1-го ноября. Вторник.
Холодный ветреный день. От берега замерзло до конца нашего канала и ровной полосой в обе стороны. Был очень занят все утро.

Завтракали: кн. Орлов и Ресин (деж.). Погулял. В 4 часа поехали на Сергиевку. Пили чай с Милицей и Станок. Познакомились с человеком Божиим — Григорием{*7} из Тобольской губ.

Вечером укладывался, много занимался и провел вечер с Аликс.

О политической роли Распутина говорилось много. А вот сам «старец» и дикое поведенье его, в каковом, быть может, причина его успеха, описаны менее. Потому, думаю, прежде, чем рассказать о том, что случилось в подвалах на Мойке, надобно подробней поговорить о субъекте, которого мы с великим князем Дмитрием и депутатом Пуришкевичем решились уничтожить.

Родился он в 1871 году в Покровской слободе, Тобольской губернии. Родитель Григория Ефимовича – горький пьяница, вор и барышник Ефим Новых. Сын пошел по стопам отца – перекупал лошадей, был «варнаком». «Варнак» у сибиряков означает – отпетый мерзавец. Сыздетства Григория звали на селе «распутником», откуда и фамилия. Крестьяне побивали его палками, пристава по приказу исправника прилюдно наказывали плетью, а ему хоть бы что, только крепче становился.

Влиянье тамошнего попа пробудило в нем тягу к мистике. Тяга эта, правда, была довольно сомнительна: грубый, чувственный темперамент вскоре привел его в секту хлыстов. Хлысты якобы общались, со Святым Духом и воплощали Бога через «христов» путем самых разнузданных страстей. Были в этой хлыстовской ереси и языческие, и совсем первобытные пережитки и предрассудки. На свои ночные радения они собирались в избе или на поляне, жгли сотни свечей и доводили себя до религиозного экстаза и эротического бреда. Сперва шли моленья и песнопенья, потом хороводы. Начинали кружить медленно, ускоряли, наконец вертелись как одержимые. Головокруженье требовалось для «Божьего озарения». Кто ослаб, того вожак Хоровода хлещет плетью. И вот уж все пали на землю в экстазных корчах. Хоровод завершился повальным совокуплением. Однако в них уже вселился «Святой Дух», и за себя они не в ответе: Дух говорит и действует через них, стало быть, и грех, содеянный по его указке, лежит на нем.

Распутин был особенный мастер «Божьих озарений». Поставил он у себя во дворе сруб без окон, так сказать, баню), где устраивал действа с хлыстовским мистическо-садистским душком.

Попы донесли, и пришлось ему уйти из деревни. К тому времени ему исполнилось тридцать три года. И пустился он в хождения по Сибири, и дальше по России, по большим монастырям. Из кожи вон лез, чтобы казаться самой святостью. Мучил себя, как факир, развивая волю и магнетическую силу взгляда. Читал в монастырских библиотеках церковнославянские книги. Не имев прежде никакого ученья и не отягощенный знанием, с ходу запоминал тексты, не понимая их, но складывая в Памяти. В будущее они пригодились ему, чтобы покорить не только невежд, но и знающих людей, и саму царицу, окончившую курс философии в Оксфорде.

В Петербурге в Александро-Невской лавре принял его отец Иоанн Кронштадтский. Поначалу отец Иоанн склонился душой к сему «юному сибирскому оракулу», увидел в нем «искру Божью».

Петербург, стало быть, покорен. Открылись мошеннику новые возможности. И он – назад к себе в село, нажив свои барыши. Сперва водит дружбу с полуграмотными дьячками и причетниками, потом завоевывает иереев и игуменов. Эти тоже видят в нем «посланника Божия».

А дьяволу того и надо. В Царицыне он лишает девственности монахиню под предлогом изгнания бесов. В Казани замечен выбегающим из борделя с голой девкой впереди себя, которую хлещет ремнем. В Тобольске соблазняет мужнюю жену, благочестивую даму, супругу инженера, и доводит ее до того, что та во всеуслышанье кричит о своей страсти к нему и похваляется позором. Что ж с того? Хлысту все позволено! И греховная связь с ним – благодать Божья.

Слава «святого» растет не по дням, а по часам. Народ встает на колени, завидев его. «Христе наш; Спасителю наш, помолись за нас, грешных! Господь внемлет тебе!» А он им: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, благословляю вас, братия. Веруйте! Христос придет скоро. Терпите Честнаго Распятия ради! Его же ради умерщвляйте плоть свою!..»

Таков человек был, в 1906 году представившийся молодым избранником Божьим, ученым, но простодушным; архимандриту Феофану, ректору Санкт-Петербургской духовной академии и личному духовнику государыни императрицы. Он, Феофан, честный и благочестивый пастырь, станет его покровителем в петербургских околоцерковных кругами.

Петербургский пророк в два счета покорил столичных оккультистов и некромантов. Одни из первых, самых ярых приверженцев «человека Божия» – великие княгини-черногорки. Именно они в 1900 году приводили ко двору мага Филиппа. Именно они представят императору и императрице Распутина. Отзыв архимандрита Феофана рассеял последние государевы сомненья:

«Григорий Ефимович – простой крестьянин. Вашим величествам полезно послушать голос самой земли русской. Знаю я, в чем его упрекают. Известны мне все грехи его. Их много, есть и тяжкие. Но таковы в нем сила раскаяния и простодушная вера в милосердие Божие, что уготовано ему, я уверен, вечное блаженство. Покаявшись, он чист, как дитя, только вынутый из купели. Господь явно отметил его».

Анна Вырубова, фрейлина и наперсница царицы, очень скоро стала Распутину подругой и союзницей. О ней, урожденной Танеевой, одной из подружек моего детства, барышне толстой и невзрачной, я уже рассказывал прежде. В 1903 году она стала императрицыной фрейлиной, а четырьмя годами позже вышла замуж за морского офицера Вырубова. Венчали их с большой помпой в царскосельской дворцовой церкви. Государыня была свидетельницею при свадебной церемонии. Несколько дней спустя она захотела представить Анюту «старцу». Благословляя новобрачную, Распутин сказал: «Не быть твоему браку ни счастливым, ни долгим». Предсказанье сбылось.

Молодые поселились в Царском близ Александровского дворца. Однажды вечером, вернувшись домой, Вырубов обнаружил, что дверь заперта. Сказали ему, что у жены его в гостях государыня и Распутин. Он дождался их ухода, вошел в дом и устроил жене бурную сцену, ибо накануне строго-настрого запретил ей принимать «старца». Говорят, что и побил он ее. Анюта выбежала из дома и бросилась к императрице, умоляя защитить от мужа, который, кричала она, ее убьет. Вскоре состоялся развод.

Дело нашумело. Слишком значительны оказались его участники. Последствия были роковыми. Государыня защищала Анну. Распутин не зевал и сумел подчинить себе государынину подругу. И впредь она стала послушным его орудием.

Как царицына наперсница Анна Танеева-Вырубова была на особом положении, а с появленьем Распутина получила еще и новые возможности. Для политики она умом не вышла, зато стороной могла влиять хотя б как посредница. Эта мысль пьянила ее. Распутину она выдаст все тайны государыни и поможет ему прибрать к рукам государственные дела.

Так и случилось: «старец» быстро вошел в силу. Бесконечные просители ломились к нему. Были тут и большие чиновники, и церковные иерархи, и великосветские дамы, и многие прочие.

Обзавелся Распутин ценным помощником – терапевтом Бадмаевым, человеком восточного происхождения, лекарем-неучем, уверявшим, что вывез из Монголии магические травы И снадобья, какие правдой и неправдой добыл у тибетских магов. А на деле сам варил эти зелья из порошков, взятых у дружка-аптекаря. Подавал свои дурманы и возбудители как «Тибетский эликсир», «Бальзам Нгуен-Чен», «Эссенция черного лотоса» и т. д. Шарлатан и «старец» стоили друг друга и быстро нашли общий язык.

Как известно, пришла беда отворяй ворота. Пораженье в русско-японской войне, революционные беспорядки 1905 года, болезнь царевича усилили потребность в помощи Божьей, а значит, и в «посланце Божьем».

По правде, главным распутинским козырем было ослепленье несчастной императрицы Александры Федоровны. Что объясняет и, может, в какой-то мере извиняет ее, сказать трудно.

Принцесса Алиса Гессенская явилась в Россию траурную. Царицей она стала, не успев ни освоиться, ни сдружиться с народом, над которым собиралась царить. Но, тотчас оказавшись в центре всеобщего вниманья, она, от природы стеснительная и нервная, и вовсе смутилась и одеревенела. И потому прослыла холодной и черствой. А там и спесивой, и презрительной. Но была у ней вера в особую свою миссию и страстное желанье помочь супругу, потрясенному смертью отца и тяжестью новой роли. Она стала вмешиваться в дела государства. Тут решили, что она вдобавок властолюбива, а государь слаб. Молодая царица поняла, что не понравилась ни двору, ни народу, и совсем замкнулась в себе.

Обращение в православие усилило в ней природную склонность к мистицизму и экзальтации. Отсюда ее тяга к колдунам Папюсу и Филиппу, потом – к «старцу». Но главная причина слепой ее веры в «Божьего человека» – ужасная болезнь царевича. Первый человек для матери тот, в ком видит она спасителя своего чада. К тому ж сын, любимый и долгожданный, за жизнь которого дрожит она ежеминутно, – наследник трона! Играя на родительских и монарших чувствах государей, Распутин и прибрал к рукам всю Россию.

Конечно, Распутин обладал гипнотической силой. Министр Столыпин, открыто боровшийся с ним, рассказывал, как, призвав его однажды к себе, чуть было сам не попал под его гипноз:

«Он вперил в меня свои бесцветные глаза и стал сыпать стихами из Библии, при этом странно размахивая руками. Я почувствовал отвращение к проходимцу и в то же время очень сильное его на себе психологическое воздействие. Однако я овладел собой, велел ему замолчать и сказал, что он целиком в моей власти».

Столыпин, чудом уцелевший при первом покушении на него в 1906 году, был убит вскоре после этой встречи.

Распутин и о. Иоанн Кронштадтский.
(Письмо в редакцию).

В одной из петербургских газет было на днях сообщено со слов Григория Распутина, что последний будто бы бывал у о. Иоанна Кронштадского, который будто бы любил с ним беседовать и «до самой смерти был к нему ласков». Позволю себе поделиться по этому поводу своими воспоминаниями.

В конце 1905 г. или в начале 1906 года я поехал в Кронштадт навестить о. Иоанна. В то время как я беседовал с батюшкой, в комнату вошел его родственник, исполнявший обязанности секретаря и доложил, что Григорий Распутин еще со вчерашнего дня просит принять его хотя бы на одну-две минуты. При произнесении имени Распутина о. Иоанн нервно вскочил с кресла и замахал руками: - «Не надо, не надо! – вскричал он, - я же тебе говорил, чтобы этого человека ты не принимал и никогда мне о нем не докладывал». Молодой человек удалился. После этого я пробыл еще минут 15 у о. Иоанна и также должен был распрощаться, так как видел, что обычное спокойствие о. Иоанна было этим сообщением нарушено.
Из этого легко можно видеть, насколько справедливы уверения Гр. Распутина в благоволении о. Иоанна.

Иные, поначалу его покровители, прозрели. Архимандрит Феофан, проклиная себя за свою слепоту, простить себе не мог, что представил Распутина ко двору. Он во всеуслышание выступил против «старца». И всего-то и добился, что был сослан в Тавриду. В то же время Тобольскую епархию получил продажный невежественный монах, давнишний его приятель. Это позволило обер-прокурору Синода представить Распутина к рукоположению. Православная церковь воспротивилась. Особенно протестовал епископ саратовский Гермоген. Он собрал священников и монахов, в том числе бывшего товарища Распутина Илиодора, и призвал к себе «старца». Встреча была бурной. Кандидату в попы не поздоровилось. Кричали: «Проклятый! Богохульник! Развратник! Грязный скот! Орудие дьявола!..» Наконец, просто плюнули ему в лицо. Распутин пытался отвечать бранью. Его святейшество, исполинского росту, ударил Распутина по макушке своим наперсным крестом: «На колени, негодный! Встань на колени перед святыми иконами!.. Проси прощенья у Господа за свои непотребства! Клянись, что не опоганишь более присутствием своим дворец нашего государя!..».

Распутин, в испарине и с кровью из носа, стал бить себя в грудь, бормотать молитвы, клясться во всем, что требовали. Но едва вышел от них, помчался жаловаться в Царское Село. Месть последовала тотчас. Спустя несколько дней Гермоген был снят с епископства, а Илиодор схвачен и сослан отбывать наказание в дальный монастырь.

Скандальное поведение «старца», его закулисное влияние на государственные дела, разнузданность его нравов, наконец, возмутили людей дальновидных. Уже и печать, не считаясь с цензурой, взялась за него.

Распутин решил на время исчезнуть. В марте 1911 года взял он посох странника и отправился в Иерусалим. Позже он появился в Царицыне, где провел лето у приятеля своего, иеромонаха Илиодора. Зимой он вернулся в Петербург и снова пустился во все тяжкие.

Святым «старец» казался лишь издали. Извозчики, возившие его с девками в бани, официанты, служившие ему в ночных оргиях, шпики, за ним следившие, знали цену его «святости». Революционерам это было, понятное дело, на руку.

Приехав как-то раз в Москву, я была огорошена рассказами моих родственников, князей Голицыных, о Царской Семье, вроде того, «что Распутин бывает чуть ли не ежедневно во дворце», «купает Великих Княжон и т. д.», говоря, что слышали это от самой Тютчевой. Их Величества сперва смеялись над этими баснями, но позже Государю кто-то из министров сказал, что надо бы обратить внимание на слухи, идущие из дворца. Тогда Государь вызвал Тютчеву к себе в кабинет и потребовал прекращения подобных рассказов. Тютчева уверяла, что ни в чем не виновата. Если впоследствии Их Величества и чаще видали Распутина, то с 1911 года он не играл никакой роли в их жизни. Но о всем этом потом, сейчас же говорю о Тютчевой, чтобы объяснить, почему именно в Москве начался антагонизм и интриги против Государыни.

Сзади меня иностранные офицеры, громко разговаривая, обзывали Государыню обидными словами и во всеуслышание делали замечания: «Вот она снова приехала к мужу передать последние приказания Распутина». «Свита, — говорил другой, — ненавидит, когда она приезжает; ее приезд обозначает перемену в правительстве» и т. д. Я отошла, мне стало почти дурно. Но Императрица не верила и приходила в раздражение, когда я ей повторяла слышанное.

Что касается денег, то Распутин никаких денег от Их Величеств не принимал, никогда от них никаких денежных сумм не получал, за исключением сотни рублей, которые посылали ему иногда на извозчика.

Председатель. — Скажите, когда и при каких обстоятельствах в эту жизнь вашу вошел Распутин?

Вырубова. — Я с ним познакомилась у великой княгини Милицы Николаевны и у Николая Николаевича. Милица Николаевна позвала меня познакомиться с ним в 1907 году, в год моей свадьбы; она сказала, что епископ Феофан привел ей интересного странника, который ясновидящий. Меня это очень заинтересовало, я пошла посмотреть.

Председатель. — Вы тогда интересовались вопросами религии?

Вырубова. — Я никогда особенно не интересовалась вопросами религии. Я верила в бога. Мне сказали, что он интересный странник. Пошла посмотреть. Думаю, наверно в России таких масса.

Председатель. — Кому же принадлежала мысль о том, чтобы ввести его ко двору?

Вырубова. — Мне кажется, они знали его уже до меня.

Председатель. — Т.-е. Александра Федоровна?

Вырубова. — Да, уже знала.

Председатель. — Через ту же Милицу Николаевну?

Вырубова. — Не могу вам сказать наверно. Вероятно, да. Я его первый раз увидела у них, на Английской набережной, за несколько дней до моей свадьбы.

Председатель. — Когда же у вас завязались более тесные отношения с Распутиным? Ведь вы не отрицаете того, что были его горячей поклонницей?

Вырубова. — Вы сказали — горячей поклонницей, это слишком много. Во всяком случае, он умный человек, мне казалось, самородок, и я любила его слушать; безусловно, не отрицаю. Я видела, когда приезжала к нему, как он принимает всевозможных людей, как разговаривает с ними, я любила смотреть на это.

Председатель. — Это ведь не был интерес холодного наблюдателя. Это был интерес женщины, захваченной его идеями?

Вырубова. — Нет, захваченной я никогда не была.

Председатель. — Т.-е. вы утверждаете, что идеи Распутина были вашими идеями? [237]

Вырубова. — Как же они могли быть моими? Я же с ним познакомилась только через два года после того, как они были с ним знакомы.

Председатель. — Нет, я выясняю теперь не внешние, а внутренние отношения ваши с Распутиным.

Вырубова. — Да, интересовалась ли я им как-нибудь особенно? Нет, особенно нет. Так.

Председатель. — Значит, неверно, что вы были его горячей почитательницей?

Вырубова. — Нет, неверно. Конечно, я интересовалась им, потому что он был интересен, но истерического какого-нибудь поклонения, — этого не было. Конечно, я никогда не была против него…

Председатель. — А знали вы, что этот Распутин был развратный и скверный человек?

Вырубова. — Это говорили все, я лично никогда не видела; может быть, он при мне боялся, знал, что я близко стою от двора. Являлись тысячи народа, масса прошений, но я ничего не видела. Во-первых, вы же знаете, ведь никакая женщина бы не согласилась любить его, ведь он старый человек; сколько же ему было, — 50 лет, я думаю.

Председатель. — В вашей тетрадке есть записи только о нем, а ведь вы встречали, наверно, не одного Григория Распутина. Почему нет других?

Вырубова. — Да, конечно, я многих встречала, но у других существуют сочинения, книги разных авторов; он же не писал, а говорил, его записывали, потому что он был неграмотный.

Председатель. — Вы утверждаете, что Распутин никогда ни в какие дела не вмешивался?

Вырубова. — Безусловно не вмешивался. Мне говорили, что Протопопов ездил к нему.

Председатель. — И не только при вас, но через вас делал дела.

Вырубова. — Я никогда таких вещей не делала. Может быть, когда он бывал у них, у царей, может быть, он говорил с ними о чем-нибудь, потому что и Протопопов, и Штюрмер, и прокурор бывали у него.

Председатель. — Я с вами согласен. Скажите, вы не звонили к Распутину перед назначением Штюрмера министром внутренних дел и не спрашивали, кого назначить министром внутренних дел? [248]

Вырубова. — Я не могла телефонировать. Спрашивать Распутина, кого назначить министром внутренних дел? Это глупость. Они сами могли. Кто мог это сказать?

Председатель. — А почему эта записка была у вас найдена? (Показывает записку.)

Вырубова. — «Тайны хлыстовщины». — Кто-нибудь на Распутина писал; говорили, что Распутин — хлыст. (Рассматривает.) Ах, это Гофштеттер!

Председатель. — Вы не знали, что Распутин — хлыст?

Вырубова. — Я не видала ничего хлыстовского, при дворе никто ничего не говорил. Хлыстовщина — против церкви. Он, по крайней мере при мне, никогда ничего не говорил против церкви.

Председатель. — Как он называл вас?

Вырубова. — Аннушка … Анна Александровна, разно называл.

В 10 1/2 была отслужена в угловой комнате панихида по дяде Сергее. Имел три доклада. Завтракал д. Алексей. Гулял с Аликс и Ольгой. Погода была теплая. После чая принял Булыгина. Читал. Отвечал на массу телеграмм из-за границы с соболезнованием. Обедали все налицо.

16-го февраля. Среда.
Многих принимал. Завтракали: т. Мари и гр. Велепольский. В Круглой зале представлялись начальники частей и казаки от полков Кавказской каз. сводной дивизии, 2-й пешей пластунской бригады и двух конных каз. батарей. Они отправляются на Дальний Восток в конце месяца. Великолепный народ!
Гулял. К чаю приехали все из города. Принял Булыгина. Весь вечер много читал.

Правые газеты, которые все время натравляли Poccию на Японию, следуя политике Плеве, который говорил: "нам нужна маленькая победоносная война, чтобы удержать Россию от революции", само собою разумеется, начали говорить в свое оправдание, что не следовало заключать мира, что если бы мы продолжали войну, то победили бы. Витте, заключив мир, сделал ошибку. Идя по этому пути, когда у нас революция вырвалась наружу, самые крайние правые начали кричать, что я изменник, что я обманул Государя и заключил мир помимо Его желания. Особенно они ставили мне в вину, что я уступил южную часть Сахалина, и начали называть меня графом ПолуСахалинским. Этот тон стали проводить и некоторые военные царе-дворцы, различные генерал-адъютанты, флигель-адъютанты и просто генералы и полковники -- одним словом, военно-дворцовая челядь, которая делает свою военную карьеру, занимаясь дворцовыми кухнями, автомобилями, конюшнями, собаками и прочими служительскими занятиями. Этот тон был весьма на руку всем военноначальникам, которые шли на войну для хищений и разврата и, в особенности, для главных виновников нашего военного позора -- генерала Куропаткина "с душою штабного писаря", и старой лисицы, никогда не забывающего своих материальных выгод, генерала Линевича, недурного фельдфебеля для хорошей роты, ведущей партизанскую войну на Кавказе.

Они подняли головы и начали трубить направо и налево: "как раз, когда мы начали бы громить японцев, Витте заключил мир". Относительно пропаганды идеи, что мир был заключен несвоевре-менно, особенно отличилось "Новое Время", так как газетный торговец старик А. С. Суворин и талантливый, но неуравновешенный М. О. Меньшиков с самого начала войны проводили крайние шовинистические идеи -- все уверяли, что мы разгромим японцев, а по-этому им нужно было оправдать свои корыстные (Суворин) и легкомысленные (Меньшиков) заблуждения. А. С. Суворин, уже через год после заключения Портсмутского мира, когда я впал в опалу, объявил даже, в своей весьма распространенной газете, что ему досто-верно известно, что, когда в одном собрании в присутствии Его Величества заговорили о несвоевременности Портсмутского мира, Госу-дарь сказал: "Тогда в с е, кроме меня, были за то, чтобы заключить мир".
Конечно, Суворин бы этого не печатал, если бы он не знал, что cиe будет встречено свыше одобрительно.
Сказал ли это Государь или нет, я не знаю, но это так на Него похоже -- Он весь тут. Сообщение Суворина конечно подхватила кабацкая пресса "союза русского народа", и начала кричать: видите, мы говорили, что Граф ПолуСахалинский изменник".
Их пророк иеpoмонах Иллиодор сейчас же написал передовую статью, в которой требовал, чтобы меня на площади в присутствии народа повесили.

И этой прессе давали деньги через руки князя Путятина, полковника от котлет и доверенного "истеричной" Императрицы Александры Феодоровны. Только ненормальность "истеричной" особы может слу-жить, если не оправданием, то объяснением многих ее действий и того пагубного влияния, которое она оказывала на Императора. Что она "истеричка", видно, например, из следующего.
Она, конечно, желала иметь сына, а Бог им дал четырех дочерей. После этого Она под-пала под влияние шарлатана доктора Филиппа. Этот Филипп Ей внушил, что у Нее будет сын и Она внушила себе, что она нахо-дится в интересном положении. Наступили последние месяцы бере-менности. Она начала носить платья, которые носила ранее во время последних месяцев беременности, перестала носить корсет. Все заметили, что Императрица сильно потолстела. Все были уверены, {425} что Императрица беременна. Государь радовался, об Ее беременности России сделалось официозно известно. Прекратились выходы с Им-ператрицей.
Прошло девять месяцев, все в Петербурге ежечасно ожидали пальбу орудий с Петропавловской крепости, оповещающую жителей по числу выстрелов о рождении сына или дочери. Императрица пере-стала ходить, все время лежала. Лейб-акушер Отт, со своими асси-стентами, переселился в Петергоф, ожидая с часу на час это событие. Между тем роды не наступали. Тогда профессор Отт начал уговаривать Императрицу и Государя, чтобы ему позволили исследовать Императрицу. Императрица по понятным причинам вообще не давала себя исследовать до родов. Наконец, Она согласилась. Отт исследовал и объявил, что Императрица не беременна и не была беременна, что затем в соответствующей форме было оповещено России.
Если какой-нибудь шарлатан может внушить женщине, что она забеременела, и женщина под этим внушением находится в продолжении девяти месяцев, то что может внушить любой проходимец такой особе? А раз что либо Ей внушено, то сие внушение пере-дается ее безвольному, но прекрасному мужу, а этот муж неогра-ниченно распоряжается судьбой величайшей Империи и благосостоянием и даже жизнью 140.000.000 человеческих душ, т.е. божественными искорками Всевышнего...

Но кого более всех взволновало мое графство, это многих лиц высшей петербургской бюрократии. Тут было дело просто зависти, но зависти особой ядовитости, на которую только способен петербургский чиновник-сановник. Такие господа, как Коковцевы, Будберги, Танеевы не могли простить мне графство и пустили интригу во всю и до сих пор ею полны. Что же касается посла в Риме Муравьева, то говорят, что он с тех пор страдает черной меланхолией и сделался моим заклятым врагом.

Итак, к концу сентября месяца 1905 года революция уже совсем, если можно так выразиться, вошла в свои права -- права захватные. Она произошла оттого, что правительство долгое время игнорировало потребности населения, а затем, когда увидело, что смута выходит из своих щелей наружу, вздумало усилить свой престиж и свою силу "маленькой победоносной войной" (выражение Плеве). Таким образом правительство втянуло Россию в ужасную, самую большую, которую она когда либо вела, войну. Война оказалась для России позор-ной во всех отношениях и режим, под которым жила Россия, оказался совсем несостоятельным -- гнилым.

Пока отмечу обоих вожаков двух других русских революционных партий.

Красивый голубой вечер спускался к мечтательному, приветливо-нарядному Женевскому озеру. Я ехала в Женеву. Мне хотелось повидать [Надежду Константиновну] Ленину (78) и вперед делалось холодновато при мысли, а ну как она меня окатит партийным презрением. И мысль, что ее, широкую и чуткую, тоже заразила сектантская озлобленность, пугала и тяготила. На меня уже пахнуло там, около Clarens (79), где равнодушно-гостеприимный уголок уже десятки лет укрывает беспокойных русских изгнанников, - пахнуло лихорадно-неуживчивой атмосферой этого изгнанничества.

...Вовремя подвернулась мне эта милая террористка. Живым и жизненным веяло от нее. И я веселее бегала по Женеве, разыскивая Лениных.

Живут, конечно, в рабочем квартале, на окраине. Отдельный домик (40 fr. в месяц). Прислуги нет, разгром и грязь. Во-первых, переезжают, а во-вторых, наверное, всегда грязь. Наде некогда, да и не охота. Потребностей в комфорте, очевидно, никаких. У него может быть и есть, у нее, наверное, нет. Все ушло в мысли и в борьбу. Живут, несомненно, хуже западного рабочего и вряд ли многим лучше русского. Но эта борьба пошла куда-то по ложному пути и все эти усилия, весь идеализм, вся напряженность духа, все это бесследно падает в бездонную, жадную яму мелких распрей.

Говорю об этом с Надей. Она, ласковая и радостная ко мне, с болью, с горечью говорит: «Владимир (81) слишком идеализирован, слишком верил. Если бы ты знала сколько грязи, мелочности... Прямо руки опускаются...»

А у меня не хватило духу сказать, что ведь Владимир больше всех виноват. Он вожак, на нем ответственность, а тут еще и его затеи, кот[орые] я не хочу называть интригами, п[отому] ч[то) верю в его преданность идее.

Пришел и он. Некрасивый, маленький, лысый, с умными, внимательными глазами. Не удержалась, говорю ему, зачем это он играет на руку Плеве. Ведь их раскол все партийные дела остановил. Признает, что это так. «Но иначе нельзя было». Очевидно, со мной как с «освобожденкой» говорить не желает.

И потом, когда они приходили ко мне в Вех (82), говорил больше отшучиваясь. «Ведь нас с вами, когда революция настанет, повесят и спрашивать не станут, что им взять, отрезки или всю землю. Или вы надеетесь уцелеть?»

— Конечно, — уверенно ответил Ленин. — Это вас повесят, а меня никогда. Как только наступит революция, мы станем во главе движения.

Неужели вы думаете, что оно будет настолько дисциплинировано? Значит, у вас сейчас уже такие крепкие связи с массой?

— Да. В одном Петербурге я считаю не меньше 3000 организованных рабочих. Мы будем руководить ими. А они связаны органически с толпой.

Меня очень интересует, обманывал ли он себя или меня. Будь у него 3000 организованных рабочих, да он завтра же мог бы устроить не демонстрацию, а восстание: Я думаю, он и сам не верит в эту цифру.

Вообще в нем тщеславие партийной борьбы как будто затуманивает человека с планом. В нем нет той душевной прозрачности, кот[орая] пленила меня в Готце (83). Этот действительно живет не только упорной, но и упрямой жизнью духа. Итальянская тюрьма довершила дело якутской ссылки. Готцу еще нет 40 л[ет], но он сейчас калека и едва ли не безнадежный. Он не владеет ни ногами, ни руками. Только мысль ясна и деятельна. Борьба, беспощадная, неустанная борьба с произволом, политическим и классовым, наполняет его нелегкую жизнь.

Я нашла его в большом, элегантном отеле, куда загнала его ужасная болезнь. Он лежал в кресле-кровати под тенью толстого каштана. Поворачиваться он не мог, скрюченную руку протягивает с трудом и только лицо, живое, подвижное, красивое лицо еврея-идеалиста говорит о непрестанной работе мысли. Горячо и интересно заговорил он о партиях, о России, о моем процессе (84). И во всем, что он говорил, чувствовался человек, живущий мыслями, а не обыденщиной, хотя бы и партийной. С уважением и похвалой отозвался он о П. Ст|руве]. Но об с[оциал]-д[емократах] говорил с нескрываемым раздражением. Оскорблен их мальчишеским неумением уважать противника.

Более частым моим гостем был Иван Каляев, который два
года спустя убил в Москве великого князя Сергея Александровича. В Ярославле никто не предугадывал, что этого тихого, задумчивого юношу ожидает кровавая слава террориста.
В Каляеве не было внутреннего надрыва, раздиравшего Яшнова. Он был сдержанный, замкнутый, вежливый. Сын полицейского чиновника в Варшаве, он там кончил гимназию, поступил в университет, был замешан в какую-то историю, попал в тюрьму, выслан в Ярославль. О своих столкновениях с
властями, о своих тюремных похождениях он почти не говорил. Не потому что хотел их скрывать, а просто это была недостаточно интересная тема. У кого не было таких историй?
Каляев не чувствовал себя гонимым. Он был борцом, если не гонителем. Но и об этом мы не говорили, уже по другим причинам, конспиративным. Социалисты-революционеры, к
партии которых он принадлежал, были заговорщиками, конспираторами, что не помешало им поставить во главе боевой организации, нервного центра партии, великого провокатора, агента охранки Азефа. Среди многих своих дьявольских дел Азеф был организатором и убийства великого князя Сергея Александровича, которое он подготовлял вместе с Борисом Савинковым. А исполнение этого преступления они поручили Каляеву. Но в Ярославле я поила чаем не террориста, я даже не знала, что Каляев социалист-революционер, а молодого, приятного, но мало знаменитого, скорее некрасивого поэта. Хороши у него были только глаза, вернее, взгляд, печальный и чистый...

П. Б. [Струве| был хорош, говоря о Плеве и войне. Последнюю он считает важнее. С отвращеньем и досадой читали мы русские газеты. И невозможность высказаться и какой-то политический лепет.

— Они этого не понимают, а войну поймут. Их надо бить по голове палкой. Японцы и будут такой палкой.

Пет[р[ Бер[нгардович Струве] выкрикивал эти фразы, вертясь на стуле, выглядывая исподлобья, нервно хватая со стола то хлеб, то нож, то стакан чая. И во всей этой нелепой подвижности было что-то привлекательное, а в его странных, мимо собеседника, точно куда-то вдаль глядящих глазах было упрямое выражение человека, твердо решившегося быть одной из этих палок, пробивающих тупую замороженность русских мозгов.

Говорят, что когда на съезд соц[иалистов]-р[еволюционеров] пришло известие об убийстве Плеве, произошла неописуемая сцена. Большинство рыдало.

Какой ужас. Какое ужасное, рабское сознание власти одного человека, кот[орый] мог топтать, унижать, мог не только убивать, но еще и развращать общество непрерывным циничным запугиванием. И вот его нет, и рабы на минуту вообразили, что они свободны. Дети и безумцы.

Как подошел этот давно жданный и все-таки жуткий, революционный год? Я хочу вспомнить хоть главные этапы, пока новые и новые события не налетели.

Убит Плеве. Куропаткин (89) разбит под Лаояном. Святополк (90) произносит слова о доверии. И все таившееся пробуждается. Сначала робко, потом все громче и громче высказывается печать.

И вот, два месяца только одни либералы или, как П. Б. [Струве] говорит, демократическая интеллигенция, производила смуту. И он был прав, когда на недавней лекции внес поправку в слова социал-демократов.

— Сейчас мы не имеем права говорить лояльные земцы и революционные массы. Напротив, перед нами революционные земцы и интеллигенция и, к сожалению, лояльный народ.

И на следующий же день телеграмма: «Забастовка на Путиловском».

А через три дня весь Петербург охвачен стачками.

В одном только был прав П. Б. [Струве]. Он подчеркнул громадное значение зубатовщины и легальных организаций.

— С них должно начаться движение в России, как оно начиналось и в других государствах.

Это оказалось пророчеством.

Месяц прошел после того дня. А кажется что годы. Первые две недели мы были все как безумные. Злоба, бессильная, безысходная злоба против правительственной шайки, сомкнувшейся кругом дрожащего самодержавного труса, против этих офицеров, стрелявших в толпу, в женщин, в маленьких детей. Кровь, кровь, кровь. И точно первобытный человек просыпался в нас от запаха этой, с циничным бесстыдством пролитой крови. Хотелось, чтобы и их, палачей, кто-нибудь растоптал, раздавил, замучил. То чувство презрительной жалости, кот[орую| раньше вызывал к себе царь, исчезло. Убить его — убрать, чтобы не душил Россию окровавленными цепями.

Не надолго хватило этой иллюзии. Н. Рус[анов| (95) заговорил: «Вот она революция. Смерть подлым Романовым. Негодяи, публичные женщины и публичные мужчины. Конец им...» И все это грубо, с выкриками, с пафосом, поддельно простонародным. Потом Рубенович (96). Оратор. Круглые фразы, хлесткие слова. Перспектива близкого социалистического идеала и «теперь рабочих расстреливают солдаты, потом будут расстреливать земцы». Душно становилось и от этих полемических красот и от эстрадной пылкости говоруна. Еще трупы были не зарыты, а они уже становились на ходули и торопливо инсинуировали «либералов». Я ждала, что П. Б. |Струве| возразит. Он сделал лучше — ни слова об этой выходке. И вместо победного тона предыдущих ораторов все та же ясная, глубокая, ищущая мысль. «Мы все должны с горечью чувствовать свою вину. Где же наша работа, что мы делали, если в Петербурге не нашлось ни одного солдата, ни одного офицера, который перешел бы на сторону народа?»

Гапон (98), несомненно, был в Париже. И вожаки, вероятно, его видели. Я читаю это в их глазах и там же вижу, что и они поверили в его силу. Теперь ждут восстания. Как хочется мне видеть его.

Напечатаны письма Гапона. Теперь я понимаю, почему у Русанова, когда я, точно шутя, спросила

— Ну, а Гапон? Кто же его прячет?

— Почем же я знаю? - ответил Русанов, но у него в глазах мелькнуло сладострастие кошки, думающей о сливках.

— Говорят, Гапон стал социал-демократом? — спросила я небрежно.

Лицо «демагога» затемнилось.

— Н-н-н-е знаю... Все это вероятно скоро выяснится.

Для меня не было сомнений, что Гапон сошелся с социалистами-революционерами.

Жаль. Было бы сильнее и умнее заключить союз с одним из князей-демократов.

Сегодняшнее письмо царю, полное обещаний убить все отродье Романовых, возмутило наш улей. Но я больше обратила внимание на письмо к рабочим. Теракт, вооруженное восстание, гражданская война, вот чем оно полно (99). И стало больно. До чего они довели Россию.

Оппозиция была уже настолько хорошо организована, что 2 мая, десять дней спустя после Цусимы, в Москве был созван многолюдный земско-городской съезд, для обсуждения этого
всех волновавшего события. На съезде было принято обращение к царю. Его просили осуществить высказанное им намерение “предначертать ряд мер к изменению ненавистного и пагубного приказного строя”. В обращении говорилось: “Государь, пока не поздно, для спасения России, для утверждения порядка и внутреннего мира повелите без промедления созвать народных представителей, избранных для этого равно и без различия всеми подданными Вашими. Пусть решат они, в согласии с Вами, жизненные вопросы государства, вопросы о войне и мире, пусть определят они условия мира или, отвергнув его, превратят эту войну в войну народную. Государь, в Ваших руках честь и достоинство России, держава Ваша, Ваш престол, унаследованный от предков. Не медлите, Государь, в страшный час испытания народного; велика ответственность Ваша перед Богом и Россией”.

Так с Николаем II еще никто не говорил. Он как будто откликнулся на призыв земцев и в июне принял их депутацию. Среди пяти депутатов был и Д.И. Шаховской. Во главе депутации стоял другой представитель старинного рода, кн. С.Н. Трубецкой — выдающийся философ, ректор Московского университета.

Передавая царю земский адрес, С.Н. Трубецкой сказал: “Народ видит, что царь хочет добра, а делается зло, страшное слово “измена” произнесено”.
Царь ответил: “Отбросьте ваши сомнения. Моя воля, воля царя, собрать выборных от народа непреклонна, неизменна.
Я каждый день слежу за этим движением”.

Хорошие слова, но их не скрепляло взаимное понимание.

В лице кн. С.Н. Трубецкого к монарху обращался не только искренний патриот, но и убежденный монархист, который видел, что только конституционные ограничения могут спасти историческую власть. Его голос не дошел ни до сердца, ни до разума монарха. Ни царь, ни его советчики не понимали, что происходит в России. Это ясно показал рескрипт, опубликованный 6 августа, несколько недель спустя после приема депутации. Это был так называемый Булыгинский рескрипт, по имени его автора, министра внутренних дел. Он прозвучал как насмешка.

Шум, поднятый около Портсмутского договора, был вызван не только уязвленной и оскорбленной национальной гордостью. Оппозиция воспользовалась военными неудачами как орудием борьбы с правительством. Усиление террора, погромы помещичьих усадеб указывали на растущее влияние революционных социалистических партий. Для них, как интернационалистов, слова “патриот”, “патриотизм” звучали как насмешка и поношение.

Полтора года, которые я провела в эмиграции, я была так или иначе связана с “Освобождением”, одним из главных центров, где если не вырабатывались, то формулировались, высказывались мысли и чаяния оппозиции, сравнительно умеренной. Но я не могу вспомнить никого, кто бы крепко, трезво, до конца продумал, что надвигается на Россию. Я не слыхала ни одного предостерегающего голоса, не видала никого, охваченного тревогой за будущее родины. Все в упоении, в опьянении борьбой и конституционными мечтами неслись вперед. Только поэт Волошин в своих стихах предсказывал то страшное время, когда

Из сердца женщины святую вынут жалость…

Но что такое Макс? Забавник, которому весело пугать буржуев, разве поэты что-нибудь понимают в государственных делах?

В 1905 г. нам казалось, что вокруг нас веют вихри не разрушения, а созидания. Наконец народ, слишком долго лишенный возможности свободно думать, проявляться, устраивать
жизнь по-своему, найдет путь к новой жизни. Так страстно хотелось перенестись в Россию, участвовать в великом всенародном творческом усилии. Скорее бы сесть в поезд, ехать домой, домой. Но пришлось еще раз вернуться в Париж. Дети опять стали ходить в школу. В лицее Мольера девочки с ужасом, очевидно повторяя разговоры взрослых, говорили моей
десятилетней дочери:
— Mais en Russie vous aves des bagarres sanglantes. C'est la guerre сivile!*

Если у меня горела земля под ногами, то под Струве она просто пылала. Он не находил себе места. События в России уже приняли такой размах, что “Освобождение” отставало от жизни, становилось ненужным.

И вдруг вечером 17 октября появились экстренные выпуски, где огромным шрифтом были напечатаны заветные слова:
ЦАРЬ УСТУПИЛ. КОНСТИТУЦИЯ ДАНА.
Как раз в этот день Нине Струве пришло время родить.
Нина не легла в больницу, а проделала привычную работу у себя дома. Как и подобало жене редактора конституционного журнала, она выбрала для родов знаменательный день 17 октября,
когда была дана конституция, которую сразу окрестили — куцая.
Взлохмаченный Струве, потрясая пачкой газет, расталкивая всех, ворвался в спальню, где его жена напрягалась в последних родовых муках.
— Нина! Конституция!
Акушерка взяла его за плечи и вытолкнула из спальни. Через полчаса родился пятый “струвененок”. В честь моего сына его назвали Аркадием.
Едва успела Нина оправиться от родов, как Петр Бернгардович, не дожидаясь формального оповещения, что его эмигрантские грехи прощены, ринулся в Россию, предоставив Нине и Юлии Григорьевне ликвидировать все дела, домашние и редакционные. Кончилось “Освобождение”

Забастовки и волнения не изменили Петербурга. Красавец город жил по-прежнему просторно, разнообразно, обильно.
Революция 1905 г. прокатилась по России, не разрушив ни ее быта, ни благосостояния, которое мы оценили только тогда, когда большевики превратили богатую страну в нищую. В 1905 г. население, и городское, а тем более сельское, осталось на своих насиженных местах. Всего было вдоволь.
Цены если и повысились, то очень мало. Масло по-прежнему было 5 коп. фунт, хлеб полторы копейки, хорошая сдобная булка три копейки, мясо двадцать. Работы хватало на всех, на грамотных и неграмотных. Потрясения не остановили, а ускорили рост народного хозяйства. Подъем его начался еще в конце XIX в. но теперь он пошел быстрым ходом. Встали новые силы, влившие новую энергию в государство.

Старый строй не рухнул. Царь, двор, министерства, провинциальная администрация, армия — все осталось на своем месте. Но вихри смели насевшую пыль. Русские стали еще общительнее, все, как наш кондуктор, спешили рассказать свои переживания. Мое первое впечатление было светлое, приподымающее. Все вокруг помолодело. Второе впечатление было всеобщего сумбура, так как забастовочное возбуждение еще не остыло. Подходил конец ноября. Забастовок не было, но не было и уверенности, что они не возобновятся. Пробегала дрожь, как после приступа лихорадки. Вот-вот опять начнет трясти. Поезда катились, дымились фабричные трубы, служащие ходили в конторы, чиновники в канцелярии, рабочие на работу, но всколыхнувшаяся энергия все еще не вошла в русло.

Возражая против введения женского равноправия в программу, Милюков указывал на отсталость русских крестьянок, на их малограмотность и неподготовленность к политической жизни. Женское избирательное право вызовет недовольство среди крестьян, не привыкших смотреть на женщину как на равную. Для партии это будет невыгодно, уронит ее в глазах многих, оттолкнет от нее.

Я слушала его с недоумением, которое быстро перешло в негодование. Раньше я не задумывалась над женским вопросом, не читала ни Бебеля, ни его верной последовательницы
Лили Браун, двух самых популярных тогда пропагандистов женских прав. Вообще ни одной книги о положении женщины не прочла. Все это я проделала позже, когда пришлось читать лекции и писать статьи о женском равноправии. Но мне и в голову не приходило, что образованный человек, видный либерал, может отрицать мою с ним равность...

К счастью, раньше меня прыгнул казанский делегат Юсуф Акчурин. После Милюкова он неторопливо взобрался на кафедру и с восточной важностью заявил:
— Мы, мусульмане, против женского равноправия. Так не полагается ни по нашему закону, ни по нашему обычаю. Наши женщины не желают равноправия. Если вы вставите в вашу программу, что и женщины должны голосовать, тридцать миллионов мусульман не дадут вам своих голосов. Я против.
Действительность не оправдала его мрачного прорицания насчет мусульманских голосов, но слова его звучали гордо.
А Милюков, слушая такого опасного единомышленника, с досадою расправлял усы...

С левыми Милюков на митингах не церемонился. Они платили ему тем же, налетали на него как петухи. Такие стычки вносили большое оживление, были спортивным развлечением избирательной кампании. У Милюкова завелся свой специальный хулитель. Часто на митинге после речи Милюкова от группы социалистов стремительно отрывался плечистый низкорослый человек в блузе. На трибуну он никогда не подымался, останавливался около ее ступенек и с перекошенным от митинговой ярости лицом, стиснув, как хороший бульдог, зубы, бросал в толпу высоким тенором:

— Надо иметь государственное невежество какого-то Милюкова, чтобы воображать, что русский пролетариат ограничится кадетскими подачками…

В зале раздавался добродушный хохот. Каким нелепым казалось это слово “невежество”, примененное к Милюкову.
Да еще кем. Мальчишкой, студентом! Будущий советский сановник скрывал тогда свое настоящее имя под партийной кличкой товарищ Абрам. Этот товарищ Абрам преследовал Милюкова от митинга до митинга, как тень или верная жена.

Он пользовался кадетскими собраньями, чтобы развивать большевистскую программу, которая мало кого тогда интересовала. Пролетариат, на требования которого ссылался товарищ Абрам, на митингах не показывался. Что думает немногочисленная большевистская фракция, отколовшаяся от с.-д. партии, тоже немногочисленной, казалось, имеет мало значения.
Настоящая фамилия Абрама была Крыленко. Этот Крыленко после большевистского переворота поднялся до высокого звания красного генерал-прокурора. На нем лежит ответственность за многие смертные приговоры. Он стал одним из советских палачей. Это произошло 12 лет спустя. А в 1906 г. перед нами просто был мальчишка, дерзкий до смешного. Не знали мы тогда, кто в этой игре будет смеяться последним.

В Москве революционные дни. Здесь какая-то неловкая, убогая тишина. Манифест о стачке, размашистый, уверенно-крикливый. А жизнь идет. М[ожет] б[ыть], на окраинах бастуют, а здесь все идет, как всегда. Только без газет. «Нов[ое| Вр(емя]» и «Свет» (103) выходят как укор детскому безумию организаторов. Они не сумели даже убедить рабочих, что печать сила, что она увеличивает, а не уменьшает революционное значение забастовки.

Статьи Милюкова против стачки раздразнили всех гусей (104). Союз Союзов (105) поднял даже вопрос: одни говорят о привлечении Милюкова к суду за «антиреволюционный поступок»(!!), другие — за то, что он не высказал все свои доводы перед Союзом и до объявления забастовки.

Я говорила с ним, доказывала, что надо было печатать это до появления забастовочного манифеста.

- Нет. Надо было повторять это все время во что бы то ни стало. Революционеры губят революцию, они толкают рабочих на забастовку, крушение которой можно заранее предсказать. Об этом надо говорить, этого нечего замалчивать.

- А если ваша статья клином врезалась в забастовочное течение, если она задержала его? Хотя вряд ли. У вас нет связей с низами.

- Если задержала, тем лучше. У революционеров связи тоже меньше, чем они говорят. А для нас это может явиться мостом. Рабочие поймут, кто прав.

Как всегда, самоуверен и устойчив. Прямая противоположность Струве. Тот всегда ищет, проверяет, комбинирует. Сейчас обоих травят одинаково. Главное за смелое и упорное указание на ошибки революционеров перед самой революцией.

После 17-го октября происходили некоторые беспорядки в одном из полков, находившемся в Москве (вообще войска, оставшиеся в Москве, были очень распущены), а равно в Петербурге с одним морским батальоном. Об этом я имел случай говорить ранее. Происходили также беспорядки в черноморском флоте, и вследствие бунта в одной части, некоторые моряки и в том числе лейтенант (или гардемарин, не помню) Шмидт был расстрелян. По поводу {125} расстреляния Шмидта, когда его осудили, то ко мне явился его защитник, известный присяжный поверенный и затем член Думы (депутат первой Думы от Одессы, Пергамент) и честным словом уверял меня, что Шмидт помешанный и что его нужно не казнить, а поместить в сумасшедший дом. Так как все это дело касалось морского министерства, Шмидт судился на точном основании общих морских законов, то я счел возможным лишь довести заявление его до сведения Его Величества. Государь изволил мне сообщить, что Он уверен, что, если бы Шмидт был сумасшедшим, то суд это констатировал бы.

СЕВАСТОПОЛЬ, 15, ХI. Вторым приказом комендант объявил крепость в осадном положении. Вчера прибыли войска из Феодосии, Евпатории и Керчи. Ждут войск из Одессы и два полка из Екатеринослава. Город принял вид военного лагеря. Настроение среди мятежных матросов крайне мирное. Они только домогаются права предъявить свои требования. <...>

СЕВАСТОПОЛЬ. (Почтою). Дело бывшего лейтенанта Шмидта выделено из общего процесса о севастопольском бунте и будет слушаться в первую очередь. Так как Шмидт уволен в отставку еще до мятежа, то это будет первый случай морского суда по законам военного времени над гражданским лицом. Согласно недавнему закону, присяжные поверенные к защите Шмидта не будут допущены, - его будет защищать военный юрист.

СЕВАСТОПОЛЬ, 3,II. Защитники лейтенанта Шмидта сегодня заявили суду, что лейтенант Шмидт заболел острым психическим расстройством представили убедительные письменные доказательства и ходатайствуют о немедленном освидетельствовании больного. Пятый день Шмидт отказывается от пищи. Пункт помешательства - воображаемое привлечение к суду близкого лица.

ОЧАКОВ (через Одессу), 6.III. Сегодня, в три часа ночи, совершена казнь над лейтенантом Шмидтом и тремя матросами: Частником Антоненко и Гладковым. <...>
Казнь произведена на острове Березань, вблизи Очакова <...>.
Последними словами Шмидта перед казнью было трогательное прощание с «братьями-матросами» и «товарищами-солдатами». Он просил «вспоминать, не забывать лейтенанта Шмидта, погибающего за отечество и русский народ». <...>

Сын лейтенанта Шмидта держит теперь экзамен в VII класс реального училища Гуревича. Это симпатичный блондин лет 18, довольно высокого роста, как и видно очень нервный, так как сильно заикается. Несмотря на этот недостаток, все испытания в научных познаниях прошли у него хорошо. Выражение лица молодого Шмидта, конечно, невеселое. Очевидно, ему долго не забыть тяжкой утраты, которая потрясла всю его сущность. Он воспитывался в одесском реальном училище до катастрофы с его отцом, вызвавшей невольный перерыв в образовании молодого человека.

В средних числах Сентября, незадолго до назначенного дня отплытия эскадр по назначению, я находился в кратковременной командировке и вступив в исполнение своих обязанностей Начальника штаба, из находившейся в штабе переписки а также из докладов моих подчиненных я узнал, что в мое отсутствие, местный отдел Российского Общ. Красного Креста устроил грандиозный бал, в пользу раненых. Бал был устроен в здании Либавского кургауза.

В самый разгар бала, во время передышки в танцах кадрили, старший офицер транспорта «Анадырь», лейтенант Муравьев, танцевавший с голубоглазой, белокурой красоткой — баронессой Крюденер, сидел и разговаривал со своей дамой. В это время, старший офицер транспорта «Иртыш» — лейтенант Шмидт , бывший на другом конце зала, медленно перешел через зал, подошел вплотную к лейт. Муравьеву и, не говоря ни слова, закатил ему пощечину. Баронесса Крюденер вскрикнула и упала в обморок; к ней бросилось несколько человек из близь сидевших, а лейтенанты сцепились в мертвой схватке и, нанося друг другу удары, свалились на пол, продолжая драться. Из под них, как из под грызущихся собак, летели бумажки, конфети, окурки... Картина была отвратительная. Первым кинулся к дерущимся 178-го пех. Венденского полка шт.-капит. Зенов; его примеру последовали другие офицеры, которые силою растащили дерущихся. Тотчас они были арестованы и отправлены в Порт. Когда их вывели в прихожую, большие окна кристального стекла которой выходили на Кургаузский проспект, где стояли в очереди сотни извозчиков, то лейт. Шмидт схватил тяжелый желтый стул и запустил им в стекла.

После этого бал прекратился, так как большинство мамаш, опасаясь повторения подобных фокусов, начало спешно увозить своих дочерей. Скандал был большой: мундир морского офицера был опозорен перед всем Либавским обществом, перед лакеями, перед извозчиками! Кто же из жителей города мог знать, что в лице Шмидта и Муравьева они видели не морских офицеров, а печальные отбросы нашего флота?

Не знаю, что приключилось потом с Муравьевым, а Шмидт достиг Камранской бухты, но здесь, по приказанию Адмирала Рожественского, за какие то новые позорные выходки, был «списан» и отправлен в Россию. В 1905 г. в Севастополе, этот выродок, трус и дезертир, организовал восстание матросов, стал во главе бунтовщиков, но по подавлении восстания, пытался бежать, но был пойман при выходе из рыбачей шлюпки офицером Комендантского Управления Севастопольской крепости и арестован. Затем он был судим и. несмотря на все старания социалистов и защиту его на суде присяжным поверенным А. С. Зарудным, он был приговорен к смертной казни и, вместе с тремя своими сотрудниками: кондуктором Щасным и двумя матросами, расстрелян на острове Березань.

Какие удивительные гримассы Судьбы:

В 1904 г., в должности Начальника Штаба Либавской крепости 2-го класса, я познакомился с непристойным, опустившимся, лживым типом и дезертиром — лейт. Шмидт и разносил его за беспорядок на корабле;

В 1917 г., в должности Начальника Штаба Севастопольской крепости 1-го класса, вместе с Колчаком и со всем генералитетом и корпусом офицеров, из коих много было георгиевских кавалеров и раненых героев, я стоял и мимо меня проносили роскошные гроба с останками этих отвратительных преступников!

Герой истинный Колчак отдавал честь дезертиру Шмидту.

Фигляр Керенский, прибыв в Севастополь, своими грязными и недостойными руками взял офицерский Георгиевский Крест, гордость и украшение храбрецов, и возложил на гроб дезертира, выродка и преступника.

Прошу прощения, что несколько уклонился от моего рассказа, но так как очень мало людей, которые в целом знали бы похождения этого жалкого и отвратительного отброса нашей доблестной морской офицерской среды, честно и геройски умиравших в ЦУСИМЕ, то я почел своим долгом рассказать о моих встречах с Шмидтом!

Взяв на себя руководство восстанием, Шмидт оповестил о своем образе действий следующим заявлением:

"Г-ну Городскому Голове.

Мною послана сегодня Государю Императору телеграмма следующего содержания:

"Славный Черноморский флот, свято храня верность своему народу, требует от вас, Государь, немедленного созыва Учредительного Собрания и перестает повиноваться вашим министрам.

Командующий флотом гражданин Шмидт".

Благодаря влиянию Великого Князя Николая Николаевича и Государь возлюбил после 17 октября больше всех черносотенцев, открыто провозглашая их как первых людей Российской Империи, как образцы патриотизма, как национальную гордость. И это таких людей, во главе которых стоять герои вонючего рынка, Дубровин, гр. Коновницын, иеромонах Иллиодор и проч., которых сторонятся и которым во всяком случае порядочные люди не дают руки.

Мне долго не было точно известно, что побудило Великого Князя, так ревностно перед 17 октября стоять за тот переворот, который был совершен 17 октября. Я был только убежден, что между прочим трусость, во всяком же случае растерянность.
Затем уже более чем через год после этого события поведение Николая Николаевича перед 17 октября мне объяснил П. Н. Дурново влиянием на него главы одной из рабочих партии Ушакова. Дурново ранее, нежели в моем министерстве стал министром внутренних дел, был все время товарищем министра при Сипягине, Плеве, Мирском и {37} Булыгине и заведывал ближайшим образом почтами и телеграфом, а, следовательно, и всей перлюстрацией, потому и знал многое, чего другие не знали.
Это сообщение Дурново меня крайне удивило, и так как Ушакова я знал, так как он был видным рабочим экспедиции заготовления государственных бумаг, когда я был министром финансов, то я начал его искать, нашел и просил ко мне зайти.

По возвращении моем из Америки в сентябре 1905 года он с несколькими рабочими являлся меня поздравить, затем, во время событий октября 1905 года, он у меня не был, после 17 октября он несколько раз заходил хлопотать об рабочих экспедиции и об урегулировании им рабочей платы после общей забастовки рабочих, бывшей в Петербурге. В октябрьские дни Ушаков не пристал к партии анархической, руководившей всей забастовкой (Носарь, Троцкий и пр.), и образовал малочисленную партию, которая по тем временам считалась крайне консервативной, а потому она преследовалась, так называемым, советом рабочих, который в октябрьские дни держал в руках взбунтовавшихся рабочих на всех почти фабриках.

Совет же рабочих состоял преимущественно из анархистов-революционеров. Когда в 1907 году пришел ко мне Ушаков, то я его спросил, правда ли, что в октябре 1905 года это он повлиял на Великого Князя Николая Николаевича, чтобы он настаивал на немедленном введении конституции. Ушаков мне ответил, что это действительно так было, тогда я его попросил написать мне, как именно это происходило и кам он был побужден к такой роли.

Вследствие моей просьбы он мне на другой день представил записку, которая хранится в моем архиве. Сущность записки заключается в том, что он в октябрьские дни и до этого времени вел борьбу, имеет за собою некоторую часть рабочих, с революционным рабочим движением, во главе которого стоял Носарь (Хрусталев), что его ввел к Николаю Николаевичу некий Нарышкин, с которым его познакомил кн. Андроников, что это было накануне 17 октября и что он убеждал Великого Князя, чтобы Государь даль конституцию, как необходимую меру, чтобы выйти из тяжелого положения. Кн. Андроников -- это личность, которую я до сих пор не понимаю; одно понятно, что это дрянная личность. Он не занимает никакого положения, имеет маленькие средства, не глупый, сыщик не сыщик, плут не плут, а к порядочным личностям, несмотря на свое княжеское достоинство, причислиться не может.

Газета "Чего изволите", т. е. "Новое Время", также очень была недовольна моим поведением относительно сего совета.
Она пустила глупую шутку, что было в это время два правительства -- правительство гр. Витте и правительство Носаря, и что было неизвестно, кто кого ранее арестует -- я Носаря или Носарь меня. Об этом совете рабочих и Носаре я еще буду писать впоследствии.

Покуда же скажу, что никогда в жизни я Носаря не видел, никогда ни в каких сношениях с ним и с советом рабочих, а равно и с рабочими революционерами и анархистами я не состоял. Никогда рабочих, входящих в организацию совета рабочих, я, как таковых, не принимал и, если бы они ко мне явились, как таковые, то я их направил бы к градоначальнику.

8-го октября 1905 года прекратилось движение на железных дорогах, примыкавших к Москве, 10 октября стачка охватила харьковский узел железных дорог и 12 октября стал петербургский узел. В промежуточные и последующие дни прекратилось движение на прочих железных дорогах. К 17 октября почти вся железнодорожная сеть с телеграфом замерли. К этому времени приостановили работы почти все фабрики и заводы в крупных промышленных центрах России. В С. Петербург фабрики и заводы начали бастовать с 12 октября, а к 15 октября деловая жизнь столицы вовсе прекратилась.

В это время в Петербурге играл роль совет рабочих депутатов. Мысль об учреждении этого совета зародилась в начале октября и путем прессы стала пропагандироваться среди рабочего населения. 13 октября состоялось первое заседание совета в технологическом институте, на котором было принято обращение к рабочим, призывавшее к забастовке и к выставлению крайних политических требований. Второе заседание последовало там же 14 октября. В этом заседании председателем совета был избран помощник присяжного поверенного Носарь из евреев, который поступил для пропаганды ткачем фабрики Чешера и там носил фамилию Хрусталева.

"...Я и мои ближайшие друзья-рабочие создали Совет Рабочих Депутатов. Официальная социал-демократия не принимала в его создании никакого участия. Генезис Совета относится к стачечному комитету, образованному нами 9 января и председателем которого я состоял вплоть до моего ареста, к организационным выступлениям по проведению комиссии Шидловского, к собраниям рабочих, организованным мною летом 1905 года на Удельной".

Стачечная революция родила Совет.

С прекращением работ на определенных заводах возник вопрос о выяснении положения на других заводах. Однообразная тактика требовала общей осведомленности. Для этой цели на некоторых заводах, как, например, Обуховском 12 октября выбрали специальных старост. Обуховские старосты, отправившиеся 13 октября в город на разведки, попали на первое заседание Совета. Рабочая масса стихийно стремилась к созданию общегородского аппарата, обслуживающего фабрично-заводскую стачку.

Имя Хрусталева в ноябре 1905 г. приобрело колоссальную популярность. Оно повторялось во всех газетах и на всех перекрестках. Огромная политическая инициатива, проявленная Петербургским Рабочим Советом, его энергия, решимость, его авторитет в массах, - все это сразу встало перед пробужденным российским обывателем, как таинственная загадка. "Кто это у них там командует?" - спросил себя обыватель, привыкший к мысли, что все на этом свете делается по команде, - и буржуазные газеты в один голос ответили ему: Хрусталев.

До образования Совета Георгий Носарь - таково подлинное имя Хрусталева - был беспартийным левым, из молодых адвокатов. К социал-демократии относился недружелюбно, с рабочим движением сталкивался только тогда, когда оно выходило временно на открытую арену, как в комиссии сенатора Шидловского*108 (февраль 1905 г.) В председатели Совета Хрусталев был выбран на втором заседании. Главным доводом за него была его беспартийность. В Совет, который создавался, главным образом, усилиями меньшевиков, входили также большевики, социалисты-революционеры и беспартийные. Партийный председатель - в ту первую эпоху, когда Совет только создавался - породил бы сразу партийные и фракционные трения.

Без самостоятельной точки зрения, без социалистического образования, довольно посредственный оратор, Хрусталев проявил большую энергию, находчивость и практический смысл. В глазах широких рабочих масс, которые сами с восторгом и изумлением смотрели на свое собственное создание, Хрусталев выступал, как организационное средоточие их собственной силы. Но наиболее сознательные рабочие, составлявшие исполнительный комитет, точно так же, как и интеллигенты - представители социалистических партий, чувствовали в нем чужака, пришельца, человека, внутренно не связанного с делом социализма. В исполнительном комитете Совета социал-демократы окружили Хрусталева надежным конвоем. Сознавая свою полную политическую беспомощность, Хрусталев покорно шел навстречу всем предложениям, вносившимся представителями социал-демократии, а вскоре, считаясь с ее растущим влиянием в Совете, и сам объявил себя социал-демократом. Хрусталев светил двойным светом: партии и массы. Но и тот и другой свет был отраженным, т.-е. чужим. Собственный рост Хрусталева совершенно не соответствовал ни той внешней роли, которую ему пришлось сыграть, ни - еще менее - той легендарной популярности, какую ему доставила буржуазная пресса.

Личная судьба Георгия Носаря глубоко-трагична. История раздавила этого нравственно-нестойкого человека, взвалив на него тяготу невмоготу. Обывательская фантазия создала, при содействии прессы, романтическую фигуру Хрусталева. Георгий Носарь разбил эту фигуру вдребезги и... разбился сам.

Несчастному Носарю рабочие не откажут в сочувствии. Но о разрушении легенды Хрусталева они жалеть не станут. Подводя свои итоги эпизоду хрусталевщины, они скажут твердо и четко:

- Одной иллюзией меньше, одним опытом больше. Теснее ряды и - вперед!

"Луч" N 67,
21 марта 1913 г.

Немногим известно, что самым своим происхождением Совет Рабочих Депутатов обязан все тому же Союзу Освобождения в его петербургской группе, а вовсе не Троцкому, и не меньшевикам, претендовавшим на роль его творцов. Тогда же, как и идею «банкетов», и идею Союза Союзов, освобожденцы выдвинули и осуществили после «Красного Воскресенья» идею Совета Рабочих Депутатов. Они воспользовались для этого правительственной комиссией Шидловского, назначенной для разбора нужд и требований рабочих. Один из рабочих {343} депутатов, попавших в эту комиссию, Хрусталев, передал свой мандат интеллигенту Носарю. В комиссии раздались «интеллигентские» речи; чиновники тотчас заметили, что «депутатами овладели революционеры», — и комиссия была распущена, а Носарь выслан из Петербурга. Но освобожденцы его вернули и припрятали; часть уцелевших депутатов Комиссии образовала «Совет» и к весне 1905 пополнила свой состав до 50-60 членов. В этом виде Совет Рабочих Депутатов просуществовал до октября, собираясь в нелегальной типографии Союза Освобождения или на частной квартире членов «Большой Группы». В этой типографии был отпечатан и первый призыв к фабричным и заводским рабочим о новом созыве Совета. Тогда же вышел из своего сокрытия Носарь, прятавшийся в пустом вагоне и ночевавший у освобожденцев, — и возглавил Совет в помещении Вольного Экономического Общества, где освобожденцы давно устроились хозяевами.

«Либеральная буржуазия» продолжала, вместе с меньшевиками, считать Совет «органом революционного самоуправления». А. С. Суворин знал больше, когда принялся в своем «Новом времени» дразнить Витте, что около него стоит «второе правительство». Мы видели, что так и было в планах Троцкого.
Троцкий же и нашел объяснение, почему эта затея провалилась. Оказывается, Ленин «запоздал приехать из-за границы», и без него большевики были «беспомощны». Но у Троцкого было и другое объяснение: «Все элементы победоносной революции были налицо, но эти элементы еще не созрели».

Это было вернее; но когда из этого признания делался вывод, что, стало быть, «несозревшая» революция не могла быть «победоносной», то Троцкий отступал на свою последнюю позицию; пусть так; но революция — «перманентна», и если она еще не побеждает, то создает рекорды, производит «генеральные репетиции» и когда-нибудь победит.
Вернувшийся, наконец, в Петербург Ленин сразу заметил, побывав анонимно на хорах Вольной экономии, что «здесь — говорильня», «рабочий парламент», а нужен орган власти, орган партийного руководства большевиков надвинувшейся революционной развязкой. И {344} «боевая организация» партии приступила к подготовке вооруженного восстания.

Существовали мы очень недолго. Сперва газета называлась, по имени партии, «Народной свободой». Потом, закрытая за напечатание финансово-экономического «манифеста» Совета Рабочих Депутатов, вышла на свет под названием «Свободного народа». И, наконец, была закрыта 20 декабря вторично, причем Проппер уже {346} решил признать свой эксперимент с нами неудавшимся и вернулся к своей утренней «Биржевке». А за эти короткие недели Витте успел, наконец, под впечатлением восстания севастопольских матросов, сперва арестовать Хрусталева-Носаря (26 ноября), а потом (3 декабря) и весь Совет Рабочих Депутатов в составе 267 членов, в помещении Вольного Экономического Общества. Руководители Совета ответили вооруженным восстанием в Москве (9-20 декабря); но оно было быстро подавлено правительственными войсками в день окончательного закрытия нашей газеты.

РЕЗОЛЮЦИЯ СОВЕТА РАБОЧИХ ДЕПУТАТОВ ОБ АРЕСТЕ ХРУСТАЛЕВА-НОСАРЯ
(27 ноября*239)
26 ноября царским правительством взят в плен председатель Совета Рабочих Депутатов*240.

Совет Рабочих Депутатов временно избирает нового председателя и продолжает готовиться к вооруженному восстанию.

"Новая Жизнь" N 26,
30 ноября 1905 г.

Многих русских рабочих поразит своей трагической неожиданностью весть о том, что Хрусталев*107, бывший председатель Петербургского Совета Рабочих Депутатов, арестован парижской полицией за воровство.

И они должны сами перед собой поставить вопрос: как могло это случиться? Что означает арест Хрусталева? Как связать его роль в 1905 году с его жалким концом?

Ему не хватало ни той дисциплины мысли, какая дается теорией, ни той дисциплины характера, какая дается партией. Он сразу почувствовал себя не у дел, стал метаться из стороны в сторону, выступил из социал-демократии, где не надеялся добиться влияния, объявил себя синдикалистом и в то же время ярко стал проявлять оборотную сторону своего авантюристского темперамента - в разных темных операциях финансового характера. Это окончательно отрезало его от политической эмиграции. Он сам потерял всякое уважение к себе, опускался все ниже и ниже и - может быть, с рассудком, наполовину помутившимся от головокружительных превратностей судьбы - кончил воровством.

Носарь был одной из самых выдающихся фигур «Освободительного Движения» 1905 года. «Хрусталев» была его революционная кличка. Он был родом из Полтавской губернии, по образованию, если не ошибаюсь, инженер. Носарю принадлежит идея и организация «всероссийской политической забастовки». В октябре месяце 1905 года вся жизнь огромной Империи остановилась: стали все фабрики и заводы; железные дороги, почта, телеграф; стали трамваи, электрические станции, подававшие свет, водопровод; закрылись магазины, аптеки, больницы, даже в суд врывались осатаневшие адвокаты, требуя, чтобы и правосудие забастовало!

Однако последующая судьба человека, заварившего эту кашу, то есть организовавшего всероссийскую забастовку, показывает, что его психика значительно отличалась от морали и чувств его товарищей по революции.

Но, наконец, глава Российского правительства решился и арестовал «Совет». Хрусталев-Носарь был предан суду по обвинению в устройстве «вооруженного восстания». Это обвинение грозило смертной казнью.

Однако после объяснений Носаря сам прокурор (случай редкий) взял обратно свое обвинение «в вооруженном восстании» и стал обвинять по другой, более мягкой, статье. Носарь сумел доказать, что он искренне не хотел крови и «вооруженного восстания» не затевал; что он организовал лишь «всероссийскую забастовку», которую рассматривал как мирное средство заставить правительство вступить на путь реформ. Но откуда же все-таки взялось первоначально выдвинутое прокурором обвинение в «вооруженном восстании»? А вот откуда.

Хрусталев был Лениным 1905 года, если не по внутренней психике, то по внешней роли своей. Но кто же был при нем на роли Троцкого? Да он самый: Бронштейн. Да, Троцкий-Бронштейн в 1905 году занимал должность «товарища председателя Совета Рабочих Депутатов» и был, значит, после Хрусталева-Носаря второй персоной в революционной бюрократии. Носарь был арестован раньше, чем другие «советчики». Они еще успели собраться на заседание, и вот на этом заседании председательствовавший Троцкий-Бронштейн провел резолюцию: приступить к вооруженному восстанию. Носарь сумел доказать, что он не только не участвовал в проведении этой резолюции, но всегда боролся против «вооруженного» уклона. А как Носарь относился после этого случая к самому Бронштейну, будет видно из дальнейшего.

Носарь был присужден к ссылке, откуда бежал, как полагается, за границу. Он прожил в эмиграции несколько лет, но когда началась мировая война (точнее в 1916 году), он, как и некоторые другие, захотел принять участие в войне «за Россию». И на этой почве, кстати, «помириться с родиной». В один прекрасный день он приехал, так сказать, «на великодушие правительства». Не знаю, по какой причине правительство не проявило великодушия и вместо того, чтобы отправить его на фронт, как он этого желал, посадило его в тюрьму. Из тюрьмы его освободила февральская революция 1917 года. Ему предлагали стать во главе «движения», но он очень скоро рассмотрел «отвратность» происходящего, совершенно отстранился от «большой политики» и уехал к себе на родину в Переяславский уезд. Но здесь его не оставили в покое. Его сейчас же избрали председателем уездной земской Управы. В этой должности снова блеснули его совершенно незаурядные организаторские таланты.

В то время, как керенщина гуляла по лицу матушки-России, у дезорганизовывая все и вся (а в наших краях общерусскому разложению еще деятельно в этом помогала украинская ржа), у Хрусталева-Носаря в его «Переяславской Республике» было благорастворение воздухов и изобилие плодов земных. В Киев доходили фантастические слухи о полном порядке, царящем под управлением сего бывшего забастовщика. Будучи сам чистокровным хохлом, он презирал Украинскую Раду, являвшуюся преддверием открытой измены и немецкого «оккупательства». Он совершенно от украинских властей предержащих эмансипировался. Он правил в Переяславе, «как русский над русскими». Но все невечно под луной революции, в конце концов и Носарь ушел со своего диктаторского поста и переехал в Киев.

Я познакомился с ним летом 1918 года по его инициативе Он был тогда приблизительно наших политических воззрений. Да, глава революции 1905 года говорил о конституционной монархии и был подлинным русским националистом. Все это проснулось в нем, когда он увидел революцию не в мечтах, а поданную аи naturel Он совершенно разочаровался в своих бывших товарищах и с особенным презрением говорил о Троцком-Бронштейне. Он считал его форменным негодяем; утверждал, что в 1905 году, то есть когда он состоял его, Носаря, товарищем по должности председателя Совета Рабочих Депутатов, Бронштейн одновременно служил в департаменте полиции в качестве секретного сотрудника, и что по наущению сего последнего Бронштейн провел резолюцию о «вооруженном восстании», дабы прокуратура могла требовать высшей меры наказания. Затем, по словам Носаря, Троцкий перешел на немецкую службу и во время войны был платным агентом германского генерального штаба. Все это и еще многое другое, чего не помню, Хрусталев-Носарь изложил в брошюре под заглавием «Как Лейба Троцкий-Бронштейн расторговывал Россию».

«Лейба» заплатил своему бывшему соратнику за эту брошюру. Как известно, в начале 1919 года большевики захватили край, изгнав Петлюровскую Директорию А в августе этого же года Деникин временно освободил Малую Россию и от большевиков, и от петлюровцев. Но мы не застали уже в живых Хрусталева-Носаря. Коммунистические палачи долго охотились за ним и наконец поймали и убили. Легенда прибавляет, что заспиртованная голова Носаря была послана в Москву «Лейбе» в знак исполнения его велений.

Это, конечно, легенда. Но жизнь этого незаурядного человека могла бы быть нитью для интересного и правдивого романа, который, видимо, для всех связал бы две эпохи, внутренне неразрывно скованные, то есть «освободительное движение» 1905 года и революцию 1917-го.

В течение всех октябрьских дней Государь, когда я был с Ним, казался совершенно спокойным. Я не думаю, чтобы Он боялся, но Он был совсем растерян, иначе при Его политических вкусах, конечно, Он не пошел бы на конституцию.

Государь по натуре индифферент -- оптимист. Такие лица ощущают чувство страха только, когда гроза перед глазами и, как только она отодвигается за ближайшую дверь, оно мигом проходит. Их чувство притуплено для явлений, происходящих на самом близком {41} расстоянии пространства или времени. Мне думается, что Государь в те дни искал опоры в сил, Он не нашел никого из числа поклонников силы -- все струсили, а потому Сам желал манифеста, боясь, что иначе Он совсем стушуется. Кроме того, в глубине души не может быть, чтобы Он не чувствовал, что главный, если не единственный, виновник позорнейшей и глупейшей войны, это Он; вероятно, Он инстинктивно боялся последствий этого кровавого мальчуганства из за угла (ведь, сидя у себя в золотой тюрьме, ух, как мы храбры...), а потому, как бы искал в манифесте род снискания снисхождения или примирения. Когда 17-го утром после свидания Его Величества с Великим Князем Николаем Николаевичем, Великий Князь, барон Фредерикс и я пришли к Нему и поднесли для подписи манифест и для утверждения мой доклад, то Он, обратившись ко мне, сказал, что решился подписать манифест и утвердить доклад.
Затем, Он сел у стола, ранее вставши, чтобы перекреститься, а потом подписал манифест и доклад.

Вечером знали о манифесте 17 октября не только в Петербурге, но и в провинциях. Такого крупного шага не ожидали. Все инстинктивно почувствовали, что произошел вдруг "перелом" России ХХ-го столетия, но "перелом" плоти, а не духа, ибо дух может лишь погаснуть, а не переломиться. Сразу {46} манифест всех ошеломил. Все истинно просвещенные, не озлобленные и не утерявшие веру в политическую честность верхов, поняли, что обществу дано сразу все, о чем оно так долго хлопотало и добивалось, в жертву чего было принесено столь много благородных жизней, начиная с декабристов. Озлобленные, неуравновешенные и потерявшие веру в Самодержавие считали, что вместе с режимом должны быть свалены и его высшие носители и, конечно, прежде всего, Самодержец, принесший своими личными качествами столько вреда России.
Действительно, Он Poccию разорил и сдернул с пьедестала и все только благодаря своей "Царской ничтожности".

Многие побуждались к сему соображением, что Он сдался испугавшись, а как только Его немного укрепят, Он на все начхнет (что, между прочим, Он проделал и со мной) и всему даст другое толкование. Я, мол, пошутил, или Меня обманули, или найдет самые разнообразные толкования в Монблане русских законов и будет давать в каждом данном случае желательное по данному времени направление. А ведь лишь бы Царь пожелал плавать в этом болоте лжи и коварства, а охотников с Ним в этом болоте полоскаться всегда найдутся сотни, если не тысячи. Многие, если не все инородцы, которые так много натерпелись от различных мер, против них направленных, начиная с последних годов царствования Императора Александра II и затем усилившихся в царствование Императора Александра III и уже без удержа применявшихся в безумное царствование Императора Николая II, конечно, были рады несчастиям России.
Они с значительным увлечением, всегда присущим смутным временам, ждали своего рода освобождения от "русско-монгольского" ига.

Я вступил в управление Империей при полном ее если не помешательстве, то замешательстве. Ближайшими признаками разложения общественной и государственной жизни было общее полное недовольство существующим положением, что объединило все классы населения; все требовали коренных мер государственного переустройства, но в мечтах различных классов желательный преобразования представлялись различно.

{117} Во всяком случае Все желали перемены, все вели атаку на Самодержавную власть, фигурально выражаясь, на бюрократический строй. 17 октября внесло полный раздор в лагерь противников Самодержавия, раскололо общество на партии, внесло между ними междоусобие и многие уже вместо нападения на Самодержавную власть, на бюрократию, стали искать у нее поддержку против своих противников. Это положение держится и по настоящее время.

После манифеста 17 октября началось разложение общественных русских масс, сознательно или несознательно, т. е. без учета последствий желавших и требовавших фактического уничтожения {119} неограниченного Самодержавия. 18 октября совет рабочих собрался и принял решение предложить всеобщую забастовку, так как манифест не удовлетворяет рабочие массы.

Затем, после 17 октября, во всей России появились демонстрации радости, которые вызывали контрдемонстрации со стороны шаек так называемых черносотенцев. Они были названы черносотенцами {120} вследствие их малочисленности и были составлены преимущественно из хулиганов, но, так как они находили в некоторых местах поддержку со стороны местной власти, то скоро начали возрастать и дело иногда переходило в погромы преимущественно, если не исключительно, евреев.

Когда фабриканты увидали, что правительство после 17-го октября приобретает нравственный авторитет и силу, то они объявили рабочим, что не будут платить им деньги за прогульные дни и рассчитывать их в случае неподчинения установленному рабочему времени, и они начали широко применять эту меру. Тогда рабочие увидали, что их советники им советовали неразумно, что им на своих плечах или, вернее, на желудках своих и своих семейств приходится расплачиваться за эти советы. Совет рабочих 13 ноября снова обсуждал предложение объявить забастовку, но она была отвергнута; точно также совет был вынужден постановить "временно" прекратить захватное введение восьмичасового рабочего дня. С этого времени значение совета рабочих депутатов начало стремительно падать, а революционная организация проявлять разложение.
Тогда я нашел своевременным арестовать Носаря 26 ноября....

Я обратился по телефону к военному министру, который мне ответил, что выслал полк из Царства Польского и что он через три дня будет в Москве. Прибытие этого полка несколько запоздало, так как революционеры еще далеко от Москвы спустили с рельс несколько вагонов поезда, стремясь подвергнуть поезд с одним из эшелонов этого полка крушению. Но еще до прибытия {153} этой военной части в Москву, Дубасов опять меня вызвал по телефону и просил настоятельного моего содействия, чтобы были немедленно высланы войска из Петербурга, что иначе город перейдет в руки революционеров, что войск мало, еле хватит охранять железнодорожные вокзалы, так что самый город остается собственно без войска. Он мне сказал, что он обратился непосредственно с такою же просьбою в Царское Село, но что ему не отвечают.

Чтобы не терять времени, я немедленно вызвал по телефону генерала Трепова и просил его сейчас же пойти к Государю и доложить Ему, что я считаю безусловно необходимым выслать экстренно войска в Москву, что если город Москва перейдет в руки революционеров, то это будет такой удар правительству Его Величества, который может иметь неисчислимо дурные последствия. К вечеру Трепов мне передал, что Государь просил меня лично поехать к Великому Князю Главнокомандующему и уговорить его послать войска в Москву.

Я приехал к Великому Князю поздно вечером и уехал домой поздно ночью. Приехав, я вкратце объяснил положение Москвы и настаивал на необходимости экстренно послать туда войска из Петербурга. Великий Князь сначала ссылался на то, что уже пришел, или с часа на час пришлет полк из Царства Польского. Он признавал, что в Москве войск мало и что они деморализованы, а потому на энергичные действия их рассчитывать невозможно, но, тем не менее, не считал возможным удалить из своего округа ни одного солдата.

Его соображения почти буквально были таковы: "При теперешнем положении вещей, задача должна заключаться в том, чтобы охранять Петербург и его окрестности, в которых пребывает Государь и Его Августейшая семья, что у него на это теперь достаточно войск, но в обрез; если он уделит хотя малую часть, то в случае, Боже сохрани, восстания в Петербурге и его окрестностях войск не хватит. Что же касается Москвы, то пусть она пропадает. Это ей будет урок. Когда то Москва была действительно сердцем и разумом России, теперь это центр, откуда исходят Все антимонархические и революционные идеи. Никакой беды для России от того, если Москву разгромят, не произойдет". Я старался ему возражать, но довольно безуспешно. Я ему сказал, что касается охраны Петербурга и его окрестностей, то я могу его уверить, что никакого восстания ни в Петербурге, ни в его {154} окрестностях не произойдет, что доходящие до него противоположные слухи только показывают, что у страха глаза велики, и что в виду лежащей на мне ответственности я настаиваю на том, чтобы были посланы немедленно войска в Москву.

Затем, в силу действующих законов, я уже в дело усмирения московского восстания не вмешивался. Великий Князь экстренно отправил, кажется в двух поездах, большую часть семеновского полка под командою генерала Мина, кажется около сотни кавалерии и несколько пушек, на случай, если при движении поездов встретится препятствие.

Несомненно, что единственный начальник, который не потерял головы и духа в Москве, был адмирал Дубасов; его мужество и честность спасли положение.

Как только было погашено восстание, что продолжалось несколько дней, он сейчас же написал Государю, прося поставить на всем крест и судить виновных обыкновенным порядком и обыкновенным судом. Одновременно петербургские войска были возвращены обратно. Государь спросил мнение министра внутренних дел Дурново относительно желания Дубасова. Дурново высказался, что нужно судить военным судом. Государь тогда просил меня высказаться, я присоединился, конечно, к мнению Дубасова. И до тех пор пока я и затем Дубасов не ушли, виновные были привлечены к ответственности и судились на основании общих законов.
Во всем деле погашения московского восстания, таким образом, Дурново не принимал деятельного участия, главным образом потому, что Дубасов был выбран не им и не питал к нему, Дурново, ни надлежащего уважения, ни доверия. По крайней мере, когда в те времена я заговаривал с ним о Дурново, он о нем отзывался довольно кисло. Теперь поклонники Дурново приписывают погашение восстания ему, а он скромно молчит.

Ноябрь и половину декабря я прожил в Петербурге. После роспуска военной организации, по настоянию Азефа, был учрежден особый боевой комитет. Задача этого боевого комитета состояла в технической подготовке вооруженного восстания, и членами его были Азеф и я. Мне было также поручено заведывание петербургской военной организацией.

Я никогда не имел дела с матросами и солдатами, с офицерской средой я был мало знаком. Я чувствовал себя неподготовленным к этой новой для меня, во всех отношениях, работе. Кроме того, у меня не было веры в успех военных восстаний. Я не видел возможности планомерного и совместного выступления армии и народа, а только такое совместное выступление, по моему мнению, могло обеспечить победу. Подумав, я отказался от предложения. Азеф настаивал.
-- Военная организация слаба, нужны люди. У тебя есть боевой опыт. Ты не вправе отказываться от предложения. Как партийный человек, ты должен его принять.

На такой аргумент я не мог возразить ничего. Я вошел в комитет военной организации, но пробыл в нем, однако, не более трех недель. Слухи о московском восстании положили конец моей военной работе.

С боевой точки зрения, Петербург делился на районы. В каждом районе была своя боевая дружина. Одной из таких дружин заведывал П.М.Рутенберг. Однажды вечером я пошел с Рутенбергом в рабочий квартал. Я хотел лично убедиться, действительно ли эти дружины представляют собою крупную силу и действительно ли рабочие массы готовы с оружием в руках защищать завоеванную свободу.
В маленькой рабочей накуренной комнате собралось человек 30. Рутенберг сказал короткую речь. Он сказал, что в Москве началось восстание, что не сегодня-завтра восстание начнется и в Петербурге, и приглашал товарищей приготовиться теперь же ко всем случайностям. Рутенберга внимательно слушали, и я заметил, что он пользуется большим влиянием. Когда он кончил свою речь, я в свою очередь сказал несколько слов. Я сказал, что участие в восстании может быть троякого рода: либо, во-первых, боевая дружина или отдельные члены ее попытаются произвести ряд террористических актов (нападение на дом гр[афа] Витте, взрыв правительственных учреждений и зданий, убийство высших военных чинов и т.д.), либо, во-вторых, боевая дружина, как часть революционной армии, направится в город и сделает попытку овладеть им и крепостью, либо, наконец, в-третьих, она останется для защиты своего же квартала. Я не скрыл от присутствующих, что партия надеется на них и что в решительный момент все товарищи должны стать под одно общее знамя....

...Таким образом, у меня уже не оставалось сомнения в том, что успешное массовое восстание в Петербурге невозможно. Была, однако, надежда, что удастся поддержать московскую революцию удачным террором. Но боевая организация была распущена. Наличный ее состав, кроме Азефа, Доры Бриллиант, выпущенного из тюрьмы Моисеенко и меня, разъехался из Петербурга. Моисеенко был занят освобождением из больницы Николая-чудотворца психически заболевшего Дулебова, Дора Бриллиант могла быть полезной, главным образом, своими химическими познаниями, Азеф и я, отчасти вместе с Рутенбергом, занялись рассмотрением возможностей немедленных террористических актов.

Первым таким актом являлся взрыв моста на Николаевской железной дороге. Такой взрыв, во-первых, отрезал бы Москву от Петербурга, а во-вторых, заставил бы бастовать Николаевскую железную дорогу. Была надежда, что если Николаевская железная дорога забастует, то забастует и весь петербургский железнодорожный узел, а с ними и все рабочее население Петербурга. Этот взрыв взял на себя железнодорожный союз. Мы передали его представителю, Соболеву, бомбы и динамит, но покушение не состоялось: его участники едва не были арестованы на месте.
Все другие планы, как, например, взрыв охранного отделения, взрыв электрических, телефонных и осветительных проводов, арест гр[афа] Витте и прочее, тоже не могли быть приведены в исполнение, отчасти потому, что в некоторых пунктах намеченные места охранялись так строго, как будто полиция была заранее предупреждена о покушении. Тогда же со мной произошел странный случай, убедивший меня, что полиция узнала о моем пребывании в Петербурге, но почему-то не желает арестовать.

Однажды после свидания с Азефом и Рутенбергом на квартире инженера П.И.Преображенского я, спускаясь с лестницы, заметил через стеклянные двери, что у подъезда стоят околоточный и двое филеров. Швейцар распахнул передо мной дверь и, пропустив меня, стал позади. Я очутился в ловушке. Выйдя на улицу, я заметил, как один филер сделал движение руками, как будто желая схватить меня, но тотчас же я услышал голос, вероятно, околоточного надзирателя:
-- Никаких мер не принимать.
Я, не оборачиваясь, прошел по переулку до ближайшего извозчика. Филеры не последовали за мной.

Дня за два до московского восстания Азеф уехал в Москву. Мне как члену боевого комитета была поручена "техническая подготовка восстания" в Петербурге. Я немедленно устроил две динамитные мастерские. Обе они были арестованы неожиданно и по непонятным причинам, но я в аресте их не заподозрил тогда провокации. ...

...Еще не было приступлено к работе, как мастерская была обнаружена. Смирнов и Бронштейн, предупрежденные дворником, успели скрыться. На квартире была арестована Дора Бриллиант с оболочками для бомб и член финской партии Активного Сопротивления Онни Николайнен. Он принес туда с вокзала несколько револьверов.
Эти аресты не коснулись меня. Меня не только не арестовали, но даже не учредили за мной наблюдения. Я тогда не мог объяснить себе причин этого.

Кстати, хочу рассказать историю знаменитой фразы Трепова. Раз вечером я заехал к нему на Мойку. Он показался мне озабоченным и, видимо, был очень занят. Я сел против него. После довольно долгого молчания он, продолжая заниматься, дал мне на прочтение только что написанную черновую приказа войскам гарнизона на следующий день, когда ожидались особенно сильные беспорядки. Прочитав эту черновую, я подчеркнул в ней фразу: "Патронов не жалеть", - и вернул ее со словами:
-В своем ли ты уме?
- Да, в своем. И эта фраза вполне мною обдумана, но я забыл ее подчеркнуть, ты это сделал.
- Понимаешь ли ты, что после этого тебя будут называть не Треповым, а "генералом патронов не жалеть"?
- Знаю это и знаю, что это будет кличка непочетная, но иначе поступить, по совести, не могу. Войск перестали бояться, и они стали сами киснуть. Завтра же, вероятно, придется стрелять. А до сих пор я крови не проливал. Единственный способ отвратить это несчастие и состоит в этой фразе. Неужели ты думаешь; что я не понимаю всех последствий этих слов для себя лично? Ну, а теперь иди, мне некогда. Завтра же зайди узнать результат моего приказа. Тогда скажешь, прав ли я был. Он оказался прав: толпа побоялась войск после этого энергичного приказа и ни одного выстрела за этот день дано не было.

Особенность принятого нами тогда решения заключалась в том, что в тот момент решался не только вопрос о забастовке. Все понимали, что дело было гораздо серьезнее. Забастовку обязывались "всемерно перевести в вооруженное восстание". Это так и было открыто сформулировано. Принятое постановление гласило:

"Московский Совет Рабочих Депутатов совместно с Московским Комитетом (социал-демократы-меньшевики) и Московской Окружной Организацией (социал-демократы-большевики) Российской Социал-Демократической Рабочей Партии и Московским Комитетом Партии социалистов-революционеров объявляют всеобщую политическую забастовку в среду, 7/20 декабря, с 12 часов дня, всемерно стремясь перевести ее в вооруженное восстание".

Было ли это ошибкой? И можно ли сказать, что те несколько тысяч человеческих жизней, которые погибли в декабре 1905 года в Москве, были жертвой напрасной? Кто может на это ответить и теперь, когда с того момента прошло уже несколько десятков лет? Кто может взять на себя смелость сказать, что история ошибалась? Тогда у нас другого выхода не было. Так думали мы тогда, так, несмотря на всё с тех пор пережитое, думаю я и сейчас.
Объективно рассуждая, конечно, принятое решение не было достаточно продумано. Никаких шансов на успех оно не имело.

11-го декабря. Воскресенье.
Встали поздно. Принял Мейндорфа, Юсупова и Скоропадского до обедни. Завтракали со всеми. Гулял долго. Сегодня вступил Л.-Гв. Финляндский полк. В 8 час. обедали все офицеры. Принял Николашу и Трепова.

Вчера в Москве произошло настоящее побоище между войсками и революционерами. Потери последних большие, но не могли быть точно выяснены.

12-го декабря. Понедельник.
В 10½ в экзерциргаузе был церковный парад: 1-й роте Пажеского корпуса, Финляндскому полку и взводу Волынского полка. Алексей тоже присутствовал и вел себя очень хорошо. Когда духовенство окропляло войска, я его взял на руки и пронес вдоль фронта! Первый раз, что Финляндцы и их шеф видели Друг друга.

Завтракали в Большом дворце. Снялись с офицерами группой у подъезда. Вернулись домой в 2 часа. Принял доклады — Бирилева и Кутлера. Гулял. Занимался до 8 час. Обедала Элла.

13-го декабря. Вторник.
Всю ночь и целый день шел снег. Утром погулял. Имел три доклада. После завтрака принял с Аликс 41 раненого ниж. чин. из лазарета Мамá. В 6 час. принял Танеева. Читал.

В Москве после крупных столкновений начались мелкие стычки и внезапные нападения на войска. Потери все еще не выяснены.

14-го декабря. Среда.
Масса снега выпала за эту ночь. Утро было занятое с 10 час. Принял довольно много представляющихся. Завтракали семейно и Гольтгоер (деж.). Послал его в город передать привет Семеновскому полку, кот. сегодня отправляется в Москву. Гулял. После обеда Витте имел у меня длинный доклад.

16-го декабря. Пятница.
Солнечный морозный день. Принимал с 10½ до 1½. Завтракали: Миша и Дрозд-Бонячевский (деж.). Приняли 45 раненых нижних чинов. Гулял. Усиленно занимался до 8 час.

Обедали: Элла, Миша, Ольга и Петя. Разбирали с ними подарки офицерам на елку, что продолжалось почти два часа.

17-го декабря. Суббота.
Мороз продолжался. Принимал с 10½ до часа. После завтрака у меня были три митрополита.

Гулял. Занимался и читал до 8 час. Вечером окончили разбор рождественских подарков.

Амалия принадлежала к очень богатой московской семье Гавронских: ее дед был хорошо известный в еврейских кругах Вульф Высоцкий, основатель знаменитой чайной фирмы "В. Высоцкий и Ко". Продолжателями этого дела были его сын и три зятя (мужья трех его дочерей) - Давид Высоцкий, Осип Цетлин (его сын, Михаил, он же поэт "Амари", был моим другом), Рафаил Гоц (отец Михаила Рафаиловича и Абрама) и Ошер (или Иосиф) Гавронский. Его дочерью и была Амалия.

Это была целая династия - и весьма многочисленная со всеми своими семьями - миллионеров. Была Амалия, конечно, очень избалована с детства и я с трудом представлял себе ее в тюремной обстановке. Мне потом много об этом рассказывали. Несмотря на всю свою избалованность, держала она себя в тюрьме замечательно - с администрацией была очень горда, с товарищами - мила, и поэтому все в тюрьме ее уважали и любили. Мать - мы все, со слов Амалии, ее тоже называли "мамаша", - обожавшая ее больше всех своих других многочисленных детей, узнав об ее аресте, едва не сошла с ума от горя.

Она билась головой о стены и кричала: - "Е зо айн файнес, эдлес кинд ин финштерем гефенгнис!" (такой чистый, благородный ребенок в темной-мрачной тюрьме)- И, действительно, Амалия в тюрьме походила на нежный цветок, затерявшийся в грязном огороде среди крапивы. И характерно для того времени: матери Амалии удалось добиться того, - она, конечно, для этого денег не жалела, да она и вообще не знала им цены, - что одиночку Амалии, конечно, совершенно такую же, как и у всех других заключенных Таганской тюрьмы, оклеили... обоями.

Дело до того неслыханное! Амалия была вегетарианка и "мамаша" добилась того, что тюремный повар приготовлял для нее специальные блюда. Амалия получала огромные передачи, среди которых было много конфет и цветов - то и другое она рассылала по всей тюрьме.

В камере ее пахло духами - духами, как мне потом передавали сидевшие с ней одновременно в Таганской тюрьме, пахло даже в коридоре, куда выходила ее одиночка. И принципиальные марксисты, наблюдая всё это и нюхая в коридоре вероятно, не без тайного удовольствия - воздух, неодобрительно крутили головами.

На одном из заседаний Совета Рабочих Депутатов я присутствовал. Это было, хорошо помню, 29 октября в помещении так называемого Соляного Городка. Большая и длинная зала вся была полна народа - преимущественно рабочими, но в толпе я увидал и многих знакомых из революционных организаций, которых я встречал не только в Петербурге, но даже в Женеве.

Председательствовал Хрусталев-Носарь, выдвинувшийся в эти дни социал-демократ-меньшевик, до тех пор почти никому неизвестный. Выступали с докладами с мест, от разных петербургских заводов. Главной темой был вопрос об организации самообороны и защиты от всё выше и выше поднимавшей тогда голову черной сотни и погромщиков. Один за другим рабочие занимали кафедру и сообщали, какие меры принимались на местах. Шло, оказывается, тогда поголовное вооружение.

Помню, какой энтузиазм вызвал один рабочий, вытащивший из-за пазухи огромный блестящий нож и заявивший, что у них на заводе все рабочие выковали себе сами оружие для защиты от полиции и погромщиков (как известно, это "оружие" - ножи против пулеметов и шестидюймовых пушек! - не спасло революции от разгрома).

Около председателя за тем же столом сидел Исполнительный Комитет - там среди остальных я увидел и Авксентьева. Именно на этом собрании выступил тогда при мне и Троцкий. Я знал его уже давно по загранице. Он был замечательным оратором - но в то время, как Авксентьев, Фондаминский и Мякотин в своих выступлениях завоевывали сердца слушателей и вызывали к себе симпатии, Троцкий действовал своими отточенными чеканными фразами, язвительностью и находчивостью.

Он апеллировал не к сердцу, а к ненависти и к разуму. Скрестить с ним шпаги было очень опасно, он мог своей едкостью растереть противника в порошок. Мы, его идейные противники, его терпеть не могли, нам всё в нем казалось ходульным, театральным и напыщенным, но считали его очень опасным - в полемике он был неотразим.

Тогда он был еще меньшевиком. Среди докладов председательствовавший Хрусталев вдруг заявил: "Товарищи, среди нас присутствует прибывшая из-за границы известная Вера Засулич.

С приветственной речью от имени Российской Социал-Демократической Рабочей Партии сейчас выступит товарищ Яновский". (Вера Засулич в 1878 году стреляла в петербургского градоначальника Трепова, родственника теперешнего Трепова, мстя за тюремные истязания; позднее она была одним из основателей социал-демократической партии).

По адресу Веры Засулич раздались бешеные аплодисменты. На трибуну вошел Троцкий, которого я теперь едва узнал. Заграницей я видел Троцкого с огромной шевелюрой пышных волос, в дерзком пенснэ; почему-то в то время все революционеры ходили с длинными волосами, зачесанными назад, как художники это было чем-то вроде обязательной формы; революционера можно было узнать издали. Но вышедший теперь на трибуну человек совсем не походил на революционера.

Он был в очках, с маленькими усиками, гладко прилизанными волосами. И только когда он начал говорить, я узнал в нем Троцкого. Он приехал из Финляндии в разгар октябрьских событий, прожив последние два года, после побега из ссылки, заграницей. Чтобы не быть узнанным, он остриг волосы и изменил свою внешность. Теперь он жил в Петербурге под фамилией Яновского. Перед тем как говорить, Троцкий вынул из кармана платок и стал нервно обтирать им лицо, говоря - "товарищи, я слишком волнуюсь..." - очевидно, от того, что на его долю выпала такая честь: приветствовать Веру Засулич! И затем произнес блестящую речь, которая, мне показалось, была им уже приготовлена. Всё его выступление показалось мне театральным, и я был уверен, что он нисколько не волновался... Впрочем, когда кого-нибудь ненавидишь, несправедливым быть очень легко.

В первых числах ноября я выехал из Петербурга в Москву. Там, конечно, были такие же настроения, такие же опасения и ожидания. Наша партийная организация усиленно работала. Мы старались организовать рабочих, во множестве рассылали литературу по провинции, при помощи учительского и крестьянского союзов старались как можно глубже проникнуть в деревню и готовились к предстоящим революционным выступлениям. Мы тоже запасались оружием и устраивали динамитные мастерские.

Амалию я застал в Москве одну. С Ильей мы разъехались - он только что выехал в Петербург по вызову партии. Она боялась, что его убьют - больше того, была совершенно уверена, что это в ближайшие же дни случится. Мы все тогда жили, как на вулкане. Извержения его можно было ждать со дня на день.

"Вооружаться! вооружаться!" - таков был в ноябре 1905-го года лозунг всех революционеров. Все понимали, что без решительного столкновения дело теперь не обойдется. Правительство принимало все более решительные меры, но и революционные партии понимали, что без боя они не могли отступить.

Сначала был выдвинут лозунг "самообороны" против черной сотни и погромщиков, но всё яснее становилось, что вооружаться надо не против погромщиков, а против тех, кто за ними стоял, т. е. против правительства.

Революционные партии старались, где только возможно, достать настоящее оружие - собирали у сочувствующих в обществе большие деньги и на них покупали огнестрельное оружие. Всего больше ценили немецкие Маузеры - автоматические девятизарядные пистолеты с деревянным футляром, превращавшимся в ложе винтовки, на втором месте шли бельгийские браунинги. Настоящие военные винтовки достать было очень трудно. Социалисты-революционеры поставили для себя вопросом чести раздобыть некоторое количество динамита и гремучего студня для бомб - динамитные бомбы наша партия считала своей специальностью. В разных частях России - под Москвой, под Петербургом и в Финляндии - были устроены мастерские. Кроме динамитных бомб наши техники вырабатывали еще и так называемые "македонские" бомбы, т. е. чугунные полые оболочки, начиненные пикрином или бездымным порохом и взрывающиеся при помощи зажженного фитиля (так называемого бикфордова шнура). Работы было по горло.

Мы спешно мобилизовали все средства, все возможности. Фондаминский часть полученного им за Амалией приданого, отдал партии - если не ошибаюсь, несколько десятков тысяч рублей. На все эти деньги были куплены Маузеры. И никто тогда не нашел это странным. Социалист-революционер и не мог поступить иначе - это, помню, тогда ему даже в особую заслугу не ставилось. Амалия тоже нисколько об этих деньгах не жалела, хотя сама непосредственного участия ни в делах партии, ни в революции не принимала.

Мы знали, что партийный съезд должен состояться где-то в Финляндии, но где именно, нам было неизвестно. Нам был лишь указан адрес в Выборге. То был адрес адвокатской конторы Фурухельма - огромного человека с большой рыжей бородой. Как я позднее узнал, финский - вернее шведский - адвокат Фурухельм был одним из видных руководителей революционной финской партии - Партии Активного Сопротивления, боровшейся с русским самодержавием за государственную независимость и свободу Финляндии. Член этой партии Шаумян убил в 1904 году русского губернатора графа Бобрикова в Гельсингфорсе, управлявшего Финляндией, и тут же на месте застрелился. Эта революционная финская партия оказывала нашей партии в то время и позднее большие услуги. Фурухельм направлял являвшихся к нему дальше - на Иматру, в четырех часах езды по железной дороге от Выборга. Иматра - знаменитый водопад, на который летом и зимой ездило много туристов как из самой Финляндии, так и со всех концов России. Съезд нашей партии должен был состояться в находившемся близ Иматры "Отеле Туристов", принадлежавшем также члену Партии Активного Сопротивления.

Съезд был назначен на 29-ое декабря (1905 г. ст. ст.), но съезжаться на него депутаты со всех концов России начали за несколько дней раньше. Бунаков-Фондаминский, Руднев и я приехали на Иматру на Рождество. Мы застали уже там Марка Натансона, Виктора Чернова, Илью Рубановича, Азефа, Василия Леоновича и других, которые были его организаторами. У нас было несколько свободных дней, которые были использованы для подготовительных работ, а главное - для обсуждения того проекта партийной программы, которая должна была быть предложена съезду. Помню длинный холодный коридор в большом здании деревянной гостиницы, комнаты по обеим сторонам его и большую ресторанную залу, в которой и должен был состояться наш съезд. Гостиница стояла немного в стороне от водопада - в снегу, и, конечно, пока мы в ней заседали, никого посторонних и гостей хозяин в нее не пускал - "все номера уже заняты туристами".

Делегаты на съезд съезжались со всех концов России - с севера и юга, с Волги и с запада, с Кавказа, Урала и даже из Сибири. На этом съезде была представлена 51 организация, причем от некоторых организаций было по несколько представителей - всего, вероятно, собралось от 120 до 150 человек. Среди них было не меньше трех десятков, кого я знал уже раньше - по встречам заграницей и в самой России. Легко себе представить, каким праздником для всех нас был этот съезд. На нем впервые встретились многие, кто раньше лишь слышали друг о друге, кто виделись в самой России лишь украдкой, оберегаясь и спасаясь от шпионов и полиции. Тут, наконец, в свободной обстановке мы могли собраться и обсудить стоявшие перед нами задачи и вопросы.

Но были также и люди старшего поколения - участники движения в народ (1873-1876 гг.), партии "Земли и Воли" (1876-1878) и партии "Народная Воля" (1878-1881 гг.) - Николай Чайковский, Марк Натансон, Бонч-Осмоловский, Осип Минор, Илья Рубанович. Интересную речь произнес один из старейших участников нашего съезда, Марк Андреевич Натансон, вспоминавший даже о таких далеких временах, как 1869 год...

Он рассказал нам о легендарной фигуре Сергея Нечаева, который в своем революционном фанатизме не останавливался ни перед какими средствами. Натансон, тогда еще юноша, вместе со своими друзьями увлекался самообразованием - книгами, наукой. И Нечаев, боясь, что из этого кружка не получится революционеров, написал на них анонимный донос в полицию - он надеялся, что пройдя арест, тюрьму, ссылку, молодые люди ожесточатся, получат нужный политический опыт и закал - превратятся в революционеров. Для нас, молодых участников съезда, речи стариков звучали, как голос истории. Марку Андреевичу Натансону, помню, отвечала от имени молодого поколения молодая девушка, делегатка из Смоленской губернии. Думаю, что эта встреча на партийном съезде Нового 1906-го года - у всех участников этого вечера осталась в памяти на всю жизнь.

На роспуск Государственной Думы необходимо ответить организованным восстанием, где только возможно, и, прежде всего в самых чувствительных пунктах государства - в военных крепостях и гарнизонах, в армии и флоте, которые, по нашему представлению, были уже достаточно в революционном отношении подготовлены. Для этого в отдельные крупные пункты должны быть брошены наши лучшие силы - наши лучшие ораторы, агитаторы и организаторы. Такими пунктами были намечены - Кронштадт, Ревель (где стояла военная эскадра), Свеаборг, Киев, Севастополь. В Свеаборг были отправлены Чернов, Азеф (!), в Кронштадт член Государственной Думы Онипко (социалист-революционер), в Ревель - Фондаминский-Бунаков...

17-го июля вспыхнуло восстание в Свеаборге - оно было неудачно и немедленно было подавлено. 19-20 июля восстание вспыхнуло в Кронштадте - оно было тоже подавлено и позднее за участие в нем были расстреляны 36 человек, главным образом матросов. В Ревеле сначала восстание было удачным - 20 июля броненосец "Память Азова" был захвачен восставшими, но затем и там восстание было подавлено... 21 июля в газетах была помещена телеграмма из Ревеля, извещавшая о том, что "правительству удалось справиться с движением - "Память Азова" снова оказалась в руках правительства, в числе арестованных на броненосце Бунаков-Фондаминский, участвовавший в восстании"...

Когда я прочитал в петербургских газетах эту телеграмму, я заявил Центральному Комитету, что еду в Ревель - быть может, как-нибудь удастся спасти Илью. Меня не отговаривали.

Без особенного труда я установил, что произошло в Ревеле. Когда 17-го июля началось восстание в Свеаборге, а затем и в Кронштадте, волнения во флоте, как по пороховой нитке, передались и в Ревель, где тогда стояла эскадра. Начались волнения на броненосце "Память Азова".

В них приняли участие существовавшие в Ревеле революционные организации. "Память Азова" был захвачен восставшими матросами - несколько офицеров были убиты, остальные выброшены в море, но спаслись. Одним из руководителей восстания был некто Оскар, член ревельской социал-демократической организации. Илья (Бунаков-Фондаминский) приехал в Ревель, когда "Память Азова" был уже в руках восставших матросов и революционеров.

Он отправился на шлюпке на восставший броненосец. Но он не знал, что как раз в это время на броненосце положение резко изменилось (броненосец стоял в некотором отдалении от берега, и на берегу не сразу могли узнать о том, что делается на борту броненосца): верные правительству матросы - так называемые "кондуктора", т.е. унтер-офицеры - взяли верх и снова овладели броненосцем. Восставшие во главе с Оскаром были арестованы и посажены в трюм. На шлюпке Илья этого еще не знал и поэтому был чрезвычайно изумлен, когда на палубе его и приехавших с ним на шлюпке двух членов ревельской организации социалистов-революционеров (рабочих ревельского порта) схватили и тут же связали, как участников мятежа.

Положение Ильи было очень скверное, если не сказать - безнадежное.

22 июня 1941 г. рано утром, когда на востоке немецкая армия перешла советскую границу, началась война Германии с Россией. В 8 час. 30 мин. утра по парижскому времени около 120 русских масонов, живших в Париже на своих квартирах, были схвачены и увезены в лагерь Компьень, на восток от Парижа, где некоторые пробыли 4 месяца, а некоторые около года. Среди русских арестованных мне приходят на память следующие имена: Зеелер, Фондаминский, Бобринский, Нидермиллер, Альперин, – этот последний был выбран на следующий день старшиной группы. В архивах я нашла еще инициалы: И.А.К.– Игорь Александрович Кривошеин, после войны вернувшийся с семьей в СССР и еще через несколько лет, после лагеря, возвратившийся в Париж. А также – еще три: Н.Л.Г., В.А.Д и Д.Л.Ж., которые я не смогла расшифровать.

Арестовали масонов, как бывших русских, как эмигрантов, как потенциальных «российских граждан», которые могут вредить Германии и помогать Советскому Союзу: теперь, когда между двумя странами шла война, немцы, видимо, ожидали от них эксцессов. С большой долей вероятности можно предположить, что германскому командованию (или гестапо?) список масонских имен был передан русскими национал-социалистами (эмигрантами), которые работали на немцев вплоть до лета 1944 г. Часть русских, взятых 22 июня, были освобождены, в том числе и Фондаминский. Он погиб в Аушвице (Освенциме) значительно позже.

«с ней невозможно говорить, она, кажется, принимает меня за Трепова» — сказал мне тов. Плеханов, и эта шутка, много раз повторявшаяся, показывает еще раз ненормальное возбуждение меньшинства

После 1905 года Засулич получила возможность возвратиться в Россию и уже безвыездно прожила в ней до самой смерти.
Однако приезжала она однажды в Россию и раньше, до своего легального возвращения. Было это зимою 1899 -- 1900 г. Целью ее поездки было установить непосредственную связь с работавшими в России социал-демократами, лично ознакомиться с их настроениями и взглядами и выяснить им позицию группы "Освобождение труда" в возникших за границею конфликтах. Жила она, конечно, по подложному паспорту, и только несколько человек во всем Петербурге знали, кто она. В это время я с нею и познакомился.
Невысокая седенькая старушка, небрежно причесанная, кое-как одетая, с нервно подергивающеюся головою, постоянно с папироскою во рту. Говорила она быстро, слегка как будто захлебываясь. Но улыбка у нее была чудесная -- мягкая, застенчивая и словно извиняющаяся. Она была умна, образованна и остроумна, спорила искусно, возражения ее были метки и сильны. Но высказывала она их с этою милою своею улыбкою, словно извинялась перед противникам, что вот как ей это ни тяжело, а не может она с ним согласиться и должна ему возражать.

Мы, петербургские литераторы-марксисты, группировались тогда в кружок, собиравшийся обыкновенно у А. М. Калмыковой, известной деятельницы по народному образованию.
Был, между прочим, в нашем кружке один молодой критик и публицист -- человек талантливый, с самостоятельною мыслью, с интересными переживаниями. Но была у него одна очень неприятная черта: он умел быть внимательным, чутким собеседником с лицами, которые его интересовали. Но с людьми, ему неинтересными, он держался не то чтобы высокомерно или небрежно,-- а просто они для него совершенно не существовали, были пустотою, которой он даже не замечал. В то время его особенно интересовал вопрос о различии морали старого народничества и нового народившегося марксизма. Характерною чертою народничества, как течения чисто интеллигентского, он считал "болезнь совести", особенностью социал-демократизма -- "болезнь чести": старый народник-интеллигент шел в революцию вследствие поруганной совести -- нужно бороться за страдающий и угнетенный народ. Новый революционер, рабочий, идет в революцию вследствие поруганной чести: такие же люди, как все, мы не хотим больше страдать и терпеть угнетение. На эту тему приятель наш вел б то время журнальную полемику с Н. К. Михайловским. На эту же любимую свою тему заговорил он и в нашем кружке при Вере Ивановне. Говорил он много и с одушевлением. Вера Ивановна несколько раз пыталась ему возражать, но он только сверкнет пренебрежительно своим пенсне на скромную старушку в углу, неохотно протянет:
-- Да-а, пожалуй!
И, даже не удостоив выслушать ее, продолжает говорить сам или слушать возражения противников, которые его интересовали. И Вера Ивановна сконфуженно умолкала.
Прошло с год. Однажды, беседуя на ту же тему, он говорит мне:
-- Знаете, с кем бы мне всего интереснее было поговорить об этом? С Верой Засулич, Вы помните, как ее описывает Степняк-Кравчинский в "Подпольной России"? И такой человек, с чисто народническою душою, стал социал-демократом! Правда, интересно бы с нею поговорить? Ей-богу, готов бы за границу поехать, только чтоб с нею побеседовать.
Я лукаво говорю:
-- Вы с нею беседовали год назад. И как раз на эту тему. Только не пожелали ее слушать.
-- В чем соль вашей шутки? Не понимаю.
Вера Ивановна давно уже уехала за границу, конспирировать было нечего. Я напомнил приятелю о скромной старушке в уголке на одном из наших прошлогодних собраний.
-- Это была Вера Засулич.
Он вскочил.
-- Да нет! Да неужели же! Я припоминаю, в уголке сидела какая-то серая старушонка. Я про неё спросил Калмыкову, она сказала, что это ее родственница из провинции. Ах ты, досада! В одной комнате с нею просидел целый вечер!..

После революции 1905 года Вера Ивановна получила возможность легально воротиться в Россию. Она поселилась в Петербурге. Сотрудничала в социал-демократических журналах и газетах, много переводила, но, сколько мне известно, активно в партии уже не работала.
В Тульской губернии у близких моих родственников было небольшое имение. Молодежь этой семьи деятельно работала в революции, сыновья и дочери то и дело либо сидели в тюрьмах, либо пребывали в ссылке, либо скрывались за границей, либо высылались в родное гнездо под гласный надзор полиции. Однажды летом к одной из дочерей приехала туда погостить Вера Ивановна. Место очень ей понравилось, и она решила тут поселиться. Ей отвели клочок земли на хуторе, отстоявшем за полторы версты от усадьбы.
В убогой своей избушке она писала и переводила. Способ работы у нее был ужасный. Когда Вера Ивановна писала, она по целым дням ничего не ела и только непрерывно пила крепчайший черный кофе. И так иногда по пять-шесть дней. На нервную ее организацию и на больное сердце такой способ работы действовал самым разрушительным образом. В жизни она была удивительно неприхотлива. Сварит себе в горшочке гречневой каши и ест ее несколько дней. Одевалась она очень небрежно, причесывалась кое-как.
Раз идет по тропинке через зреющую рожь крестьянская баба. Вдруг ей навстречу простоволосая растрепанная старуха с трясущеюся головою, с торчащим изо рта зубом. Настоящая баба-яга. Женщина шарахнулась в рожь
-- Мать честная!.. Да воскреснет бог!..

Тогда же в Киеве я познакомился с Дорой Бриллиант. Дора Владимировна Бриллиант была рекомендована для боевой работы Покотиловым, который близко знал ее еще по Полтаве.
Дору Бриллиант я отыскал на Жилянской улице, в студенческой комнате. Она с головой ушла в местные комитетские дела, и комната ее была полна ежеминутно приходившими и уходившими по конспиративным делам товарищами. Маленького роста, с черными волосами и громадными, тоже черными, глазами, Дора Бриллиант с первой же встречи показалась мне человеком, фанатически преданным революции. Она давно мечтала переменить род своей деятельности и с комитетской работы перейти на боевую. Все ее поведение, сквозившее в каждом слове желание работать в терроре убедили меня, что в ее лице организация приобретает ценного и преданного работника.

Я снял квартиру на улице Жуковского, д. N 31, кв. 1, у хозяйки-немки. Я играл роль богатого англичанина, Дора Бриллиант -- бывшей певицы из "Буффа". На вопрос о моих занятиях я сказал, что я представитель большой английской велосипедной фирмы. Впоследствии поверившая вполне нам хозяйка не раз приходила в мое отсутствие к Доре и начинала ее убеждать уйти от меня на другое место, которое хозяйка ей уже подыскала. Она жалела Дору, спрашивала ее, сколько денег я положил на ее имя в банк, и удивлялась, что не видит на ней драгоценностей. Дора отвечала, что она живет со мною не из-за денег, а по любви. Такие визиты были довольно часты.

Молчаливая, скромная и застенчивая Дора жила только одним -- своей верой в террор. Любя революцию, мучаясь ее неудачами, признавая необходимость убийства Плеве, она вместе с тем боялась этого убийства. Она не могла примириться с кровью, ей было легче умереть, чем убить. И все-таки ее неизменная просьба была -- дать ей бомбу и позволить быть одним из метальщиков. Ключ к этой загадке, по моему мнению, заключается в том, что она, во-первых, не могла отделить себя от товарищей, взять на свою долю, как ей казалось, наиболее легкое, оставляя им наиболее трудное, и, во-вторых, в том, что она считала своим долгом переступить тот порог, где начинается непосредственное участие в деле: террор для нее, как и для Каляева, окрашивался прежде всею той жертвой, которую приносит террорист. Эта дисгармония между сознанием и чувством глубоко женственной чертой ложилась на ее характер. Вопросы программы ее не интересовали.

В ее лице боевая организация лишилась одной из самых крупных женщин террора.

Сидела она сначала в Петропавловской крепости — этой темной, глубокой могиле, мрачной дыре, поглотившей столько молодых сил. В то время там многие в одну ночь лишались рассудка. Одна девушка, после двухмесячного заключения в этой проклятой волчьей яме, с трепетом души рассказывала мне про свою безумную соседку (Дору). Ночью у Доры внезапно потухло электричество — оно должно гореть целую ночь; неслышно, в одно мгновение что-то звякнуло, дверь с шумом распахнулась. С зажженной свечой ворвались к одинокой заключенной какие-то неясные, дикие фигуры. В первый момент появление света частности ускользали из поля зрения, лишь надвигалась какая-то темная чудовищная масса. Неописуемый ужас охватил все существо, и нечеловеческий крик пронесся в угрюмых стенах Петропавловки. С этой ночи соседка не переставала оглашать отчаянными криками крепостные своды, пока не увезли ее в больницу (в 1906 г.).

...9 января 1905 года последовал второй арест с заключением в камеру-одиночку, но через короткое время она была выпущена на волю под особый надзор полиции. В мае 1905 года Ольга была выслана из Петербурга. Партия направила её в Нижний Новгород для нелегальной работы среди рабочих и солдат. В сентябре 1905 года последовал очередной арест. На этот раз из тюрьмы её освободил революционный народ во время Всероссийской политической стачки в октябре 1905 года. Снова Москва.

Московский Комитет РСДРП направил Ольгу Генкину на партийную работу в Иваново-Вознесенск. По поручению военно-боевой организации при московском Комитете РСДРП она должна была доставить иваново-вознесенским рабочим 10 револьверов и 400 патронов к ним. 16 ноября Ольга прибыла в Иваново-Вознесенск, но прямо на железнодорожной станции была арестована жандармами. Жандармы выдали её на растерзание местной черносотенной банде. После нечеловеческих пыток и издевательств Ольга Генкина была убита этим черносотенным зверьём.

«Твоя смерть совпала с новой зародившейся жизнью — жизнью русского революционного войска, и скорая неминуемая победа ждёт твоих братьев по духу и делу. Уже близится грозное, могучее всероссийское восстание. Оно сумеет отомстить за твою загубленную душу. Вся твоя жизнь, твоя энергия, преданность общему делу и самоотверженность вселяют в нас страстную жажду продолжить работу и вести её также неуклонно, как вела её ты».

Под таким номером в архивном фонде Иваново-Вознесенского губернского революционного трибунала хранится «Дело следственной комиссии по обвинению С.Н. Ганыкина в попустительстве к убийству гражданки Генкиной в 1905 г.» (1918-1920 гг.).

Дело Ганыкина интересно тем, что в нем отложились документы Владимирского окружного суда 1905 года «о причинении толпой в г. Иваново-Вознесенске смертельных повреждений гр. Генкиной и тяжких повреждений гр. Кривому». Материалы следствия подробно рассказали о последнем дне жизни молодой революционерки, члена Нижегородской боевой дружины Ольги Михайловны Генкиной.

Из протоколов допросов Ганыкина, бывшего жандармского вахмистра станции Иваново, следует, что ранним утром 16 ноября 1905 года с почтовым московским поездом в город Иваново-Вознесенск прибыла молодая девушка. При ней находился новый, обтянутый белой парусиной чемодан. По ее просьбе тяжелый, неподъемный чемодан был отнесен носильщиком в дамскую комнату, а сама пассажирка ушла в город.

Ввиду ее долгого отсутствия чемодан был перенесен в жандармскую комнату и осмотрен. В нем было обнаружено: 10 новых шестизарядных револьверов системы «смитт-вессон», 400 боевых патронов в 8 пачках, прокламация «Что нужно крестьянам?», «Денежный отчет Нижегородского комитета РСДРП за 1905 г.», разное носильное женское белье с пометкой «О.Г.», портмоне, в котором было 5 руб. 40 коп., туалетный прибор и др. вещи.

В 12 часов дня хозяйка чемодана вернулась на станцию с посторонней женщиной. Обе они были задержаны и помещены в жандармскую комнату. Пассажирка назвалась Ольгой Михайловной Генкиной, а ее спутница – местной крестьянкой А.И. Князевой. Генкина пояснила, что ее паспорт находится в охранном отделении г. Санкт-Петербурга, а родители проживают в г. Москве. Куда и кому она везет оружие, отвечать отказалась.

Из письма, найденного у Генкиной в чемодане, стало ясно, что она должна была прибыть в Иваново-Вознесенск с уставом Сормовской боевой дружины и поселиться на улице Шуйской в доме Ф.И. Шугаева (м. Ямы). Позднее возле станции был задержан с прокламациями 18-летний еврей Симон-Гирш-Авсиев Кривой, мещанин из г. Витебска, и также помещен в жандармскую. Кривой объяснил, что он прибыл из Нижнего Новгорода, о цели прибытия говорить отказался. Весть о задержании пассажирки с оружием и еврея с листовками быстро разнеслась по вокзалу. Постепенно стала собираться толпа народа, состоящая в основном из ломовых извозчиков, крючников, огородников, железнодорожных сторожей. Множество пьяных людей пытались ворваться в комнату жандармов и расправиться с задержанными. Генкина много раз просила вызвать полицию и казаков для препровождения их в полицейское управление или тюрьму. Вот как описывает дальнейшие события бывший жандармский подполковник Левенец. «Около 6 часов вечера страшная толпа напором бросилась к дверям жандармской комнаты. Сломав запертую дверь, внутри забаррикадированную диваном и сундуком, погромщики силой вытащили Генкину и Кривого из комнаты и потащили на подъезд станции, нанося всяческие побои железными предметами и палками. Момент взлома дверей сопровождался рукоплесканиями. Через несколько минут у подъезда станции лежали два обезображенных человека. Молодой еврей подавал признаки жизни. К нему вырывались из толпы одиночки, били каблуком и моментально прятались в толпу. Переносить труп убитой девушки в приемный покой никто не хотел. Когда прибыли казаки, народ снял шапки, кланялся и просил их не бить и не разгонять, т.к. они не беспорядка хотят, а делают свое правое дело. После расправы над Генкиной и Кривым толпа вернулась за Князевой. Она была спрятана под письменным столом. Толпу увещевали, что Князева местная, православная, никакого оружия не имела, а лишь проводила Генкину на вокзал. Только нательный крест и спас ее». Поздно вечером труп О. Генкиной был доставлен в железнодорожный приемный покой и осмотрен врачом Тихонравовым. Убитая была одета в черный жакет на вати черное шерстяное платье, на ногах - гамаши с низкими резиновыми галошами. В лиф платья были вшиты 4 золотые монеты пятирублевого достоинства. Тяжелораненый С. Кривой был доставлен в больницу для мастеровых и рабочих.

Другая, кончившая еще более трагически, была Ольга Генкина, тоже сидевшая перед революцией с нами в одиночке второго этажа. Ольга Генкина погибла в дни „свобод“, в Сормове. В каждую прогулку ее можно было видеть на окне. Бледное личико, с темными, искрящимися весельем глазами, выдвигалось в окне. Живая, всегда радостная, красиво говорившая, она во время прогулок привлекала публику своими полными интереса разговорами, остроумными репликами, живою передачею новостей с вольного света, приносимых ею со свиданий. Задолго до манифеста выпущенная на поруки с другой заключенной, они забыли действительность и перенесли за стены тюрьмы „свободу“. Ожидая извозчика у тюремных ворот, они все время кричали: „Долой самодержавие, долой бюрократию!“. Проезжавший мимо них какой-то гвардейский офицер долгом чести почел завернуть в охранку и в качестве любителя-добровольца доложить. При этом он подробно указал приметы кричавших. Через полторы недели Генкина со своей подругой появились у нас опять, приехали к нам на „свободный курорт“. „Кричите здесь, сколько хотите“, — сказал им при этом смотритель. Долго по водворении в узилище никто из нас не видел в окне красивого личика прелестной узницы, не слышал ее серебром звенящего голоса. При экспансивности ее характера, это нас всех удивляло. „Стыдно, дурака сыграла“, — ответила она кому-то на вызовы.

В 1906 г. Ольгу Генкину разорвали в Сормове на вокзале черносотенцы купно с жандармами. Карауливший ее офицер и вокзальное начальство, пока жандармы уходили сзывать свою банду, имели достаточно времени и возможности спасти О. Генкину, но не захотели этого сделать и охотно отдали беззащитную девушку на растерзание.

В нашей области было снято немало кинофильмов. В их числе и картина «Товарищ Арсений» (1963 год), посвященная революционной деятельности Михаила Фрунзе в 1905-1907 годах – одного из руководителей Иваново-Вознесенской стачки текстильщиков, первого губернатора региона. В съемках фильма участвовало немало наших земляков, которые согласились вспомнить, как это было.

Некоторые эпизоды снимались в ивановском Зубковском дворе. Как вспоминают очевидцы, съемочную группу привлекли старинные кирпичные здания, располагающиеся там, которые отражали эпоху того времени. «Помню, здесь снимали сцену, как приехавший Фрунзе встречает пьяного и спрашивает у него дорогу, – рассказывает Ирина Брыссина. – Эту роль поручили нашему соседу дяде Коле Долотову, у которого была шатающаяся походка. За съемку ему платили по пяти рублей в день. Когда в 1964 году фильм показывали в Иванове, я видела этот эпизод, но впоследствии его из картины, очевидно, вырезали».

«Есть и еще одно недоразумение, – комментирует Александр Михайлович. – В начале фильма сценарист намекает на возможность близких отношений Михаила Фрунзе и Ольги Генкиной. Но документальных данных на этот счет нет. Писатель Лев Овалов (автор рассказов о майоре Пронине), просидевший в ГУЛАГе 15 лет, писал, что Ольга Генкина была невестой другого революционера – Емельяна Ярославского».

Кино, по мнению Александра Семененко, должно было создать официальную версию той эпохи. Этой идее подчинены в том числе сцены убийства Афанасьева и Генкиной. В реальности же всё выглядело несколько иначе…

Сегодня в Москве получено известие со станции Иваново Московско-Ярославско-Архангельской железной дороги, что там убита дочь московского врача Ольга Генкина и ее подруга. Как говорят, убитые занимались среди фабричных Ивановского района революционной пропагандой и за это были убиты раздраженной толпой фабричных.

ОДЕССА, 17 декабря. Сегодня вечером брошены три бомбы в кондитерскую Либмана на Соборной площади в центре города. Взрывами разбиты в этом доме все стекла разрушены карнизы; есть раненые из числа посетителей и прохожих. Кондитерская оцеплена войсками.

Вчера вовремя обыска, в подвальном помещении булочной Филиппова, на Тверской, у одного приказчика, проживавшего, очевидно, по подложному паспорту, так как, назвавшись русским, он оказался евреем, найдено 15 бомб. Приказчик и бомбы арестованы.

Вчера в государственном контроле Московско-Курской и Нижегородской железных дорог получено известие, что на станции Коломна расстреляно 30 лиц из числа железнодорожных служащих.

САМАРА, 29, ХII. На вокзале произведено второе покушение на генерала Сергеева, в которого брошена бомба, генерал невредим.

ЧЕРНИГОВ, 2,I. Сегодня при возвращении губернатора Хвостова из собора в карету его брошено 2 бомбы. Карета разбита; губернатор тяжело ранен. Ехавшая с ним его супруга ранена легко. Преступник задержан начальником тюрьмы Павловским.

ТИФЛИС, 17,I. На Барятинской улице брошенной бомбой тяжело ранен начальник штаба генерал Грязнов. Убийца тяжело избит толпой. Кроме генерала ранены случайно проходившая мимо дама и казак.

Как выяснилось, «княгиня Козловская», в квартире которой третьего дня найден бомбы, жила по подложному паспорту. Из официального источника мы получили сведение, что она оказалась г-жей Келлер, урожденной Ознобишиной.
Найденные у нее четыре бомбы оказались наполненными ядовитым газом. <...>

МИНСК, 14 января. Сегодня во время выноса из собора тела скончавшегося генерала Курча, в губернатора Курлова неизвестным злоумышленником брошена бомба, которая попала в плечо губернатору, а затем упала на землю, но не разорвалась, после чего сообщницей злоумышленника произведено несколько неудачных выстрелов, причем одним прострелено пальто полицмейстера Норова.
Оба арестованы. Мужчина, кроме того, жестоко избит присутствовавшей на выносе публикой, среди которой есть раненые выстрелами.

17-го января на курском вокзале в кладовой при выдаче багажа найдена бомба, весом более 3-х фунтов. По составлении протокола бомба отослана в охранное отделение.

ВАРШАВА, 19,I. Опубликован трети список революционеров, расстрелянных в варшавской крепости на основании правил военного положения: Грауман, Мендзелевский, Пугач, Игалсон, Блюменфельд. Все они обвинены в принадлежности к международной группе анархистов-коммунистов, антиправительственной пропаганде, изготовлении и бросании бомб. <...>

На ст. «Розеновская» московско-виндаво-рыбинской жел. дор., по прибытии туда 17-го января одного из товарных поездов, шедшего в Москву, обнаружены два товарных вагона, стоявшие в хвосте поезда, без пломб. Вагоны открыли; они оказались нагруженными шпалами. При дальнейшем осмотре под шпалами были найдены ящики, в которых были упакованы бомбы. Вагоны с этим грузом предназначались на ст. «Подмосковная» этой-же дороги. <...>

БЕЛОСТОК, 24,I. На Александровской улице ехавшие на извозчике молодые люди везли бомбу, которая от сотрясения взорвалась. Молодые люди и извозчик убиты. Оглушительный взрыв был слышен во всем городе.

ПЕТЕРБУРГ, 4-го февраля.

Слух об аресте В.Г.Короленко не подтверждается. Арестован один из почтово-телеграфных чиновников, носящий ту же фамилию, что и породило толки об аресте почтенного писателя.

3-го февраля в 3 часа дня, в меблированных комнатах «Эрмитаж», помещающихся в доме №73 по Невскому проспекту, арестованы 6 человек, принадлежащих к партии социал-революционеров. <...> В комнатах, где проживали двое арестованных, был произведен обыск и найдено около полутора пудов пороха, много патронов и консервных банок, которые превращались в бомбы. <...>

МОСКВА, 4 февраля. Сегодня ночью в Трубниковском переулке в доме Игнатьева арестована курсистка; в ее помещении найдены бомбы и материалы для изготовления бомб. Содержатель квартиры - еврей скрылся.

ПЕТЕРБУРГ, 5-го февраля.

- Вчера. 4-го февраля, в 9 часов вечера, в Введенской гимназии произошел взрыв бомб, подложенных около квартир директора гимназии и инспектора. Взрывы произошли одновременно, разрушив вход в обеих квартирах и повредив помещение кухонь. Ранены прислуги обеих квартир - две кухарки.
Явившейся полицией здание гимназии было окружено, но обыски не дали никаких результатов. Виновники взрыва задержаны не были.

ОДЕССА, 21, II. Брошена бомба в магазин Бомзе, на Александровском проспекте, где на днях полицией были задержаны два анархиста. Взрыв произвел большие разрушения. Тяжело ранены владелец магазина Бомзе и приказчик Баккер. Анархисты скрылись.

МОСКВА, 7 марта.
Сегодня в 6 часов вечера по городу с быстротой молнии разнесся слух, что совершено вооруженное нападение на московское купеческой общество взаимного кредита, находящееся в самом центре города, в 50 саженях от биржи, по Ново-Рыбному переулку, на Ильинке.
Слух оказался верным. Действительно, в 4 ¾ ч. дня вооруженные молодые люди, по всем признакам очень интеллигентные, явились в банк с браунингами и маузерами в руках, и пригрозив служащим бомбами, которые они вынули из карманов и прикрепили к пуговицам своих пальто, похитили из кладовой 875 000 рублей; из них 5 200 рублей золотом, а остальные 100-рублевыми и 500-рублевыми кредитными билетами. <...>

БАКУ, 13, III. За последние время прибывающие из Персии пароходы обыскиваются для предупреждения провоза оружия.
12-го марта на пароходе «Скобелев» общества «Кавказ и Меркурий», полицией заподозрен был один пассажир. Когда багаж неизвестного, успевшего перенести его в фаэтон, был вскрыт, в нем оказалось 5800 капсюлей для ручных бомб, 37 ½ фунтов динамита, 50 фунтов гремучего студня и 26 связок, по 13 арш. каждая зажигательного шнура.
Владелец вещей, воспользовавшись суматохой, скрылся.

ТИФЛИС, 6, IV. На Дворцовой улице в каравансарай Сараджев, в помещение сельско-хозяйственного банка, в 11 часов утра, вошли 15 вооруженных с целью ограбления. Между служащими и грабителями завязалась перестрелка. Убит управляющий банком Ганзиели. Захватив более 6 000 руб., грабители, уходя, бросили бомбу во дворе, ранив несколько человек. <...>

ТВЕРЬ, 25 марта. Сегодня около 3 часов дня тверской губернатор П.(авел)А.(лександрович)Слепцов после открытия чрезвычайного губернского земского собрания, созванного для избрания члена Государственного Совета, возвращался по Миллионной улице от здания Дворянского собрания во дворец. При повороте с Миллионной ко дворцу, против здания занимаемого квартирой губернского предводителя дворянства, под губернаторский экипаж была брошена бомба. Раздался оглушительный взрыв. Когда рассеялся дым, глазам прибежавших представилась ужасная картина: в разных метах на довольно большом пространстве валялись ноги, внутренности, части тела и клочья платья убитого взрывом Слепцова. <...>

Но, по нашей официальной истории, Г. П. Чухнин был «царский сатрап», исключительно тупой и исполнительный держиморда, беспринципный карьерист, а советской властью была вбита в головы целых поколений уничтожающая и не совсем справедливая характеристика, данная ему писателем А. И. Куприным после широко известных событий в Севастополе в ноябре 1905 года – расправы над моряками восставшего крейсера «Очаков»: «Это тот самый адмирал, который входил в иностранные порты, с повешенными матросами, болтавшимися на ноке» (чего в действительности никогда не происходило). А. И. Куприн был из той пишущей братии, которые к спокойной жизни не стремились, и всегда искали приключений на свое писательское перо...

Своим повествованием о вице-адмирале Григории Павловиче Чухнине я пытаюсь восстановить справедливость и рассказать о нем, каким я его увидел, изучая историю жизни и службы адмирала, историю бухты Голландия в Севастополе, каким видели его сослуживцы, и каким же все-таки был адмирал на самом деле. Забегая вперед, сразу скажу, что адмирал Чухнин был совсем другим человеком. Основу его жизни составляли принципы морали и не в карьере он видел смысл жизни, а в том самом флоте, ради которого он не щадил ни себя, ни других. Это и составило ему репутацию настоящего моряка. Недаром вслед за гибелью русской эскадры в Цусимском сражении передовое русское общество, отвечая на вопрос – кто мог бы с большим успехом осуществить задуманную операцию, назвало всего лишь три фамилии: Макаров, Дубасов, Чухнин.

Не буду говорить о подробностях, предшествовавших тому костру из человеческого мяса, которым адмирал Чухнин увековечил свое имя во всемирной истории. Они известны из газет; вкратце: матросский митинг, выстрелы в Писаревского и одного пехотного офицера, отложение экипажей от армии, присяга и измена брестцев, Шмидт подымает на "Очакове" сигнал: "Командую Черноморским флотом", великолепно-безукоризненное поведение матросов по отношению к жителям Севастополя и, наконец, первые предательские выстрелы с батарей в баржу, подходившую к "Очакову" с провиантом.

14-го ноября был поднят красный флаг на броненосце "Очаков" в Черном море, близ Севастополя. Во главе восставших был лейтенант Шмидт. Он не вполне отдавал себе отчет в смысле происходившего - поднял красный флаг и восстание против правительства под звуки... "Боже Царя Храни". По приказу командующего черноморским флотом, адмирала Чухнина, лейтенант Шмидт и с ним несколько матросов были расстреляны. Лейтенант Шмидт погиб под выстрелами героем.

Мне - очевидно, для испытания - Азеф дал на первых порах не очень ответственную и не очень трудную работу. Я должен был поехать в Севастополь и выяснить там степень досягаемости для пули или бомбы революционера командующего Черноморским флотом, адмирала Чухнина. Армирал Чухнин был одной из ненавистных фигур - прошлым летом он жестоко расправился с восстанием матросов в Севастополе, во время которого погибли многие революционеры; он же нес ответственность за казнь лейтенанта Шмидта, одного из благороднейших революционеров, поднявших знамя восстания на Черном море.

Азеф дал мне паспорт на имя Ивана Ивановича Путилина. Я должен был съездить в Севастополь и в течение двух-трех недель выяснить обстановку на месте, чтобы затем доложить обо всем Азефу в Гельсингфорсе.

Я простился с друзьями - Фондаминский с женой оставались в Гельсингфорсе и, постаравшись, насколько возможно, изменить свой внешний вид, отправился на юг, через всю Россию.

По несколько раз в день я прогуливался от дворца, в котором жил адмирал Чухнин, к пристани. Дорога шла с горы широкими улицами, в одном месте на нее выходила широкая каменная площадка, с которой открывалось все море, гавань и откуда очень удобно было наблюдать. Адмирал Чухнин часто посещал суда. Конечно, самым удобным пунктом для нападения на него была пристань. Щегольской белый морской бот стоял наготове у пристани под адмиральским флагом. Его можно было заметить еще издали с той самой каменной площадки, которую я облюбовал. Отсюда можно установить, если надо - в бинокль, когда бот отваливает от военного судна и находится ли на нем адмирал. После этого путь его становится совершенно точным, в распоряжении остается не меньше 15-20 минут. Всего лучше напасть на него двум-трем метальщикам со снарядами, когда адмирал будет выходить из бота...

Азеф не дал мне ни одного адреса в Севастополе и я ни с кем не мог и не должен был здесь встречаться. Но однажды, к своему удивлению, я повстречался на улице с Владимиром Вноровским, товарищем по партии, которого я видел вместе с его братом Борисом сравнительно недавно в Москве, в дни восстания (Владимир Вноровский позднее был одним из "извозчиков", выслеживавших Дубасова в Москве).

К адмиралу Чухнину на прием пришла молодая девушка, вручила ему какое-то прошение и тут же стала стрелять в него из револьвера. Ранила двумя выстрелами, адмирал упал. Вбежавшая стража схватила девушку. По распоряжению жены адмирала стрелявшая тут же во дворе была расстреляна часовыми. "Вон, видите, там налево"... - показывал какой-то всезнающий любопытный. Я взглянул налево. Действительно, налево, у самой стены обширного двора что-то лежало. Это "что-то" было прикрыто рогожей. Можно было по очертаниям догадаться, что это было человеческое тело. Около него стоял часовой с ружьем. Я, не торопясь, отошел от ворот. В душе крутился какой-то вихрь. Что всё это означает?..

В гостинице я заявил, что вечером уезжаю. В Севастополе делать мне больше было нечего. На вокзале взял билет второго класса до Петербурга. Перед последним звонком мимо моего купе прошел Владимир Вноровский. Я подождал, когда поезд тронется и вышел в коридор. Вноровский ждал меня на площадке вагона. "Адмирал тяжело ранен, но не убит. Катю расстреляли".

И тут же рассказал, что, оказывается, это он от имени образовавшегося в Москве Боевого Отряда центральной области, которым руководил член нашей партии, бывший шлиссельбуржец Василий Панкратов, ставил покушение на адмирала Чухнина. Москва о своих планах ничего не сообщила Центральному Комитету и поэтому Боевая Организация ничего не знала. В отношениях между организациями произошло какое-то недоразумение - наши пути скрестились.

Стрелявшей была Катя Измаилович, член нашей партии. Ее старшая сестра за покушение на виленского губернатора была отправлена на каторгу. Обе девушки были из культурной среды, их отец был генерал. Семья - чисто русская, так что сообщение морского офицера, будто стрелявшей была еврейка, было неверно. Тогда в глазах многих реакционеров и антисемитов все революционеры были евреями.

"Я должен вас предупредить, - сказал мне Вноровский. - Если придут меня арестовывать, я буду отстреливаться". В ответ я вынул из кармана браунинг и показал ему. До самой Москвы мы ехали в одном купе. Это было, разумеется, глупо, потому что в случае его ареста я бы погиб совершенно напрасно. Но я не мог допустить, чтобы мой товарищ погиб у меня на глазах. К счастью, всё обошлось благополучно - никто нас в дороге не тронул и я с облегчением простился с Вноровским в Москве.

Как я уже говорил, Зензинов отправился в Севастополь с поручением выяснить возможность убийства адм[ирала] Чухнина. Он приехал, когда в Севастополе находился Владимир Вноровский, тогда еще не член боевой организации, и Екатерина Измаилович, поставившие себе ту же цель. Зензииов вернулся в Финляндию и сообщил, что Чухнин будет, вероятно, убит этими товарищами. Действительно, 22 января 1906 г. Екатерина Измайлович, явившись во дворец адм[ирала] Чухнина в качестве просительницы, произвела в адмирала несколько выстрелов из револьвера и тяжело его ранила. Она была тут же на дворе, без всякого суда и следствия, расстреляна матросами. Вноровский скрылся. ....

Базой для нашей террористической деятельности мы избрали Финляндию. Как я уже говорил, в Финляндии тогда не могло быть и речи о выдаче кого-либо из нас русскому правительству, а если бы такой вопрос и возник, то мы немедленно были бы извещены и, значит, имели бы время скрыться. Во всех финских правительственных учреждениях и даже в полиции были члены финской партии Активного Сопротивления или люди, сочувствующие ей. Финны эти оказали нам много ценных услуг.

Мы находили у них приют, они покупали для нас динамит и оружие, перевозили его в Россию, доставляли нам финские паспорта и прочее. Особенно близко сошлись мы с четырьмя "активистами", людьми, горячо преданными русской революции, смелыми и энергичными. Хотя они и не вступили в боевую организацию, но каждый из нас всегда мог рассчитывать на их помощь, даже если бы эта помощь была связана с большим риском. Эти четверо были: учительница лицея Айно Мальмберг, служащая в торговой конторе Евва Прокопе, архитектор Карл Франкенгейзер и студент гельсингфорсского университета Вальтер Стенбек, принимавший в 1905 году непосредственное участие в освобождении из тюрьмы убийцы прокурора Ионсона, Леннарта Гогенталя. Можно без преувеличения сказать, что только свободным условиям Финляндии и помощи названных лиц мы были обязаны быстрым и не сопряженным с жертвами восстановлением боевой организации.

Как только стало известным, что партия решила возобновить террор, старые члены боевой организации стали съезжаться в Финляндию. Некоторые из них успели за это короткое время принять участие в отдельных боевых актах в провинции; так, Борис Вноровский участвовал в освобождении Екатерины Измаилович из минской тюрьмы. Кроме него, Азефа и меня, в Гельсингфорс приехали еще: Моисеенко, Шиллеров, Рашель Лурье и Зильберберг. В Петербурге остался только Петр Иванов, извозчик.

Центральный комитет решил, что боевая организация предпримет одновременно два крупных покушения: на министра внутренних дел Дурново и на московского генерал-губернатора Дубасова, только что "усмирившего" Москву. Из соображений политических нам, однако, было поставлено условие, чтобы оба эти покушения были закончены до созыва первой Государственной Думы...

К весне 1906 г. в боевую организацию входили, кроме перечисленных выше, еще следующие лица: Владимир Азеф (брат Евгения Азефа), Мария Беневская, Владимир Вноровский (брат Бориса Вноровского), Борис Горинсон, Абрам Рафаилович Гоц (брат Михаила Гоца), Двойников, Александра Севастьянова, Владимир Михайлович Зензинов, Ксения Зильберберг, Кудрявцев ("Адмирал"), Калашников, Валентина Колосова (урожденная Попова), Самойлов, Назаров, Павлов, Пискарев, Всеволод Смирнов, Зот Сазонов (брат Егора Сазонова), Павла Левинсон, Трегубов, Яковлев и некий рабочий "Семен Семенович", фамилия которого мне неизвестна. ....

С начала февраля установилось правильное наблюдение за Дубасовым. Шиллеров и оба брата Вноровские купили лошадей и сани и, как некогда Моисеенко и Каляев, соперничали между собою на работе. Все трое мало нуждались в моих указаниях. Одинаково молчаливые, одинаково упорные в достижении поставленной цели, одинаково практичные в своих извозчичьих хозяйских делах, они зорко следили за Дубасовым. Дубасов, как когда-то Сергей Александрович, жил в генерал-губернаторском доме на Тверской, но выезжал реже великого князя, и выезды эти были нерегулярны. Наблюдение производилось обычно на Тверской площади и внизу, у Кремля. Вскоре удалось выяснить внешний вид поездок Дубасова: иногда он ездил с эскортом драгун, иногда, реже, в коляске, один со своим адъютантом. Этих сведений было, конечно, мало, и мы не решались еще приступить к покушению.

Первые попытки покушений на Дубасова произошли 2 и 3 марта. В них участвовали Борис Вноровский и Шиллеров: первый -- простолюдином, второй -- извозчиком на козлах. Дубасов уехал в Петербург, и они оба ждали его на обратном пути в Москве, по дороге с Николаевского вокзала в генерал-губернаторский дом, к приходу скорого и курьерского поездов. Вноровский занял Домниковскую улицу, Шиллеров -- Каланчевскую. В обоих случаях они не встретили Дубасова. Вторая серия покушений относится к концу марта. В них принимал участие также и Владимир Вноровский. 24, 25 и 26 числа метальщики снова ждали возвращения Дубасова из Петербурга и снова не дождались его приезда. Опять были замкнуты Уланский переулок и Домниковская, Мясницкая, Каланчевская и Большая Спасская улицы. Борис Вноровский давно продал лошадь и сани и жил в Москве под видом офицера Сумского драгунского полка. У него не было паспорта и ему часто приходилось оставаться без ночлега. Из осторожности он избегал ночевать на частных квартирах и проводил ночь частью на улице, частью в ресторанах и увеселительных садах...
Я и до сих пор не могу вспомнить без удивления выносливости и самоотвержения, какие показали в эти дни покушений Шиллеров и в особенности Борис Вноровский. Последнему принадлежала наиболее трудная и ответственная роль; он становился на самые опасные места, именно на те, где по всем вероятиям должен был проехать Дубасов. Для него было бесповоротно решено, что именно он убьет генерал-губернатора, и, конечно, у него не могло быть сомнения, что смерть Дубасова будет неизбежно и его смертью....

В субботу, в кондитерской Сиу, я встретил Шиллерова и "Семена Семеновича". Я опять вышел первым и увидел, что за ними обоими наблюдают филеры. Не оставалось сомнения, что вся организация накануне разгрома.

Я рассказал Азефу о происшедшем в Москве и объяснил ему причины нашего решения временно ликвидировать дело. Азеф отнесся к моим словам с недоверием.
-- Ты говоришь, -- за вами следили... Вам показалось, что за вами следят. Если бы следили, то, наверно, и арестовали бы. Ты поторопился уехать из Москвы.
В "Новом Времени" была напечатана заметка, в которой сообщалось, что "шайка злоумышленников" приготовляла покушение на адмирала Дубасова, но приготовления эти были своевременно раскрыты полицией, члены же шайки скрылись. Я показал эту заметку Азефу.
Пыхтя папироской и, как всегда, лениво роняя слова, он сказал:
-- Ну, значит, верно. Пережди несколько дней и поезжай обратно в Москву. Нужно закончить дело.

Я ответил, что, по-моему, посылать меня снова в Москву, -- значит подвергать московскую организацию напрасному риску; что если возможно меня заменить, то это следует сделать, тем более, что, постоянно бывая в Москве, я реже, чем того требовало покушение на Дурново, бывал в Петербурге, что он, Азеф, ни разу за все это время в Москве не был; что его там не знают и что, следовательно, целесообразнее, если поедет он.
Азеф сказал:
-- Нет, поезжай ты. К тебе привыкли товарищи и ты знаешь их. Ты будешь более полезен, чем я.
Я сказал на это в ответ, что, по моему мнению, такой риск не разумен и что я вообще предложил бы заменить кого можно из тех товарищей, которые уже работали в Москве. Если братья Вноровские и Шиллеров необходимо должны вернуться в Москву, ибо только они знают в лицо генерал-губернатора, то нет нужды посылать с ними Рашель Лурье, которую легко может заменить Беневская. "Семен Семенович" не приехал в Гельсингфорс и скрывался где-то под Москвою. Я предложил заменить и его.
Азеф внимательно выслушал. Потом он сказал:
-- Хорошо. Я поеду в Москву.
Было решено, что Шиллеров и Беневская наймут квартиру где-нибудь в Замоскворечьи, -- в той части города, где мы вообще редко появлялись. Одну комнату они сдадут Владимиру Вноровскому, как жильцу. Борис Вноровский с паспортом мещанина должен был поселиться тоже в Замоскворечьи. Азеф должен был приехать, когда все приготовления будут закончены.
В первой половине апреля все поименованные товарищи, кроме Азефа, уехали в Москву. Зильберберг дал Беневской последние указания, как нужно готовить бомбы, и, по предложению Азефа, вручил Борису Вноровскому один готовый снаряд. Дубасов был в это время в Петербурге. Со дня на день ожидалось его возвращение в Москву. Вноровский мог его встретить в курьерском поезде. Я был против этого плана, находя его слишком рискованным: при малейшей неосторожности снаряд мог взорваться в вагоне и убить посторонних людей. Азеф настоял на своем. Бомбу Вноровского, если бы он не встретил Дубасова в поезде, должна была разрядить Беневская в Москве.
Шиллеров под именем мещанина Евграфа Лубковского снял 10 апреля квартиру из трех комнат в доме церкви св. Николая на Пыжах, в Пятницкой части, а 15 апреля, когда Шиллерова не было дома, Беневская, разряжая принесенную ей Вноровским бомбу, сломала запальную трубку. Запал взорвался у нее в руках. Она потеряла всю кисть левой руки и несколько пальцев правой. Окровавленная, она нашла в себе столько силы, чтобы, когда вернулся Шиллеров, выйти из дому и, не теряя сознания, доехать до больницы. Шиллеров на квартиру не вернулся и приехал с известием о взрыве в Финляндию.

Несмотря на взрыв 15 апреля, нами было решено продолжать покушение на адм[ирала] Дубасова. 20 и 21 оба брата Вноровские и Шиллеров, при химике "Семене Семеновиче", снова безрезультатно ожидали приезда генерал-губернатора в Москву у Николаевского вокзала. Только к 23 апреля в Москву приехал Азеф....

Вчера на жизнь московского генерал-губернатора Ф.В.Дубасова совершено покушение.
Неизвестный человек в форме морского офицера бросил бомбу под коляску генерал-губернатора, когда он вместе со своим адъювантом гр. С.Н.Коновицыным возвращался с торжественного богослужения по поводу Тезоименитства Государыни Императрицы Александры Федоровны из Успенского собора.
Бомба была брошена в тот момент, когда коляска, выехавшая из Чернышевского переулка, огибала стоящие у генерал-губернаторского дома загородки направляясь к подъезду, в нескольких шагах от последнего.
Это было в 12 ч. 18 м.
Силою взрыва убиты адъютант гр. Коновницын и сам покушавшийся.
Генерал-губернатор Дубасов получил ожоги ног.
Кучер получил неопасные для здоровья повреждения и отправлен в Екатерининскую больницу.
В публике серьезно пострадавших нет; в карауле и наряде городовых тоже.

- Департамент полиции отдал 26-го апреля распоряжение начальнику московского охранного отделения во что бы то ни стало отыскать лиц, виновных в покушении на жизнь московского генерал-губернатора адмирала Дубасова, не жалея ни денег, ни трудов. Из Петербурга в Москву присланы опытные агенты тайной полиции.

Боевая организация издала по поводу покушения 23 апреля следующую, написанную неизвестным мне лицом, прокламацию:

"Партия социалистов-революционеров.
"В борьбе обретешь ты право свое!"
23 апреля, в 12 час. 20 мин. дня, по приговору боевой организации партии социалистов--революционеров, была брошена бомба в экипаж московского генерал-губернатора вице-адмирала Дубасова при проезде его на углу Тверской улицы и Чернышевского переулка, у самого генерал-губернаторского дома. Приговор боевой организации явился выражением общественного суда над организатором кровавых дней в Москве. Покушение, твердо направленное и выполненное смелой рукой, не привело к желаемым результатам вследствие роковой случайности, не раз спасавшей врагов народа. Дубасов еще жив, но о неудаче покушения говорить не приходится. Оно удалось уже потому, что выполнено в центре Москвы и в таком месте, где охрана всех видов, казалось, не допускала об этом и мысли. Оно удалось потому, что при одной вести о нем вырвался вздох облегчения и радости из тысячи грудей, и молва упорно считает генерал-губернатора убитым.
Пусть это ликование будет утешением погибшему товарищу, сделавшему все, что было в его силах.
Боевая Организация Партии Соц.-Peв."
Типография Московского Комитета П. С.-Р.

ЕКАТЕРИНОСЛАВ, 23, IV. В 9 часов вечера генерал-губернатор, (генерал Жолтановский) направлялся в своем экипаже к вокзалу. На повороте около больницы раздались один за другим выстрелы, которыми генерал-губернатор был убит наповал.

С мраморной белой лестницы медленно спускался генерал-губернатор.
Я прирос к мостовой. Я, не отрываясь, смотрел на него.
Он поднял голову и взглянул на меня. Я снял шляпу.
Я низко опустил ее перед ним. Он улыбнулся и приложил руку к фуражке.
Он поклонился мне.
В эту минуту я ненавидел его.
Я побрел в Александровский сад. Ноги вязли в размытой глине дорожек.
В березах шумно летали галки.
Я чуть не плакал: мне было жаль, что он еще жив.
(с) КОНЬ БЛЕДНЫЙ В. Ропшин (Б. Савинков)

Морали нет, Есть только красота!
(с) Б. Савинков

-- Может быть, ты и прав, -- сказал Азеф. -- Попробуй. Отбери, кого хочешь, и поезжай в Севастополь. Нужно убить Чухнина, особенно нужно теперь, -- после неудачи Измаилович. Ты согласен на это?
Я сказал, что принимаю его предложение. Я был убежден, что небольшая группа близких друг другу людей сумеет подготовить покушение на Чухнина, каковы бы ни были затруднения на месте.

Я приехал в Севастополь 12 мая и остановился в гостинице "Ветцель" под именем подпоручика в запасе Дмитрия Евгеньевича Субботина. Ни в какие сношения с местным комитетом я не входил, даже не знал комитетских явок. Я не мог знать, поэтому, что в Севастополе готовится покушение 14 мая. Наоборот, именно на 14 мая, день коронации, я рассчитывал для начала наблюдения за Чухниным и к этому числу просил Двойникова, Назарова и Калашникова приехать в Севастополь. Они трое должны были наблюдать у Владимирского собора, куда должен был, по моим расчетам, приехать на торжественное богослужение Чухнин. Я же как раз в это время, часов в 12 дня, имел явку на Приморском бульваре: Рашель Лурье с динамитом должна была приехать в Севастополь на днях, и я ожидал ее. К счастью, 14 мая ее еще в Севастополе не было.

Это опоздание спасло нас: будь она арестована с динамитом, ни у кого не осталось бы ни малейших сомнений, что именно мы участвовали в покушении на ген[ерала] Неплюева. 14 мая утром, часов в 10, я встретил Калашникова на Екатерининской улице, в церкви, и предложил ему идти к Владимирскому собору. Как оказалось впоследствии, наблюдавший за Калашниковым филер отметил и эту нашу встречу.
В 12 часов дня произошло следующее.
По окончании службы в соборе, когда комендант севастопольской крепости г[енерал]-л[ейтенант] Неплюев принимал церковный парад, из толпы народа выбежал юноша, лет 16, Николай Макаров, и бросил Неплюеву под ноги бомбу. Бомба Макарова не взорвалась. В ту же минуту раздался сильный взрыв, -- взорвалась бомба второго участника покушения -- матроса 29 флотского экипажа Ивана Фролова. Взрывом этим Фролов был убит на месте. С ним было убито 6 и ранено 37 человек из толпы.
Фролов и Макаров были членами партии социалистов-революционеров и действовали, если не с одобрения, то с ведома и при содействии севастопольского комитета. Представитель этого комитета на упомянутом выше партийном совете голосовал, в числе многих, за временное прекращение террора.
Макаров, Двойников (под фамилией Соловьева) и Назаров (под фамилией Селивестрова) были арестованы на месте взрыва. Двойников, заметив за собою наблюдение, бросился бежать с площади по Ушакову переулку, но был задержан агентом охранного отделения Петровым и каким-то шедшим навстречу офицером. Назаров был схвачен немедленно после взрыва агентом Щербаковым, но Назаров, как гласит обвинительный акт, "не понимая, по-видимому, в чем дело, и предполагая, что с ним, Щербаковым, дурно, увлек его с паперти в ограду, где он, Щербаков, не видя, к кому обратиться за помощью, отпустил Назарова, который сейчас же бросился в толпу народа, а затем побежал по Большой Морской улице. Следуя за ним и увидев около ворот городской управы патруль, Щербаков быстро настиг Назарова, схватил его сзади и крикнул патрулю: "Берите его, это тот, который бросает бомбы".
С помощью патруля, Назаров был задержан.
Калашников успел скрыться и был арестован несколько позже, -- 20 мая на Финляндском вокзале в Петербурге. Я был взят у себя, в гостинице "Ветцель".

Сидя на Приморском бульваре, я слышал отдаленный гул взрыва. Я вышел на улицу. На углах собирались кучки, толпились люди. Какой-то матрос, с обрадованным лицом, громко сказал, обращаясь ко мне: "Неплюева, барин, убили..." Несколько минут я колебался. Я знал, что вслед за взрывом начнутся усиленные поиски в городе и думал о том, не лучше ли немедленно выехать из Севастополя и вернуться назад, когда поиски стихнут. Но я рассудил, что поиски эти не могут коснуться меня, ибо я не только не участвовал в покушении, но даже не знал о нем. Я был уверен, что за мной не следят. Я решил поэтому вернуться к себе в гостиницу. Когда я подымался по лестнице, я услышал позади себя крик: "Барин, вы задержаны"... В ту же минуту я почувствовал, что кто-то сзади крепко схватил меня за руки. Я обернулся. Площадка лестницы быстро наполнялась солдатами с ружьями наперевес. Они окружили меня и опустили штыки так, что я был в их центре. Двое держали меня за руки. Полицейский офицер, очень бледный, приставил мне к груди револьвер. Какой-то сыщик грозил мне кулаком и ругался. Тут же суетился взволнованный морской офицер и убеждал "не возиться" со мной, а "сейчас же на дворе расстрелять"...

Я опасался, что мой побег отразится на участи Двойникова и Назарова. Поэтому из Базеля я написал ген[ералу] Неплюеву нижеследующее письмо:

"Его превосходительству генерал-лейтенанту Неплюеву.
Милостивый государь!
Как вам известно, 14 сего мая я был арестован в г. Севастополе -- по подозрению в покушении на вашу жизнь -- и до 15 июля содержался вместе с г.г. Двойниковым, Назаровым и Макаровым на главной крепостной гауптвахте, откуда, по постановлению боевой организации партии социалистов-революционеров и при содействии вольноопределяющегося 57 Литовского полка, В.М.Сулятицкого, в ночь на 16 июля -- бежал.
Ныне, находясь вне действия русских законов, я считаю своим долгом подтвердить вам то, что неоднократно было мной заявлено во время нахождения моего под стражей, а именно, что имею честь принадлежать к партии социалистов-революционеров и, вполне разделяя ее программу, тем не менее никакого отношения к покушению на вашу жизнь не имел, о приготовлениях к нему не знал и морально ответственности за гибель ни в чем неповинных людей и за привлечение к террористической деятельности малолетнего Макарова, -- принять на себя не могу.
В равной степени к означенному покушению не причастны И.В.Двойников и Ф.А.Назаров.
Такое же сообщение одновременно посылается мной ген[ералу] М.Кардиналовскому и копии с него бывшим моим защитникам, прис[яжным] пов[еренным] Жданову и Малянтовичу.
С совершенным уважением
Борис Савинков".
Базель 6 (19) VIII. 1906 г.

В начале октября состоялся в Севастополе суд над Двойниковым, Назаровым, Макаровым и Калашниковым, перевезенным уже после моего побега из Петербурга в Севастополь. Двойников, Калашников и Назаров были оправданы по обвинению в покушении на жизнь ген[ерала] Неплюева, но признаны виновными в принадлежности к тайному сообществу, имеющему в своем распоряжении взрывчатые вещества.
Все трое были лишены всех прав состояния и приговорены; Калашников к семи. Двойников и Назаров к четырем годам каторжных работ. Макаров, как малолетний, был заключен в тюрьму на 12 лет. Он содержался в севастопольской гражданской тюрьме, откуда 15 июня 1907 г. бежал. Он повешен в сентябре того же года за убийство начальника петербургской тюрьмы Иванова.

— Говорит, хочу видеть адмирала. Доложили. Принял без задержки. Только эдак через минуту-две — вдруг: бах, бах, бах! Как мы всегда неотлучно были при адмирале, вот первый я и вбежал. Стоит эта самая барышня одна, плюгавенькая, дохленькая и вся белая-белая как снег, стоит спокойно, не шевельнется, а револьвер на полу около ее ног валяется. — «Это я стреляла в Чухнина, — говорит твердо: за расстрел „Очакова“».[189] Смотрим, адмирала тут нет, только из другой комнаты выбежала жена его, кричит, как бы в безумии: «Берите ее мерзавку… скорей берите». Я, конечно, позвал своего постоянного подручного. И что бы вы думали? Смотрим, а наш адмирал-то вылезает из-под дивана. Тут он уже вместе с женой закричал: «Берите скорей, берите ее!». Ну, вот мы ее сволокли во двор и там покончили быстро…

Неудачное покушение молодой энтузиастки заставило Чухнина окружить себя особой охраной. Тем не менее 28 июля 1906 года он был убит на собственной даче «Голландия» матросом Акимовым. Стрелявший скрылся.

Акимова снабдили браунингом и ружьем, заряженным крупной волчьей дробью. Ждали удобного момента. И дождались. 28 июня 1906 года Г.П.Чухнин отправился к себе на дачу «Голландия». Прогуливаясь по саду, он отдалился от охраны и сопровождающих. В это время прятавшийся в кустах матрос, эсер Я.С. Акимов, дважды выстрелил в адмирала, смертельно ранив его в щеку и грудь. Очевидцы утверждали, что адмирал, падая на землю, успел удивленно произнести: «Мат-ро-оос?..». Пораженный двумя пулями Г.П.Чухнин смог сделать ответный выстрел из револьвера.
Около одиннадцати часов катер «Баян» доставил тяжелораненого командующего в Морской госпиталь, где его принял врач Яблонский. В 12 часов 20 минут ночи с 28 на 29 июня Главный командир Черноморского флота и военный Губернатор Григорий Павлович Чухнин скончался в 6-й палате офицерского павильона в госпитале на Павловском мысу.

СЕВАСТОПОЛЬ, 29, VI. Адмирал Чухнин ночью скончался в морском госпитале.

ПАРИЖ, 29,VI- 12,VII. По поводу убийства адмирала Чухнина мне удалось узнать, что тотчас после первого неудачного покушения адмирал получил от боевой организации следующее извещение: «Приговор над убийцей Шмидта по независящим обстоятельствам отложен, но будет приведен и исполнен после».

СЕВАСТОПОЛЬ, 29, VI. (Оффициальная корреспонденция). Тело адмирала Чухнина перевезено во дворец. В совершении преступления подозревается матрос Акимов, помощник садовника дачи «Голландия», скрывшийся в момент происшествия.

СЕВАСТОПОЛЬ, 1 июля. Сегодня с большой торжественностью предано земле тело вице-адмирала Чухнина. В девять часов утра гроб из дворца в храм св. Владимира перенесли на руках офицеры. <...>
После литургии и отпевания гроб с останками адм. Чухнина был перенесен адмиралами, генералами и офицерами в нижний храм, где, по отдании всех почестей, опущен в склеп рядом с могилой адмирала Тыртова.

28-го июня. Вторник. День кончины дорогого Георгия. В 10 1/2 были на панихиде. Аликс поехала в Царское. Завтракали: ген.-адъют. Мейндорф и Дмитрий Шер(еметев) (деж.). Долго разговаривал с первым о Мукденских боях. Немного погулял. Обедали Костя и Елисавета, приехавшие из деревни. Покатались.

29-го июня. Среда. Погода поправилась и ветер утих. После доклада имел довольно большой прием на Ферме. Завтракал Чагин (деж.). Играли хорошо в теннис. Читал много. Обедали Соня Д[ен), Орлов и Чагин. Поехали с ней втроем к Ольге и Пете, поздравить его с именинами. Застали довольно большое общество. Посидели до 11 час. и затем вернулись домой.

28-го июня. Среда. Жара доходила до 20° в тени. В 10 1/2 поехали на панихиду по дорогому Георгию. После доклада принимал на Ферме. Гуляли. Купался в море в первый раз — и в воде было 20°. После чая принял Д. Н. Шилова и имел с ним длинный разговор. Обедали на Знаменке и сидели вечер на воздухе.

29-го июня. Четверг. Дивная погода продолжалась. Утро было довольно свободное. Завтракал Лавриновский (деж.). Посетили именинников, Петюшу и Петю. Купался в море. После чая Мам'a заехала к нам на полчаса. Читал. В 7 1/4 Аликс, Стана, Орлов, кн. Орлов и я отправились в Ропшу. Обедали во дворце впятером; Кюба сам подавал. Погуляли в фазан-нике и в 10 час. поехали дальше через Дятлицы и Гостилицы. Прибыли в Петергоф в 11 1/2 час. Прогулка вышла отличная. Пили чай со спутниками.

14 января 1906 года в меня была брошена вторая бомба. Я присутствовал в Соборе на заупокойном богослужении по начальнику дивизии; по окончании отпевания я вместе с другими должностными лицами вынес и стал устанавливать на погребальную колесницу гроб усопшего. За мной стоял с крестом в руках Минский архиепископ, преосвященный Михаил, окруженный духовенством. Я почувствовал легкий удар в голову и, думая, что с крыши собора свалился комок снега, так как в это время была оттепель, не обратил на это никакого внимания. Через несколько секунд ко мне подбежал взволнованный правитель канцелярии губернатора со словами: «Ваше превосходительство! Бомба!» Я посмотрел вниз и увидел лежавший у моих ног четырехугольный сверток в серой бумаге. Полицеймейстер просил меня сесть в экипаж и ехать домой, что я и исполнил. Несколько минут спустя он явился ко мне на квартиру и доложил, что тотчас же после моего отъезда какая-то женщина произвела несколько выстрелов из браунинга, причем прострелила ему воротник мундира и воротник пальто чиновника особых поручений. К счастью, оба эти выстрела не причинили этим лицам никакого вреда.

Одновременно мне сообщили, что весь казачий полк, без офицеров, узнав о покушении на мою жизнь, скачет в город, чтобы расправиться с революционерами. Попытки офицеров удержать людей не достигли результатов, и только когда я послал им навстречу командира дежурной части, хорунжего Обухова, приказав ему передать от моего имени казакам, чтобы они возвратились в казармы и не нарушали порядка, полк тотчас же исполнил мое требование. Таким образом, внимание, оказанное мной умершему казачьему офицеру присутствием на похоронах, несмотря на его смерть от заразной болезни, оказало громадную услугу всем жителям города, предотвратив неизбежную возможность всяких эксцессов.

Преступник, бросивший в меня бомбу, оказался Пулиховым, а стрелявшая из браунинга женщина — дочерью начальника артиллерии IV армейского корпуса Измаилович. Оба были арестованы.

При расследовании выяснилось, что Пулихов бросил бомбу вверх в расчете, что она упадет на землю и разорвется, но она краем оцарапала мне голову, а затем по рукаву вышитого золотом придворного мундира тихо скатилась к моим ногам. В 4 часа дня, за неимением специалистов по разряжению бомб, она была положена в устроенный среди площади, между Губернаторским домом и собором, костер. Взрыв был так силен, что в прилегавших к площади зданиях были выбиты все стекла.

МИНСК, 16,II. Покушавшиеся на жизнь губернатора Курлова и полицмейстера Норова социалисты-революционеры Иван Пулихов и Анна Измайлович приговорены к повешению.

Через несколько дней оба преступника были судимы в военном суде и приговорены к смертной казни, несмотря на то, что я указывал председателю военного суда о нежелательности применения такого наказания, так как совершенное Пулиховым и Измаилович деяние являлось лишь покушением на преступление. Командующий войсками Виленского военного округа заменил для Измаилович, смертную казнь каторжными работами, а в отношении Пулихова приговор суда утвердил.

Жестоким кошмаром прошли первые два дня и ночь после нашего неудачного покушения на минского губернатора Курлова[166] и полицмейстера Норова,[167] в темной каморке участка, освещенной только крохотным оконцем в двери. Побои, раздевание до рубашки десятком городовых, жестоких и наглых, их издевательства, плевки в лицо под одобрительные замечания приставов и околоточных… Когда я уже была заперта в темной каморке и забралась в самый дальний угол ее, они и тут нашли себе потеху: подходили к дверному оконцу, — плевали в него со смаком и изощряли свое остроумие, пересыпая его отборными, виртуозными ругательствами. В конце концов, они прозвали меня «нечистой силой» и с этой кличкой обращались ко мне все два дня.

Пришел раз какой-то офицер, когда уже установили мою личность. Осветили меня спичкой. Должно быть мое опухшее лицо с затекшим глазом, с запекшейся местами кровью, доставило ему самое живейшее наслаждение. Галантно поклонившись, приложив руку к козырьку, он провозгласил с неподражаемым юмором:

— Как изволите поживать, ваше превосходительство.

Приходили и просто так, для того только, чтобы плюнуть в упор в лицо, так как через дверное оконце редко мргли попасть в цель.

Вася[168] сидел в смежной с моею камерой, такой же темной. Я вспомнила свои скудные познания по тюремной азбуке (я никогда не сидела в тюрьме) и начала перестукиваться с ним, медленно, неуверенно, он отвечал. Кругом галдели, хохотали или ругались, хлопали дверьми, было трудно слышать ответный стук, и мы замолкли. Наступила временная тишина, и мы опять стучали. Я узнала, что он был избит еще больше моего — он совершенно не мог лежать, так болела спина и болели бока. Он постучал мне, как около его двери городовые рассказывали, как его бомбу положили среди сквера на Соборной площади, где было покушение, обложили соломой, оцепили всю площадь и подожгли солому; бомба взорвалась с большой силой. О том, что тяжело угнетало нас обоих, о нашей неудаче, мы не говорили — было это без слов понятно, и было слишком еще больно касаться этого.

На второй день утром (15 января) нас вывели для опознания дворниками во двор участка, сначала Васю, потом меня.

Особенно живо помню я эту сцену. Меня поставили на дворе перед длинной шеренгой дворников. Должно быть я своим видом произвела на них отвратительное впечатление. Нижняя юбка в лохмотьях (верхнюю порвали на мелкие клочки при раздевании и побоях), растрепанные волосы, все лицо избитое, опухшее, один глаз сплошной синяк. Жадно глядели на меня десятки глаз. Кроме острого любопытства и даже злобы, я ничего не могла тогда прочесть в них. Одной рукой я поддерживала лохмотья юбки, другой закрывала глаз. Но какой-то бдительный городовой, боясь очевидно, что так меня не узнают, отдернул мою руку:

— Стой, как следует, нечистая сила.

Не успела кончиться прогулка, как в потолок моей камеры стали стучать. Я вооружилась лучинкой и спросила «Кто стучит?»

— Я, Степа. Курлов, говорят, заболел после бомбы не то воспалением кишок, не то сумасшествием.

У меня сердце запрыгало. Неужели то, чего не сделала наша проклятая бомба, доделает слепая болезнь…

До мельчайших подробностей помню я вечер 29 января. Я вызвала Карла и стала ему говорить о своих дневных думах, о своем настроении. Помню почему-то мне в тот день было как-то страшно тоскливо и как-то не по себе, что ужасно не вязалось с моим ровным светлым настроением этих дней. По создавшейся мало-помалу привычке делиться с Карлом каждой мелочью моей жизни в башне, я говорила ему о своей маленькой тоске.

— А причины нет никакой? — спросил он. В тот миг я не поняла этого вопроса.

Я говорила ему еще что-то. Он слушал, по крайней мере, после каждого моего слова он делал один удар в знак того, что понял. Когда я кончила, он простучал мне:

— Чухнин тяжело ранен.

Как электрическая искра пронзила мой мозг, и горячая радостная волна разлилась по всему моему существу.

Радость была не только потому, что Чухнин был ранен. Ведь ранил его я знала кто. Она мне была гораздо больше чем сестра, она была самым моим близким товарищем по работе, любимым другом. Быстро барабанной дробью со всей силой ударяя в стену, я простучала — ура…

— В газете сказано так, — продолжал Карл, — молодая дама, назвав себя дочерью такого-то лейтенанта, пришла к Чухнину с прошением о пенсии и, пока он читал, выстрелила в него три раза, попала ему в плечо и в живот. Он залез под стол, и последние два выстрела она стреляла туда…

Пауза. Затаив дыханье, я сидела перед стеной и ждала. Пауза продолжалась.

— Дальше, — с сердцем простучала я.

— После выстрелов она вышла из его кабинета… Последовал быстрый нераздельный стук. Я не поняла его и простучала частой дробью в знак непонимания. Повторения не было. Мне слышно было, как задвигался над потолком не то стул, не то стол и раздались тяжелые шаги. Я вскипела. Что он нарочно испытывает мое терпенье?

— Дальше…

— Я все сказал.

Я злилась все больше.

— Что она?

— Я сказал.

— Повторите.

Пауза. И потом стук, медленный, зловещий, тяжелый, так, верно, заколачивают крышку гроба:

— Ее нет больше.

Как во сне слышала я стук упавшей палки над потолком и опять шаги и соображала: Что значит нет? Как нет?… Как это нет?… Почему нет?.

Стена молчала, а я все глядела на нее в упор, как будто она могла мне объяснить, что значит „нет“. Долго я сидела так и ждала чего-то. Наконец постучала:

— Что с ней сделали?

— Чухнин велел ее расстрелять. Ее вывели на двор и расстреляли.

Как у нас уже сообщалось, 1-го Июля, в Петергофе на музыке в Нижнем саду убит на глазах публика генерал-майор Козлов. По окончании музыки, в 10 часов вечера, он шел домой по направлению к Шахматной горе. Укрываясь от дождя, генерал встал под дерево. Туда же подошел молодой человек лет 26-ти в белой шляпе и накидке, держа одну руку у груди. Когда генерал заговорить с ним, убийца внезапно выстрелил трижды в упор из браунинга в грудь и в голову. Убив наповал генерала Козлова, убийца бросился бежать, отстреливаясь. Он был задержан на верху Шахматной горы публикою. На месте происшествия огромная лужа крови, До сих пор убийца содержится в Петергофской тюрьме. На предложенные ему вопросы он ответил: «убил кого надо». При этом, он заявил, что он принадлежит к партии социалистов-революционеров. В Петергофе он находился уже несколько дней, так как у него найдено три музыкальных программы 27 и 29 Июня и 1 Июля. Кроме того у него найдена карточка генерала Д. Ф. Трепова.

Предполагают, что он хотел убить последнего, но ошибся.

Фамилии своей преступник до сих пор не открывает.

Ген.-м. Козлов долгое время состоял при главном штабе. Затем во время русско-японской войны он был командирован в распоряжении генерал-адъютанта Куропаткина. Он был женат на внучке генералиссимуса князя Суворова Италийского, графа Рымникского.

...Из подробностей убийства видно, что генерал приехал со своею супругою в 9½ ч. вечера в Петергоф на музыку.

К нему подошел молодой человек, вынул из кармана фотографическую карточку и, сверившись с ней, в упор произвел четыре выстрела. Затем пустился бежать. Вслед за ним бросился лейб-гвардии уланского полка кн. Андроников, офицер лейб-гвардии драгунского полка и еще некоторые из публики. В Петергофском парке по обыкновению была густая толпа гуляющих.
Преступник, убегая, отстреливался; преследовавшие тоже стреляли, но все выстрелы было безрезультатны. Когда офицеры догнали бежавшего, он остановился и закричал: „сдаюсь".

Все свидетели преступления были крайне возмущены и едва не расправились с преступником судом Линча.

Убийство, как говорят, совершено с террористическою целью. Генерал Козлов пал жертвою недоразумения: его приняли за ген. Трепова. Покойный стоял очень далеко от всякой политики. Женатый на княжне Суворовой, он собрал большую коллекцию портретов славного нашего полководца и вещей, ему принадлежавших. Супруга генерала в отчаянии спросила убийцу: „Что он вам сделал? За что вы его убили"? Но преступник не отвечал ни слова.
Всю ночь он оставался в убеждении, что убил именно ген. Трепова, и лишь наследующее утро был разочарован. Убегая вверх после убийства, преступник произвел,—как нам передавали очевидцы,—до 16 выстрелов, причем на пути успел бросить белую шляпу и одеть имевшуюся у него велосипедную серую шапочку; в кармане у него нашли еще третью шапку. Убегая, он уронил наполненный пулями „магазин".
На музыке этот случай в первый момент прошел незамеченным. Дождь несколько ослабил силу выстрелов и, когда поднялась суматоха, думали, что сюда убегают, скрываясь от дождя. Окончив нумер, оркестр спокойно перешел к следующему; полиция тоже оставалась на местах. Смерть генерала последовала мгновенно. Он упал головою на траву, ногами — на аллею. Супруга его приложила руку к груди смертельно раненого и кровь обагрила ей пальцы. В поданной кем-то карете генерал, уже мертвый, был свезен домой.

Около двух часов пополудни кассирша частного “Союзного Банка” Эльза Циллиакус принесла в Гельсингфорсское отделение Государственного банка 8500 рублей. Через несколько минут туда же проследовали четверо молодых людей, громко попросивших разменять им крупную купюру. Занятые пересчетом денег, сданных коллегой Циллиакус, сотрудники банка предложили им немного подождать. Между тем в канцелярию банка вошли двое неизвестных. Один из них сказал по служебному телефону несколько слов на немецком языке и перерезал провода. Почти одновременно в операционном зале возникли еще девять незнакомцев, вооруженных пистолетами и ножами. Их главарь выстрелил в потолок и рявкнул: “Именем революционного исполнительного комитета объявляю всех арестованными! Руки вверх! Иначе все будете перебиты!” Оторопевшие чиновники подняли вдруг задрожавшие руки.

Трое злоумышленников тут же вломились в кабинет управляющего и связали его. Сторожа, который бросился к нему на помощь, застрелили. Один из преступников нанес убитому еще несколько ударов длинным кинжалом. Часть налетчиков обшарили прочие помещения и, обнаружив еще нескольких служащих, потребовали от них не трогаться с места; приподнявшемуся чиновнику прострелили руку. Затем всех сотрудников банка и единственную посетительницу завели в приемную управляющего и, заперев там, положили у дверей пустую жестянку из-под консервов, назвав ее бомбой.

Забрав без помех, по предварительным подсчетам кассиров, свыше 170 тысяч рублей, экспроприаторы покинули банк и спокойно, точно на прогулке, разошлись в разные стороны. Окна банка выходили на торговую площадь, но ни дюжий констебль, ни периодически впадающие в дрему извозчики, ни редкие в небазарный день прохожие выстрелов не слышали. Тревогу подняла жена одного из курьеров, заподозрившая что-то неладное, потому что ее муж не забежал домой к обеду. Прибывшая полиция освободила потрясенных чиновников. Вслед за полицией в банк примчались генерал-губернатор, командир расквартированного в Финляндии армейского корпуса и другие официальные лица

ГЕЛЬСИНГФОРС. Вчера вечером из абоской тюрьмы открыто бежали арестанты Иогансон и Август Чокке, из которых последний участвовал в ограблении гельсингфорского отделения Государственного банка. Беглецы отобрали оружие у двоих смотрителей и ранили одного из них в руку. Во время преследования Иогансон убит городовым, Чокке скрылся.

...Первоначально наблюдение производилось только Шиллеровым и Борисом Вноровским. Владимир Вноровский заменил собою Михаила Соколова, впоследствии шефа максималистов. Соколов одно время состоял членом боевой организации.
Однажды в Гельсингфорсе, на одну из наших конспиративных квартир, явился высокий мускулистый, крепко сложенный молодой человек. Мне бросилась в глаза "особая примета" -- несколько родинок на правой щеке. Азеф познакомил меня с ним. Это был "Медведь" -- Михаил Соколов.
На этом первом свидании Соколов сказал нам, что он не во всем согласен с программой партии социалистов-революционеров, что он придает решающее значение террору; что боевая организация -- единственное сильное террористическое учреждение и что поэтому он хочет работать с нами, несмотря на свои программные разногласия.
Я много слышал о Соколове. Я слышал о нем, как об одном из вождей московского восстания, как о человеке исключительной революционной дерзости и больших организаторских способностей. Личное впечатление оставалось от него самое благоприятное: он говорил обдуманно и спокойно, и за словами его чувствовалась глубокая вера и большая моральная сила. Я обрадовался его предложению...

Недели через полторы я приехал в Москву и не нашел его на условленной явке. Я обратился к Слетову. Слетов в это время был агентом боевой организации для Москвы: он доставлял деньги и паспорта, собирал сведения о Дубасове, проверял кандидатов, предлагавших себя на террор, и был звеном между нами и всеми, имевшими до нас дело. Через Слетова я разыскал Соколова на какой-то даче в Сокольниках. Соколов встретил меня недружелюбно:
-- У нас дело, видимо, плохо стоит, если вы решились дать мне работу в Москве. Здесь меня многие знают: это не безопасно.
Я отметил, что он сам согласился на предложенную ему в Гельсингфорсе роль.
-- Я передумал, -- сказал Соколов, -- кроме того, наш способ работы отжил свой век. Теперь нужно действовать партизански, а не сидеть по полгода на козлах. Я должен сказать вам, что выхожу из вашей организации.
Я не пробовал его убеждать. Я сказал только, что, мне кажется, он неправ: центральный террор всегда требует долгой и тяжкой подготовительной работы и что только тесно сплоченная организация может развить достаточную для победы энергию.

В Январе 1906 года, на небольшой конференции максималистов, Соколов предложил своим единомышленникам уйти из партии и создать самостоятельную организацию, с каковою целью он и наметил некоторые подготовительные работы. Сам он предпринял после конференции ряд объездов по России. Bcкоре затем московские максималисты разбились на несколько групп. Одна из них, во главе с Мазуриным, осталась в Москве, во главе другой стал Соломон Рысс, третья же, душою которой был Соколов, переселилась в Петроград.

Но подготовляя самостоятельную организацию, Соколов не только оставался в партии, но даже был принят в члены ее «Боевой Организации». Он принял участие в слежке за генерал-губернатором Дубасовым и предложил ряд боевых проектов, в том числе проект взрыва дома министра внутренних дел. Однако вскоре Соколов оставил «Боевую Организацию» партии и к Июлю месяцу образовал из максималистов свою собственную боевую организацию. В нее входили: Ковальчук, Маврин, Терентьева, Климова, Емельянова, Виноградов и другие. Основными средствами для боевой организации Соколова {290} послужили 150,000 рублей, переданные организации из суммы, экспроприированной московской оппозицией из Общества взаимного кредита. Эти деньги должны были идти на покупку взрывчатых припасов, оружия и на расходы по предприятиям. Группа приобрела чудных рысаков, два автомобиля, устроила отличную лабораторию, обзавелась хорошими конспиративными квартирами. Группа не стеснялась в средствах, некоторые из ее членов вели богатый образ жизни.

ПЕТЕРБУРГ, 13, VIII. Злоумышленники подъехали к даче министра, когда запись посетителей была прекращена. Прислуга не хотела пускать, но они намеревались силой войти в приемную. Во время столкновения с прислугой один из злоумышленников, одетый в жандармскую форму, обронил снаряд, разорвавшийся со страшной силой.

Разворочены прихожая, дежурная комната, приемная и подъезд, снесен балкон второго этажа и опрокинуты деревянные стены. Министр, принимавший посетителей в кабинете, остался невредим. Дети, находившиеся на снесенном балконе, ранены: старшая дочь в обе ноги, а сын в бедро.

Общее количество пострадавших около 60, из них убито 22.

ПЕТЕРБУРГ, 13, VIII. Здоровье сына и дочери Столыпина утром было сравнительно удовлетворительное. Дочери ночью впрыскивали морфий. Вопрос об ампутации ног решится сегодня.

Передают, что через час после получения (?- покушения) в одну из столичных редакций доставлено было письмо, снабженное такой же печатью и утверждающее, что «взрыв на Аптекарском есть первый опыт радиоактивного способа покушения на значительном расстоянии».

Из числа жертв взрыва на даче председателя совета министров П.А.Столыпина штаб-ротмистр запаса гвардии князь Михаил Александрович Накашидзе, изобретатель того бронированного боевого пулеметного мотора, о котором недавно писалось на столбцах нашей газеты.

Во время взрыва Н.П.Столыпина находилась на верхнем балконе, помещающемся как раз над швейцарской. Она сидела в кресле и читала книгу. Когда раздался оглушительный взрыв, потолок треснул, и девушка упала в нижний этаж.
Над нею сомкнулись сорванные двери швейцарской, образовав треугольник, так что лицо и туловище оказались защищенными, а вытянутые ноги на свободе. На ноги полетели обломки, доски, и по доскам прошла масса людей, отдавливая ноги.

БЕРЛИН, 15(28),VIII. Впечатление, произведенное покушением на Столыпина огромно. Вся печать резко раскололась на два лагеря. В то время как консерваторы рекомендуют русскому правительству немедленно ввести военную диктатуру, либералы констатируют полное банкротство политики репрессий.

Как узнал «Нар.», премьер-министру П.А.Столыпину даны такие широкие полномочия, какими не пользовался до него ни один премьер-министр. Ему предоставлена полная власть. В сферу его действия не имеет права вмешательства никто из административных деятелей. В высших сферах питают твердую надежду, что к 1-му октября будет положен конец террористическому движению и наступит полное успокоение.

19 Июля лаборатория максималистов, помещавшаяся у Маврина на Мытнинской набережной, была арестована, при чем в ней найдено 5 разрывных снарядов, а также много припасов и принадлежностей для изготовления бомб. После обыска, при сопровождении в дом заключения, Маврин выхватил спрятанный весьма искусно револьвер, ранил сопровождавшего его чина полиции, выстрелил в подбежавшего к ним крестьянина, ранил сторожа и, будучи окружен чинами полиции, выстрелом в голову лишил себя жизни.

Аресты не приостановили деятельности максималистов. В их распоряжении была вторая лаборатория, в которой работал некий Лихтенштадт. Спешно готовились к покушение на министра внутренних дел Столыпина.

14 Октября 1906 года, в начале 12 часа дня, организация Соколова, вооруженная бомбами и браунингами, напала на углу Фонарного переулка и Екатерининского канала на карету, в которой помощник казначея петроградской портовой таможни Герман вез для сдачи в губернское казначейство и Государственный {293} банк шестьсот слишком тысяч кредитными билетами, процентными бумагами и звонкою монетою. Нападавшие бросили несколько бомб под лошадей кареты и в сопровождавший ее конвой и в то время как главная часть отряда открыла стрельбу по конвою из револьверов, несколько человек похитили мешки с ценностями на сумму 398,772 рубля 24 копейки и уложили их на поджидавшего рысака.

Среди общей сумятицы и происходившей борьбы максималистов с преследовавшими их чинами полиции и прохожими, рысак, на котором сидела «дама под вуалью», умчал ее с деньгами на конспиративную квартиру княжны Мышецкой. Из числа нападавших несколько человек было убито; десять человек и в том числе главный руководитель нападения «Товарищ Сергей» — были пойманы, преданы военно-полевому суду и семь человек из них по приговору суда подвергнуты смертной казни чрез повешение.

После экспроприации в Фонарном переулке, уцелевшие от ареста максималисты поспешили скрыться из Петрограда. Удача с ограблением создала максималистам огромную популярность в революционных кругах и этот момент Соколов признал своевременным для того, чтобы выделиться из партии в самостоятельную организацию. Он организовал конференцию, на которой были представители от областей: Центральной, Северо-Западной, Южной и Уральской и на ней-то в Октябре 1906 года был основан «Союз социалистов-революционеров-максималистов». Во главе союза было поставлено Центральное бюро, руководившее его действиями. Боевая организация союза пользовалась полной автономией, работала самостоятельно и только через своего представителя, входившего в бюро, должна была оповещать его о совершенных ею предприятиях....

1 Декабря взят на улице сам Соколов и казнен {305} по приговору суда 2-го числа; 3-го числа обнаружена конспиративная квартира Климовой, где среди разных вещей было обнаружено полтора пуда динамита; 7,100 рублей кредитными билетами и семь печатей различных правительственных учреждений. Вскоре была арестована и Климова, а затем и другие выдающиеся максималисты. В организации воцарилось уныние. Шли слухи об измене Соломона Рысса, носившего революционную кличку «Мортимера» и пользовавшегося большим среди организации авторитетом, что еще более понижало у всех настроение. Оставшиеся на свободе бежали из Петрограда.

Вначале были взрывы. Но еще до взрывов, до Аптекарского острова, где взлетела на воздух дача Столыпина, была рязанская женская гимназия, золотая медаль. За отличные успехи и поведение.

Я ищу переулки. Ленинград, город-музей, бережет черты Петербурга. Я найду дачу Столыпина на Аптекарском острове, Фонарный переулок, Морскую улицу, Загородный проспект. Зайду в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, где был суд, приговор, который я знаю наизусть и копию которого со свинцовой печатью Московской нотариальной конторы держал я недавно в руках.

«В августе 1906 года, состояв в преступном сообществе, именующем себя боевой организацией социалистов-революционеров максималистов и заведомо поставивших целью своей деятельности насильственное изменение установленного законом основного образа правления...»

«...составляет необходимое пособничество при покушении на жизнь Министра Внутренних дел посредством взрыва обитаемой им дачи на Аптекарском острове по поводу исполнения им служебных обязанностей...»

...Герман Лопатин, человек, понимавший толк в побегах, назвал каторжанок, бежавших из Новинской тюрьмы, – амазонками. В устах Лопатина это слово не было просто дружеской похвалой, чуть иронической и одобрительной. Лопатин почувствовал реальность мифа.

Лопатин, как никто, понимал, что такое успешный побег из тюремной камеры, где случайно и недавно собраны вместе каторжане с самыми разными «делами», интересами и судьбами. Лопатин понимал, что для превращения этого пестрого коллектива в боевую часть, скрепленную дисциплиной подполья, что еще выше воинской, – необходима воля организатора. Таким организатором и была Наталья Сергеевна Климова.

С самыми различными «делами». В этом побеге участвовала анархистка Мария Никифорова, будущая атаманша Маруська времен махновщины и гражданской войны. Генерал Слащев расстрелял атаманшу Маруську. Маруська превратилась давно в кинематографический образ бандитки-красавицы, а была Мария Никифорова самым настоящим гермафродитом и чуть-чуть не сорвала побег.

Побег готовился долго. Для освобождения самой Климовой приехал заграничный представитель ЦК партии эсеров – «генерал», как называли его организаторы побега Коридзе и Калашников. Планы генерала были отвергнуты. Московские эсеры Коридзе и Калашников уже вели «разработку». Это было освобождение «изнутри», силой самих каторжанок. Каторжанок должна была освободить тюремная надзирательница Тарасова, бежать с ними за границу.

В ночь на 1 июля каторжанки обезоружили надзирательниц и вышли на московские улицы.

О побеге тринадцати, об «освобождении тринадцати» написано много в журналах, в книгах. Этот побег – тоже из хрестоматии русской революции.

Стоит вспомнить, как ключ, вставленный в замочную скважину выходной двери, не повернулся в руках Тарасовой, шедшей впереди. И как она бессильно опустила руки. И как твердые пальцы каторжанки Гельме взяли ключ из рук Тарасовой, вставили в скважину, повернули – и открыли дверь на свободу.

Стоит вспомнить: каторжанки выходили из тюрьмы, когда зазвонил телефон у стола дежурной надзирательницы. Климова взяла в руки трубку и откликнулась голосом дежурной. Говорил обер-полицмейстер: «У нас есть сведения, что в Новинской тюрьме готовится побег. Примите меры». – «Ваше приказание будет выполнено, ваше превосходительство. Меры будут приняты». И Климова положила трубку на рычаг.

Освобожденные каторжанки, встреченные друзьями, исчезли в горячей черной первоиюльской московской ночи. Наталья Сергеевна Климова была самой крупной фигурой в этом побеге, и ее спасение, ее бегство представляло особые трудности. Партийные организации того времени были полны провокаторами, и Калашников разгадал мысли полиции, решил шахматную задачу. Калашников взял лично на себя вывод Климовой и той же ночью передал Наталью Сергеевну в руки человека, который вовсе не имел никаких партийных связей, – это было частное знакомство, не более, железнодорожный инженер, сочувствующий революции. В доме инженера Климова прожила месяц в Москве. И Калашников и Коридзе были давно арестованы, вся Рязань была перевернута вверх дном обысками и облавами.

Через месяц инженер отвез Наталью Сергеевну, как свою жену, по магистрали Великого Сибирского пути. На верблюдах через пустыню Гоби Климова добралась до Токио. Из Японии пароходом в Италию. Париж.

КИШИНЕВ, 6, V. Семнадцать арестантов, бывших участников шайки разбойников, оперировавшей, с знаменитым атаманом Котовским во главе, в Кишиневском и Оргеевском уездах, в 5 ч. пополудни совершили побег из тюрьмы во время прогулки, предварительно обезоружив трех надзирателей, а также стоявшего у ворот часового. Прибывшие власти организовали погоню, которою задержаны 13 беглецов вместе с Котовским. Некоторые бежали в кандалах.

КАЛИШ, 8 мая. В 10 часов утра в возвращавшегося с полкового учения по Новой улице командира 15-го драгунского Александрийского полка графа Келлера неизвестным злоумышленником брошена бомба. Граф и сопровождавшие его верхом трубач и вестовой ранены; лошадь под графом убита на месте.

В Баку пал от руки наемных убийц кандидат в государственную думу от к.-д. партии Степан Стратоникович Яковлев. <...>
По своим убеждениям С.С. стоял в левом крыле к.-д. партии и, выдвинутый ею в кандидатом в думу от г. Баку, явился настолько крупным конкурентом черносотенных кандидатов, что его решили «устранить».
Там, в Баку, это делается просто: жизнь человека расценивается всего в 5 руб. - обычная такса за убийство. Там целый институт наемных убийц, которые, как засвидетельствовано даже сенаторской ревизией Кузьминского, находятся в сообществе с полицией и покрываются ею… Там убийц никогда не разыскивают….

ТИФЛИС, 14 мая. Вчера в двенадцатом часу утра на Головинском проспекте в тифлисского генерал-губернатора Тимофеева была брошена бомба, которой ранен казак, сопровождавший генерал-губернатора.
Тифлисский полицмейстер Мартынов погнался за злоумышленником, в это время другой злоумышленник бросил вторую бомбу, которая не разорвалась.
Полицмейстер выстрелами из револьвера убил на месте одного из злоумышленников, другой скрылся. <...>

СЕВАСТОПОЛЬ, 15, V. Из официального источника сообщают о трагическом происшествии 14-го мая. Первая бомба, брошенная в генерала Неплюева, не взорвалась. Была брошена другая. Взрыв был ужасен. На месте осталось пять убитых, 16 тяжело раненых и больше 40 – легко.
Арестовано четыре молодых человека, из них один бросивший первую бомбу; при нем найдена еще одна бомба и револьвер. Арестованный отказался назвать себя. Все четверо приезжие из Петербурга.
Следствие ведется энергично. Генерал Неплюев невредим.

21 мая, проживающий в доме Селезнева, на Бутырках, кр. Василий Гаврилов Соболев, 32 лет, сидя в общем зале загородного ресторана «Эльдорадо» в Петровском парке, внезапно схватил со стола бутылку из-под коньяка и запустил ею в артистку этого ресторана, германскую подданную, Антонию Клейн, сидевшую за несколько столиков от него, причем причинил Клейн рассеченные раны на левом виске и брови.
В ресторане произошел переполох. Клейн лишилась сознания. Ее перенесли в отдельный кабинет и здесь пострадавшей была подана первая помощь.
Соболева задержали и отправили в участок.

БЕРН, 28 мая (10 июня). Ильинский, стрелявший два года назад в Берне в русского посланника Жадовского, бежал сегодня из психиатрической лечебницы Мюнцингера, в окрестностях Берна.

БЕРН, 29 мая (11 июня). Ильинский, <...> вечером был задержан в местечке Ворб, находящемся на расстоянии часа езды от лечебницы.

ВАРШАВА, 2, VI. Прибывающие из Белостока передают ужасающие подробности еврейского погрома. Разбито и разграблено более 200 лавок и частных квартир; разгромлены сплошь целые улицы. Убитых евреев насчитывают десятками. <...>
Сюда призывает много евреев-беглецов из Белостока; вид их ужасен; рассказы о белостокских ужасах потрясают до глубины души.
По их словам, цель погрома, организованного полицией при посредстве черной сотни, была кровавая месть всему белостокскому еврейству за политические покушения нескольких революционеров на чинов местной полиции.

ГРОДНА, 2, VI. (Официально). Вчера в Белостоке крестьянами разгромлена главная улица Липовая; товар истребляется без грабежа. По всему городу стрельба: евреи стреляют из окон, а солдаты отстреливаются. Крестьяне дерутся палками. Войска оцепили город и не пускают в него крестьян из деревень. Прибывшая сегодня кавалерия разгоняет громил. Раненых много. Число убитых сравнительно не велико.

ПАРИЖ, 19,VI- 2,VII. По поводу разоблачений «Нового Времени» о Гапоне и японцах мы узнали следующее. В бытность в Монте-Карло Гапон вошел в сношения с одним японским атташе, предложившим ему дать крупную субсидию в 2 миллиона рублей на революционное движение. Японцы начали следить за Гапоном, узнали о его непрерывных сношениях с известным Рачковским*), и пришли к заключению, что Гапон совместно с другим лицом хотел совершить крупное мошенничеств.
Письма и телеграммы Гапона сохранились, и будут оглашены в благоприятный момент.

КРОНШТАДТ. 21, VI. Начался сенсационный процесс адмирала Рожественского, его штаба и офицеров «Бедового» обвиняющихся в сдаче без боя, по предварительному соглашению японцам миноносца. Зал военно-морского суда переполнен. Преобладают моряки. Присутствуют адмиралы и высшие морские чины. Много корреспондентов.

ПЕНЗА, 21, VI. После трехдневного погрома публичных домов, вызванного убийством в них двух солдат, и разгромления винной лавки, в городе восстановилось спокойствие. В уезде замечаются единичные случаи аграрных беспорядков, выражающиеся в потраве лугов, самовольной рубке леса и поджоге сельско-хозяйственных строений.

ВОРОНЕЖ, 22, VI. В Алексеевке сожжена усадьба графа Шереметева, тяжело избит управляющий, разгромлен магазин. Вице-губернатор на другой день арестовал 10 человек. Сход в несколько тысяч человек потребовал освобождения арестованных. Требование уважено.

САМАРА, 7, VII. Рассказывают ужасающие подробности о сызранском пожаре. Город сгорел дотла. Человеческие жертвы насчитываются сотнями.
Из Самары отправлено 800 пудов хлеба. Дума ассигновала 1000 рублей. Газетами открыта подписка в пользу погорельцев.

СЕВАСТОПОЛЬ, 8, VII. По делу об убийстве адмирала Чухнина теперь арестовано уже четыре человека, но организатор дела матрос Аникин исчез бесследно. Акимов окончил училище садоводства, известен как просвещенный человек и хороший оратор. Против арестованных улики туманны.

ЯРОСЛАВЛЬ, 8, VII. Губернатор Римский-Корсаков запретил чиновникам своей канцелярии носить рубашки черного цвета, потому что это, по его словам, одежда еврейской боевой дружины.

ВЛАДИВОСТОК, 8, VII. На одной неделе совершено пять зверских убийств с целью грабежа. Город наводнен хунхузами. По словам китайцев, их здесь до 2 000. Хунхузы увели сына одного богатого китайца с целью получить выкуп. Администрация бессильна вследствие малочисленности полиции. В политическом отношении спокойно.

В ночь на 7-е июля в кабинете К.П.Победоносцева, живущего на даче в Сергиевской пустыни, прислугою была обнаружена под письменным столом вполне снаряженная бомба
Поднялся страшный переполох.
Немедленно из Стрельны по телефону были вызваны стражники, обыскавшие всю дачу, парк и прилегающие окрестности.
Злоумышленники не были найдены.
К.П.Победоносцев от волнения слег в постель.
Вся прислуга уволена.

ТЕРИОКИ, 18 июля. Сегодня в Териоках убит депутат Герценштейн. Покойный шел с женой и дочерью по берегу моря. Из-за забора пустой усадьбы раздались последовательно два выстрела. Обе пули попали в грудь. Одной из них ранена также в руку дочь депутата. Прибывший врач констатировал смерть. <...>

ГЕЛЬСИНГФОРС, 19 июля. Весь день в Свеаборге шла перестрелка, как орудийная, так и ружейная. В 5 ч. 20 мин. произошел взрыв порохового склада. В Гельсингфорсе местами от сотрясения выбиты окна.

САМАРА, 21, VII. В 7 час. вечера на углу Вознесенской и Воскресенской улиц бомбой убит губернатор. Оторваны нога и голова. Убийца задержан.

САМАРА, 22, VII. Убитый губернатор Блок возвращался домой после заседания губернского продовольственного присутствия. На углу Воскресенской и Вознесенской улиц человек, лет 20-ти, бросил сзади под экипаж бомбу. Взрывом губернатору снесло голову, оторвало руку и ступни ног. Экипаж значительно поврежден. Пытавшийся бежать преступник задержан городовым при помощи ехавшего сзади губернатора извозчика. По желанию собравшегося народа отслужена панихида. Кучеру повредило осколками голову, в соседних домах взрывом выбиты стекла.

«Это было летом 1906 года… Я ходил на пристань проводить уезжавшую знакомую барышню… На перекрестке услышал какой-то странный удар. Я пошел на звук и вот что увидел: разбитые дрожки, две лошади бьются в агонии и кучер валяется, запутавшись в вожжах. Близ дрожек лежит тело в черном мундире, одна рука в белой перчатке, вместо другой руки – кость, вместо ног – кости. Головы нет. Это был губернатор Блок»

Выясняется, что в значительной степени нижние чины кронштадтского гарнизона были распропагандированы курсистками, которые в целях агитации жертвовали собой, идя на позор, делаясь обитательницами домов терпимости.

На верблюдах через пустыню Гоби Климова добралась до Токио.

С нападением Японии на Россию Луженовский стал одним из организаторов сбора пожертвований в Тамбовской губернии на восстановление русского флота. Как рассказывал видный деятель монархического движения, активный член Союза Русского Народа Николай Жеденов, когда в Тамбовскую губернию пришли первые вести о неудачах русского оружия, в среде местных адвокатов произошел следующий характерный случай. Адвокат Вольский, происходивший из польских евреев, с нескрываемой радостью по случаю первых поражений нашего флота заявил буквально следующее:

«- Наконец-то нас проучили. Давно бы пора. Так нам и надо. Ура, началось! Так погибнет и весь русский флот…

Луженовский при этих словах вскипел. Он вскочил с места и выпрямившись во весь свой богатырский рост, громко крикнул на него:

— Как смеешь ты… при нас, русских, радоваться русскому горю, русскому поражению? Только низкий изменник или жид может радоваться унижению своего отечества!

«Не убивайте!», а затем, узнав, что в него стреляла женщина, перекрестился и произнес: «Господи, прости ей. Не ведает, что творит».

Дорогие товарищи! Луженовский ехал последний раз по той дороге. Из Борисоглебска он ехал в экстренном поезде. Надо было убить его именно тогда. Я пробыла на одной станции сутки, на другой тоже и на третьей двое суток. Утром, при встрече поезда, по присутствию казаков решила, что едет Луженовский. Взяла билет 2 класса, рядом с его вагоном; одетая гимназисткой, розовая, веселая и спокойная, я не вызывала никакого подозрения. Но на станции он не выходил.

По приходе поезда в Борисоглебск, с платформы жандармы и казаки сгоняли все живое, Я вошла в вагон и на расстоянии 12- 13 шагов, с площадки вагона, сделала выстрел в Луженовского, проходившего в густой цепи казаков. Так как я была очень спокойна, то я не боялась не попасть, хотя пришлось метиться через плечо казака; стреляла до тех пор, пока было возможно. После первого выстрела Луженовский присел на корточки, схватился за живот и начал метаться по направлению от меня, по платформе. Я в это время сбежала с площадки вагона на платформу и быстро, раз за разом, меняя ежесекундно цель (позицию. - В.Л.), выпустила еще три пули. Всего, по показанию БогородицкогоБогородицкий - хирург в Тамбове., нанесено 5 ран, две в живот, две в грудь и одна в руку,

Обалделая охрана в это время опомнилась; вся платформа наполнилась казаками, раздались крики: "бей", "руби", "стреляй". Обнажились шашки. Когда я увидела сверкающие шашки, я решила, не даваться им живой в руки. В этих целях я поднесла револьвер к виску, но на полдороге рука опустилась, и я, оглушенная ударами, лежала на платформе. "Где ваш револьвер?" - слышу голос наскоро меня обыскивавшего казачьего офицера. И стук прикладом по телу и голове отозвался сильной болью во всем теле. Пыталась сказать им: "Ставьте меня под расстрел". Удары продолжали сыпаться. Руками я закрывала лицо; прикладами руки снимались с него. Потом казачий офицер, высоко подняв меня за закрученную на руку косу, сильным взмахом бросил на платформу. Я лишилась чувств, руки разжались, и удары посыпались по лицу и голове. Потом за ногу потащили вниз по лестнице. Голова билась о ступеньки, за косу взнесена на извозчика.

В каком-то доме спрашивал казачий офицер, кто я и как моя фамилия. Идя на акт, решила ни одной минуты не скрывать своего имени и сущности поступка. Но тут забыла фамилию и только бредила. Били по лицу и в грудь. В полицейском управлении была раздета, обыскана, отведена в камеру холодную, с каменным полом, мокрым и грязным.

В камеру в 12 или 1 час дня пришел помощник пристава Жданов и казачий офицер Аврамов; я пробыла в их компании, с небольшими перерывами, до 11 часов вечера. Они допрашивали и были так виртуозны в своих пытках, что Иван Грозный мог бы им позавидовать. Ударом ноги Жданов перебрасывал меня в угол камеры, где ждал меня казачий офицер, наступал мне на спину и опять перебрасывал Жданову, который становился на шею. Они велели раздеть меня донага и не велели топить мерзлую и без того камеру. Раздетую, страшно ругаясь, они били нагайками (Жданов) и говорили: "Ну, барышня (ругань), скажи зажигательную речь!" Один глаз ничего не видел, и правая часть лица была страшно разбита. Они нажимали на нее и лукаво спрашивали: "Больно, дорогая? Ну, скажи, кто твои товарищи?"

Я часто бредила и, забываясь, в бреду, мучительно боялась сказать что-либо. В показаниях этих не оказалось ничего важного, кроме одной чуши, которую я несла в бреду.

Придя в сознание, я назвала себя, сказала, что я социалистка-революционерка и что показания дам следственным властям; то, что я тамбовка, могут засвидетельствовать товарищ прокурора Каменев и другие жандармы. Это вызвало бурю негодования: выдергивали по одному волосу из головы и спрашивали, где другие революционеры. Тушили горящую папиросу о тело и говорили: "Кричи же, сволочь!" В целях заставить кричать давили ступни "изящных" - так они называли - ног сапогами, как в тисках, и гремели: "Кричи!" (ругань). - "У нас целые села коровами ревут, а эта маленькая девчонка ни разу не крикнула ни на вокзале, ни здесь. Нет, ты закричишь, мы насладимся твоими мучениями, мы на ночь отдадим тебя казакам..."

"Нет, - говорил Аврамов, - сначала мы, а потом казакам..." И грубое объятие сопровождалось приказом: "Кричи". Я ни разу, за время битья на вокзале и потом в полиции, не крикнула. Я все бредила.

В 11 час. с меня снимал показания судебный следователь, но он в Тамбове отказался дать материал, так как я все время бредила. Повезли в экстренном поезде в Тамбов. Поезд идет тихо. Холодно, темно. Грубая брань Аврамова висела в воздухе. Он страшно ругает меня. Чувствуется дыхание смерти. Даже казакам жутко. "Пой, ребята, что вы приуныли, пой, чтобы эти сволочи подохли при нашем веселии!" Гиканье и свист. Страсти разгораются, сверкают глаза и зубы, песня отвратительна.

Брежу: воды - воды нет. Офицер ушел со мной во II класс. Он пьян и ласков, руки обнимают меня, расстегивают, пьяные губы шепчут гадко: "Какая атласная грудь, какое изящное тело". ...Нет сил бороться, нет сил оттолкнуть. Голоса не хватает, да и бесполезно. Разбила бы голову, да не обо что. Да и не дает озверелый негодяй. Сильным размахом сапога он ударяет мне на сжатые ноги, чтобы обессилить их, зову пристава, который спит. Офицер, склонившись ко мне и лаская мой подбородок, нежно шепчет мне: "Почему вы так скрежещете зубами - вы сломаете ваши маленькие зубки".

Не спала всю ночь, опасаясь окончательно насилия. Днем предлагает водки, шоколаду; когда все уходят, ласкает. Пред Тамбовом заснула на час. Проснулась, потому что рука офицера была уже на мне. Вез в тюрьму и говорил: "Вот я вас обнимаю". В Тамбове бред и сильно больна.

Показания следующие: 1) да, хотела убить Луженовского по предварительному соглашению и т. д.; 2) по постановлению тамбовского комитета партии социалистов-революционеров за преступное засекание и безмерное истязание крестьян во время аграрных и политических беспорядков и после них, где был Луженовский, за разбойничьи похождения Луженовского в Борисоглебске в качестве начальника охраны, за организацию черной сотни в Тамбове и как ответ на введение военного положения и чрезвычайной и усиленной охраны в Тамбове и других уездах. Тамбовским комитетом партии социалистов-революционеров был вынесен приговор Луженовскому; в полном согласии с этим приговором и в полном сознании своего поступка, я взялась за исполнение этого приговораОтметим также следующее: 10 и 11 января 1906 года Спиридонову пытались арестовать на квартирах ее бабушки и мамы, но не застали. Она подлежала аресту вместе с другими эсерами и в связи с упорными слухами, что "имела жребий" убить губернатора (ГАРФ. Ф, ДП. Д. 7. Оп. 8. Ч, 56. Т. ii, 1906. Л, 7)..

Следствие кончено, до сих пор сильно больна, часто брежу. Если убьют, умру спокойно и с хорошим чувством в душе.

Спиридонова.

Русь. СПб., 1906. 12 февраля (№ 27)

Для "Руси". Письмо об истязаниях писано мною в полном сознании; многое там не сказано, потому что пришлось очень торопиться В консервативных газетах и просто в разговорах высказывались сомнения относительно достоверности написанного М.А, Спиридоновой, поскольку она находилась в тяжелом, часто бессознательном состоянии, Спиридонова, очевидно, была проинформирована о таких толках, что и побудило ее написать письмо для "Руси"..

Я не сказала, как меня заставляли вставать ударами сапога, как тянули за сорванную плеткой кожицу и кричали: "Кто твои товарищи?", как на узкое окно Аврамов и Жданов садились оба, а в середину сажали меня, и я находилась в железных (при страшно избитом теле) омерзительных тисках, причем казачий офицер был "ласков".

Так как все лицо было разбито, оставалась часть левой щеки и передние зубы, то били по ним, спрашивали, сколько любовников?

Когда я назвала двух лиц, могущих удостоверить мою личность, а именно Каменева и Семенова, то они закричали: "А! Это все твои любовники?" (посыпались неприличные слова) Семенов - начальник тамбовского губернского жандармского управления,.

Прошу печатать после 11 марта, после моей смерти, потому что меня опять поставят в полную невозможность сказать товарищам какую-либо весточкуПозднее Спиридонова передала Владимирову разрешение на публикацию письма.

После письма в газетах часовым было приказано смотреть в окно, в двери неотступно и звонить в случае, если увидят, что я пишу; и они поднимали скандалы, если им меня не было видно, хотя бы минутку.

Вся жизнь проходила как в фонаре. Эти два месяца сплю не раздеваясь.

Когда была очень больна, ухода не было, докторские рецепты оставались невыполненными по 10 дней. Стала вставать и поправляться силою своего непрестанного внушения.

Теперь у меня очень болит голова, ослабла память, и я очень многое забыла, и мне трудно излагать логично мысли. Болит грудь, иногда идет горлом кровь, особенно когда волнуюсь. Один глаз ничего, кроме света, не видит. Теперь обращение со стороны начальства очень приличное, хотя оно было всегда прилично, то есть на меня не кричали, не сажали в темную и не били.

Но часовые вмешиваются в каждую минуту моей жизни: запрещают петь, смеяться, бегать по комнате, переставлять лампу, садиться на окно и т.д.

Был случай, я задумалась и долго смотрела в одну точку, открывается форточка в двери, и часовой кричит: "Чего уставилась; перестань смотреть!" Настроение у меня замечательно хорошее: я бодра, спокойно жду смерти, я весела, я счастлива.

Мария Спиридонова.

[...] марта 1906 г. Тамбов
Число изъято Владимировым. Судя по содержанию письма, оно написано в начале марта 1906 года.

МОСКВА, 19 мая. Сегодня в числе политических преступниц привезена в Москву Мария Спиридонова и отправлена в Бутырскую тюрьму, в карете под конвоем полуэскадрона жандармов.

Вчера у Бутырской тюрьмы, где помещается Спиридонова, была сделана попытка сделать демонстрацию. Собралась толпа, начавшая петь «Вы жертвою пали в борьбе роковой», но показалась полиция и солдаты. Толпа рассеялась.

24 мая.
Родственники М.А.Спиридоновой, в виду крайне расстроенного ее здоровья, ходатайствуют о том, чтобы отправка ее на каторжные работы была отстрочена. Врачи находят, что жизнь М.А. находится в опасности и что ей необходимо пробыть продолжительное время, для лечения на юге России.

В 12 часов 40 мин. ночи на 22-е июня из Бутырской тюрьмы отправлена по московско-курскй жел. дор. в Сибирь на каторгу Спиридонова. Вместе с нею отправлено еще шесть политических женщин. Спиридонову с ее спутницами из Бутырской тюрьмы привезли на курский вокзал в полицейской карете. Дорогою карету сопровождал полуэскадрон конных жандармов. <...>

Господа народные представители! Полученный сегодня доклад Партии народной свободы прочёл я второпях, и меня удивило то количество макиавеллизма, которым проникнут этот доклад с первой страницы до последней. Меня удивило затем в речах ораторов, убеждения которых различны с нашими, и то риторическое умолчание, которое было допущено в отношении действительного положения России, и тот пафос негодования по поводу правительственных казней, как говорили здесь, казней, которые не находят места и не могут найти его в 20-м веке. Господа, неужели вы полагаете, что кто-либо из нас, здесь направо, налево и в центре сидящих, мог бы сказать спокойно, положа руку на сердце, что мы являемся сторонниками военно-полевых судов и смертной казни? Неужели же русский народ, принадлежащий к славянской расе - женственной, мягкой, гуманной, способен мириться с применением столь сильных мер наказания в обычную пору?

Господа, со времени Ярослава Мудрого и сыновей его поднят был вопрос в России о том, чтобы смертная казнь не применялась. И мы ли чужды тех заветов Монтескьё и Беккариа, основные положения которых вошли ещё в "Наказ" Великой Екатерины? Не может быть и речи об этом, господа! Но мы переживаем ужасное время, тяжёлое время, смутное время - для такого времени должны быть другие мерила и другая оценка событий и явлений. Здесь говорили - в прошлом году говорил депутат Родичев по вопросу об амнистии, - что нам заниматься работой здесь нельзя, потому что кровь туманит нам очи, что мы не в состоянии спокойно работать, потому что знаем, сколько жертв невинных заключено в темницы и сколько их пало от правительственного меча. Гессен говорил здесь то же. Но, господа, опять-таки я позволю себе обернуть медаль другой стороной, хотя вы умалчиваете, я позволю себе напомнить, сделать краткий синодик тех, кто пал при исполнении служебного долга, беззаветно исполняя волю Императора. Не пали ли Сергей Александрович Сипягин, Плеве, Воголепов, Чухнин, Богданович, Вонлярлярский, Блок, Луженевский, Слепцов, Сахаров, Павлов, Лауниц, Мин, Александровский, Игнатьев, Плахов, Старынкевич, Келеповский, назвать ли всех?

В прошлом году вы, здесь сидевшие, позволили себе крикнуть: "Мало!" Господа, я вас спрошу: а где убийцы, все ли они вздёрнуты, получили "муравьёвский галстук"? Где Мария Спиридонова, Сазонов, Гершуни и Бондаренко? (Шум и свист слева и в центре.) Свистать можете сколько угодно, презираю ваши свистки и похвалы!

Где убийцы, спрашиваю и повторяю я, где те, кто избег справедливого суда? В бочке увезён Гершуни - остальные на месте. Но вы, кивающие постоянно на Запад и ищущие вечно на Западе примеров, знаете ли вы, как караются там преступления, за которые у нас ссылают, а не вешают? Знаете ли вы, как караются они на Западе, на который вы вечно киваете и у которого вечно ищете нравственной и духовной поддержки и одобрения тех преступлений, которые совершаем мы?

О полученным в департаменте полиции сведениям, как сообщает «Н. День», Мария Спиридонова бежала из каторги еще 2 недели тому назад. В виду неожиданности, это побег произвел на администрацию каторжной тюрьмы сильное впечатление. В течение целой недели со дня побега проводились розыски. Все местные власти были поставлены на ноги. Поиски оказались безрезультатными. Есть основание полагать, что Спиридонова бежала из тюрьмы переодетая в мужское платье.

По полученным в Петербурге сведениям Спиридонова, в виду ее слабого здоровья, переведена на летнее время из акатуевской каторжной тюрьмы на один из свободных этапов, находящийся в лемму по Сибирскому тракту.

Товарищи крестьяне и рабочие!

МАРИЯ СПИРИДОНОВА СНОВА В ЗАСТЕНКЕ У ПРАВИТЕЛЬСТВА.

Слишком громко и свободно звучал се голос среди московских рабочих. Из Москвы он разносился через головы большевистских комиссаров и чрезвычаек по городам и селам. Слишком смело звала Спиридонова трудовое крестьянство и рабочих на защиту всех октябрьских завоеваний. Неустанно и бесстрашно призывала она бороться за действительную власть трудовых, свободно избранных Советов, против диктатуры партии большевиков, растоптавших все великие заветы октябрьской революции во имя сохранения своей ПАРТИЙНОЙ власти.

Грудью стояла она за социализацию земли - эту первую ступень к социализму в земледелии.

Мария Спиридонова была только самым громким голосом своей партии - ПАРТИИ ЛЕВЫХ СОЦИАЛИСТОВ-РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ.....

....Поспешно сооружается суд над СПИРИДОНОВОЙ и выносится приговор: «Спиридонова невменяема, душевно больна. Ей необходима санатория».

Лидер партии левых эсеров сумасшедший... Его необходимо для общественного спокойствия запереть в сумасшедший дом. Какая цена партии, которая идет за сумасшедшим...

Товарищи крестьяне и рабочие! Слишком изолгалась и исподличалась партия большевиков, чтобы нас могла оскорбить ее новая очередная клевета, как бы иеизуитски тонка и подла она ни была....

... Спиридонова, как говорится, расставила все точки над «i». Она сообщила, что ответственность за эту акцию берет на себя ЦК ПЛСР и что по его же решению задержан Дзержинский. «Русский народ свободен от Мирбаха!» — якобы провозгласила Спиридонова, а затем, вскочив на стол, начала кричать: «Эй, вы, слушай, Земля, эй, вы, слушай, Земля!»

Константин Паустовский вспоминал этот момент так: «Стуча каблуками, к рампе подбежала женщина в черном платье. Алая гвоздика была приколота к ее корсажу. Издали женщина казалась молодой, но в свете рампы стало видно, что ее желтое лицо иссечено мелкими морщинами, глаза сверкают слезливым болезненным блеском. Женщина сжимала в руке маленький стальной браунинг. Она высоко подняла его над головой, застучала каблуками и пронзительно закричала: — Да здравствует восстание! Зал ответил ей таким же криком: — Да здравствует восстание! Женщина эта была известная эсерка Маруся Спиридонова».

В ноябре 1918 года в «Открытом письме ЦК партии большевиков» Спиридонова объяснила свое появление на съезде в Большом театре следующим образом: «Я пришла к вам 6 июля для того, чтобы был у вас кто-нибудь из членов ЦК нашей партии, на ком вы могли бы сорвать злобу и кем могли бы компенсировать Германию… Это были мои личные соображения, о которых я считала себя вправе говорить своему ЦК, предложив взять представительство на себя… Я была уверена, что, сгоряча расправившись со мной, вы испытали бы потом неприятные минуты, так как, что ни говори, а этот ваш акт был бы чудовищным, и вы, быть может, потом скорее опомнились и приобрели бы необходимое в то время хладнокровие. Случайность ли, ваша ли воля или еще что, но вышло все не так…»

В Уфе следствие сразу после ареста приняло такие формы, а позднее, в процессе неутомимого допрашивания, окрасилось таким колоритом, что для меня почти исключалась возможность какого-либо участия в этом следствии.
При первой же встрече с моим следователем зам.нач. МИХАЙЛОВЫМ мне весьма недвусмысленно было предложено на выбор положить в обстановку моего подследственного заключения — «кнут или пряник», в зависимости от моего поведения на допросе. «Кнут» — отвечала я, оскорбленная до глубины души.
Все полгода уфимского следствия можно охарактеризовать, как печальную игру или фарс на тему «Укрощение строптивой». Когда удавалось узнать у меня какое-нибудь особо чувствительное или «нетерпеливое» место в психологии, на него нажимали втрое, вчетверо. Так, например, после некоторых трудных происшествий со мной в царском застенке в начале 1906 г. у меня остался пунктик непримиримого отношения к личному обыску. Надо отдать справедливость и тюремно-царскому режиму и советской тюрьме до этого своего ареста я после тех (1906 г.) событий все годы долголетних заключений была неприкосновенна, и мое личное достоинство в особо больных точках не задевалось никогда. В царское время всегда я чувствовала над собой незримую и несказанную, но очень ощутимую защиту народа, в советское время верхушка власти, старые большевики, со включением ЛЕНИНА, щадили меня и, изолируя меня в процессе борьбы, всегда весьма крепко наряду с этим принимали меры, чтобы ни тени измывательства не было мне причинено. 1937 год принес именно в этом отношении полную перемену и поэтому бывали дни, когда меня обыскивали по 10 раз в один день. Обыскивали, когда я шла на оправку и с оправки, на прогулку и с прогулки, на допрос и с допроса. Ни разу ничего не находили на мне, да и не для этого обыскивали. Чтобы избавиться от щупанья, которое практиковалось одной надзирательницей и приводило меня в бешенство, я орала во все горло, вырывалась и сопротивлялась, а надзиратель зажимал мне потной рукой рот, другой рукой притискивал к надзирательнице, которая щупала меня и мои трусы; чтобы избавиться от этого безобразия и ряда других, мне пришлось голодать, так как иначе просто не представлялось возможности какого-либо самого жалкого существования. От этой голодовки я чуть не умерла...