Неужели даже в Болгарии читали эту хню?

Одной из самых близких ему книг была «Что делать?» Чернышевского. Он постоянно возвращался к ней. Жизнь, описанная в ней, перекликалась с нашей. Маяковский как бы советовался с Чернышевским о своих личных делах, находил в нём поддержку. «Что делать?» была последняя книга, которую он читал перед смертью.

Хоть я и не очень этой Брик-Каган верю, но если вдруг это окажется правдой, то я скорее прислушаюсь к Маяковскому, чем к тем, кто называет это хней.

А ты, Хайдук, хоть помнишь, о чем роман? читал ли его вообще? Я вот практически ничего не помню. Помню, был там какой-то сон Веры Павловны. И всё, больше ничего не помню. Да и читал ли я роман вообще?? Наверное, читал. Но ничего не помню. ((

Кончая свои писательские воспоминания, думаю, что Маяковский останется в истории литературы большевицких лет как самый низкий, самый циничный и вредный слуга советского людоедства, по части литературного восхваления его и тем самым воздействия на советскую чернь, - тут не в счет, конечно, только один Горький, пропаганда которого с его мировой знаменитостью, с его большими и примитивными литературными способностями, как нельзя более подходящими для вкусов толпы, с огромной силой актерства, с гомерической лживостью и беспримерной неутомимостью в ней оказала такую страшную преступную помощь большевизму поистине «в планетарном масштабе».

И советская Москва не только с великой щедростью, но даже с идиотской чрезмерностью отплатила Маяковскому за все его восхваления ее, за всякую помощь ей в деле развращения советских людей, в снижении их нравов и вкусов. Маяковский превознесен в Москве не только как великий поэт. В связи с недавней двадцатилетней годовщиной его самоубийства московская «Литературная газета» заявила, что «имя Маяковского воплотилось в пароходы, школы, танки, улицы, театры и другие долгие дела. Десять пароходов «Владимир Маяковский» плавают по морям и рекам. «Владимир Маяковский» было начертано на броне трех танков. Один из них дошел до Берлина, до самого рейхстага. Штурмовик «Владимир Маяковский» разил врага с воздуха. Подводная лодка «Владимир Маяковский» топила корабли в Балтике. Имя поэта носят: площадь в центре Москвы, станции метро, переулок, библиотека, музеи, район в Грузии, село в Армении, поселок в Калужской области, горный пик на Памире, клуб литераторов в Ленинграде, улицы н пятнадцати городах, пять театров, три городских парка, школы, колхозы...» (А вот Карлу Либкнехту не повезло: во всей советской России есть всего-навсего один-единственный «Гусиный колхоз имени Карла Либкнехта».)

Маяковский прославился в некоторой степени еще до Ленина, выделился среди всех тех мошенников, хулиганов, что назывались футуристами. Все его скандальные выходки в ту пору были очень плоски, очень дешевы, все подобны выходкам Бурлюка, Крученых и прочих. Но он их всех превосходил силой грубости и дерзости. Вот его знаменитая желтая кофта и дикарская раскрашенная морда, но сколь эта морда зла и мрачна! Вот он, по воспоминаниям одного из его тогдашних приятелей, выходит на эстраду читать свои вирши публике, собравшейся потешиться им: выходит, засунув руки в карманы штанов, с папиросой, зажатой в углу презрительно искривленного рта. Он высок ростом, статен и силен на вид, черты его лица резки и крупны, он читает, то усиливая голос до рева, то лениво бормоча себе под нос; кончив читать, обращается к публике уже с прозаической речью:

- Желающие получить в морду благоволят становиться в очередь.

Вдохновителями общества были Герцен и Чернышевский. Своей целью участники ставили подготовку крестьянской революции. В числе организаторов были Ровинский, Павел Аполлонович, Н. Н. Обручев, С. С. Рымаренко, И. И. Шамшин, М. А. Натансон и другие. Программные документы были созданы под влиянием идей Герцена и Огарева. Одним из важнейших требований, выдвигавшихся членами организации, был созыв бессословного народного собрания.

Если ты в молодости не был революционером - у тебя нет души,
если же ты к старости не стал консерватором, то у тебя нет мозгов.

...чтобы цензоры задолбались это читать...

так и не понял чем монархия лучше была падлов Чернышевских, как бы выглядела щас Россия во главе с царём?

Граф Пётр Александрович Валуев (1815-1890) был заметным государственным деятелем России в XIX веке. Он занимал несколько важных должностей: Курляндский губернатор (1853-1858), министр внутренних дел (1861-1868), министр государственных имуществ (1872-1879), председатель комитета министров (1879-1881); граф с 1880.

...произошёл забавный диалог между Великой княжной Ольгой Николаевной и П.А. Валуевым.
Ольга Николаевна:
"Что нужно сделать в Польше?"
Валуев:
"Изменить систему, сударыня".
Ольга Николаевна:
"Я тоже это думаю, но вот министр внутренних дел очень пылкий [Ланской] и говорит о строгих мерах".
Валуев:
"Но мы в течение тридцати лет были строгими, сударыня, а к чему мы пришли?"

Тютчев говорит, что взгляды Зимнего дворца на Польский вопрос являются династическим роком и происходят от немецкой крови.

Слышал такую версию, что Чернышевский специально писал "Что делать?" так, чтобы цензоры задолбались это читать и в итоге пропустили. Типа хитрый план Чернышевского.

В зале того-же Руадзе, 2 марта 62 года, состоялось первое (ежели не считать защиты диссертации и надгробной речи на морозе) публичное выступление Чернышевского. Официально выручка с вечера шла недостаточным студентам; на самом же деле он был в пользу политических заключенных Михайлова и Обручева, недавно взятых. Рубинштейн с блеском исполнил весьма возбудительный марш, профессор Павлов говорил о тысячелетии Руси, -- при чем двусмысленно сказал, что если правительство остановится на первом шаге (освобождение крестьян) "то оно остановится на краю пропасти, -- имяяй уши слышати, да слышит" (его услышали, он был немедленно выслан). Некрасов прочел скверные, но "сильные" стихи, посвященные памяти Добролюбова, а Курочкин -- перевод "Птички" Беранже (томление узницы и восторг внезапной свободы); о Добролюбове говорил и Чернышевский.

Между тем текущие события, как-то: ссылка на каторгу М. И. Михайлова, затем В. А. Обручева, дело тверских мировых посредников5, арест В. В. Берви, высылка П. В. Павлова -- с каждым днем все сильнее и сильнее возбуждали молодежь; не без впечатления также проходили и вести из Польши {Студенты-поляки по закрытии университета большею частик" разъехались по домам и там стали одними из самых горячих пропагандистов восстания.

ОБРУЧЕВ Николай Николаевич [21.11(03.12) (по другим данным, — 22.11(04.12).1830, Варшава (по другим данным, С.-Петербург), — 25.06.1904, замок Жор, деп-т Дордонь, Франция], российский государственный и военный деятель, генерал от инфантерии (1887), генерал-адъютант (1878).

В конце 1850-х — начале 1860-х гг. придерживался либеральных взглядов и был одним из организаторов общества «Земля и воля», член ее центрального комитета. В этот период Обручев неоднократно выезжал за границу, где сблизился с А.И. Герценом и Н.П. Огаревым, сотрудничал с Н.А. Добролюбовым и Н.Г. Чернышевским. Впоследствии он отошел от либерально-демократического движения. В марте 1866 г. за отличие по службе его производят в генерал-майоры.

В январе 1867 г. Н.Н. Обручев был назначен управляющим делами Военно-ученого комитета Главного штаба. В этот период он являлся одним из ближайших сотрудников военного министра Д.А. Милютина при подготовке и проведении военных реформ 1860 — 1870-х гг. В мае 1873 г. за отличие по службе он был произведен в генерал-лейтенанты и командирован в Турцию, Германию и Австро-Венгрию для сбора сведений по составу и организации их вооруженных сил, а затем в Брюссель — представителем русского отдела на международной выставке. С 1875 г. заслуженный профессор Николаевской академии Генерального штаба. В 1876 г. разработал стратегический план войны с Турцией, осуществленный во время Русско-турецкой войны 1877 — 1878 гг. В июле — октябре 1877 г. Обручев состоял в распоряжении главнокомандующего Кавказской армией, участвовал в боях при Кюрюк-Даре и у Большой Ягны, разрабатывал планы военных действий при Аладже и Карсе. В апреле 1878 г. пожалован в генерал-адъютанты, а в феврале 1881 г. назначен помощником начальника Главного штаба.

В июне 1881 г. генерал-лейтенант Н.Н. Обручев был назначен начальником Главного штаба. Оставаясь в этой должности 16 лет, он принимал самое непосредственное участие в разработке всех вопросов, относящихся к развитию сухопутных сил государства. За это время по его инициативе или при его участии было сформировано три армейских корпуса и сведены в корпуса кавказские и туркестанские войска; введена система резервных войск; кавалерия усилена сформированием новых драгунских полков; в инженерных войсках образованы железнодорожные, телеграфные и воздухоплавательные батальоны и роты и т.д. Он участвовал в разработке плана войны против Германии и Австро-Венгрии, а также плана десантной операции на Босфор. В 1893 г. генерал от инфантерии Обручев был назначен членом Государственного совета.

Приезд Падлевского весьма приподнял настроение господина с пенсне. В одно из ближайших заседаний комитета он держал такую речь: "Господа, мы слишком заняты текущим, между тем давно пора подумать и о будущем; события идут таким ускоренным шагом, что нам следует заблаговременно наметить членов будущего временного правительства.-- Взрыв хохота был ответом на эти слова, что, однако, нисколько не смутило господина с пенсне, он продолжал: -- По крайней мере, следует подумать, кто бы мог стать военным министром; по-моему, всего лучше подходит H. H. Обручев

В виде шутки министерство иностранных дел предложили господину с пенсне, Утин согласился быть министром внутренных дел. Гулевич взял на себя печать, а я финансы.

Еще в самом начале моего очерка я заметил, что аресты и высылки действовали на молодежь крайне возбуждающим образом; нельзя того же сказать об обществе. Правда, имя М. И. Михайлова, первого высланного в Сибирь на каторгу, облетело всю Россию и везде вызвало живейшее сочувствие к его участи (этому, конечно, немало способствовала и его литературная деятельность, особенно статьи по женскому вопросу, первые у нас по времени {Как известно, Прудон в его "De la Justice..." ("О справедливости..." -- фр.) (1858 г.) высказал относительно женщин крайне ретроградные взгляды. В 1859 г. Михайлов был в Париже и жил в Hôtel Molière, где у хозяев отеля собирался кружок горячих приверженцев равноправности женщин. Под влиянием происходивших разговоров у Михайлова и явилась мысль написать статью о женском вопросе. Хотя Чернышевский и поместил ее в "Современнике", но особенного значения не придавал, потому что не считал "женский вопрос" первым. (Примеч. Л. Ф. Пантелеева.)});

в Петербурге, вне литературных кругов, очень многие лично знали Н. А. Серно-Соловьевича и, несмотря на горячность его темперамента, любили и высоко уважали его за благородство характера и прогрессивный образ мыслей; если сказать, что арест Чернышевского на всех произвел сильное впечатление, то это значит выразиться слишком слабо; с напряженным вниманием прислушивались к малейшим известиям о ходе его процесса и крайне скептически встретили приговор сената.

Но чем больше разрастался список жертв, тем меньше стал он возбуждать интереса в широкой публике; например, о Писареве, Шелгунове никогда не приходилось слышать в обществе какие-нибудь разговоры. Это в свое время предвидел Ник. Гавр., которого глубоко поразил арест одного из сотрудников "Современника", В. Обручева. Н. Г., видимо, очень любил его и часто вспоминал о нем, между тем как о Михайлове, по крайней мере с нами, никогда сам не заводил разговора. Дело В. Обручева, возникшее очень скоро после ареста Михайлова (хотя совершенно самостоятельно), даже в Петербурге, вне литературных кругов, прошло почти незаметно. "Да,-- говорил раз Ник. Гав., кажется, метя на это обстоятельство,-- весь мир знает, что Виндишгрец расстрелял в Вене Роберта Блюма, а что он перестрелял еще не один десяток людей, из которых многие были повыше Р. Блюма, так их имена даже не во всякой истории того времени встретишь".

… Для мирного водворения законности необходимо решить крестьянский вопрос, т. е. государство должно отдать им по крайней все те земли и угодья, которыми пользовались они при крепостном праве, и освободить их от всяких особенных платежей или логичностей за выкуп, принять его на счет всей нации.

По той же самой причине русские, приверженцы законности, должны требовать безусловного освобождения Польши. Теперь стало ясно для всех, что власть наша над нею поддерживается только вооруженною рукою...

Та же самая надобность уничтожить систему вооруженного насилия требует, чтобы дана была населению Южной Руси полная свобода располагать своею судьбою по собственной воле...

Всемилостивейший государь,

Положение нашей русской родины тяжело и опасно.

Дело об уничтожении крепостного права решено в смысле противном народному духу...

Наши государственные расходы несоразмерны с доходами. От расстройства финансов бедствует промышленность и торговля... России грозит банкротство.

Одна из причин нашего разорения — владычество над Польшей. Мы принуждены постоянно иметь в Западном крае огромную армию, поглощающую десятки миллионов рублей наших денег... У нас в России нет убеждения, что правое дело должно выиграть. У нас нет безопасности ни лицу, ни имуществу...

Самые законы наши нуждаются в значительных изменениях. Сословные привилегии делят нацию на классы, презирающие или ненавидящие друг друга. Устройство судебной части не дает обеспечения правильному ходу процессов...

... Вы, государь, называетесь неограниченным монархом; но ваша власть не так велика... Вы не в силах были ни сделать обязательным выкуп, ни уничтожить барщину, ни сохранить за крестьянами землю... Бюрократический формализм, интрига и обман гораздо могущественнее вас...

Только правительство, опирающееся на свободную волю самой нации, может совершить те преобразования, без которых Россия подвергнется страшному перевороту. Благоволите, государь, созвать в одной из столиц нашей русской родины, в Москве или в Петербурге, представителей русской нации, чтобы они составили конституцию для России. Благоволите созвать представителей польской нации в ее столице Варшаве, чтобы они устроили судьбу своей Родины сообразно ее потребностям.

Об этом просят вас, государь, ваши русские подданные, которые не могут быть заподозрены в желании чего-нибудь противного величию и славе России.

Колокол.—М.. 1962,—С. 900, 913— 914. 961—963.

Посѣщая роскошныя берега Кубы или обширныя пространства невольничьихъ штатовъ Сѣверо-Американскаго Союза, путешественникъ прежде всего пораженъ печальнымъ контрастомъ между богатствомъ, роскошью природы и жалкимъ состояніемъ массы населенія. Казалось бы, что среди такихъ великолѣпныхъ долинъ и холмовъ, подъ такимъ благословеннымъ небомъ, человѣкъ могъ бы блаженствовать, почти безъ всякаго труда, -- а между тѣмъ, куда ни повернешь взоръ, вездѣ видишь тяжелый, изнурительный и, странно сказать, безплодный трудъ. Гурты людей работаютъ съ утра до вечера, почти безъ всякаго отдыха, а между тѣмъ почва, повидимому столь щедрая, все-таки не спасаетъ ихъ отъ крайней нищеты. Ужасное физическое состояніе невольниковъ доходитъ до того, что многіе изъ нихъ, особенно женщины, совершенно лишаются человѣческаго образа. "Смотря на эти ужасныя отвратительныя созданія", говоритъ Эбботтъ: "не вѣрится, чтобы это были женщины, матери; не вѣрится, что кто нибудь могъ любить ихъ, что онѣ сами способны къ человѣческимъ чувствамъ".

Состояніе этихъ жалкихъ, замученныхъ людей татъ ужасно, что его можно счесть послѣдней степенью человѣческаго несчастія. А между тѣмъ подъ благословеннымъ небомъ южной Америки есть созданія, которыхъ участь еще болѣе возмутительна. Это куліи. Страданія ими переносимыя потрясаютъ душу еще сильнѣе, чѣмъ бѣдствія невольниковъ. Это происходитъ отъ того, что ихъ участь дѣйствительно печальнѣе; но сверхъ того и потому, что обращеніе съ ними обличаетъ всю глубину человѣческаго разврата, всю изобрѣтательность его на средства пить кровь ближняго. Участь куліевъ всего лучше доказываетъ, что, когда имѣешь дѣло съ извѣстными людьми, недостаточно быть свободнымъ, а нужно быть сильнымъ, обезпеченнымъ, нужно имѣть залоги сохраненія свободы. Иначе свобода окажется хуже рабства. Вѣдь куліи свободны. Это намъ извѣстно, бѣдные китайцы, которые подряжаются работать на хозяина, взамѣнъ безплатнаго перевоза на новое мѣсто, одежды, питья и четырехъ долларовъ въ мѣсяцъ. Эти четыре доллара, къ концу восьмаго года (обыкновенный срокъ найма куліевъ), должны бы были составить сумму въ 380 долларовъ; а такая сумма въ глазахъ бѣднаго, умѣреннаго китайца кажется неистощимымъ сокровищемъ. Онъ подряжается, и съ радостью заключаетъ обязательства. Его сажаютъ на корабль, перевозятъ, положимъ, въ Кубу -- и затѣмъ тотчасъ же по выходѣ на берегъ онъ видятъ, что горько ошибся въ разсчетѣ. Во-первыхъ, законтрактовавшій его господинъ большею частью немедленно перепродаетъ его, совершенно какъ невольника; а затѣмъ его подвергаютъ высочайшей степени пытки, которая называется работой на плантаціяхъ невольника, большею частью, не разсчетъ замучить до смерти; но не позволятъ кулію дотянуть до восьми лѣтъ, напротивъ, весьма выгодно; такъ какъ въ этомъ случаѣ можно не заплатить ему обѣщанныхъ денегъ. Впрочемъ, если бы, несмотря на добросовѣстнѣйшія усилія плантатора, кулій остался живъ, то первый оттого немного проигрываетъ. Подъ конецъ срока онъ его перепродаетъ другому плантатору, который требуетъ отъ несчастнаго новыхъ восьми лѣтъ службы, и истязаніе продолжается до смерти паціента. Можно съ большою достовѣрностью сказать, замѣчаетъ Эбботъ, что изъ Кубы ни одинъ кулій не возвращается на родину.

В столице сегодня началась революция. Мы организовали прямую трансляцию и будем следить в реальном времени за всеми важнейшими событиями ближайшие четверо суток: от восстания Волынского полка до отречения императора Николая II. Для этой хроники мы впервые собрали воедино все новости, свидетельства очевидцев, документы, фотографии и кадры кинохроники – всего более 600 публикаций. Все события максимально точно привязаны к реальному времени и месту на интерактивной Яндекс-карте Петрограда. Чтобы у вас была возможность прожить эти главные дни в истории нашей страны минута за минутой.

Отличный проект, давно за ним слежу в ежедневном режиме

Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный... Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал - свирепствовал тезис Littré, что преступление есть помешательство;* приезжаю - и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест*. "Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!". Но это лишь ягодки.
Русский бог уже спасовал пред "дешевкой". Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или тащи ведро"*. О, дайте взрасти поколению! Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали!
Ах, как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет... (с) Ф.М. Бесы

Н. Г. прожил тогда в Петербурге не долго. Выше я, кажется, упоминал, что (помнится, в 1851 г.) он уехал в Саратов, взявши там место учителя гимназии, чтобы пожить вместе со своими родными. Через него я успел познакомиться с некоторыми из его прежних знакомых. Одним из них был довольно известный впоследствии М. Л. Михайлов. Когда я в 1850 г. ехал с Н. Г. вместе в Петербург, наш путь лежал через Нижний. Мы остановились здесь на несколько времени, чтобы посмотреть город, и, между прочим, Н. Г. хотел разыскать Михайлова. Они были знакомы раньше в Петербурге: во время студенчества Н. Г. Михайлов был в университете вольнослушателем по тому же факультету. Они сошлись, потому что Н. Г. встретил в Михайлове образованного молодого человека, с которым у них нашлись общие литературные интересы. Михайлов был очень живой, начитанный, остроумный человек и с несомненным, хотя и неглубоким, дарованием; из него вышел потом едва ли не лучший переводчик Гейне. В то время среди молодежи немного было людей, знакомых с иностранной литературой; Михаилов ею интересовался и много читал, Н. Г. тоже очень много читал, и, хотя его больше интересовала современная политическая история, у них находилось немало точек соприкосновения, например, на Гейне, Берне и т. д. Михайлов не дослушал университетского курса и, кажется, по расстройству его денежных дел должен был уехать из Петербурга. Сколько помню, он отправился в Нижний, где был начальником удельной конторы В. И. Даль, с которым он, кажется, был в родстве; там он имел нечто вроде службы и жил, кажется, у Даля.

На северном голом утёсе
Стоит одинокая ель.
Ей дремлется. Сонную снежным
Покровом одела метель.

И ели мерещится пальма,
Что в дальней восточной земле
Одна молчаливо горюет
На зноем сожжённой скале.

Как и при каких обстоятельствах я познакомился с Михайловым, не припомню. Случилось это, кажется, в 1854 или 1855 году. Хотя Михайлов и не был тогда начинающим литератором, но его литературная физиономия не выяснилась еще вполне. Сам Михайлов считал себя беллетристом и, кажется, мало ценил себя, как переводчика и знатока иностранной литературы. А другого подобного знатока тогда не было. Михайлов был ходячая библиография иностранной литературы; не было такого поэта или романиста или беллетристического сочинения, которого бы он не знал. Как Чернышевский знал все в политической, философской и экономической литературе и истории, так Михайлов чувствовал себя дома в иностранной и русской изящной литературе.
Как человек, Михайлов отличался задушевностью и какой-то женской нервностью; его легко было расстроить и вызвать на глазах слезы. Но это было легко тем, кого он любил. С посторонними или далекими людьми он держал себя с приветливостью, не допускающей особенно близко и даже с оттенком авторитетного достоинства. Точно у него в кармане всегда были колючки, которые он держал наготове. Нечто подобное было в Добролюбове, державшем себя замкнуто и смотревшем неподвижными глазами, "как бог". У Чернышевского этой манеры не было. Он как бы ставил себя на второе место и старался согреть, обласкать, приблизить. Чернышевский отогревал и делал робкого смелым, Михайлов и Добролюбов ставили перегородку и возбуждали если не страх, то некоторую робость. Чернышевский отличался простотой манер и внешней форме не придавал значения. Добролюбов и Михайлов -- напротив. Михайлов отличался даже щеголеватостью и обладал особенным талантом, что все на нем выходило как-то хорошо, изящно и опрятно, Этому помогала его тонкая, стройная, прямая фигура. Михайлов не был красив, скорее даже некрасив, но он привлекал к себе симпатичностью и сердечностью. Вообще эти люди, которых, как злодеев, хотевших залить Россию потоками крови, уморили в каторге, отличались такими тонкими, развитыми чувствами и кротостью, каких, конечно, не бывало никогда у сославшего их русского правительства. Эти люди подтвердили еще раз истину, что только мученики с женской любящей душой -- истинно мужественные и честные люди. Впрочем, Добролюбов избег каторги только потому, что умер, не дождавшись ареста Чернышевского. Проживи он еще год, и он попал бы в крепость за ту же вину, как и Чернышевский,-- что не мог быть хорошим начальником отделения. Я буду потом говорить еще о Берви7. По чувствам это был Христос и в то же время самый фанатический народник, самый ярый революционер. Должно быть, революционеры все такие.
Михайлов шестидесятым годам был известен, как автор статьи о женщинах и как первая жертва

В 1865 г. М. П. Михаэлис стала невестой В. О. Ковалевского, однако за два часа до венчания свадьба расстроилась "из-за принципа", оставшегося неизвестным. И это некоторым образом предопределило судьбу Софьи Ковалевской! Позже М. П. Михаэлис вышла замуж за революционера-народника Н. Н. Богдановича. Вместе с ним она вела пропаганду в народе, одним из центров которой стала кузница, устроенная народниками в имении Михаэлисов Подолье. Мария неоднократно арестовывалась и годы находилась под надзором полиции. В связи с арестом Н. Н. Богдановича в 1877 г. домашнему аресту была подвергнута и Евгения Егоровна - за содействие зятю в ведении революционной пропаганды.

Людмила Петровна Михаэлис всю свою сознательную жизнь прожила рядом с выдающимися людьми, среди которых Н. С. Шелгунов, М. Л. Михаилов, Л. А. Серно-Соловьевич. Она была знакома с Герценом, пользовалась дружбой поэтов Майкова, Бенедиктова, Мея, Полонского и других. Один только перечень этих имен может быть свидетельством незаурядности личности Л. П. Михаэлис-Шелгуновой. В своих воспоминаниях, написанных на склоне лет, она опубликовала адресованные ей письма, стихотворения, посвящения многих знаменитостей.

П. В. Засодимский, много лет близко знавший Шелгуновых и оставивший, наверное, самые обстоятельные воспоминания о Людмиле Петровне, писал о ней: "В нашем мире нет ангелов... Но, очевидно, было же в Шелгуновой что-то такое, что ставило ее в интеллектуальном отношении выше среднего уровня, если многие высокодаровитые люди, известные русскому обществу своим умом и талантом, искали ее знакомства и находили наслаждение в беседе с нею.

Увлечения ею нельзя приписывать лишь одним чарам женской красоты"

Увлеченный с юности идеями нравственного совершенствования, он с большим энтузиазмом "воспитывал себе жену" с полного одобрения Евгении Егоровны. Невеста, кончавшая в то время частный пансион, оказалась способной и послушной ученицей: много читала по рекомендации жениха, впитывала ею идеи.

Что же проповедовал в ту пору Николай Васильевич Шелгунов? Ответ на этот вопрос дают, в частности, его письма к невесте:

2 сентября 1850 г Я не стесняю Вас в Ваших действиях, я не хочу быть Вашим тяжелым бременем, я люблю Вас и потому не хотел бы быть причиной Вашего несчастья... Вы можете выбрать себе нового мужа, можете насладиться с ним счастьем возможным на земле, а обо мне можете не думать

15 октября 1850 г.: "Ведь Вы исключительная женщина, Вы такая отличная, Людинька..."

Наблюдательная и умная современница Е. Л. Штакеншнейдер, в доме которой часто бывали Шелгуновы и Михайлов, особенно недоброжелательна к Людмиле Петровне. "Вообще окружают Шелгунову почти поклонением, - записала она в дневнике 19 января 1856 г. - Она не хороша собой, довольно толста, носит короткие волосы, одевается без вкуса, руки только очень красивы у нее, и она умеет нравиться мужчинам; женщинам же не нравится.

В конце 1861 г. в судьбе Шелгуновой произошел очередной резкий перелом: в сентябре арестовали М. Л. Михайлова за распространение прокламации "К молодому поколению". Тогда мало кто знал, какой подвиг совершил этот человек, взяв на себя всю вину ради спасения друга и любимой женщины.

В марте 1862 г. Н. В. Шелгунов вышел в отставку, чтобы с Людмилой Петровной и ее ребенком (сыном Михайлова) поехать на каторгу в Забайкалье - к Михайлову. Существует в литературе версия, что ехали они освобождать Михайлова20, однако в сентябре того же года были арестованы. Из Сибири Шелгунов возвращался под конвоем прямо в Петропавловскую крепость, а Людмила Петровна с сыном и няней через Иркутск и Петербург - в Подолье. Примерно через год она была уже в Швейцарии, где прожила до осени 1866 г.

Следует отдать должное Л. П. Шелгуновой: она и в Швейцарии не оставалась без дела, жила в гуще общественных событий, содержала пансион для русских политических эмигрантов, ставший их своеобразным центром. А И. В. Шелгунов, томившийся в вологодской ссылке, по-прежнему слал ей нежные письма, помогал советами и деньгами: "чего бы я ни дал, чтобы быть с тобой, мой друг", "тоска, и никого я не люблю. Есть только одна прочная связь - это с тобою, так что я не могу представить себе жизни без тебя" и т. н. Людмила Петровна, оставаясь в Швейцарии, отправила к Шелгунову своего "гонца" - малолетнего сына, ее и Серно-Соловьевича...

Стеклов считает, что при всей своей гениальности Чернышевский не мог быть равен Марксу, по отношению к которому стоит-де, как по отношению к Уатту -- барнаульский мастеровой Ползунов. Сам Маркс ("этот мелкий буржуа до мозга костей" по отзыву Бакунина, не терпевшего немцев) раза два сослался на "замечательные" труды Чернышевского, но оставил не одну презрительную заметку на полях главного экономического труда "дес гроссен руссишен гелертен" (русских вообще Маркс не жаловал).

Чернышевский отплатил ему тем же.

Уже в семидесятых годах он ко всему "новому" относился небрежно, неблагожелательно. Экономика в частности ему осточертела, перестав быть для него орудием борьбы, и тем самым приобретя в его сознании вид пустой забавы, "чистой науки".

Совершенно ошибочно Ляцкий -- со свойственной многим страстью к навигационным аналогиям -- сравнивает ссыльного Чернышевского с человеком, "глядящим с пустынного берега на плывущий мимо гигантский корабль (корабль Маркса), идущий открывать новые земли"; выражение, особенно неудачное в виду того, что сам Чернышевский, словно предчувствуя аналогию и заранее опровергая ее, говорил о "Капитале" (посланном ему в 1872 году): "Просмотрел, да не читал, а отрывал листик за листиком, делал из них кораблики (разрядка моя) и пускал по Вилюю".

Надежды Чернышевского на литературные доходы не сбылись: эмигранты не только злоупотребляли его именем, но еще воровски печатали его произведения. И вовсе уже пагубными для него были попытки его освободить, попытки сами по себе смелые, но кажущиеся бессмысленными нам, видящим с изволока времени разность между образом "скованного великана" и тем настоящим Чернышевским, которого только бесили старания спасителей: "эти господа, говаривал он потом, -- даже не знали, что я и верхом ездить не умею". Вследствие этого внутреннего противоречия и получалась чушь (особый оттенок коей нам уже давно известен).

Трудно представить себе что-либо более угрюмое, печальное и неприветное, чем приленская природа. Голые скалы, иногда каменная стена на десятки верст, и наверху, над вашей головой, только лиственничный лес да порой кресты якутских могил. И так почти на три тысячи верст. Русское население Лены -- это ямщики, поселенные здесь с давних времен правительством и живущие у государства на жалованье. Это своего рода сколок старинных "ямов", почтовая служба для государственных целей, среди дикой природы и полудикого местного населения, среди тяжкой нужды. "Мы пеструю столбу караулим,-- говорил мне с горькой жалобой один из ямщиков своим испорченным полурусским жаргоном,-- пеструю столбу, да серый камень, да темную лесу", В этой фразе излилась вся горькая жизнь русского мужика, потерявшего совершенно смысл существования. "Столбы для дому бей в камень, паши камень и камень кушай... и слеза наша на камень этот падет",-- говорил другой14.
Эти люди, которые, как все люди, всё ждут чего-то и на что-то надеются, везли Чернышевского, когда его отправляли на Вилюй. Они заметили, что этого арестанта провожают с особенным вниманием, и долго в юртах этих мужиков, забывающих родной язык, но хранящих воспоминание о далекой родине, толковали о "важном генерале", попавшем в опалу. Затем его провезли обратно и опять с необычными предосторожностями.
3 сентябре 1884 года, через несколько месяцев после проезда Чернышевского по Лене в Россию, мне пришлось провести несколько часов на пустынном острове Лены в ожидании, пока пронесется снеговая туча. Мы с ямщиками развели огонь, и они рассказывали о своем житьишке.

-- Вот разве от Чернышевского не будет ли нам чего? -- сказал один из них, задумчиво поправляя костер.
-- Что такое? от какого Чернышевского? -- удивился я.
-- Ты разве не знаешь Чернышевского, Николай Гавриловича?

И он рассказал мне следующее:
"Чернышевский был у покойного царя (Александра II) важный генерал и самый первейший сенатор. Вот однажды созвал государь всех сенаторов и говорит:
-- Слышу я -- плохо у меня в моем государстве: людишки больно жалуются. Что скажете, как сделать лучше?
Ну, сенаторы... один одно, другой другое... Известно уж, как всегда заведено. А Чернышевский молчит. Вот, когда все сказали свое, царь говорит:
-- Что же ты молчишь, мой сенатор Чернышевский? Говори и ты.
-- Все хорошо твои сенаторы говорят,-- отвечает Чернышевский,-- и хитро, да все, вишь, не то. А дело-то, батюшка-государь, просто... посмотри на нас: сколько на нас золота да серебра навешано, а много ли мы работаем? Да, пожалуй, что меньше всех! А которые у тебя в государстве больше всех работают -- те вовсе, почитай, без рубах. И все так идет навыворот. А надо вот как: нам бы поменьше маленько богатства, а работы бы прибавить, а прочему народу убавить тягостей.

Вот услышали это сенаторы и осердились. Самый из них старший и говорит:
-- Это, знать, последние времена настают, что волк волка съесть хочет.--Да один за одним и ушли.
И сидят за столом -- царь да Чернышевский -- одни. Вот царь и говорит:
-- Ну, брат Чернышевский, люблю я тебя, а делать нечего, надо тебя в дальние места сослать, потому с тобой с одним мне делами не управиться.

Заплакал, да и отправил Чернышевского в самое гиблое место, на Вилюй. А в Петербурге осталось у Чернышевского семь сынов, и все выросли, обучились, и все стали генералы. И вот, пришли они к новому царю и говорят:
-- Вели, государь, вернуть нашего родителя, потому его и отец твой любил. Да теперь уж и не один он будет,-- мы все с ним, семь генералов.
Царь и вернул его в Россию, теперь, чай, будет спрашивать, как в Сибири, в отдаленных местах народ живет... Он и расскажет...
Привез я его в лодке на станок, да как жандармы-то сошли на берег,-- я поклонился в пояс и говорю:
-- Николай Гаврилович! Видел наше житьишко?
-- Видел,-- говорит.
-- Ну, видел, так и слава те господи".
Так закончил рассказчик, в полной уверенности, что в ответе Чернышевского заключался залог лучшего будущего и для них, приставленных караулить "пеструю столбу да серый камень".
Я рассказал эту легенду Чернышевскому. Он с добродушной иронией покачал головой и сказал:
-- А-а, похоже на правду, именно похоже! Умные парни эти ямщики.

Если не считать молодежи, ни от кого нам не приходилось выслушать даже и намека: а нельзя ли, мол, так или иначе приобщиться к вашему делу? Только П. Л. Лавров раз крайне удивил меня; это было, как припоминаю, в начале осени 1862 г. "Странно,-- говорил он,-- еще недавно казалось, что в обществе начинало что-то выделяться в виде как бы организованной группы с активными задатками, и вдруг все стушевалось, не видно никаких проявлений". Я молчал (сколько припоминаю, в это самое время приготовлялся No 1 "Земли и Воли"), а Петр Лаврович продолжал: "Был день, который мог быть чреват последствиями, но он пропущен; я разумею несостоявшуюся сходку (студенческую) у Казанского собора (в октябре 1861 г.); я тогда долго оставался вблизи Казанского собора; все было переполнено публикой, особенно много было офицеров; и видно было, что собрались не ради праздного любопытства".
Я передал этот разговор в ближайшем заседании комитета. И мы долго обсуждали, как понять слова Пет. Лав.; наконец решили, что в них ничего другого нельзя видеть, кроме интересного суждения, высказанного без всякой задней практической мысли. Особенно резко выступил против П. Лав. господин à la Вирхов. "Чего можно ждать от метафизика,-- говорил он,-- нам надо держаться подальше от таких людей"

Желание расширить влияние на армию (помимо московского кружка "Библиотеки"8, вернее, в прибавок к ней по заданию), особенно артиллерию, которая и тогда комплектовалась из наиболее развитых солдат, толкнуло к "метафизику", как его называли некоторые, П. Л. Лаврову. Все эти писатели вступили в общество, Лавров же и Елисеев официально не сделались членами, но сами просили оставить за ними право, не принимая на себя по обществу никаких обязанностей, могущих отвлечь их от прямого дела, являться на наши совещания в качестве совещательных членов. Принимая во внимание разницу в возрасте и житейском опыте, мы поняли этот их шаг еще и как исходящий от более старших

Несколько раз я заметил, что при случавшихся иногда упоминаниях о журнальной работе на лице Николая Гавриловича появляется заметная гримаса: он немножко морщился, губы выпячивались несколько вперед -- получалось впечатление, как будто человек только что проглотил или сейчас должен проглотить что-то горькое, неприятное. Я объяснял себе эти гримасы чрезмерным количеством работы, которую когда-то приходилось ему выполнять; должно быть, думалось мне, эта масса работы временами жесточайшим образом утомляла его, так что ему и вспоминать об этом тяжело, но теперь, перечитавши собрание его сочинений, я начинаю думать несколько иначе. В 8-м томе, на странице 78, я обратил внимание на следующие слова, написанные им в январе 1861 года:
"Пиши о варягах, о г. Погодине, о Маколее и г. Лаврове с Шопенгауэром, о Модинари и письмах Кэри к президенту Соединенных Штатов. И сиди за этой белибердой, ровно никому не нужной. Тяжело писать эту дребедень, унизительно, отвратительно писать ее, а еще тяжелее, унизительнее слушать, что ее хвалят, что тебя многие уважают за нее. Грустно быть писателем человеку, который не хотел бы прожить на свете бесполезным для общества говоруном о пустяках".

5 марта 1861 г.

Новая эра. Сегодня объявлен, в Петербурге и Москве, Манифест об отмене крепостного состояния. Он не произвёл сильного впечатления в народе и по содержанию своему даже не мог произвести этого впечатления. Воображение слышавших и читавших преимущественно остановилось на двухгодичном сроке, определенном для окончательного введения в действие уставных грамот и окончательного освобождения дворовых.
"Так ещё два года!" или: "Так только через два года!", -
слышалось большею частью и в церквах, и на улицах.

Из Москвы тамошнее начальство телеграфировало, что всё обошлось спокойно "благодаря принятым мерам".
Государь на разводе собрал офицеров и сказал им речь по поводу совершившегося события. При выходе из манежа народ приветствовал его криком "ура!", но без особого энтузиазма.
В театрах пели "Боже, Царя храни!", но также без надлежащего подъёма.
Вечером никто не подумал об иллюминации. Иностранцы говорили сегодня:
"Как ваш народ апатичен!"

Это не столько апатия, сколько двойное последствие прежнего гнёта и ошибок во всём ходе крестьянского дела. Правительство почти всё сделало, что только могло сделать, чтобы подготовить сегодняшнему Манифесту бесприветную встречу

14 апреля 1861 г.
О "конституции" он [князь Долгоруков] говорил сегодня раза два, как о неизбежном последствии эмансипационного дела, но присовокуплял, что Государь не только не решится заявить согласие на постепенное развитие конституционных форм, но даже решительно высказался в противном смысле ещё недавно и не изменил, по-видимому, своего взгляда на этот вопрос.

При этом князь Долгоруков ещё раз сказал:
"Мы в безвыходном положении. Что будем мы делать?"

Я отвечал:
"Ждать с верноподданническою покорностью, пока мысль и воля Государя изменятся".

26 ноября 1861 г.
Был у меня Ливен, вернувшийся из своего генерал-губернаторства. Немцы не походят на русских. Ливен получает с лишком 30 тыс. руб. в год и имеет некоторое состояние, но говорит, что не может "принимать" за недостатком средств.
Я не имею ничего и получаю только 12 тыс., а буду принимать еженедельно.

23 декабря 1861 г.
Утром Комитет финансов. Рейтерн решительно тупой человек. Его рот имеет удивительное выражение интеллектуального ожирения.

Обедал в Английском клубе. Длинный, недипломатический разговор с французским поверенным в делах Польши о польских и французских делах. Он откровенно признавался, что они начнут через год войну, я довольно откровенно говорил, что думаю о Польше.

(31 марта) 12 апреля 1861 года был издан именной Указ Александра II «Об учреждении в Санкт-Петербурге Александровской больницы для рабочего населения в память 19 февраля 1861 года». По проекту архитектора А.Штрома в 1866 году было построено здание на набережной Фонтанки, рассчитанное на 400 мест. В последующие годы на территории больницы было построено еще несколько деревянных бараков для больных, а в 1893 году перед главным фасадом установлен бронзовый бюст Александра II.

О внимании царской семьи к этой больнице рассказывают несколько архивных документов, в которых говорится, что императорская чета посещала больницу с обходом всех больных, они пробовали из общего котла пищу, которой кормят пациентов, с такими же визитами они появлялись там и во время эпидемии холеры.

В Александровской больнице зарождались многие методики в лечении и диагностике, широко использовались новейшие для того времени методы лечения. В больнице впервые в стране был установлен рентгенологический аппарат. В разные годы здесь работали известные ученые-медики: академик В.М. Бехтерев, профессора Гервер, Фаворский, В.Петров, Н.Виноградов, Д.Ракицкий и другие «светила науки».

Источник: www.calend.ru/event/6029/© Calend.ru

В России образуется Совет Министров как высший правительственный орган страны.