Никогда не понимал, что Градский находил в Хлебникове.
Из поэтов на чьи стихи он сочинял, почти все были выше на порядок - Чёрный, Рубцов, Вознесенский, Маяковский...даже Пастернак.
Сегодня в вечернем заседании Синода был заслушан весьма любопытный оклад саратовского епископа Гермогена на тему "об интеллигентском хлыстовстве".
Предметом доклада еп. Гермогена служили сочинения лучших русских писателей Андреева, Куприна, Мережковского и др. Приведя многочисленные цитаты этих писателей, еп. Гермоген доказал, что они являются яркими представителями хлыстовства. Это последнее еп. Гермоген охарактеризовал как интеллигентское хлыстовство, еще более вредное, чем секта хлыстов распространенная среди простого народа.
Еп. Гермоген предлагал Святейшему Синоду выяснить кардинальный вопрос, принадлежат ли эти писатели к православной церкви. По его мнению, они не могут принадлежать к ней. Если Синод тоже станет на эту точку зрения, докладчик предлагает принять по отношению к ним самые решительные меры, а именно, отлучить их всех от церкви.
Доклад епископа Гермогена вызвал весьма бурные и страстные прения. Некоторые из высказывавшихся иерархов вполне присоединились к точке зрения, высказанной еп. Гермогеном, другие же указывали на некоторую предвзятость и тенденциозность основной его мысли.
Прения еще не закончены и отложены до следующего заседания.
Однажды Юз Алешковский и Андрей Битов сидели в ресторане ЦДЛ (Центральный Дом Литераторов; был такой в Москве, а может и сейчас есть). Юз вел беседу в своем стиле, т.е. в стиле блестящей и совершенно ненормативной лексики. Ему это было можно. А за соседним столиком ел куриную котлетку по-киевски под названием “ЦДЛ” член правления этого самого Дома. Этот член был преуспевающим юмористом, мастером т.н. положительного фельетона. В какой-то момент юморист отбросил вилку и нож, а затем возмущенно произнес на весь зал:
"Работаешь, работаешь, устанешь, придешь в СВОЙ дом отдохнуть и слышишь вот такое безобразие!"
Все ждали скандала, но Юз вылетел из-за стола, приблизился к этому члену и с гневом проговорил:
"Ну, что ты такого, падла, написал, что ТАК устал?"
Все присутствующие знали специфику труда этого юмориста, а постановка вопроса была так неожиданна, что зал расхохотался. А бедный юморист аккуратно положил вилку и нож на скатерть, и затем, понурив голову, покинул зал.
В начале девяностых годов XX века Андрей Битов и Валерий Попов, два уже весьма маститых российских литератора, сопровождали в независимую Эстонию группу молодых российских писателей.
Один из молодых с почтением обратился к Попову:
"Валерий Георгиевич, а скажите, как на вас повлияло творчество Сергея Довлатова?"
Попов даже на секунду потерял дар речи:
"На меня? Повлияло? Да он же позже меня начал! Он нормальный парень был. Его и за пивом можно было сгонять сбегать..."
Битов попытался встрять:
"Вот-вот, а я ещё тебя мог послать..."
Но Попов уже твердо закончил свою речь:
"Да, нормальный был парень... Это только после смерти он так чудовищно зазнался".
Примерно в 1975 году Сергей Довлатов работал экскурсоводом в Пушкинском заповеднике. Однажды он вёл группу учителей из Московской области и решил немного подшутить над ними.
Возле домика Арины Родионовны Довлатов начал:
"Пушкин очень любил свою няню. Она рассказывала ему сказки и пела песни, а он сочинял для неё стихи. Среди них есть всем известные; вы их, наверное, знаете наизусть".
Один из экскурсантов клюнул на наживку и робко поинтересовался:
"Что вы имеете в виду?"
Довлатов, не задумываясь, ответил:
"Ну, например, вот это..."
И он с выражением прочитал до самого конца есенинское “Ты жива ещё моя старушка”.
Никто их экскурсантов (учителей!) никак не отреагировал на это “выступление”.
Однажды русский писатель Андрей Битов и советский поэт Владимир Цыбин в состоянии среднего алкогольного опьянения поссорились в одной компании.
Битов закричал:
"Я тебе, сволочь, морду набью!"
Цыбин вроде бы спокойно ответил:
"Это исключено, потому что я — толстовец. Если ты меня ударишь, я подставлю другую щёку".
Присутствующие расслабились, так как решили, что драка не состоится, и вышли, как водится, покурить на балкон.
Вдруг послышался сильный грохот, забегают с балкона в комнату и видят — на полу лежит окровавленный Битов, а “толстовец” Цыбин, сидя на Битове верхом, молотит его своими кулаками. Довольно внушительными.
Этот случай Довлатов потом включил в свою повесть “Иностранка”, изменив только фамилии: Андрей Битов и Владимир Цыбин превратились в “прозаика Стукалина” и “литературоведа Зайцева”.
По одной из версий, когда молодого Евгения Евтушенко представляли Ахматовой, Евтушенко был одет в модный свитер и заграничный пиджак. В нагрудном кармане виднелась авторучка “Parker”.
Ахматова только спросила:
"А где ваша зубная щётка?"
Однажды некий поэт прислал на отзыв Ходасевичу книгу своих стихов, в которой была такая строка:
"Я в вечности уже стою одной ногой".
Эта строка навязчиво привязалась к Ходасевичу, так что он несколько дней не мог избавиться от неё, пока, наконец, его не осенило:
"Хвостова внук, о, друг мой дорогой,
Как муха на рогах, поэзию ты пашешь:
Ты в вечности уже стоишь одной ногой —
Тремя другими — в воздухе ты машешь".
В двадцатые годы XX века Осип Брик ухаживал за первой женой Ардова, Ирой Ивановой. Как-то в одной компании Брик разговаривал с Ирой Ивановой, тут к ним подошёл Маяковский и обратился к Брику:
"Ося, я звонил домой. От Лилечки уже ушли. Она говорит, что ей страшно находиться в квартире одной. Кому-нибудь из нас надо ехать..."
Брик злорадно ответил:
"Вот ты и поезжай, Володенька".
Однажды Ардов с цирковым деятелем Данкманом гуляли в фойе московского цирка и обсуждали новый договор с Ардовым. Возле буфетной стойки Данкман протянул Ардову пирожное:
"Угощайтесь, пожалуйста!"
Ардов пирожное не взял и ответил:
"Благодарю вас, не стоит. Я сейчас съем это пирожное, а потом буду вынужден уступить вам несколько сот рублей из моего гонорара..."
Данкман разочарованно положил пирожное обратно:
"Ах, вы этот приёмчик знаете".
О баснях Сергея Михалкова Ардов отозвался эпиграммой:
"Скажу про басни Михалкова,
Что он их пишет бестолково.
Ему досталась от Эзопа,
Как видно, не язык, а жопа".
О советской литературе Виктор Ардов отзывался так:
"В полном собрании сочинений любого нашего классика последний том должен иметь такой подзаголовок:
"Письма, заявления и доносы".
«Колокол» очень удручен тем, что на казанском миссионерском съезде не прошел доклад еп. Гермогена об отлучении «безбожных интеллигентов», и вновь настоятельно требует, чтобы проклятию всенародному были преданы писатели, вроде Максима Горького и Леонида Андреева».
- Кто больше вреда принес русскому народу: чума или Лев Толстой? – спрашивает дальше церковная газета. И отвечает: ну, конечно, Лев Толстой.
И еще спрашивает церковная газета:
- Кто, вы думаете, настоящий убийца пятилетней девочки, которую изнасиловавший ее рабочий закопал в стоге сена?
И отвечает:
- Леонид Андреев.
И искренно удивляется: почему это «народы христианские» на коленях не просят у правительства защиты от этих убийц и развратителей? И не только не просят защиты, а читают творения этих опасных людей, восхваляют их, а вот высоконравственного «Колокола» не только не восхваляют, но и не читают. Такие уж глупые «народы христианские»!..
Открытие «Розового фонаря» закончилась-таки скандалом.
Конечно, когда явились футуристы, с г-жей Гончаровой и г. Ларионовым во главе.
На щеках последнего красовались кабалистические, начертанные черной краской, знаки.
За ним следовали молодые люди, тоже разрисованные.
Г. Ларионова вопрошают:
— Во что веруете?
— В себя верую,—отвечает тот.
Начинается «оживленный обмен мнений», переходящий в ругань.
Слышится:
— Хамы, идиоты, презренная чернь...
— Сами идиоты, сами болваны! Вон, долой!
Присяжный поверенный Шрейдер, обращаясь к забравшемуся на стол г. Ларионову, потребовал удовлетворения за нанесенные оскорбления.
Г. Ларионов, узнав, что г. Шрейдер не дворянин, величественно отказался.
— И вы не дворянин, — я это знаю из достоверных источников, - ответил «маркизу» футуристов г. Шрейдер.
На Шрейдера двинулась г-жа Гончарова.
Скандал грозил разрастись.
Но принятыми полицией мерами его ужалось прекратить.
Публика разошлась.
На г. Ларионова составлен протокол.
Негодующие крики... пощечина, прозвучавшая в зале... люди, бросающиеся друг на друга с сжатыми кулаками... звон бьющейся посуды... на скатерти пена шампанского из опрокинутой бутылки... мерзкие, отвратительные сцены...
Забудется все это... Забудется вечер в кабаре «Розовый фонарь»... Потускнеют, уйдут из памяти поступки, выкрики окружавших... Но что изгладит из сердца одну из картин футуристского шабаша этой ночи?.. Разве забыть ее?..
Забыть, как Бальмонт, стоя на стуле, протягивая руку с цветком на длинном стебле, жеманно-восторженно почти что декламировал:
— О, Ларионов, ваш рисунок прекрасен... Он напоминает мне древних маори...
И вспоминалось, как давно-давно о самом себе Бальмонт сказал:
— Я изысканность русской медлительной речи...
Бальмонт говорил...
Кто-то не выдержал, усмехнулся, бросил острое слово.
И медлительная речь завершилась изысканным выражением:
— Идиоты окружают вас, Ларионов.
Разве забыть, как после этого с истерическим выкриком «я не могу больше оставаться здесь» Бальмонт бросился к двери, щедро рассыпая кулачные удары?..
За пять минуть до того, при первом появлении его в дверях, мы встретили Бальмонта, поднявшись с мест, аплодисментами.
Мы не возьмем назад этих аплодисментов. Ими приветствовали того поэта, который долго был нашей первой любовью, приветствовали вынужденного скитальца по парижским бульварам, по островам Океании.
Они относились к другому Бальмонту, которого мы любили заочно. А тот, который предстала перед глазами - опрокидывающий стулья, заносящий кулаки — был и гадок и жалок одновременно.
И хотелось крикнуть:
— Зачем вы привели его сюда?.. Зачем разбили нашу розовую любовь к нему?.. Зачем сделали его героем мерзкой, ничего с искусством общего не имеющей сцены, героем почти что протокола?..
Осенью 1912 года у Анны Ахматовой и Николая Гумилёва родился сын Лёвушка, будущий знаменитый учёный.
В 1915 году, когда Гумилёв был на фронте, в гости к Ахматовой пришли два Георгия: Адамович и Иванов, которые захотели увидеть её сына.
По приказу хозяйки дома нянечка привела нарядно одетого ребёнка, который неприязненно оглядел гостей и спросил:
"Где живёте, дураки?"
Однажды обласканный советской властью и лично товарищем Сталиным поэт Демьян Бедный с пафосом сказал Анне Ахматовой:
"Я бы считал вас первым поэтом, если бы не считал им себя".
Однажды в Ташкенте в гости к Ахматовой зашла Фаина Раневская. Ахматова лежала и читала, и Раневская спросила:
"Что вы читаете?"
Ахматова ответила:
"Биографию Будды".
Раневская поинтересовалась:
"А у Будды была интересная биография?"
Ахматова вспоминала ещё один забавный момент из жизни Раневской:
"Настоящая фамилия Раневской была, если не ошибаюсь, Фельдман, и была она из семьи весьма и весьма состоятельной. Помню, она говорила:
"Меня попросили написать автобиографию. Я начала так:
"Я — дочь небогатого нефтепромышленника…"
Однажды в гости к Ардовым пришёл Борис Пастернак, и Ахматова впервые прочитала своё стихотворение, посвящённое ему:
"Он сам себя сравнивший с конским глазом..."
Н.А. Ольшевская вспоминала:
"Он стал хвалить стихи. И потом они оба стали разговаривать о чём-то. О чём, я не могла понять даже отдалённо. Как будто не по-русски говорили. Потом Пастернак ушёл. И я спросила:
"Анна Андреевна, о чём вы говорили?"
Она засмеялась и сказала:
"Как? Разве вы не поняли? Он просил, чтобы из моего стихотворения о нём я выбросила слово "лягушка"..."
В августе 1946 года Ахматова шла по одной из ленинградских улиц и на противоположной стороне увидела Михаила Зощенко, который бросился через дорогу к ней. Он схватил Ахматову за руку и нервно начал говорить:
"Что же теперь делать? Как же теперь быть? Неужели терпеть? Неужели это терпеть?"
Ахматова ещё ничего не знала и с улыбкой ответила:
"Конечно, терпеть".
Тогда Зощенко стал её горячо благодарить:
"Вы даже не представляете себе, как вы меня поддержали".
Зощенко попрощался, и они разошлись.
О пресловутом постановлении ЦК КПСС Ахматова узнала только спустя несколько часов после описанной встречи.
Конечно, Ахматова дала Зощенко совет, который в нашем лучшем из миров можно считать почти универсальным, то есть верным в большинстве случаев жизни. Но что помешало ей все-таки поинтересоваться у вконец расстроенного писателя: а что, собственно, случилось? А вдруг это был тот редкий случай, когда терпеть уже не стоит, и надо что-то предпринять, как-то воспротивиться неблагоприятным обстоятельствам? Могла бы и потратить одну минуту своей жизни на краткую историю, которую рассказал бы ей Зощенко, и дать совет не наугад, а с приблизительным знанием возникших у писателя проблем.
Однажды во время дружеского застолья Лев Никулин подвыпил и пустился в воспоминания о дореволюционном Петербурге. Но из обитателей прежней столицы за столом оказалась только Ахматова, и Никулин стал обращаться именно к ней:
"Ах, какие там были заведения! Например, на Гороховой у мадам Жерар. Всего пять рублей, а какие девочки! Анна Андреевна, вы помните?"
Ахматова с трудом не расхохоталась:
"Лев Вениаминович! Ну, откуда я могу это помнить?"
Однажды весной 1837 года Греч встретил на Невском проспекте Тютчева, который поинтересовался, что нового.
Греч ответил, что военный суд (конногвардейского полка) только что вынес приговор поручику Геккерну.
Тютчев спросил:
"К чему он приговорён?"
Греч ответил:
"Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря".
Тютчев удивился:
"Вы в этом уверены?"
Греч с достоинством первоисточника:
"Совершенно уверен". Тогда Тютчев, который долго не мог получить нового дипломатического назначения, с бешенством сказал:
"Пойду, Жуковского убью!"
Мол, хоть так за границу попаду.
На самом деле кавалергарды разжаловали Дантеса-Геккерна в рядовые и приговорили его к повешению. Генерал-аудитор смягчил приговор конногвардейцев, а император Николай Павлович наложил на смягчённый приговор свою резолюцию:
"Быть по сему, но рядового Геккерна, как не русского подданного, выслать с жандармом за границу, отобрав офицерские патенты".
На самом деле это ставдартная процедура. Ещё Пётр определеил за дуэль смерную казнь, суд всегда выносил этот приговор, и он всегда смягчался высшей властью.
В архиве В. А. Жуковского в Российской национальной библиотеке хранится «десятая часть левого уса» поэта-гусара Дениса Давыдова, присланная им Жуковскому по его просьбе с подробной «биографией» уса. К нему было приложено письмо
Письмо Дениса Васильевича Давыдова къ Жуковскому
Ты хотѣлъ имѣть лѣвый усъ мой, какъ ближайшій къ сердцу; вотъ десятая часть онаго, т. е. все то, чтб я могъ собратъ изъ подъ губительныхъ ножницъ, лишившихъ меня этой боевой вывѣски.
Посылаю тебѣ ее — она осребрилась восьмью войнами и еще пахнетъ порохомъ послѣдней битвы въ Польшѣ; но посылаю не при стихахъ, какъ ты требовалъ, a при прозѣ, потому что я пишу стихами тогда только, когда бѣсъ поэзіи во мнѣ разыграется, чего теперь не случилось. Такъ какъ этотъ бѣсь никогда въ тебѣ не дремлетъ, то прошу меня за подарокъ отдарить хотя четверостишіемъ. Прости, другъ старинный и почтеннѣшій; жаль, что не успѣлъ обнять тебя передъ отъѣздомъ твоимъ!
Денисъ.
При семъ приложены, завернутые въ бумажку волосы, сь надписью на бумажкѣ:
Послужной списокъ уса Давыдова.
Войны:
1. Въ Пруссіи 1806 и 1807 г.
2. Въ Финляндіи 1808 г.
3. Въ Турціи 1809 и 1810 г.
4. Отечественная 1812 г.
5. Въ Германіи 1813 г.
6. Во Франціи 1814 г.
7. Въ Персіи 1826 г.
Продолжаем тему милых подарков. Тургенев, например, просил Полину Виардо прислать ему остриженные ногти, за что он благодарит ее в одном из писем:
Вот я и дошел до конца страницы, а начинать новую некогда. Но как только вновь освобожусь, а это случится в начале будущей недели, клянусь послать вам огромное письмо. Пока же будьте все здоровы. Тысяча приветов всем. Und Ihnen kuss ich die Fusse stundenlang. Tausend Dank fur die lieben Nagel {А вам и бесконечно целую ноги. Тысяча благодарностей за милые ногти (нем.).}.
В "Биржевых Ведомостях" напечатана беседа с А.М.Горьким, который на вопрос о том, стоит ли он за немедленное заключение мира, заявил: "Нет, я, безусловно, за продолжение войны. Она научила многому тех, кто ее вызвал, - лучшее доказательство те перемены, которые происходят сейчас у нас. Нынешняя война помогает нам освободиться от гнета других врагов, и ее тяжелой ценой мы завоюем те гарантии, которые дадут возможность нашему народу свободно развиваться и возродить русскую землю на новых полезных государству началах. Я за войну". <...>
Кто самый плодовитый из русских художников?
До сих пор рекорд был за покойным Айвазовским, стряпавшим свои марины, как блины. Изучив море до мельчайших деталей, он всегда писал его по одному рецепту.
- Казалось, что у него даже краски не меняются, – говорит К.Е. Маковский.
Айвазовский ухитрялся написать большую картину в полтора - два час.
Он никогда не готовился к выставкам, как делают все художники, за два месяца начиная полотно.
Все что Айвазовский выставлял на выставках, он делал в Петербурге, в номере гостиницы. Приедет из своей Феодосии, остановится в гостинице и через несколько дней отошлет в академию художеств 15 – 20 холстов.
Теперь наиболее продуктивными художниками считаются: старик Ю.Ю.Клевер, Писемский, Альберт Бенуа, Крачковский, Васильковский.
Обратный пример Айвазовскому представляет А.И.Куинджи.
Он не выставлял по 25 – 30 лет.
Я в юности работал сторожем в организации, где сторожами были сплошь одни художники-авангардисты. Во время дежурства я не раз становился свидетелем того, как картины под умелыми руками моего напарника рождались буквально за десять-пятнадцать минут. Однажды он, завершив свое творение, взглянул на меня - и что-то в выражении моего лица ему настолько не понравилась, что он с гневом меня спросил:" Ты считаешь, что это - не искусство?!" Я ничего не смог ему ответить - настолько поражен я был фактом, что сам он, очевидно, все-таки считает сотворенное им искусством. Хотя его творение практически ничем не отличалось от того рисунка, за который я в пятом классе на уроке рисования получил тройку с минусом. Пока я пытался это осмыслить, появился другой художник, осмотрел творение своего собрата и задумчиво произнес:" Это надо в рамку взять". После этого оба художника понимающе улыбнулись друг другу. Кто его знает - возможно, на моих глазах тогда за десять минут родился шедевр, украшающий теперь коллекцию какого-нибудь известного европейского мецената или даже стены престижного музея. Так что Айвазовскому было бы чему поучиться у его нынешних коллег.
Вчера в Политехническом музее снова выступали футуристы. Большая толпа, желающая попасть к футуристам; на входных дверях вместо афиши начертано кратко: «Сегодня футуристы». Над окошком кассы объявление; «Присутствие корреспондентов не важно, а потому они особыми правами не пользуются»; в аудитории полно.
Появление на эстраде футуристов и в их рядах В.Маяковского в желтой кофте с черными полосами вызывает добродушные аплодисменты и смех. Однако публика, по-видимому, уже пригляделась к футуристам и вчерашнее их выступление закончилось вполне благополучно, не вызвав никакого скандала, хотя тема доклада Д.Бурлюка была рискованная: «Пушкин и Хлебников».
Представляя современную критику, как охранительницу литературных традиций, Д.Бурлюк не скупился на эпитеты и определения: «тявканье», «жирная свинья» и т. п. Задача футуризма, по словам г. Бурлюка, состоит в уничтожении подобострастия и подобострастной любви к прошлому; этим же подобострастием проникнуто отношение критики к веку Пушкина, а между тем Пушкин стоит к современной поэзии в таком же отношении, «как екатерининский рыдван к поезду-экспрессу между Петербургом и Москвой».
Не поскупился г. Бурлюк на похвалы поэту футуристов Хлебникову, который тих, скромен, представляется «святым». Публика просит показать канонизированного при жизни поэта. Г. Бурлюк делает жест по направлению к одному юноше, сидящему на эстраде среди футуристов. Аудитория весело приветствует поэта аплодисментами.
Досталось критике и от второго докладчика в желтой кофте, В.Маяковского. Попутно он оскорбился за российский футуризм, которому приписывается подражание Маринетти, тогда как на самом деле сборник поэта Хлебникова появился в 1908 г., а манифесты итальянских футуристов дошли до русских только в 1910 г. Он осудил оскорбление в Петербурге Бальмонта, которое однако сделано не футуристов, как газеты поспешили сообщить. В значительной своей части доклад В. Маяковского изобиловал образцами футуристской поэзии.
В конце вечера Д.Бурлюк, Н.Бурлюк, В.Каменский, В.Хлебников и В.Каменский читали свои стихи. В аудитории - гомерический хохот, крики, «Ну куда же Пушкину!», просьбы перевести на русский язык.
Я когда-то читал старинную антологию советской поэзии, и в ней было два стихотворения Хлебникова. Одно - всем известное стихотворение про смехачей, и это было, по-моему, действительно хорошее стихотворение. Но второе, посвященное взошедшему солнцу революции, было настолько беспомощно и бездарно, что отбило у меня всякую охоту познакомиться с творчеством Хлебникова получше. Так что я не знаю - действительно ли он заслуживает звания этакого теневого гения, которое ему любят присваивать эстеты? Есть ли у него еще хорошие тексты, кроме этого "заклятия смехом"?
Главным откровением Хлебникова, насколько я помню, было то, что он году эдак в 1912 предсказал Октябрьскую революцию, а именно в 1917
Стихи же у него когда-то меня чем-то трогали своей необычной дурью, но со временем это ушло...
МОГИЛЕВ-ГУБ., 3,I. Перед новогодним полуночным молебствием епископ Стефан произнес слово против «антихристов нашего поколения» - Л.Н.Толстого, М.Горького, Л.Андреева, Розанова, Мережковского и Арцыбашева. Епископ, угрожая ослушникам гневом Божиим, призывал пасту не посещать предстоящего вечера памяти Л.Н.Толстого.
Более разношерстной компашки собрать в одной анафеме трудно
abhoc.com/arc_an/2019_02/937
Юрий Александрович Шапорин (1887-1966) — русский композитор и дирижёр.
Любовь Васильевна Шапорина (1879-1967) — урождённая Яковлева; театральный деятель, художница, переводчик и пр.; с 1914 года жена Ю. Шапорина
Наталья Васильевна Крандиевская-Толстая (1888-1963) - русская поэтесса; третья жена писателя Алексея Николаевича Толстого (1882-1945) в 1914-1935 гг.
Марианна Алексеевна Толстая (1911-1988) — д.х.н.; дочь А.Н. Толстого от второй жены, художницы Софьи Исааковны Дымшиц (1884-1963).
В 1927 году чета Шапориных посетила Париж, где Любовь Васильевна сделала удивительный вывод:
"Но негры – раса низшая. Я в этом убедилась на выставке l’art nègre [негритянское искусство], которое сейчас в такой снобической моде. Есть примитивы египетские, греческие, готические, китайские, скифские, – нигде нет той подлой животности, какой-то порнографической животности, как у негров. И только это. Больше ничего нет, и больше они ничего не видят. Следовательно, у них нет будущего".
В 1928 году Театр рабочей молодёжи (ТРАМ) переехал на Литейный проспект, так что уже в самом начале 1929 года Л.В. Шапорина нашла время посетить один из спектаклей — первую советскую оперетту “Дружная горка”.
[Дружная горка — это название рабочего посёлка под Ленинградом.]
Впечатления это зрелище оставило двоякие:
"Все лицедеи – комсомольцы и комсомолки. Им страшно весело, они молодые, довольны собой... Наряду с очень хорошим – отсутствие хорошего вкуса и пошлость. Много танцев очень хороших, идущих от гимнастики (физкультуры) и плясок, а наряду с этим пошлейшая штампованно-опереточная жестикуляция".
В 1930 году, во время разгара коллективизации, Н.В. Толстая искренне заявляла:
"Кто нам ближе – большевики или крестьяне? Конечно, большевики. Мы все, так же как и они, – дети, внуки Герцена, Бакунина, Кропоткина. Они (большевики) это понимают и нас ценят. Все писатели сейчас зарабатывают как никто. А сорвись их политика по отношению к крестьянству, победи мужик, он всех нас, интеллигенцию, к чертовой матери пошлёт, это будет царство Цыганoвых [хозяин дома, где живут Толстые, всячески пытавшийся их притеснять]. Мужик сметёт город, Эрмитаж; это будет эпоха мещанства, это будет очень страшно".
Продолжая свои рассуждения, Шапорина пишет:
"Толстой пишет “Петра” с точки зрения культурного европейца XX века, который в ужасе смотрит на чудачества и пьянство Петра, озорство, несчастное и забитое положение крестьян. В современном же положении тех же крестьян он не видит ничего ужасного".
Подобных же взглядов придерживалась и дочь А.Н. Толстого, Марианна, которая рассуждала так:
"Вы не должны оценивать положение крестьян со своей точки зрения. У вас культура, вкус, вам болезненно лишиться своей собственности. У мужиков же одна изба, как другая, не хуже – не лучше. Следовательно, теряя собственность, они в общем ничего не теряют, а иначе мы не выстроим социализм"!
