невообразимое, артельщики растерялись, стали бросать кружки и узелки в толпу.

Не прошло и 10 минут, как буфеты были снесены, и вся эта масса, как бы пришедшая в себя, отхлынула назад, с ужасом увидала ров, наполненный и мертвыми, и изуродованными. Прибыли власти, началась ужасная работа - отделение живых от мертвых. Умерших обнаружено было 1 282 человека, раненых более 500; покойников увозили в течение почти всего дня на Ваганьковское кладбище, где их приводили в известность, несчастных раненых отвезли в больницы и приемные покои.

Вот как стихийно произошла эта ужасная Ходынская катастрофа, омрачившая не только торжественные дни коронования, но оставившая и роковой отпечаток на все царствование несчастного царя Николая II.

Так как устройство народного гулянья было изъято из ведения генерал-губернатора и передано всецело Министерству двора, то я и не принимал в нем никакого участия, и принятие мер охраны также не касалось нашей комиссии - охрану на Ходынском поле также взяло на себя Министерство двора в лице дворцового коменданта. Обер-полицмейстером был Влассовский, он был хорошим приставом.. но чтобы быть обер-полицмейстером, - на это у него не хватало пороху. Кроме того, это был человек не общества, с ним никто не считался, он тоже, со своей стороны, был неопытен в обращении и сношениях с высокопоставленными лицами, не умел к ним подойти, а представители Министерства двора, устраивавшие народное гулянье, казались ему недоступными.

Между тем эти представители Министерства двора, конечно, не имели никакого понятия о толпе, при устройстве гулянья не приняли никаких мер предосторожности для избежания несчастий. Они наивно думали, что народ чинно соберётся, будет стоять в порядке (они, кроме того, не ожидали и такого наплыва), затем, когда в 10 часов откроют буфеты, будет проходить спокойно, получать подарки, и что к 2 часам дня, ко времени приезда государя, все будет роздано, и счастливый народ с подарками в руках встретит царя и царицу.

Всё это было очень наивно. Кроме того, как можно было строить буфеты, из коих раздавали подарки, все в одном месте и так близко ко рву, - это уж совсем непонятно. Не могу не коснуться и другого вопроса, который мне особенно тяжел, - это роли великого князя во всей этой печальной трагедии. Как я говорил выше, устройство народного гулянья было изъято из его ведения и передано всецело министру двора. Великому князю как хозяину столицы, конечно, это не могло быть приятным, он реагировал на это тем, что совершенно устранился от всякого вмешательства не только по отношению устройства самого гулянья, но даже и по отношению сохранения порядка, отказываясь от преподачи каких-либо указаний по этому поводу. Обер-полицмейстер, очевидно, видя такое отношение со стороны хозяина столицы, также без должного внимания отнёсся к принятию мер безопасности на Ходынке во время гуляний.

Как я ни уважал и ни любил великого князя, я не могу все же не осудить его за это полное отстранение себя от всякого вмешательства. Раз он генерал-губернатор, то этим самым он отвечает за сохранение порядка везде. Права принятия мер для этого у него никто отнять не мог, и поручение устройства гулянья министру двора не освобождало его от контроля над принятием необходимых мер порядка. А между тем он ни разу не посетил Ходынское поле, не ознакомился с мерами для поддержания порядка. Обер-полицмейстер также отнесся чересчур равнодушно, видя такое отношение со стороны своего начальника. Очень, очень всё это было более чем грустно.

Я узнал об этой катастрофе в десятом часу утра, но и то смутно, передавали какие-то слухи. Я пошел к великому князю, которому уже было доложено об этом ужасе, застал его бледным как полотно, он ничего мне не сказал, поздоровался, но не произнес ни слова. Видно было, до чего ему тяжело, я тоже ничего не решился произнести. Мы без слов поняли друг друга. Я вышел. Он поехал к государю.

Тут опять сделана была крупная ошибка. Великому князю следовало намекнуть государю, что хорошо бы ему поехать сейчас же на место катастрофы - это был бы поступок, достойный царя. Увы! Не нашлось никого, кто бы подсказал ему это, а может быть, царь и хотел поехать, и его отговорили. Всё может быть. Да, были сделаны крупные ошибки, эту ошибку несчастному царю не удалось загладить за все время своего царствования. Когда великий князь уехал к государю, мы, лица свиты, все ждали, что вот-вот государь поедет на место катастрофы, велит там отслужить панихиду.

Такой поступок царя заставил бы умолкнуть все пересуды, всю клевету, которую злонамеренные люди с злобной радостью стали тотчас же распространять. Чего только не стали сочинять, какой только грязью не забрасывали люди друг друга, каждый хотел выйти сухим из воды и клеветал на другого. А враги пользовались этим и чего только не распространяли. Я никогда не забуду этих ужасных дней.

Вечером был бал во французском посольстве. Все были убеждены, что бал будет отменен. Увы! Опять была сделана непоправимая ошибка, бал не отменили, их величества приехали на бал. Мне ужасно не хотелось ехать, но пришлось. Я не танцевал, больше слонялся по залам, и вся эта роскошь, все великолепие бала как-то раздражали. На другой день в Кремле была совершена панихида по погибшим на Ходынке в присутствии их величеств и всей царской семьи.

Французский посол умолял ввиду страшных расходов согласиться хотя бы просто на раут. Государя, не без большого труда, умолили появиться с Императрицей, хотя бы ненадолго на рауте… На Государе, что называется, лица не было. Он весь осунулся, был бледен как полотно. В молчании они прошли по залам, кланяясь собравшимся. Затем прошли в гостиную маркизы Монтебелло и очень скоро отбыли во дворец. Французы были в отчаянии, но, кажется, и они поняли, что требовать большего … было невозможно

В. И. Сухомлин

"Из других более активных деятелей и ближайших помощников "Елены Ивановны" в 1881 году я познакомился с двумя даровитыми студентами: И. А. Рубановичем и С. Коганом. Первый из них, организовавший чтение научных лекций среди рабочих, мне очень понравился своей серьезностью, искренностью, отсутствием всякой позы и карьеризма, несмотря на то, что он считался в то время в Новороссийском университете самым выдающимся студентом, получившим золотую медаль за диссертацию по физике. К сожалению, Стрельников[4] быстро до него добрался и выслал его в качестве французского подданного за границу, где впоследствии он получил большую известность в качестве профессора Сорбонны и деятеля II Интернационала."

Накопленные десятилетиями сравнительно мирного развития элементы оппортунизма создали господствующее в официальных социалистических партиях всего мира течение социал-шовинизма. Это течение (Плеханов, Потресов, Брешковская, Рубанович, затем в чуточку прикрытой форме гг. Церетели, Чернов и К° в России; Шейдеман, Легин, Давид и пр. в Германии; Ренодель, Гед, Вандервельд во Франции и Бельгии; Гайндман и фабианцы[1] в Англии и т. д. и т. д.), социализм на словах, шовинизм на деле, отличается подлым лакейским приспособлением «вождей социализма» к интересам не только «своей» национальной буржуазии, но именно «своего» государства, ибо большинство так называемых великих держав давно эксплуатирует и порабощает целый ряд мелких и слабых народностей

Когда я впервые в 1900 году приехал в Париж, многочисленные новые знакомые обычно принимались меня расспрашивать: ну, что, успел ли я побывать во всех "святых местах" и поглядеть на все живые "иконы"? А один раз меня поставили в тупик вопросом: а наше новое светило -- "француза из Одессы" -- тоже уже видели?

Я не сразу сообразил, о ком идет речь. Оказалось, что этою шутливою кличкой местные эмигранты наградили одного из влиятельнейших местных народовольцев -- Элиаша или, в переложении на русский лад, Илью Адольфовича Рубановича. Прошлая его революционная биография не была овеяна особенным ореолом: безвестный выходец из России, он был обязан всем самому себе, своим личным дарованиям, развернутым им уже за границею. До этого он был причастен лишь к работе одесской народовольческой организации начала 80-х годов; арестовал его гремевший на всем юге России и прославившийся своею беспощадностью военный прокурор Стрельников (в конце того же десятилетия за эту беспощадность и его не пощадила рука террориста).

Стрельников был вдобавок ко всему отъявленным антисемитом. Как прокурор, он открыто избрал себе девизом: "Лучше схватить и покарать десяток невинных, чем упустить одного виновного". Он уже давно собирался, согласно его собственному выражению, "смастерить большой политический процесс с чесночным запахом" и думал, что в Рубановиче нашел искомую центральную фигуру для такого процесса. Арестованный оказался, однако, "крепким орешком", на котором он поломал немало зубов. В довершение всего Рубанович, родившийся во Франции, по бумагам был французским гражданином. А в то время как раз шла секретная подготовительная работа по налаживанию франко-русского союза, популярностью в передовых кругах французской общественности не пользовавшегося. Чересчур ретивому военному прокурору было дано понять, что в такой момент "дразнить гусей", то есть шокировать общественное мнение Франции судебным скандалом, задевающим француза, -- дело несвоевременное. И он, скрепя сердце, оставил свои широкие планы и выслал Рубановича из пределов Российской Империи -- просто как "нежелательного иностранца"... Законченное келейным образом "дело Рубановича" до моих ушей в России вовсе не дошло. За границей же...

-- Вы его не знаете просто потому, что он не теоретик, не литератор, -- говорили мои местные друзья. -- Зато какой оратор! Мы, парижане, не раз имели случай его оценить. А открыла его и отметила помазанием Исполнительного Комитета сама Марина Ни-каноровна Полонская.
Тут я, приезжий провинциал, вторично провалился: и это имя было для меня лишь "звук пустой"...

-- Но причем же тут Рубанович, и при чем неведомая мне Полонская?
-- Это мне нравится! А на каком же деле Рубанович вырос в первоклассную величину, как не на своем, если можно так выразиться, политическом поединке с Тихомировым? Кто же, как не он, первый бросил ему перчатку и победоносно провел дело его разоблачения. Ну, а что до Марины Никаноровны Полонской... Раскрою тебе секрет, за ее недавнею смертью уже переставший быть секретом. Под паспортом на это имя проживала здесь Мария Николаевна Ошанина, урожденная Оловенникова -- последний действовавший на воле член знаменитого Исполнительного Комитета "Народной воли". Ведь она была, можно сказать, самой всероссийской революцией во плоти: одной из участниц еще кружка чайковцев, потом "Земли и воли", а в рядах этой последней -- основной участницей первоначального, землевольческого, террористического Исполнительного Комитета. А знаешь ли ты, если бы здесь не было ее, с ее исключительной авторитетностью, подкрепленной стремительной энергией и набатным сполохом нашего "француза из Одессы", кто знает, как обернулось бы все это дело? Чем черт не шутит! Неровен час, Тихомиров сумел бы воспользоваться тогдашней смутой в умах и вместо того, чтобы самому быть выброшенным за борт революции, еще отлучал бы, еще извергал бы из народовольческих рядов нашего брата, рядового революционера-эмигранта!

Эти речи мне было дико слушать. До нас, младшей генерации революционеров, "дсвятидесятников", могли доходить в Россию лишь самые смутные и отрывочные слухи о всех тех эмигрантских столкновениях, отпадениях, взаимооблечениях и взаимоотлучениях, которыми было богато то упадочное время. Между "ними" и "нами" уже тогда был своего рода "железный занавес" -- правда, царской фабрикации, проржавевший от времени, но еще крепко державшийся. Нам известно стало лишь одно: человек блестящей революционной репутации, друг Желябова и Александра Михайлова, да еще, по слухам, жених Софьи Перовской, Лев Тихомиров "сжег" все, чему поклонялся, и поклонился всему, что "сжигал": публично отрекся от революции и через посредничество прослывшего "победителем "Народной воли"" фон Плеве и презренного обер-шпиона из провокаторов Рачковского припал с мольбой о помиловании "к стопам обожаемого монарха"... С этой сенсацией в России долго и злорадно носились все завзятые реакционеры; а мы, зеленые революционные юнцы из кончающих гимназистов и начинающих студентов, могли лишь бессильно кусать себе губы и переживать эту черную весть, как горькое личное несчастие...

Про внешнее впечатление, которое сразу произвел на меня новый знакомый, сразу хочется сказать: импозантное. Крупная, коренастая фигура, свидетельствующая о физической силе; энергичная осанка; в тоне, в жестах, во всех движениях -- уверенная и спокойная твердость, свидетельствующая в то же время о большом темпераменте. Хорошо посаженная голова, окаймленная черною шевелюрою, волевой подбородок и хорошо очерченный лоб. В целом очень красивый еврейский тип, так и просящийся в модель для Саула или Бар-Кохбы, может быть, и для Самсона. По манерам -- подлинный иностранец, и таков же он по всем приемам речи, тогда для меня еще новым: спрашивать о происхождении шутливой клички "француза из Одессы" не приходилось. У него был красивый и звучный голос, твердого металлического тембра, более всего пригодного для драматической приподнятости, рыцарственного оттенка. И мой вопрос Рубеновичу, в какой мере обязаны мы ему в деле разоблачения Тихомирова, он остановил с холодным достоинством:
-- О нет, никакой в этом деле особенной заслуги мне признать за собой не приходится. Что, в сущности, представлял собою господин Долинский Василий Игнатьевич -- как тогда именовал себя за границею Тихомиров? Странное и неприятное зрелище. Точно в ярких лучах прожектора, вся его фигура была залита светом, исходящим из его блестящего прошлого; но именно потому каждое его ложное движение резало глаз. А в нем все было неестественно, все -- фальшиво. Его все еще многие находили блестящим человеком. Ведь и мыльный пузырь в лучах яркого солнца может отливать всеми цветами радуги. Но проколите его, и он сразу лопнет, потому что под его красочной внешностью кроется пустота. В этом -- весь Тихомиров. То, что сделал я, мог бы сделать не скажу всякий, но из квалифицированных революционеров-эмигрантов каждый второй человек.
-- Почему же этого не сделал первый человек эмиграции -- вы понимаете, что я разумею П. Л. Лаврова, к которому Тихомиров прямо и явился?
-- Если бы вы знали Петра Лавровича так, как хотя бы знаю его я, вы ни на минуту даже и не поставили перед собою такого вопроса. Петр Лаврович -- огромная величина, целый Монблан учености, четкой абстрактной мысли, редкой исследовательской добросовестности -- всего, чего хотите. Но ведь это -- сущее дитя во всех вопросах житейской практики, включая сюда и стратегию революционной партии, и уменье разбираться в людях. Вы увидите лично: он это знает сам и ни от кого не хочет скрывать. Есть у него еще одно свойство, в котором и его сила, и его слабость: это почти безграничная терпимость к уклонам чужой мысли, лишь бы они были искренни. Терпимость и снисходительность: он рад в людях все истолковывать в возможно наилучшую сторону. А если какие угодно уклоны он замечает в людях, явившихся из самой России, в людях, чей голос можно принять за живой рупор оставшихся на арене борьбы товарищей, то к ним он готов прислушиваться так, как будто каждое их слово -- драгоценность. Приехал Тихомиров. Честь и место Тихомирову! Перо ученого, выразился однажды Петр Лаврович, не может восстать против клинка революционера, хотя бы этот клинок и залежался в ножнах... Это он как раз Тихомирова и подразумевал...
-- Пусть так, но ведь была же здесь и равная Тихомирову, так сказать, по революционному стажу фигура -- я имею в виду Ошанину или Полонскую, как здесь она, кажется, называлась.
-- Ах, Ошанина? Конечно, не она пассивно прилаживалась к Тихомирову, хоть многое ему и спускала, а он считался с ней и часто отступал перед ней. Она с самого приезда твердо вела свою линию. Это была умнейшая женщина. Умела жить своим собственным умом, скептическим и критическим, с оттенком, как бы вам сказать, тонкого утилитаризма или прагматизма, что ли. Слабые стороны Тихомирова она подмечала отлично; не отвергала и моих предостерегающих речей о "тихомировской опасности". Но считала, что ближе меня его знает и вернее понимает. "Тихомиров, -- твердила она, -- не может энергично работать без явных внешних успехов, ему надо греться в лучах партийного триумфа; будет у нас успех, и "тихомировская опасность", так или эдак, но сама собою рассосется. А успеха не будет, -- придется все равно сказать самим себе про Тихомирова: был да весь вышел. И увы, не только про него одного..." И приходила к выводу, что выжидательная тактика -- единственное, что нам пока остается. Я преклонялся перед ее ясным умом, но понял: она слишком долго работала с Тихомировым рука об руку, как работали с ним Желябов и Михайлов, -- слишком долго, чтобы взять на себя инициативу разрыва. И еще я понял: чтобы такую ответственность принять на свои плечи, необходим такой вот, как я, с ним ничем не связанный рядовой член партии, способный говорить от лица партийного народа, требующего у своих лидеров отчета, по завету: кому много дано, с того много и взыщется! И вот я заговорил. Заслуга? Не Бог весть какая! Заслуга в том, что я не спрятался за чужие спины. А между тем гипноз был нарушен, люди открыли глаза и, как в сказке Андерсена, сами увидели: а ведь король-то голый! Это и было началом конца этого "некоронованного короля народовольческой эмиграции". Вот и все!

..И я думаю: из того же первоисточника всплыл в его сознании и долго в нем дремавший антисемитизм. Вы делаете большие глаза? А я вам говорю: да, Тихомиров, собственно из ненависти ко мне не выдержал и сам выдал себя, как злостного антисемита. О, конечно, сразу с откровенным антисемитизмом -- это в социалистической-то среде! -- он и показаться не мог. Но у него, этого православного иезуита, ум был изворотливый. Из его окружения сначала поползли слухи: подлинное мое имя вовсе не Рубанович, а то ли Рубинович, то ли просто Рабинович. Публика пожимала плечами: по линии семитической Рабинович, Рубинович, Рубанович так же друг друга стоят, как Тихомиров, Тихонравов, Тихогласов по линии поповско-семинарской. Все знали, что первая же статья моя в "Вестнике "Народной воли"" была статьей еврея-социалиста по еврейскому вопросу; что первым и единственным своим литературным псевдонимом я, Элиаш Рубанович, выбрал более чем прозрачный -- Эльяшевич. Но тут-то и вышла наружу задняя мысль всех пересудов: это, видите ли, Полонская-Ошанина заставила меня хоть немного затушевать еврейский характер моего имени: при всей нашей близости ей все-таки было трудно переварить мое еврейство. Это Полонскую-то пытались выдать за скрытую антисемитку! И повторная сделана была попытка примешать ее имя к скандальной хронике эмиграции: придумали какого-то эмигранта-"либерала" (подозреваю, что в это звание был возведен тот же тайный полицейский агент Павловский), которому будто бы один из крупных чиновников русского генерального консульства проболтался: им регулярно доставляет донесения об эмиграции и столь же регулярно получает за это свои 30 иудиных серебреников крупный, влиятельный эмигрант, ближайший к Полонской-Ошаниной...
Тут, признаюсь, я пришел в бешенство: одних -- лично за себя -- потащил к партийному третейскому суду, других, из французиков бульварной прессы, -- за Ошанину -- к барьеру! Ну да, именно: на дуэль. Это произвело впечатление разорвавшейся бомбы; да, признаться, я и сам раньше не мог бы самого себя представить в роли дуэлянта. Тут прирожденное благородство толкнуло выступить со своим заявлением самого Петра Лавровича: "Рубанович -- мой друг, и я принимаю на себя всю полноту ответственности за него, как за себя самого". Но подводя итоги, скажу: все же меня в этом деле постигла крупная неудача. Осуждение партийным третейским судом одного из рядовых разносчиков клеветнического измышления -- к чему было мне оно? Я надеялся самой резкостью своих действий заставить из-за спины слепых орудий выдвинуться самого изобретателя и вдохновителя этих постыдных деяний. Не тут-то было: Тихомиров, как жучок в момент опасности, притворился мертвым. Вес же именно этим было неопровержимо доказано, что он -- не только трижды презренный клеветник, православный иезуит и антисемит, но и столь же презренный трус. Этим, полагаю, исчерпана вся мнимая "загадка Льва Тихомирова". Что вы на это скажите?

Покидая Рубановича, я подводил итоги своим впечатлениям. Хотя он в продолжение почти всей нашей беседы старался уклониться от рассказа о самом себе, как будто все еще целиком поглощенный "делом Тихомирова", но лично для меня дело это понемногу отходило и наконец совсем отошло на задний план: его заслонила выпрямившаяся во весь свой рост крупная фигура самого моего собеседника и рассказчика. Рисуя своего антагониста, он невольно выказывал самого себя. Не мне судить, насколько мне удалось передать "цвет и запах" его взволнованной, стремительной, но вместе и четко отточенной речи. Какой своеобразный и интересный в ней сплав -- думал я: тут и подлинный, поданный с беспощадной прямотой, аналитический психологизм русского стиля; тут и приподнятый пафос классически-французского красноречия; тут и вся нервная страстность еврея. Нет, не только на кресле прокурора, но и на парламентской кафедре производил бы яркое и красочное впечатление этот обличительный жар подлинного народного трибуна. Недаром и в наших, и во французских кругах как в то время, так и после говорили не раз о возможности выставления его кандидатуры в одном из избирательных округов на пост депутата. Но сам он всегда возражал: "Для этого мне пришлось бы превратиться целиком и исключительно во француза, ликвидируя в себе второе мое, русское, естество, а это мне так же не дано, как вытравить из себя органически французское". И складывалась мысль: при его широких международных, особенно французских связях, при всем жизненном стиле иностранца, не говоря уж о его таланте и темпераменте, не предназначен ли он самою природою стать заграничным послом, министром иностранных дел русской революции?

Наш кружок просуществовал до весны 1894 года. Мы продолжали считать себя "народовольцами", за отсутствием другого, более соответствующего наименования. Мы чув-ствовали потребность окончательно разобраться в идейном наследии народовольчества и предшествовавшего ему народничества. Мы составили сборник программ прежних революционных организаций и после экзаменов, на досуге, должны были напечатать его на мимеографе. Вместе с тем мы долж-ны были выпустить первый номер общестуденческого жур-нала, для которого я написал статью "Революционеры и либералы".

Я почему-то ждал, что меня будет допрашивать началь-ник охраны, полковник Бердяев, и не понимал -- неужели этот непомерно шутливый штатский и есть пресловутый Бердяев, участник легендарных кутежей вел. кн. Сергея Александровича?
А между тем мой собеседник, потирая руки, прежним шутливо-добродушным тоном продолжал:
-- Да, давно мы к вам присматриваемся... Ну, да и вы же! Шумите на всю Москву, прямо на английский манер ми-тинги закатываете. И неужели вы думали, что мы так-таки ничего не видим и не слышим? А мы ведь не только весь этот шум, но и то, что за кулисами творилось, спокойно наблюдали до поры, до времени, как у себя на ладони. Ну, коротко гово-ря, взяли мы главную квартиру в Орле, взяли типографию в Смоленске, взяли транспорт литературы, по свежим следам, в Москве, взяли разветвления по мелким городам; ну, и ва-ших приятелей в Петербурге слегка потревожили. Вы ведь туда ездили, не правда ли? Знаю, что там какие-то дураки вас потревожили -- эти филеры, знаете ли, обычно ужасные дуботолки. А как это вы в окно-то при обыске выпрыгнули? Мы уже думали, что вы куда-нибудь после этого нырнете по-глубже -- ан, нет, слышим, -- разгуливает, как барин, по Москве... Ну, пришлось вас пригласить теперь, и знаете ли -- это для вас же лучше.

-- Вы, я знаю, не доверяете правительству, -- продол-жал, между тем, Зубатов. -- Может быть, в ваших упреках ему вы часто бываете правы: всё земное несовершенно. И я не хочу быть адвокатом правительственной политики во что бы то ни стало. Но вот вам вещь, которой вы не знаете и которая вас поразит: в министерстве народного просвещения разрабатывается законопроект о всеобщем обучении. Только подумайте: вся Россия -- грамотна! Какой могучий скачок вперед! Не правда ли, тот, кто этого добьется, кто протащит этот законопроект через правящие сферы, сделает для рус-ского народа гораздо больше, чем все революционеры, вместе взятые! Что вы на это скажете?

Я сказал, что не верю в утопию всеобщего обучения при режиме, который даже кормить голодающих не разрешает. Зубатов только плечами пожал.

-- Ну, помилуйте, вы же не хуже меня знаете, что одни шли кормить голодающих, а другие бунтовать голодающих. Гораздо человечнее не допустить их до деревни, чем дать воз-можность разразиться бунту, а потом встать перед необходи-мостью бунтовщиков расстреливать. Вы скажете, что бурбоны-жандармы не умели различить одних от других. Не стану спорить. Допускаю -- даже наверно думаю, что так и было. С этим надо бороться, надо гнать бурбонов, надо сажать вместо них интеллигентных людей. Но ведь для этого необходимо, чтобы интеллигентные люди не отворачивались от правительства, а шли работать у него. Надо, чтобы их за это не клеймили именем изменников и предателей...
Зубатов опять остановился и помолчал несколько мгно-вений. Затем опять начал:
-- Согласитесь, что шедшие бунтовать голодающих от-части тоже повинны в том, что пришлось просеивать через полицейское сито тех, кто шел голодающих кормить. Либе-ральные меры проводить через правительство можно, но только при условии, что общество пойдет им навстречу. На-пример, профессиональные организации рабочих -- их разре-шить можно, если они откажутся от ненужной для них роли -- быть простой ширмой для партийной пропаганды.
Поверь-те мне, многое уже было бы осуществлено в русской жизни, если бы сами революционеры, исходя хотя бы из самых лучших побуждений, не портили дела, не накликали реакции. Что выиграли революционеры, убив Александра II?
Они провалили конституцию Лорис-Меликова. Вы это сами прекрасно знаете. И теперь революционеры опять готовятся повторить ту же самую ошибку. Да, ту же самую, вы этого отрицать не станете?
-- Я не понимаю, о чем вы говорите.

Рассуждения Зубатова о правительстве, способном во-дворить в России всеобщую грамотность и даровать конститу-цию, о революционерах, и особенно террористах, вызывающих реакцию и мешающих прогрессу и т. п. -- меня не трогали. Всё это слишком явно было шито белыми нитками.
В одном только пункте Зубатов, что называется, попал не в бровь, а в глаз, и произвел на меня сильное впечатление. Сосущей, щемящей болью отдавались во мне иронически-снисходительные слова Зубатова: "и неужели вы воображали, что мы слепы. Да мы все ваши поездки, всё, всё видели, как на ладони".
Да, они всё знают... Какими маленькими, какими обидно бессильными выглядим мы перед лицом всеведущего и всеви-дящего полицейского аппарата правительства. Сомненья нет, всё обнаружено, всё взято. С нами играли, как кошка с мышкой. Как же быть? Как бороться? Неужели всё, что делается, толчение воды в ступе?

На I съезде РСДРП было всего 9 участников. Ленина не было на съезде, так как он находился в это время в ссылке в Сибири. Центральный Комитет партии, избранный на съезде, был вскоре арестован. "Манифест", выпущенный от имени съезда, был еще во многом неудовлетворительным. В нем была обойдена задача завоевания пролетариатом политической власти, ничего не сказано о гегемонии пролетариата, обойден вопрос о союзниках пролетариата в его борьбе против царизма и буржуазии.

Съезд в своих решениях и в "Манифесте" провозгласил создание Российской социал-демократической рабочей партии.

В этом формальном акте, сыгравшем большую революционно-пропагандистскую роль, состояло значение I съезда РСДРП.

Однако, несмотря на состоявшийся I съезд, на деле марксистская социал-демократическая партия в России не была еще создана. Съезду не удалось отдельные марксистские кружки и организации объединить и связать организационно. Не было еще единой линии в работе местных организаций, не было программы партии, устава партии, не было руководства из одного центра.

Ввиду этого и в силу ряда других причин идейный разброд в местных организациях стал увеличиваться, а это обстоятельство создало благоприятные условия для усиления в рабочем движении оппортунистического течения - "экономизма".

Понадобилось несколько лет напряженной работы Ленина и организованной им газеты "Искра", чтобы преодолеть разброд, побороть оппортунистические шатания и подготовить образование Российской социал-демократической рабочей партии.

В ссылке Ленин закончил важнейшую научную работу "Развитие капитализма в России", завершившую идейный разгром народничества. Там же он написал известную брошюру "Задачи русских социал-демократов".

Несмотря на то, что Ленин был оторван от непосредственной революционно-практической работы, он все же сумел сохранить кое-какие связи с практиками, вел с ними переписку из ссылки, делал запросы, давал им советы. Ленина особенно занимал в это время вопрос об "экономистах". Он понимал лучше, чем кто-либо другой, что "экономизм" есть основная ячейка соглашательства, оппортунизма, что победа "экономизма" в рабочем движении будет означать подрыв революционного движения пролетариата, поражение марксизма.

И Ленин стал громить "экономистов" с первых же дней их появления.

Россия все это время оставалась, по-видимому, в стороне от столбовой дороги исторического движения. Борьбы классов в ней не было видно, но она была, и главное, все зрела и росла. Русское правительство с похвальным усердием само насаждало семена классовой борьбы, обездоливая крестьян, покровительствуя помещикам, выкармливая и откармливая на счет трудящегося населения крупных капиталистов. Но буржуазно-капиталистический строй не мыслим без пролетариата или рабочего класса. Последний родится вместе с капитализмом, растет вместе, крепнет и по мере своего роста все больше и больше наталкивается на борьбу с буржуазией.

А чего только не нужно русскому рабочему классу! Он совершенно лишен того, чем свободно и спокойно пользуются его заграничные товарищи: участия в управлении государством, свободы устного и печатного слова, свободы союзов и собраний словом, всех тех орудий и средств, которыми Западноевропейский и Американский пролетариат улучшает свое положение и вместе с тем борется за свое конечное освобождение, против частной собственности и капитализма — за социализм. Политическая свобода нужна русскому пролетариату, как чистый воздух нужен для здорового дыхания. Она — основное условие его свободного развития и успешной борьбы за частичные улучшения и конечное освобождение.

Мое знакомство с Житловским состоялось для меня совершенно случайно. Первым этапом в моей поездке за границу был Цюрих, где жена моя уже побывала ранее и где у нее была одна очень близкая подруга. Что касается до меня, я в этом городе и днем с огнем не мог найти себе политических единомышленников. Шел 1899 год. В цюрихской русской колонии преобладали молодые социал-демократы, совершенно завороженные своим, на мой вкус, очень упрощенным, марксизмом; они были к тому же целиком поглощены разгоравшейся распрею между "стариками" группы "Освобождения труда" {Группа "Освобождение труда" -- первая российская социал-демократическая организация. Основана в 1883 г. в Женеве (Г. В. Плеханов, П. Б. Аксельрод, Л. Г. Дейч, В. И. Засулич, В. Н. Игнатон). Участвовала в создании газеты "Искра" и журнала "Заря", в подготовке II съезда РСДРП (1903), на котором самораспустилась.} и почти всею поголовно молодежью.
У первых была теоретическая зрелость, способность охватить мыслью все ожидаемые ими будущие этапы движения. Вторые сохраняли в душе первые уроки пережитой ими самой начальной фазы движения, не выходившей из рамок чисто экономической борьбы рабочих отдельных предприятий против их непосредственных хозяев. То же, что привез с собою я, -- видение назревшей аграрной революции -- воспринималось борющимися сторонами как нечто равно чуждое и тем и другим. Если некоторые из "молодых" и заинтересовались вначале моими деревенскими перспективами, то скоро от меня осторожно отошли, опасаясь, как бы на них не обрушились авторитетные старики за воскрешение каких-то отживших "народнических иллюзий".
Что касается "стариков", то представителем их тенденций был проживавший тогда в Цюрихе П. Б. Аксельрод. Человек очень живого ума, он первоначально отнесся было к моим рассказам с серьезным интересом и, по-видимому, абсолютно без всякого предубеждения. Он даже свел меня непосредственно с главным теоретиком "стариков" Г. В. Плехановым, в расчете, что, может быть, нам удастся найти общий язык и до чего-нибудь "договориться". Надежда его оказалась иллюзорной: мы "договорились" лишь до жестокой словесной схватки.

Плеханов сразу же резко обрушился на легальных критиков марксизма, особенно на известного "В. В." -- Василия Павловича Воронцова. Было ли это случайно, или до него дошло, что я перед тем специально ездил в местечко Божи над Клараном, чтобы вести переговоры об Аграрной лиге с Воронцовым и старым землевольцем Д. Клеменцом, но только в разговоре этом Плеханов, что называется, "наступил мне на любимую мозоль", особенно когда обозвал Воронцова чем-то вроде "мелкого ублюдка народнического марксизма".

Впечатление, произведенное на меня в этот раз Плехановым, было настолько неприятным, что я не раскаивался в данном ему отпоре.

Дальше дело пошло еще хуже: из России к "старикам" подоспело подкрепление в виде замечательной тройки -- Ленина, Мартова и Потресова, в которой до поры до времени задавала тон воинственная непримиримость первого. Этим и был окончательно предрешен исход моих цюрихских встреч. Первая близость моя с Аксельродом быстро отцвела, не успев расцвести.

Когда в Цюрих приехал из Берна с очередной лекцией X. О. Житловский, это, при моем тогдашнем политическом одиночестве в Цюрихе, было для меня настоящим подарком судьбы. Я буквально изголодался по авторитетному человеку старшего поколения, способному с сочувственным интересом отнестись к перспективам, открывшимся передо мною после первых попыток деревенской работы в Тамбовской и соседних -- Саратовской и Воронежской -- губерниях. Я развернул перед Житловским все мои планы, и прежде всего план создания за границей в крупном масштабе обслуживающей назревающее аграрное движение литературы.

Житловский предстал передо мною как живой выходец из того мира философской мысли, в двери которого я давно уже в мечтах моих стучался. Он был на десяток лет старше меня: он родился в 1863 году {X. О. Житловский родился в 1865 г.} в Витебске, я -- в 1873 году в заволжском степном Новоузенске. {Как удалось установить по архивным документам, В. М. Чернов родился 25 ноября 1873 г. в уездном городе Саратовской губернии Николаевске (ныне -- Пугачев).} Житловский закончил свое образование в Бернском университете со степенью доктора философии, внушавшей мне, по новизне дела, искреннее почтение, я же был извлечен зубатовскимп ищейками из стен Московского университета всего лишь при переходе с первого курса юридических наук на второй и продолжал свое образование в традиционном пристанище мятежных искателей истины -- в тюрьме.
Житловский владел, как родным, самым философским языком того времени -- немецким. Я обладал лишь теми элементами этого языка, которые давались нашими классическими гимназиями. В его беседах со мною он с большой легкостью оперировал знанием всех разветвлений неокантианства; для меня многие из них были еще "землей неведомой". Естественно, что я во многих вопросах мог ждать от него откровений и глядеть на него как на "учителя", снизу вверх. У него были, в общем, простые и приятные манеры, лишенные тогда всякой претенциозности и "генеральства".

Григорий Андреевич Гершуни ворвался в мою заграничную жизнь внезапно, подобно тому, как падают с неба на нашу землю блуждающие метеориты.
Ничто, казалось, не предвещало его появления. Не слыхал я дотоле и его имени. Впрочем, у нас тогда было священной традицией: встречаясь с человеком по революционным делам, об имени его не спрашивать, а случайно узнав, постараться как можно скорее выкинуть его из памяти. И в самой России имя его было, в сущности, известно лишь очень небольшому кругу будущих руководителей ПСР.
Прежде всего на него натолкнулась Е. К. Брешковская. Она без устали разъезжала тогда по России "людей поглядеть и себя показать", как со смешком любила выражаться она. Она "искала человека". А найдя, немедленно присоединяла к незримому воинству будущей партии социалистов-революционеров.
Брешковская впоследствии рассказывала нам, как, поездив по Западному краю, она наткнулась на мирного культурного деятеля -- умного и осторожного провизора и бактериолога Гершуни. "Светлая голова", -- отметила она для себя. Скоро узнала, что "светлую голову", как полагается, арестовали и увезли в Москву. Ею заинтересовался Зубатов, любивший лично "поработать" над выходцами из "подпольной России" более высокого уровня.

Брешковской не раз приходилось наталкиваться на следы какого-то недавно появившегося и, подобно ей, мелькавшего то там, то тут революционера под кличкой "Дмитрий". Его уже знали пока еще редкие по тем временам массовые митинги. Случалось, что он внезапно как из-под земли вырастал там, где атмосфера переполнялась электричеством стачечного брожения; о нем говорили как об ораторе, оставляющем незабываемое по силе впечатление. Случайно "бабушка" с ним однажды встретилась. Вездесущий и неуловимый нелегальный организатор "Дмитрий", бурный оратор массовых митингов и, наконец, мирный культуртрегер, провизор в Минске Григорий Гершуни слились в одно лицо.

К нам, за границу, "бабушка" еще не заглядывала. С ней уже завязал связь транспортер заграничного Союза Мендель Розенбаум, и она однажды направила его в г. Минск к бактериологу Григорию Гершуни. "Вот кого попробуй привлечь к эсеровству, -- сказала она, -- дело будет".

Из Германии от Азефа было получено предложение распространять «Народоволец» и связать меня с революционными кружками в России. Азефа я знал очень мало. Я его до тех пор только раз. и то случайно, встретил в Цюрихе в 1893 году.
Указывая на него, один мой знакомый тогда сказал мне:
— Вот крупная сила, интересный человек, молодой, энергичный, он — наш!
— Вот грязное животное! — сказал мне другой.
Я не решился тогда познакомиться с Азефом и вот почему и в 1897 году, во время издания «Народовольца», когда я с такой жаждой искал всюду поддержки, я даже не ответил на письмо Азефа.

Начальник русского заграничного сыска Рачковский мог играть значительную роль заграницей благодаря тому, что французское правительство стремилось во что бы то ни стало заключить союз с Россией и очень дорожило связями с русским правительством. С своей стороны, русское правительство в общей политике готово было очень многое делать для французского, чтобы оно взамен того помогало ему в борьбе с эмигрантами.

Через своих агентов Рачковский не только освещал эмигрантскую жизнь, но занимался и уголовщиной и провокацией. Им была разграблена типография «Народной Воли» в Женеве в 1886 г. Его агент, Яголоковский, участвовал в бросании бомб в Бельгии, когда это надо было русскому заграничному сыску для компрометирования русских эмигрантов. Через Ландезена Рачковский много сделал для того, чтобы Тихомиров уехал в Россию, и на деньги, данные Рачковским, Ландезен помог Тихомирову печатать его- брошюру «Почему я перестал быть революционером».
Когда весной 1890 г. через Ландезена Рачковский узнал, что Рейнштейн в Париже занимается бомбами, то Ландезен с его согласия принял участие в этом деле.
Рачковский рассчитывал арестовать наиболее деятельных эмигрантов, создать против них большой процесс, надолго от них отделаться и разгромить русскую эмигрантскую колонию в Париже. Он надеялся, что французское правительство в данном случае широко пойдет ему навстречу. Было арестовано человек 7—8, принадлежавших к небольшому отдельному кружку, и из них создали процесс. Во всем этом Рачковскому тайно оказывали огромные услуги и французская полиция, и французское министерство внутренних дел

Такие обвинения Рачковскому, действительно, иногда предъявлялись, но можно сказать, что поводов к таким обвинениям он подал много. Что касается лично меня, я никогда не утверждал даже того, что Рачковский до убийства Плеве в 1904 г. был знаком с Азефом. Но я утверждал (и, конечно, теперь никто не будет сомневаться в этом). что Рачковский был близок к Азефу, напр., в 1905 г., когда он сделался директором Департамента полиции. Герасимов, когда арестовал Азефа, в апреле 1906 г., устроил ему очную ставку с Рачковским. По словам Герасимова, Азеф набросился на Рачковского с такой площадной бранью, какой он никогда не слыхал даже на {170} базарах. именно за то, что Рачковский прервал свои связи с ним. Азефом, и Азеф поэтому некоторое время не мог поддерживать сношений с Департаментом полиции.

Что же с Бурцевым, когда он узнает от тебя биографию? Он от своей мысли не отказывается, а ещё укрепляется и очень просто рассуждает. Плеве – это дело с его согласия… Рачковского. Рачковский был Плеве устранён от дел. Рачковский не у дел. Рачковский зол на Плеве. Рачковский и придумал: создавайте Б. О. («Боевая организация». – П. К) Убейте Плеве! Я – друг Рачковского, не могу же не убить его врага, Плеве. И вот создалась Б. О. Просто?

Но отчего историку не приходит в голову такой мысли. Ведь Рачковский не у дел. Департамент и охрана в Питере существуют (они, конечно, не знают о плане Рачковского и моем), но ведь все-таки они могут проследить работу Б. О. и арестовать и, конечно, меня, работающего на Плеве. И что же я, продажный человек (такой, конечно, и в глазах Рачковского), пойду спокойно на виселицу за идею дружбы Рачковского и не скажу совсем, что, помилуйте, да ведь я действовал по приказанию Рачковского – начальства своего? И что Рачковского ведь тоже наделили бы муравьевским галстуком? И что же, Рачковский готов и на виселицу, как член Б. О. или главный её вдохновитель? Или Рачковский мог думать, что его за это переведут на службу только в Сибирь, или что я его (не) выдам и уж сам пойду на виселицу из дружбы к нему, а о нем ни гуту? Или Рачковский думал, он отвернётся, скажет, что он тут ни при чем, что я, мол, сам это затеял; а я, мол, хотя и продажный, но все-таки дурак дураком, буду рисковать своей жизнью из-за Рачковского, который, между прочим, и не у дел, и, если попадусь и не сумею доказать, что я действовал с Рачковским.

Противно все это писать, но вместе с тем меня и смех разбирает. Уж больно смешон Бурцев, построив эту гипотезу, да ещё с ссылкой на историю.

Поэтому, господа члены Государственной думы, перейдем к фактам, пересмотрим данные, внешние данные из жизни Азефа, проследим по совету члена Государственной думы Покровского революционную карьеру Азефа и, параллельно, его полицейскую карьеру и рассмотрим его отношения к главнейшим террористическим событиям последнего времени. По расследовании всего материала, имеющегося в Министерстве внутренних дел, оказывается, что Азеф, в 1892 г. живет в Екатеринославе, затем он переезжает за границу, в Карлсруэ, кончает там курс наук со степенью инженера, в 1899 году переселяется в Москву и остается там до конца 1901 года. После этого он уезжает за границу, где и остается до последнего времени, временами только наезжая в Россию, о чем я буду говорить дальше.

Отношения его к революции, опять-таки, конечно, по данным департамента полиции, таковы: в 1892 г. он в Екатеринославе принадлежит к социал-демократической организации, затем, переехав за границу, вступает в ряды только что сформировавшегося в то время союза российских социал-революционеров; затем в Москве он примыкает к московской революционной организации, упрочивает там свои связи и сходится с руководителем этой организации Аргуновым. К 1902 г., опять-таки, конечно, по данным департамента полиции, относится его первое знакомство с Гершуни, Гоцем и Виктором Черновым. Это — люди революционного центра. Первые двое играли главнейшую роль в революции — Гоц в качестве инструктора, а Гершуни в качестве организатора всех террористических актов.

Один мой приятель, человек от природы желчный и даже не окончивший университета, чрезвычайно злобствовал по поводу культа азефского демонизма. "Азефа не знаю, - говорил он, - доселе и не слыхал о нем никогда, но позволяю себе думать и даже осмеливаюсь эту мысль высказать вслух, что никаких демонических качеств за ним не может числиться, ибо по натуре своей он должен быть совершеннейшим бревном. Чтоб 17 лет вести дьявольскую игру, врать не провираясь, обманывать не попадаясь, нужно быть либо гением семи пядей во лбу, либо, наоборот, чело веком с упрощенной до крайности механикой головы и сердца, попросту тупоумием, который ведет свою игру грубо, прямолинейно, нагло, не приспособляясь к чужой психологии, не растрачиваясь на детали, и именно поэтому выходит победителем. Но согласитесь, что несравненно натуральнее предположить в Азефе тупицу, чем гения. Во-первых, потому, что тупицы встречаются в природе несравненно чаще, а во-вторых, и главное, потому, что гении имеют обыкновение находить для своих сил применение вне стен охранки".

Эта парадоксальная гипотеза, казавшаяся мне очень заманчивой с самого начала, получила в моих глазах высокую степень вероятности по сопоставлении ее с одним поучительным анекдотом, рассказанным г-ном Струве a propos Азефа. Анекдот относился к той почти дилювиальной эпохе, когда красный радикал Струве редактировал марксистский журнал "Начало" и был еще весьма далек от намерения легонько потрепать жида (разумеется, в высшем асемитическом смысле). Тогда будущий консервативный национал-либерал наш еще сам был лакомым куском для департамента полиции, который и командировал к нему в "сотрудники" Гуровича. Невежественный шпик оказался соиздателем почтенного журнала, не уплатив, кстати сказать, в издательскую кассу ни гроша, хотя причитавшийся с него пай с казны получил, надо думать, полностью, о чем можно бы навести справку у тогдашнего министра финансов г-на Витте, ныне занимающегося разоблачениями. В своем промахе г-н Струве оправдывался тем, что Гурович очень уж глуп, так что никакому разумному человеку даже и в голову не могло прийти, чтобы департамент полиции мог пользоваться для уловления образованнейших литераторов столь отпетым дураком. Со всей серьезностью неисправимого доктринера г-н Струве даже слегка потыкал этой гуровичской глупостью департамент в лицо: "Стыдитесь, мол, - называетесь государственное учреждение, а не сумели умного человека выставить!" Однако, подите же: при всей своей глупости Гурович обошел просвещенных умников, величался их сотоварищем, подписывал своим именем левый журнал, да еще сверх всего положил себе в карман издательский пай, так что и своих работодателей заодно уж накрыл. Значит, дурак-то для этой миссии вовсе не так плох оказался. И г-ну Струве, как идеологу консервативной государственности, менее всего полагалось бы недооценивать, а тем более унижать дураков...

Ум и чуткость не всегда преимущество. Если б Азеф стал плести тонкое психологическое кружево в том обществе людей интеллигентных, проницательных и видавших виды, в каком он вращался, он неизбежно стал бы на каждом шагу прорываться и провираться. Из-под маски идейного человека, стоящего на равной ноге с другими, непременно просовывалась бы, точно грязная онуча из продырявленного лакированного ботинка, таксированная физиономия шпика. Но другое дело, раз Азеф вовсе и не покушался на такую игру, а открыто носил свою харю, физическую и духовную. Он заставил привыкнуть к себе - не силою продуманного и построенного по плану поведения, а единственно автоматическим давлением тупоумной своей неспособности подменить себя. Его сотоварищи на него смотрели и говорили себе (должны были себе говорить): "Ведь вот субъект: хам чистейший, - и однако же дела его свидетельствуют за него". Не все, конечно, решались называть его хамом, хотя бы и про себя только, но все должны были чувствовать приблизительно так. И это спасло его. Он приобрел раз навсегда право диссонировать со своей средой и открыто носить с собой свою азефскую сущность.

Была, несомненно, почва у социал-демократов, только что сорганизовавшихся в "партию" общероссийского масштаба и выпустивших свой "Манифест" (принадлежавший, как изве-стно, перу П. Б. Струве). Но мы считали, что есть почва и у "нас". Но кто же были "мы"? И в чем заключалась наша программа? Практическую часть ее мы считали совершенно определившейся. Мы в основу клали массовое народное движение, основанное на тесном органическом союзе пролетариата городской промышленности с трудовым крестьянством деревень. В будущем мы предполагали, между прочим, и действие народовольческим методам террора, но с тем различием, что у Народной Воли, намеренно или нет, террор был {100} самодовлеющим, а мы представляли его себе, как революционную "запевку" солистов, чтобы припев был тотчас же подхвачен "хором", т. е. массовым движением, которое, во взаимодействии с террором, перерождается в прямое восстание.

Ну не дурак ли был царь-батюшка Николай...

Петербургская судебная палата, с участием сословных представителей, рассмотрев 17 марта дело о гомельском мещанине Петре Владимирове Карповиче, обвиняемом в предумышленном убийстве министра народного просвещения т.с. Боголепова, определила, подсудимого Карповича , 26-ти лет, на основании 1452, 219 и 129 ст. Улож. о нак., лишить всех прав состояния и сослать в каторжные работы на 20-ть лет с последствиями по 25 ст. Улож. о нак.

Бунд есть не только социал-демократическая партия еврейского пролетариата, а является единственной революционной партией в еврействе, а поэтому мы
должны наши лозунги сделать доступными широким слоям еврейской массы. Мы до сих пор совершенно не указывали на необходимость
активного выступления еврейских народных масс. Большую роль должна играть наша борьба с Поалей-Цион, так как у них есть тенденция перейти от сионизма к националистическому радикализму.

Важно искать причины, мешавшие нам до сих пор приобрести влияние на широкие слои населения. Мы фактически пользуемся влиянием на весь еврейский пролетариат, но мы только не можем звать рабочих на революционные акты, предпринимаемые нами, но это объясняется характером еврейской массы; она не так быстро опьяняется и не способна на стихийное выступление.

: «(он) был самым последовательным, горячим и истинным прогрессистом не только по своим стремлениям, но и действиям. Тем не менее, либералы наши считают его не своим человеком, так как он расходится с ними коренным образом. Он не верил в их способы работы, требующие ломки русской жизни по чужому образцу, считал такие способы противоестественными, сочувствуя лишь тем приёмам усовершенствования, которые являются нормальным продолжением и развитием коренных основ русской жизни»

"Его манера ставить вопросы*(15), возражать и делать замечания доказывала необычайную широту умственного кругозора и чисто философскую привычку не довольствоваться неполным решением вопроса, а, напротив того, во всем додумываться до конца и все обсуждать основательно. При этом он вносил в свои вопросы столько сердечного интереса, что наш разговор, несмотря на свой отвлеченный характер, не был сухим и безжизненным. Тем не менее минутами я забывал, что прохаживаюсь по саду с существом из плоти и крови. Этот прозрачно-бледный человек, необыкновенно высокого роста, с чем-то аскетическим на спокойном, мыслящем лице казался мне посетителем из другого света, чем-то вроде Зороастра или Платона, который на несколько часов покинул свое в голубой дали лежащее царство, чтобы немного осмотреться в современном нам мире... У этого духа гор, как я про себя назвал своего посетителя, было нечто детски-чистое и возвышенное в лице и обращении"

"руководствовался убеждением, что молодые люди поступают в университет с тем, чтоб учиться, а не с тем, чтобы заниматься политикой", и что правительство "имеет право требовать от студентов строгого исполнения своих обязанностей, потому что тратит на них большие деньги (600 руб. в год на человека)"

О принятіи въ службу по различію правъ, предоставляемыхъ
разными учебными заведеніями.

І. Учебныя заведенія вѣдомства Министерства Народнаго Просвѣщенія.

57. Удостоенные ученыхъ степеней, а равно выдержавшіе окончательное университетское испытаніе, утверждаются, въ случаѣ вступленія въ гражданскую службу: Докторъ въ чинѣ восьмаго, Магистръ - въ чинъ девятаго, получившій дипломъ первой степени - въ чинѣ десятаго класса и получивщій дипломъ второй степени - въ чинѣ двѣнадцатаго класса.
1835 Іюл. 26 (8337) уст., $ 1 28; 1837 Апр. 28 (10188) $ 24; 1844 Апр. 6 (17806) 19; 1863 Іюн. 18 (39752) уст., $$ 110-117, 142; 1864 Іюл. 11 (41040); 1865 Янв. 9 (41667) уст., ст. 70, 86; 1884 Авг. 23 (2404) мн. Гос. Сов.,V, 1 885 Ноябр. 5 (32255) І; 1888 Мая 25 (5231) мн. Гос. Сов., ІІ.

Подобным же счастьем и источником живительной радости для нас было появление в крепости Карповича, которого в порыве нежности мы тотчас окрестили Вениамином.
Известна его история: 12 февраля 1901 года он приехал в Петербург из Берлина и 14 февраля на приеме у министра народного просвещения Боголепова стрелял и ранил в шею этого душителя университетской молодежи. Это при нем, при Боголепове, после студенческих беспорядков 1900 года были применены утвержденные в 1889 году правила об отдаче студентов в солдаты за беспорядки, и по приговору профессоров 183 студента Киевского университета и 27 Петербургского были сданы в солдаты.
Эта мера в связи с несколькими самоубийствами студентов, брошенных в казармы, возмутила всю интеллигенцию, всю учащуюся молодежь и произвела громадное впечатление на Карповича, который до Берлина сам был участником университетских волнений и как студент дважды подвергался исключению.
Дважды выброшенный из университетов за участие в борьбе студенчества против полицейских порядков и нравов, водворяемых министрами народного просвещения в храмах науки, кровно связанный со студенчеством общей борьбой, симпатиями и превратностями собственной судьбы, Карпович, придававший студенческому движению громадное политическое значение, решил оказать вооруженный протест против главного {174} виновника расправы со студентами. Не будучи членом никакой революционной организации, он единолично задумал свое выступление и, спешно приехав из-за границы, единолично, без чьей бы то ни было помощи выполнил его. Боголепов умер от раны, а Карпович в марте 1901 года был приговорен Петербургской судебной палатой к 20 годам каторжных работ и отправлен в Шлиссельбург.
Своим актом Карпович защитил учащуюся молодежь: после его выстрела сдача в солдаты уже не практиковалась. Своим выступлением он воодушевил молодежь, которая назвала его Смелым Соколом, и из среды этой молодежи вышел Балмашев, через год совершивший уже от имени социалистов-революционеров подобное же самоотверженное дело.

Всего только год прошел с того времени, как пуля Карповича, уложив Боголепова, очистила место "новому курсу" в области университетской политики правительства. В течение этого года мы последовательно наблюдали необыкновенный подъем общест­венного возмущения, необыкновенную ласковость тона в речах наших правителей, слишком обыкновенное, к сожалению, увлечение общества этими новыми речами, ув­лечение, охватившее и известную часть студенчества, и, наконец, вслед за осуществле­нием пышных обещаний Ванновского — новый взрыв студенческого протеста. Для тех, кто прошлой весной ожидал "новой эры" и серьезно верил, что царский фельдфебель осуществит хотя бы в малой дозе упования студентов и общества, — словом, для рус­ских либералов должно быть теперь ясно, как неправы они были, лишний раз даровав правительству кредит, как мало было основания приостанавливать весной начавшее принимать внушительные формы движение в пользу реформы и дать себя убаюкать сладкими песнями правительственных сирен.

Раньше было сказано, что в 1907 г., когда Карпович, бежавший из Сибири, явился в Финляндию, я подтолкнула его принять предложение партии и вступить в боевой отряд. Но вот что удивительное с тех пор прошло более года, и этот чистый, искренний человек, бывший в течение этого периода под руководством Азефа и в постоянном общении с ним, позаимствовался от него только замашкой относиться небрежно к общественным деньгам и широко тратить их, но не заметил, что боевой отряд все время бездействовал и находился в состоянии полного паралича.

Германская подводная лодка, по приказу кайзера Вильгельма II, потопила норвежский пароход „Зара“, на котором возвращалась в Россию группа видных политических эмигрантов. Среди погибших от преступных германских рук был П. В. Карпович, член русской партии социалистов-революционеров. В 1900 году студент Карпович, в качестве представителя самостоятельной группы террористов, стрелял в министра народного просвещения Боголепова, отдавшего сотни студентов в дисциплинарные батальоны, и смертельно ранил его. П. В. Карпович был приговорен царскими судьями к 20 годам каторги и в 1901 г. был заключен в мрачные казематы Шлиссельбургской крепости, где оставался до 1906 г. Тюремные власти весьма жестоко относились в эту эпоху к узникам, стремясь, чтобы они умирали от лишений. Но молодой организм Карповича выдержал пытки царской инквизиции, как в Шлиссельбурге, так и в далеком Алатуе, куда его перевезли позже. В 1908 г. Карпович бежал из Сибири и прибыл в Петербург. Сыщики и провокаторы усердно, но тщетно разыскивали его. Из Петербурга П. В. Карпович уехал в Англию. Позже он переселился в Париж, где и занял видное положение среди политических эмигрантов. С радостным сердцем он возвращался в Россию, мечтая приносить пользу родине. Но подлое германское правительство стало на его пути и предательскою миною пересекло жизнь Карповича, Янсена и других граждан освобожденной России.

Тут напоследок была еще одна, особенно изуверская пакость. Карповичу с Яковлевым повезло – они успели добраться до шлюпок, только сели в разные лодки. Но та, в которой оказался герой моего рассказа, уже считавший себя спасенным, вдруг перевернулась. Людей с нее водоворотом засосало в пучину.
«Шиш тебе, а не героическая гибель», — промурлыкала тонущему Карповичу судьба. Ну не стерва?

Филипп нигде оконченного образования не получил, проживал он в окрестностях Лиона. Дочь его вышла замуж за маленького доктора. Когда Филипп начал практику лечения различными чудодейственными средствами, то, как обыкновенно в этих случаях бывает, имел некоторые случаи успеха лечения и также предсказания. Лица, его знавшие, говорили, что он вообще человек умный и имеет какую-то мистическую силу над слабовольными и нервнобольными. Он имел также полицейские процессы вследствие жалоб некоторых лиц на его шарлатанство. Правительство ему запретило лечить и потому иногда преследовало.
Тем не менее он составил себе небольшую кучку поклонников, преимущественно в числе националистов (история Буланже-Дрейфус). К этой кучке поклонников принадлежал также наш военный агент в Париж полковник генерального штаба граф Муравьев-Амурский (младший брат министра юстиции Н. В. Муравьева, которому дядя не пожелал передать титула вследствие его дурного {237} поведения -- процесса со своею матерью и пр.) Этот граф был человек положительно ненормальный, он все хотел нас втащить в историю с ненавистным ему республиканским правительством, а так как я был в числе лиц, препятствовавших сей авантюре, по-лагая, что нам не следует вмешиваться во внутренние дела Франции, и так как в результате граф Муравьев-Амурский был сменен, то он меня возненавидел, хотя лично он меня не знал; граф Муравьев-Амурский и другие поклонники Филиппа провозгласили его святым, во всяком случае они уверяли, что он не родился, а с небес сошел на землю и так же уйдет обратно. С этим Филиппом познакомилась за границею жена Великого Князя Петра Николае-вича, черногорка N 1, или жена принца Лейхтенбергского, черногорка N 2. Ох уж эти .... черногорки, натворили они бед России...

Чтобы рассказать, какие пакости он натворили -- нужно написать целую историю; не добром помянут русские люди их память.....

Все началось с визита русских монархов во Францию в 1901 году. В последующие годы Рачковский с горькой улыбкой вспоминал о том, как он послал Мануйлова, чтобы тот представил царской чете Филиппа. Он не предвидел тогда, что сделал первый шаг по дороге, ведущей к его собственному краху.

С просьбой помочь Филиппу получить разрешение на медицинскую практику обратилась к Рачковскому одна из княгинь-"черногорок". Они пытались добиться для своего любимого целителя приглашения к русскому двору, а близость Рачковского к французским властям могла помочь Филиппу обрести респектабельность обладающего лицензией врача. Слава Рачковского бежит впереди него, сказала ему княгиня, она уверена, что французские власти не откажут ему в такой мелочи. Он не понял, что, отвечая на эту просьбу отказом, приобретает при царском дворе могущественных врагов.

В последующие годы Рачковский нередко задумывался о том, как же это он так опростоволосился. Вероятно, ему пришлось слишком много времени провести вдали от русской столицы. Он не знал, что царица полностью доверяется "черногоркам", попав под обаяние этих женщин. В кои-то веки он начал действовать, не руководствуясь какими-либо тайными мотивами. Когда генерал Гессе написал ему из Петербурга, попросив собрать сведения о Филиппе, Рачковский решил провести всестороннее расследование. Он намеревался представить их величествам подлинные факты об этом шарлатане, который обманом втерся во дворец русских монархов.

Используя самые надежные из своих источников, он вскоре составил по-настоящему компрометирующий Филиппа доклад и надеялся, что будет вознагражден за свои усилия. Он и не подозревал, что парижский период его карьеры подходит к концу. Рачковский был так горд своим докладом, что, отправляясь в апреле 1902 года в служебную поездку на родину, взял доклад с собой, чтобы представить его лично. Он даже надеялся вручить его самой царице. По обыкновению, Рачковский, прежде чем передать доклад генералу Гессе, показал его министру внутренних дел Сипягину.

Впоследствии Рачковский часто вспоминал ту сцену и дивился, как он оказался столь наивным. Все дело в неведении, твердил себе Рачковский, именно из-за него он не внял совету опытного министра, истинного его друга и покровителя. Рачковский хорошо помнил, как побледнел Сипягин, как дважды перечитал его доклад, прежде чем аккуратно закрыть папку и вернуть ему, Рачковскому, как он долго молчал, колеблясь, прежде чем заговорить, как тщательно подбирал слова.

В качестве министра внутренних дел, сказал наконец Сипягин, он ничего об этой истории не знает и участвовать в ней не желает. Однако, прибавил он, как человек и как друг, он посоветовал бы Рачковскому доклад сжечь. Этот документ способен породить лишь множество неприятностей, не вдаваясь в подробности, предупредил он.

Рачковский так и не смог понять, отчего он повел себя так глупо. Он гордился своими источниками информации и тем, что ему удалось в короткий срок составить столь исчерпывающий доклад. Подобного рода документы в огонь не бросают, сказал он. Разве долг его не требует, чтобы он постарался избавить их величества от мошенника и самозванца?

Горе в том, ответил Сипягин, что их величества никакого спасения не жаждут. Любые сведения, способные подорвать положение, которое Филипп занял при дворе, лишь вызовут их негодование. Этот фокусник приобрел огромное влияние. Он, Рачковский, сказал Сипягин, рискует головой.

Это две дочери князя Николая Черногорского. Он их девочками отдал в Смольный институт, там на них очень мало обраща-ли внимания. Они кончили курс, как раз когда Император Александр III разорвал традиционные узы с Германией и союз с Францией был в зародыше. Тогда он за обедом, данным в честь князя Николая Черногорского, провозгласил знаменитый тост "за моего единственного друга, князя Николая Черногорского". Тост этот, ко-нечно, был провозглашен не столько по любви к князю Николаю, как для того, чтобы сказать всему свету "у меня нет союзников и я в них не нуждаюсь". С своей стороны князь Николай делал все от него зависящее, чтобы заслужить расположение Императора. Это расположение впрочем, совершенно естественно вытекало из того, что князь Николай был князь рыцарского народа -- черногорцев, из всех славян всегда заявлявших свою наибольшую привязанность к нам русским. При таком положении вещей, естественно, что Император Александр III оказывал внимание кончившим в Смольном институт черногорским княжнам. Этого было достаточно, чтобы явились из царской семьи женихи.

Ведь в это время у нас всяких Великих Князей размножилось целое стадо

Когда одна из черногорок была в Париже, она потребовала к себе заведывавшего там нашею тайною полицией Рачковского и выразила ему желание, чтобы Филиппу разрешили практиковать и дали ему медицинский диплом. Конечно, Рачковский объяснил этой черномазой принцессе всю наивность ее вожделения, причем недостаточно почтительно выразился об этом шарлатане. С тех пор он нажил в ней опасного при дворе врага. ...

Через черногорок Филипп влез к Великим Князьям Николаевичам и затем и к Их Величествам.

Русская церковь осуждает затеи с магами и колдунами. Но черногорки объяснили: «Месье Филипп не является колдуном. Колдун – это отщепенец Бога, он опасен, он не осеняет себя крестом, не причащается в церкви. Через него показывает свою силу дьявол. Но иное – знахари. Знахарь – христианин. И потому он творит не от себя, но от Бога…» Никто во дворце не решается выступить против этой наивной лжи. Филипп появляется в Петербурге. Несмотря на сомнительное его образование и такие же рекомендации, пришедшие от французских властей, Филипп получает звание доктора медицины и чин действительного статского советника. При дворе начинают рассказывать забавное: месье Филипп поселен в царской спальне, дабы своими молитвами приблизить рождение наследника.

И счастье – она почувствовала, что беременна. Она боялась посоветоваться с врачами, чтобы не спугнуть чары месье Филиппа. Но беременность протекала так странно, что пришлось обратиться к врачам. Оказалось, это была лжебеременность – она была беременна мечтой. И вот наконец-то! Врачи подтвердили: она ждет ребенка. Филипп предсказал мальчика.

5 июня 1901 года она родила четвертую дочь, Анастасию. Француз объявил – это особый знак: рождение девочки вместо мальчика, которого обещали звезды, лишь доказывает необычную судьбу девочки.

…Вспомни, что m-r Филипп сказал, что нельзя давать конституции, так как это будет гибелью России и твоей…" (14 дек. 1916)

Во дворец привезен Митька Юродивый. Черногорки объясняли ей: «Юродивые Христа ради» существуют только в этой стране. Притворяясь безумными, они порой творят непотребство – ходят в рубище и даже голыми, чтобы посмеяться над жалким видимым миром, получить поношение от людей. Они открывают нам противоречие между глубокой Божьей правдой и поверхностным мирским здравым смыслом. Но в их устах, в их нечленораздельной речи надо искать слово Господа. Они – Блаженные, им дано пророчествовать и свершать чудеса.

Но Аликс еще не превратилась в московскую царевну, бессвязная речь Митьки утомляет ее.

Появилась Дарья Осипова.

«Тогда все жили чудесами. Это мистическое чувство возникает, наверное, при конце века. А может, оно было предчувствием крушения «Атлантиды». Обожали спиритические сеансы, нюхали кокаин… Мы увлекались тогда Дарьей Осиповой… Эта Осипова билась в падучей и тогда выкрикивала свои пророчества. Мы переписывали ее заклинания, они у меня до сих пор лежат… Купаться в реке «во время грозы и новолуния» – это был ее рецепт для зачатия… Еще она рассказывала, как сделать зелье, чтобы превращаться в ведьму и летать по ночам. Я помню, она рассказывала это так бытово, так просто: «черемшина… дурман… ведьмина трава…» Кстати, от нее пошло предсказание, что при последних трех русских царях каждое 12‑летие будет переворачиваться русская история.

Их Величества говорили, что они верят, что есть люди, как во времена Апостолов, не непременно священники, которые обладают благодатью Божией и молитву которых Господь слышит. К числу таких людей, по их убеждению, принадлежал и М. Philippe, доктор философии, француз, который бывал у Их Величеств. Они познакомились с ним у Великой Княгини Милицы Николаевны, и он умер до моего знакомства с Государыней. Я не знала его лично и потому не могу о нем судить. Я только слыхала от Их Величеств, что М. Philippe до своей смерти предрек им, что у них будет «другой друг, который будет говорить с ними о Боге».

Всякое начало власти, для существования и действия, должно понимать, в чем источник его силы, для того чтобы его хранить и развивать.

Так, например, демократия, выражающая мнения, дух и стремления количественной силы нации, естественно должна поддерживать все условия, при которых количественная сила большинства сохраняет способность преобладать над силой качественной или нравственно-идеальной. Масса народа в демократии должна быть как можно выше. Все проявления аристократии умственной или какой бы то ни было - опасны для демократии (как Верховной власти). Господство над умами и совестью кого-либо всеобъемлющего нравственного идеала, способного стать более авторитетным, нежели народная воля - столь же опасно. Политика уравнения существенно необходима для сохранения демократии в качестве власти Верховной.

Аристократия, чтобы оставаться государственной верховной силой, должна и в действительности поддерживать качественное превосходство свое. Одни привилегии и фактическое господство не могут упрочить ее, и она должна в политике своей преследовать цель оставаться качественно высшей силой, как сословие гражданское, военное или промышленное.

В свою очередь и монархия, для развития и поддержания своего, должна опираться на силы, именно ей свойственные. Так, например, и для монархии нужна могущественная организация управления, высокого технически, соединяющего единство действия с совершенством специальных властей и т. д. Но прежде всего монархии приходится заботиться о своей способности быть выразительницей высшего нравственного идеала, а следовательно заботиться больше всего о поддержании и развитии условий, необходимых для сохранения в народе этих высших идеальных стремлений, и тех условий, которые для самого монарха наиболее облегчают возможность чуять и наблюдать душу народную, чтобы быть всегда с ней в единении.

История полна примерами падения монархий, не сознающих первенствующей важности условий этого порядка. Известно, как часто подрывает монархию допускаемая или даже разделяемая ее носителями распущенность придворных нравов. Так же обычна ошибка - устремление всего внимания на развитие безусловности власти и организацию правительственного механизма в таком направления, чтоб эта централизованная правительственная машина могла взять на себя исполнение всех жизненных функций нации.
Между тем, эта идея правительственного всевластия есть именно глубоко демократическая и увлечение ею монархическими правительствами более всего подготовила почву для социальной демократии.