Вот и Вознесенский обижался на байку о том, как его в Доме литераторов побил Битов, и Битов уверял, что Вознесенского он не бил. Возможно, сама фамилия "Битов" вызвало у Довлатова ассоциацию с битьем, битье - с Вознесенским, и так родилась байка о том, как Битов клялся на товарищеском суде, что он все объяснит, что товарищи его поймут, что, поняв, обязательно его простят - и все объяснение свелось в итоге к восклицанию:" Вдруг вижу - стоит Вознесенский. Ну, как я мог его не ударить?!"
...и все объяснение свелось в итоге к восклицанию:" Вдруг вижу - стоит Вознесенский. Ну, как я мог его не ударить?!"
Смотрите, какое интересное наблюдение: когда-то, давным-давно, в 1990 году, в книжечке стихов поэта Сергея Соловьёва я встретил выражение "двоеточие зрения", и с тех пор, как только в тексте что-то связано со зрением, я предпочитаю ставить знак двоеточия. Вот и в цитате выше я бы вместо тире поставил двоеточие (а тире, пожалуй, поставил бы вместо точки).
Многие советские писатели и деятели "творческой интеллигенции" открыто не любили Л.В. Никулина, считая его стукачом или осведомителем КГБ.
Казакевич даже сочинил на него жёсткую эпиграмму:
"Никулин Лев, стукач-надомник,
Весною выпустил трёхтомник.
Рекою мутной, в три струи
Его творения текли
И низвергались прямо в Лету,
И завонялась Лета к лету".
В наши дни многие исследователь оспаривают подобное мнение, но тогда данная оценка была очень широко распространена, и на похороны писателя на Новодевичьем кладбище пришло всего 14 человек.
В семействе Ардовых однако к Л.В. Никулину относились очень тепло, а сам В.Е. Ардов говорил о нём:
"Это – ужаснувшийся".
Так он называл людей, чудом уцелевших в тридцатые-сороковые годы и ставших после этого сверхосторожными.
Его сын, Михаил Ардов, в своей книге “Легендарная Ордынка” сохранил для нас записи некоторых из многочисленных шуток Л.В. Никулина и с его участием.
В 1964 году во время съёмок документального фильма “Перед судом истории” на киностудии “Ленфильм” Никулин встречался в В.В. Шульгиным, монархистом и антисемитом.
Никулин вспоминал:
"Шульгин мне всё время жаловался:
"Этот автор сценария Владимиров... этот Владимиров..."
Я говорю:
"Какой это Владимиров? Это что — Вайншток?"
Шульгин посмотрел на меня, сделал правой рукой брезгливый жест и говорит:
"Наверно, Вайншток".
Василий Витальевич Шульгин (1878-1986) — русский политик и общественный деятель.
Владимир Петрович Вайншток (1908-1978) - советский сценарист и кинорежиссёр; псевдоним Владимиров.
(Вроде бы Шульгин в 1976 умер)
Лев Никулин был известен и огромным количеством эпиграмм. Михаил Ардов в своих мемуарах вспомнил о стихотворении Ниулина, в котором перечислялись все литературные дамы середины пятидесятых годов XX века, но привёл только четыре строчки из него:
"Вот Маргарита Алигер
Милейшая из всех мегер,
Милее, чем мадам Адалис,
Как вы, конечно, догадались".
Чтобы понять смысл приведённой шутки, достаточно взглянуть на фотографии упомянутых дам.
Маргарита Иосифовна Алигер (1915-1992) — урождённая Зейлигер; советская поэтесса и переводчица.
Аделина Адалис-Ефрон (1900-1969) — урождённая Аделина Алексеевна Висковатова; советская поэтесса и переводчица.
Творчество большинства советских драматургов Лев Никулин оценивал тоже не слишком благоприятно:
"Наши дураки так пишут пьесы о Пушкине: няня Арина Родионовна говорит поэту:
"Эх, Сашенька, дожить бы тебе до того времечка, когда Владимир Ильич будет громить народников!"
Приложение: об опытном наборщике
Когда советские типографы готовились к Всемирной выставке в Париже 1937 года, они главным экспонатом собирались представить “Сталинскую конституцию”. Эту уникальную книгу отпечатали на лучшей бумаге золотыми буквами, и буквально каждую буковку в этом издании выверили лучшие корректоры и литературоведы в штатском.
Данное издание уже готовили к отправке в Париж, когда в типографию заглянул старый наборщик, который давно уже был на пенсии, но частенько заглядывал в типографию, чтобы поболтать с коллегами.
Вот во время задушевной “беседы” со старыми приятелями этот наборщик и говорит:
"В любой книге при желании можно обнаружить опечатку. Пусть самая незначительная, но она всегда найдётся".
Приятели поинтересовались, а сколько времени ему на это потребуется, на что старый наборщик уверенно сказал:
"Я полагаю, самое большее — час".
Приятели поспорили с наборщиком на литр водки, что тот не найдёт ни одной опечатки в специальном издании, и с довольным видом вытащили из сейфа уникальное издание “Сталинской конституции”.
Но не успели молодые типографы дойти до дверей, чтобы дать возможность своему старому коллеге поработать в одиночестве и спокойной обстановке, как он попросил их вернуться.
Старый наборщик указал им на титульный лист, где в слове “Госполитиздат” вместо первой буквы “т” была напечатана буква “п”.
В те годы за подобную ошибку наверняка расстреляли бы, и не одного человека. Особенно, если бы данная опечатка обнаружилась только в Париже.
После революции нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский собрал интеллигентов-недобитков в бывшем Петрограде и обратился к ним с речью:
мол, вы, господа-товарищи, наверно, думаете, что мы, большевики, - противники русской культуры и, к примеру, не признаём и не любим великого Достоевского... Так вот - это неправда. Мы даже сейчас, вопреки вашим взглядам, решили поставить этому нашему гениальному писателю памятник... Вот только не знаем, что написать на пьедестале. Может, вы нам в этом вопросе поможете своими предложениями?
Воцарилось молчание. Вдруг встаёт какой-то профессор и вносит своё предложение:
- Напишите так: "Федору Михайловичу Достоевскому - от бесов!..".
abhoc.com/arc_an/2020_02/958
Дневники. Любовь Васильевна Шапорина (1879-1967) — урождённая Яковлева; театральный деятель, художница, переводчик и пр.;
В том же феврале 1930 года Шапорины как-то пришли в гости к Толстым. Во время беседы Ю.А. Шапорин стал утверждать, что применяемые властями меры против крестьянства вызовут голод в стране. Он утверждал, что при раскулачивании крестьянства 45% населения страны должны будут стать на государственное иждивение.
Алексей Толстой возражал:
"Какой может быть разговор о голоде, когда у ЛСПО всё есть. Вчера мы были у Федорова. Жрали устрицы, цыплят в сухарях, чёрт знает ещё что, и всего за двенадцать рублей с рыла".
ЛСПО - Ленинградский союз потребительских обществ.
Бывший ресторан В.М. Фёдорова находился на Малой Садовой улице д. 8; до 1918 года она называлась Екатерининская, а в период 1918-1944 — улица Пролеткульта. По старой памяти это заведение ещё долго именовали “У Фёдорова”.
Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая утверждала, что все бездетные должны обедать на Детскосельском вокзале, так как буфет там держит то же ЛСПО, что и “у Фёдорова”, “там дёшево и чудно”.
На следующий день Петров-Водкин, Шишков и Пришвин пошли в Ленинграде на Детскосельский вокзал. Там им подали несъедобные щи и кулебяку; они заплатили втроём 8 рублей и потом издевались над Н.В.
Позже выяснилось, что Наталья Васильевна имела в виду холодные блюда: рыбу в провансале и т.д., стоившие по 75 коп. и 1 руб.
Шапорина прокомментировала это событие по-французски:
"S’ils n’ont pas de pain, qu’ils mangent de la brioche". [Если нет хлеба, пусть едят бриоши].
В первой половине февраля 1930 года ЦИК и Совнарком СССР приняли ряд постановлений, которые фактически уничтожили частную торговлю: “О мероприятиях по укреплению социалистического переустройства сельского хозяйства в районах сплошной коллективизации и по борьбе с кулачеством” (1 февраля), “Об упразднении товарных бирж и фондовых отделов при них” (6 февраля), “О реорганизации управления внутренней торговлей” (13 февраля).
Жители страны прочувствовали это немедленно.
16 февраля 1930 года Шапорина пошла на рынок, чтобы купить сливочного масла, но все частники уже закрылись:
"Замечательно, что их не закрыли насильно, нет, но наложили тысяч по 20 [рублей] налогу".
И всё. Но и этого властям показалось недостаточно.
Одна знакомая рассказала Шапориной,
"что родители её торговали на Сенной. Вдруг совершенно неожиданно получили повестку, что надо добавочно за прошлые 27, 28 и 29-й годы доплатить 8000 [рублей]. Получили повестку сегодня, а назавтра утром пришли к ним и описали всё имущество, оставив одну кровать, по одному платью. А затем грозятся, что ещё вышлют".
Фофанов уже почти ничего не соображал, когда Ясинский увёл его от Виницкой и посадил на извозчика, чтобы отвезти того в гостиницу “Белград”, где поэт и проживал в то время.
Вначале Фофанов безвольно качался в экипаже, но когда извозчик проезжал мимо Аничкового дворца, наш герой вдруг оживился и начал ругаться.
Ясинский попытался урезонить Фофанова:
"Смотрите, вас арестуют, не шумите. Вон огонёк у царицы светится".
Предупреждение Ясинского только подстегнуло пьяного Фофанова, который заорал:
"Царица — моль! Я её разотру. Царица — моль!"
Перепуганный извозчик подстегнул лошадей и мигом доставил их к “Белграду”.
На верхней площадке гостиницы их жизнерадостно встретил какой-то человек довольно неопрятного вида:
"Насилу дождался. Я сколько часов уже дежурю, хозяин приказал: ты мне беспрестанно стой и смотри, как придёт, и доложишь мне. Главное дело, номер не заперт, ключ у них, на столе деньги от издателя пришли большие, не ровен час кто свистнет. Сами понимаете, какой народ у нас может быть".
Человек также сказал, что Павел Степанович Бочагов, хозяин “Белграда”, весьма почитает писателей.
Тут подоспел и сам Бочагов, “купец довольно интеллигентного вида, бритый и с огромными волосами, какие носили литераторы в 60-х годах”. Бочагов раскланялся с ничего не видящим Фофановым, но когда узнал, что Ясинский доставил “Фофанова не совсем здорового”, искренне поблагодарил того за заботу о "великом" поэте. Проводив Фофанова в его комнату,
Бочагов обратился к Ясинскому с пояснениями:
"Я, знаете, чувствовал, что они поэт, а только сегодня убедился. Представьте себе, великий князь Константин Константинович в карете подъехал и визитную карточку им послал: передайте, говорят, и свою книжечку взамен за их сочинения.
Извольте пожаловать, и давайте вместе подсчитаем деньги, которые разбросаны на столе. Деньги-то, оказывается, присланы были ещё при них, а они по столу раскидали да и ушли. Тут копейки не могло пропасть".
Бочагов очень гордился тем, что в его гостинице живёт такой замечательный поэт и предоставил ему неограниченный кредит.
Однажды Фофанов пришёл в бочаговский ресторан с другого хода и потребовал водки. Буфетчик не дал, и тогда Фофанов начал в ярости бросать бутылки в стойку и причинил большой убыток. Однако Бочагов только махнул рукой на это безобразие:
"Ничего-с, исторический факт. Будут о нём со временем рассказывать".
Павел Степанович Бочагов (1851-1918) — купец 2-й гильдии, из крестьян Ярославской губернии.
Гостиница “Белград” располагалась на Садовой улице, 51.
Великий князь Константин Константинович Романов (1858-1915) — внук Николая I, писал стихи под псевдонимом “К.Р.”; президент Императорской Петербургской Академии наук и меценат.
Прошло восемь лет, и вот 15 января 1896 года К.С. Баранцевич в беседе с Ф.Ф Фидлером затронул и Фофанова:
"Ну и времена! Он [Фофанов] подал заявление в “Рептильный фонд” с просьбой о помощи и теперь получает пожизненную пенсию — 500 (sic!) рублей ежемесячно. Точнее, получает не он, а его жена — Позняков устроил это весьма разумно. Давно ли он прямо призывал к убийству императора? Это произошло в тот раз, когда он, будучи с Ясинским у Виницкой, называл её обезьяной; на обратном пути, возле дворца, он выкрикнул:
"Повесить императора!"
Когда Ясинский зажимал ему рот, он грыз ему палец. А теперь?!"
Однако Баранцевич немного преувеличил, так как Фофанову выдавали только по 50 руб. в месяц в течение некоторого времени.
Н.С. Лесков в апреле 1892 года отзывался о Фофанове и его семье:
"Это поэт с головы до пят, непосредственный, в нём нет ничего надуманного и деланного; он сочиняет независимо от своего желания. А кроме того надо ж ему иметь какое-то другое занятие, которое отвлекало бы его от пьянства. В своё время я предложил Суворину дать ему службу в издательстве, но мой план рухнул: Репин женил его.
А что вытворяет его любимая супруга? Пока он был в лечебнице для душевнобольных, она продала его книги и письменный стол и приобрела пианино, на котором играет. Нет, лучший брак для поэта — это внебрачная связь с девушкой из народа. Пусть оба живут по-своему и один не вмешивается в дела другого... Однако, Фофанова ждёт печальный конец!"
12 марта 1896 года на обеде у И.Н. Потапенко подполковник А.В. Жиркевич, приятель Фофанова, много рассказывал про него. Вот этот рассказ в изложении Ф.Ф. Фидлера:
"Фофанов теперь живёт в Гатчине, напротив кладбища, и пребывает в неизменно мрачном настроении. У него пятеро детей; жена его более не содержит школу; она получает пятьдесят рублей в месяц от “Рептильного фонда” и столько же от Суворина. Своего мужа отпускает в город крайне редко, поскольку он тут же пропивает весь гонорар, полученный в разных редакциях. Он пьёт и в Гатчине — но относительно мало. Правда и там с ним случались истории.
Например, недавно он обменялся одеждой с чумазым оборванным чернорабочим, пошёл по кабакам самого низкого пошиба и, напившись, явился — финал всегда тот же! - в участок, где стал выкрикивать:
"Как вы смеете меня задерживать? Я — поэт Фофанов!"
Психиатры полагают, что в недалёком будущем он наверняка попадёт в сумасшедший дом, где, скорее всего, и окончит свои дни".
На сегодня у большинства сложилось мнение, что многотонные суда бурлаки тянули против течения Волги. В качестве аргумента часто приводят картину Ильи Репина "Бурлаки на Волге" 1873 года. Рассмотрим эту картину с технической точки зрения.....
Фактически Илья Репин с энциклопедической точностью изобразил следующий рабочий момент судоходства второй половины 19-го века на Волге: бурлаки пытаются снять судно с мели, и поэтому тянут его по течению, а не против. Чтобы ветер не мешал этому процессу, убрали паруса. Направление ветра можно определить по нарисованному слева паруснику, который, скорее всего, плывет против течения. Флаг же показывает, что ветер дует не только против течения, но и в сторону берега.....
"Какая ложная, притворная жизнь Р[епина]; какая ложная, притворная, невыносимая вся его личность. А гений. Не говорю о боли: но как физически почти невыносимо видеть это сочетание гения и уродства.
Тяжело ли ему? Я не замечал. Он кажется вечно счастливым. Но как тяжко должно быть у него на душе.
Около него эта толстая красивая женщина, его поглотившая – как кит Иону: властолюбивая, честолюбивая и в то же время восторженно-слащавая. Оба они погружены в демократию и – только и мечтают о том, как бы получить заказ от двора. Точнее, демократия их происходит от того, что они давно не получают заказов от двора (несколько строк в её мемуарах).
И между тем он гений вне сравнений с другими, до него бывшими и современными.
Как это печально и страшно. Верно, я многого не понимаю, так как это мне кажется страшным. Какая-то “воронка в глубь ада”..."
Н.Г. Чернышевский
"К Чернышевскому я всегда прикидывал не те мерки: мыслителя, писателя... даже политика. Тут везде он ничего особенного собою не представляет, а иногда представляет смешное и претенциозное...
Уже читая его слог (я читал о Лессинге, т.е. начало), прямо чувствуешь: никогда не устанет, никогда не угомонится, мыслей – чуть-чуть, пожеланий – пук молний. Именно “перуны” в душе...
Нелепое положение полного практического бессилия выбросило его в литературу, публицистику, философствующие оттенки, и даже в беллетристику: где не имея никакого собственно к этому призвания (тишина, созерцательность), он переломал все стулья, разбил столы, испачкал жилые удобные комнаты, и, вообще, совершил “нигилизм” – и ничего иного совершить не мог..."
"С основания мира было две философии: философия человека, которому почему-либо хочется кого-то выпороть; и философия выпоротого человека. Наша русская вся – философия выпоротого человека. Но от Манфреда до Ницше западная страдает сологубовским зудом: “Кого бы мне посечь?”
Ницше почтили потому, что он был немец, и притом – страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: “Падающего ещё толкни”, – его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать".
"Толстой прожил, собственно, глубоко пошлую жизнь... Это ему и на ум никогда не приходило.
Никакого страдания; никакого “тернового венца”; никакой героической борьбы за убеждения; и даже никаких особенно интересных приключений. Полная пошлость. Да, – приключения ”со своими идеями”...
Ну, уж это – антураж литературный, и та же пошлость, только вспрыснутая духами".
"Мне кажется, Толстого мало любили, и он это чувствовал. Около него не раздалось, при смерти, и даже при жизни, ни одного “мучительного крика вдруг”, ни того “сумасшедшего поступка”, по которым мы распознаем настоящую привязанность. “Всё было в высшей степени благоразумно”; и это есть именно печать пошлости".
"Толстой был гениален, но не умён. А при всякой гениальности ум все-таки “не мешает”".
"Социализм пройдёт как дисгармония. Всякая дисгармония пройдёт. А социализм - буря, дождь, ветер...
Взойдёт солнышко и осушит всё. И будут говорить, как о высохшей росе:
“Неужели он (соц.) был?”
- ”И барабанил в окна град: братство, равенство, свобода?”
“О, да! И ещё скольких этот град побил!!”
- “Удивительно. Странное явление. Не верится. Где бы об истории его прочитать?”
В то время, когда поклонение Брюсову носило массовый характер, когда он купался в лучах славы и всеобщего поклонения, Ю.И. Айхенвальд публично заявил о кумире публики:
"Не талант, а преодоление бездарности!"
То, что он пишет, Григорий - это "застольный треп под рюмку водочки" - любимый жанр русской художественной интеллигенции. Если исходить из законов этого жанра, пишет он хорошо: многое может вызвать у публики удовлетворенное "гы-гы-гы", все - легко, эффектно, не требует никаких усилий мысли... точней, даже требует, чтобы ты ни в коем случае не стал обдумывать это всерьез, поскольку тогда все обаяние трепа сразу же испарится. Взять хоть эту его сентенцию насчет философии. Одни философы вдохновлены желанием кого-нибудь выпороть -других уже кто-то выпорол, а потому они сами пороть почему-то никого не желают. Ну, и что делать с такой идеей, как ее использовать? Только во время застолья, когда все уже сильно навеселе и кому-то вдруг захотелось ненавязчиво блеснуть интеллектом. Но сосредоточенно размышлять о том, кого хотел выпороть тот или иной философ - это уже не комильфо, поскольку нарушает законы жанра.
У него блестящий язык и он очень интересен - предельной искренностью, вытекающей из его почтительной влюблённости в самого себя. Но он был действительно дурак,а вместо души у него было дерьмо.
"Чему я, собственно, враждебен в литературе? Тому же, чему враждебен в человеке, - самодовольству. Самодовольный Герцен мне в той же мере противен, как полковник Скалозуб.
Счастливый успехами - в литературе, в женитьбе, в службе - Грибоедов, в моём вкусе, опять тот же полковник Скалозуб.
Скалозуб нам неприятен не тем, что он был военный (им был Рылеев), а тем, что “счастлив в себе”. Но этим главным в себе он сливается с Грибоедовым и Герценом".
"Пушкин и Лермонтов кончили собою всю великолепную Россию от Петра и до себя.
По великому мастерству слова Толстой только немного уступает Пушкину, Лермонтову и Гоголю; у него нет созданий такой чеканки, как “Песнь о купце Калашникове”, такого разнообразия “эха”, как весь Пушкин, такого дьявольского могущества, как “Мёртвые души”... У Пушкина даже в отрывках, мелочах и, наконец, в зачеркнутых строках - ничего плоского или глупого... У Толстого плоских мест - множество...
Но вот в чём он их всех превосходит: в благородстве и серьезности цельного движения жизни; не в “что он сделал”, но в “что он хотел”.
Пушкин и Лермонтов “ничего особенного не хотели”. Как ни странно при таком гении, но “не хотели”. Именно - всё кончали. Именно - закат и вечер целой цивилизации. Вечером вообще “не хочется”, хочется “поутру”.
"Достоевский как пьяная нервная баба вцепился в “сволочь” на Руси и стал пророком её.
Пророком “завтрашнего” и певцом “давнопрошедшего”.
“Сегодня” — не было вовсе у Достоевского".
Свет искусства, льющийся из него, заливает всё. Теряешь осязание, зрение и веришь только ему.
Щедрин около Гоголя как конюх около Александра Македонского.
Да Гоголь и есть Алекс[андр] Мак[едонский]. Так же велики и обширны завоевания. И “вновь открытые страны”. Даже — “Индия” есть.
Ни один политик и ни один политический писатель в мире не произвёл в “политике” так много, как Гоголь".
"Александр Македонский с 30-ти тысячным войском решил покорить монархии персов. Это что нам, русским: Пестель и Волконский решили с двумя тысячами гвардейцев покорить Россию...
И пишут, пишут историю этой буффонады. И мемуары, и всякие павлиньи перья. И Некрасов с “русскими женщинами”".
"Поэт Майков (Aп. H.) смиренно ездил в конке.
Я спросил Страхова.
— О, да! Конечно — в конке. Он же беден.
Был “тайный советник” (кажется), и большая должность в цензуре.
Это бедные студенты воображают (или, вернее, их науськал Некрасов), что тайные советники и вообще, “чёрт их дери, все генералы” едят всё “Вальтассаровы пиры” (читал в каком-то левом стихотворении: “Они едят Вальтассаровы пиры, когда народ пухнет с голода”)".
Кстата, да... Тайный советник это было очень много.
Розанов о себе
"Я самый обыкновенный человек; позвольте полный титул: “коллежский советник Василий Васильевич Розанов, пишущий сочинения”.
Теперь, эти “сочинения”... Да, мне многое пришло на ум, чего раньше никому не приходило, в том числе и Ницше, и Леонтьеву. По сложности и количеству мыслей (точек зрения, узора мысленной ткани) я считаю себя первым. Мне иногда кажется, что я понял всю историю так, как бы “держу её в руке”, как бы историю я сам сотворил, — с таким же чувством уроднения и полного постижения".
И ведь он убедил-таки русскую, втайне-оппозиционную художественную интеллигенцию: в 70-е годы она провозгласила его гениальным философом. И я ее мотивацию, в общем-то, понимаю. Ведь все его учение можно изложить так: " Устройся в жизни таким образом, чтобы хорошо зарабатывать, имея как можно меньше обязанностей, и сиди себе в своем домике, варенье вари, водочку попивай за обедом... Так до смерти и доживешь". И русский художественный интеллигент, сидя на даче в Переделкино, чувствовал, что до конца исполнил этот завет и фактически достиг совершенства. Но он не забывал и о своем общественном долге: он, как и Розанов, недолюбливал социализм - и высказал бы это открыто, если бы это не поставило под угрозу достигнутое им совершенство. И мысли Розанова - их он мог думать, хотя бы в течение доли секунды, и при этом с удовлетворением замечал, что и у него самого таких мыслей немало, очень немало. И что, пожалуй, по узору-то мысленной ткани он даже превосходит Розанова. И на душе у него становилось тепло и уютно, как у кота, только что сожравшего целую банку сметаны.
"Достоевский, который терся плечом о плечо с революционерами (Петрашевский), — имел мужество сказать о них: “мошенничество”. — “Русская революция сделана мошенниками” (Нечаев, “Бесы”).
Около этого приходится поставить великое SIC!"
"Революционеры берут тем, что они откровенны. “Хочу стрелять в брюхо”, — и стреляет.
До этого ни у кого духа не хватает. И они побеждают.
Но если бы “черносотенник” (положим, генер[ал] М[акаров], бывший на разбирательстве Гершуни) прострелил на самом суде голову Гершуни, не дожидаясь «вынесения приговора» суда, — если бы публика на разбирательстве первомартовцев, перескочив через барьер, перестреляла хвастунишек от Желябова до Кибальчича (“такой учёный”), то революционеры, конечно, все до одного и давно были бы просто истреблены.
Карпович выстрелил в горло [на самом деле - сзади в шею] Боголепову — “ничтоже сумняся”, не спросив себя, нет ли у него детей, жены.
“В Шлиссельбург он явился такой радостный и нас всех оживил”, —
пишет в воспоминаниях Фигнер.
Но если бы этой Фигнер тамошняя стража “откровенно и физиологически радостно” сказала, что вы теперь, барышня, как человек — уже кончены, но остаетесь ещё как женщина, а наши солдаты в этом нуждаются, ну и т. д., со всеми последствиями, — то, во-первых, что сказала бы об этом вся печать, радовавшаяся выстрелу Карповича? во-вторых, как бы почувствовала себя в революционной роли Фигнер, да и вообще продолжали ли бы революционеры быть так храбры, как теперь, встретя такую “откровенность” в ответ на “откровенность”?
Едва ли".
Ну, теперь-то власть имущие во всем мире сделали правильные выводы из ошибок царского правительства.. Например, если Онедри выстрелит в щеку полицейскому, он не явится в тюрьму такой радостный и никого там не оживит - наоборот, он явится туда огорченный и всех там только опечалит.
Ещё раз. Розанов поразительно глуп. Он кроме того, был дико труслив - и других мерил по себе. Дебилу не приходило в голову, что Гершуни, Нечаева, Фигнер - не запугать. Они по другому устроены.
Дебилу не приходило в голову, что Гершуни, Нечаева, Фигнер - не запугать. Они по другому устроены.
Эээх...
Это настолько сложно сказать, Григорий...
Они были так устроены, ибо царь-батюшка был милостив. А они принимали это за слабость и борзели, как хотели....
Когда таких, как они (таких же) взяло за жабры НКВД, все они стали устроены точно так же, как все остальные люди.
В итоге уродами потом были и НКВД и эти все гершуни.
А Розанов до этого даже не дожил, просто предполагал...
Рассказывал раз, как к Герцену приезжал Нечаев, рассчитывавший сорвать с него хороший куш на свои дела. Нечаев рассудил, что на барина лучше всего подействовать демократической грубостью. Он явился в армяке, говорил по-мужицки, а больше всего сразил Герцена сморканием в его изящно убранных комнатах. «Как приложит палец к ноздре да шваркнет прямо на ковер, потом придавит другую ноздрю — да опять, на другую сторону... Так и ошалел Александр Иванович: народная сила идет в революцию, нельзя не поддержать». Нечаев слупил с него за эту комедию двадцать тысяч рублей.
P.S. Разные люди были, Григорий, разные...
Та же Вера Фигнер была просто дура дурой. Она вообще никак не была устроена.
А с другой стороны сколько было взятых с легкостью за жабры полицией. Кололись редиски при первом же шухере (с)
Тот же свинья Азеф очень даже о себе заботился. А дура Вера Фигнер не верила и не верила, что он стукачок...
И вот вторых было большинство, так что тут Вы к Розанову зря цепляетесь.
Ну конечно никто тогда не разбирался в персоналиях, Григорий.
Были среди революционеров совсем отмороженные, как Гершуни, или с мозгом курицы, как обы Веры, Фигнер и Засулич или тот же Карпович.
Курицы не по другому устроены. Они курицы, Григорий.
Нечаев был подлец и сволочь. Убил студента Иванова герой... Потом трусливо сбежал за кордон и клянчил деньги у Герцена (см выше).
Гершуни отморозок. Он вот может быть и по другому устроен был. Но об этом легко судить через век.
А к Розанову, повторю, претензии предъявлять глупо.
Тот же свинья Азеф очень даже о себе заботился. А дура Вера Фигнер не верила и не верила, что он стукачок...
Азеф был свиньёй, которая даже не пыталась скрывать, что она свинья. Поэтому никто до последнего не мог поверить, что он стукачок. По идее, такие качества, как патологическая жадность к деньгам, нормальный агент охранки должен был скрывать, а не выставлять напоказ. Но Азеф действовал против всякой логики.
На одной из вечеринок в южном Манхеттене некая женщина спросила у Маяковского, что он думает о Сергее Есенине, который недавно побывал в США со своей женой Айседорой Дункан.
Маяковский ответил уклончиво:
«Языковой барьер не позволяет мне адекватно ответить на данный вопрос».
23 января 1899 года Ф.Ф. Фидлер был на ужине у К.К. Случевского и позднее записал:
«Когда я пришёл, Фофанов был уже нетрезв.
(Конечно, он и явился в таком виде к Случевскому, поскольку ужин подают около полуночи, а до этого предлагают безобидный чай и сладкие фрукты.)
Он прочитал четверостишие на себя самого:
«Я мудрый, трезвый Фофанов,
Люблю я водку белую,
Но делаюсь от штофа нов -
И даже глупость делаю!»
Когда Лохвицкая читала одно из своих стихотворений, он сидел, задумчиво теребя волосы на подбородке, а потом воскликнул:
«У меня экспромт!»
Коринфский озабоченно поспешил к нему, и мы вышли втроём в другую комнату, где Фофанов записал для меня:
«Страдаю непонятною
Замашкою мужицкою, -
Обнявши необъятное,
Обнять ли мне Лохвицкую?»
Эта импровизация не была прочитана.
Случевский, очевидно, надеялся, что Фофанов уйдёт до ужина. Но поскольку он не ушёл, со стола внезапно исчезли две бутылки с водкой. Каждый пытался деликатным образом избежать соседства с Фофановым, так что ему пришлось сидеть за столом рядом с Ф. Сологубом, который вообще никогда ничего не говорит. Зато Фофанов говорил за двоих. Так, он постоянно перебивал читавшую стихи Зинаиду Мережковскую, что возмутило всех присутствующих. Он выпил так много пива и выкурил так много сигарет, что скоро стал совсем невменяемым. Выпятив нижнюю челюсть, он произносил своим беззубым ртом какие-то нечленораздельные звуки.
Сперва говорили о “Жизни” - журнале марксистов, и Фофанов сказал:
«А зачем марксистам собственный журнал? Разве они не могут печататься у Маркса [издателя “Нивы”]?»
В марте 1901 года на юбилее “Нового Времени” в Малом театре Фофанов вновь отличился, но особенно запомнился заключительный эпизод.
Фофанов в фойе столкнулся в великим князем Владимиром Александровичем, но с пьяных глаз принял его за великого князя Константина Константиновича [К.Р.] и воскликнул:
«Вот Великий Князь,
Но пиита малый...»
На этом импровизация Фофанова закончилась, так как его вывели буквально силой.
12 ноября 1906 года Фидлер зашёл в гости к Фёдору Сологубу, который рассказал ему в том числе и историю о Фофанове:
«Как-то раз они пили на Караванной. Фофанов начал декламировать свои стихи. Разные полупьяные и полуинтеллигентные посетители придвинулись к нему ближе. Фофанов продолжал читать, а потом ударил себя в грудь и воскликнул:
«Я — Фофанов! Меня читает сам Император!»
Рассказывают, что однажды некий полковник “П” принимал у себя Фофанова и, желая сделать поэту приятное, дал ему для ознакомления недавно изданную книгу “Новые стихотворения” В.И. Рудич, которая в 1909 году получила почётный отзыв комиссии Петербургской академии наук по присуждению Пушкинской премии.
Полковник не мог даже подозревать, что его гость ненавидит и Рудич, и её стихи, а Фофанов в ярости бросил этот премированный сборник прямо в голову гостеприимному хозяину дома. Только хорошая реакция позволила полковнику уклониться, чтобы не получить травму лица.
