В. Ходасевич в своих воспоминаниях пишет о Татлине: «Он хотел быть «единственным и неповторимым», … больше других мешало и не давало Татлину покоя существование Малевича. Однажды Татлин зашел, чтобы пригласить меня на выставку, … сказал, что просит меня встать у входа в его зал и, если увижу Малевича или «его отродье», любыми средствами не пускать их смотреть его работы».
В квартире Татлина В. Ходасевич как-то застал днем полную темноту. На вопрос: «Почему тьма? Зачем фанерой закрыты оба окна? Ведь день и светит солнце”, Татлин ответил: « Напротив этих окон, в этом же этаже через двор, живет негодяй Малевич и подсматривает, что я делаю – сам-то ничего придумать не может! Вот я и загородился». А через несколько дней Татлин сжег в печке «свои прекрасные рисунки и живописные холсты» и сказал: «Теперь пусть смотрит! Открывайте окна!»
зачем Малевичу воровать чужие идеи?
Он всегда мог взять холст, вылить на него ведро чёрной краски и продать за миллионы сей шедевр каким-нибудь дебилам...
зачем Малевичу воровать чужие идеи?
Он всегда мог взять холст, вылить на него ведро чёрной краски и продать за миллионы сей шедевр каким-нибудь дебилам...
Вы считаете, что он только Черный Квадрат нарисовал?
зачем Малевичу воровать чужие идеи?
Он всегда мог взять холст, вылить на него ведро чёрной краски и продать за миллионы сей шедевр каким-нибудь дебилам...
Вы считаете, что он только Черный Квадрат нарисовал?
ну это давно известная оценка. кстати, с термином "эстрадная поэзия" согласен. это как современный спорт, вроде все, в целом, выше, быстрее, сильнее. но в корне уже шоу, а не спорт.
Малевич был талантливый художник и технически очень одарённый(так что если его картина выглядит неумелой - это манера). Но да, он всегда следовал за кем-то. Яркой художественной индивидуальности у него не было. Особенно чётко это видно в сравнении с Гончаровой, которая также перебрала множество стилей - примерно параллельно с ним. Его картины мне нравятся больше. Но там где у Малевича "прекрасный Сезанн" у неё "Гончарова в стиле Сезанна"".
День его начинался рано: вставал часов в восемь утра и, выпив кофе и проглотив два сырых яйца, работал без перерыва до часу дня. В час полагался обед, который с послеобеденными разговорами растягивался часа на полтора. После этого Горького начинали вытаскивать на прогулку, от которой ой всячески уклонялся. После прогулки он снова кидался к письменному столу — часов до семи вечера. Стол всегда был большой, просторный, и на нем в идеальном порядке были разложены письменные принадлежности. Алексей Максимович был любитель хорошей бумаги, разноцветных карандашей, новых перьев и ручек — стило никогда не употреблял. Тут же находился запас папирос и пестрый набор мундштуков — красных, желтых, зеленых. Курил он много.
Часы от прогулки до ужина уходили по большей части на корреспонденцию и на чтение рукописей, которые присылались ему в несметном количестве. На все письма, кроме самых нелепых, он отвечал немедленно. Все присылаемые рукописи и книги, порой многотомные, он прочитывал с поразительным вниманием и свои мнения излагал в подробнейших письмах к авторам. На рукописях он не только делал пометки, но и тщательно исправлял красным карандашом описки и исправлял пропущенные знаки препинания. Так же поступал он и с книгами: с напрасным упорством усерднейшего корректора исправлял он в них все опечатки. Случалось — он тоже самое делал с газетами, после чего их тотчас выбрасывал.
В своем «Романе без вранья» друг Сергея Есенина Анатолий Мариенгоф описывал забавный эпизод, относящийся к тому времени, когда они жили в 1919 году в Москве, вместе в одной комнате.
«Стали спать с Есениным вдвоем на одной кровати. Наваливали на себя гору одеял и шуб. По четным дням я, а по нечетным Есенин первым корчился на ледяной простыне, согревая ее дыханием и теплотой тела.
Одна поэтесса просила Есенина помочь устроиться ей на службу. У нее были розовые щеки, круглые бедра и пышные плечи.
Есенин предложил поэтессе жалованье советской машинистки, с тем чтобы она приходила к нам в час ночи, раздевалась, ложилась под одеяло и, согрев постель („пятнадцатиминутная работа!“), вылезала из нее, облекалась в свои одежды и уходила домой.
Дал слово, что во время всей церемонии будем сидеть к ней спинами и носами уткнувшись в рукописи.
Три дня, в точности соблюдая условия, мы ложились в теплую постель.
На четвертый день поэтесса ушла от нас, заявив, что не намерена дольше продолжать своей службы. Когда она говорила, голос ее прерывался, захлебывался от возмущения, а гнев расширил зрачки до такой степени, что глаза из небесно-голубых стали черными, как пуговицы на лаковых ботинках.
Мы недоумевали:
— В чем дело? Наши спины и наши носы свято блюли условия...
— Именно!.. Но я не нанималась греть простыни у святых...
— А!..
Но было уже поздно: перед моим лбом так громыхнула входная дверь, что все шесть винтов английского замка вылезли из своих нор».
В 1969 году, в те дни, когда Солженицына исключали из Союза писателей, Т.М. Литвинова вместе с К.И. Чуковским работали над каким-то проектом для “Детгиза”. Кабинет находился на втором этаже дачи Чуковского, и хозяин внимательно наблюдал за передвижениями группы людей, собиравших подписи за исключение Солженицына. Литвинова же ни о чём подобном не подозревала, когда Чуковский внезапно прервал работу и сказал ей:
«Таня, сейчас, что бы ни произошло, что бы вы ни услышали, нисколько не удивляйтесь».
Через пару минут раздался звонок, и домработница пошла открывать посетителям входную дверь. Чуковский сразу же выскочил на лестницу и завопил:
«Какая сволочь меня разбудила?! Я не спал всю ночь! Я только что задремал! Гнать в шею! Гнать в шею! Всех гнать в шею!»
Снова хлопнула входная дверь, и сборщики подписей сконфуженно удалились. Корней Иванович же спокойно уселся в своё кресло и спросил:
"Температура литературы не может быть 36’6, она должна быть как минимум за 37."
Я вот что подумал: почему математики не используют апостроф вместо запятой и точки в десятичной записи числа? Вот выше, смотрите, как красиво получилось, а иначе было бы "36,6," - очень некрасиво. Во-вторых, что логично, это было бы подобно тому, как используется апостроф в притяжательном смысле в английском языке.
Зависть и злоба. Быков очередной раз показал, что он мудак и дерьмо. А главное - его понимание литературы - ноль. Довлатов писатель(великий) много выше Быкова поэта(замечательного). А Быков как писатель это вообще пустое место.
Литература, конечно, совершенно не обязана быть лихорадочным бормотанием, писатель не обязан писать постоянно в горячечном полубреду или в близком к нему состоянии. Температуру надо уметь регулировать: у Толстого она, например, повышается и понижается в зависимости от его творческой задачи в том или ином эпизоде. А у Достоевского она всегда повышена, порой почти градусов до сорока, и это портит его тексты - и испортило бы окончательно, если б он не был очень умным человеком, исключительно много на своем веку повидавшим. А у некоторых "великих" в текстах даже наблюдается определенный "упадок сил" - текст еле-еле движется вперед, но это его не портит в этих редких случаях - поскольку имеет эстетическое оправдание( у Пруста, к примеру, или у молодого Томаса Манна - да отчасти и у позднего тоже).
Он очень неровен. "Брайтоновское" - то, о чём говорит Быков имхо просто мусор, как и вообще его публицистика.
Имхо на уровень "великого" его ставит тоненький Чемодан. Один "Ремень" www.sergeydovlatov.ru/?cnt=8&sub=5&part=4&page=1
там несравнимо перекрывает всего Быкова прозаика( ) А это хоть и лучший, но не единственный великий рассказ в цикле. "Зона" очень хороша. "Заповедник". Всё остальное имхо упомиинания не стоит. Но этих достаточно, имхо. Собственно, одного Чемодана достаточно.
"А теперь представьте себе выразительную картинку. Впереди, рыдая, идет чекист. Дальше — ненормальный зэк с пистолетом. И замыкает шествие ефрейтор с окровавленной повязкой на голове. А на встречу - военный патруль. «ГАЗ-61» с тремя автоматчиками и здоровенным волкодавом."
Дисбат - это суровое наказание. Когда мне оставалось служить месяца полтора, у нас в казарме появился воин, возвратившийся в часть после дисбата - чтобы дембельнуться вместе со мной и моими товарищами. Никогда в своей жизни я не встречал человека настолько тихого и молчаливого. Он ни с кем не знакомился, ни во что не вмешивался - утром садился на табуретку и сидел до обеда, изредка отправляясь в туалет покурить. Так же он коротал потом время до ужина и до отбоя. Его, понятно, никто не трогал - даже офицеры не давали ему никаких поручений и не требовали, чтобы он обязательно вставал в строй ( но он все-таки чаще всего в строй становился, чтобы после построения сразу вернуться на свой табурет). Такой безымянной тенью он просуществовал в казарме все полтора месяца - и никто даже толком не заметил, когда он исчез.
Рассказ хороший, хотя непосвященным вроде Владимировича многое может в нем показаться неправдоподобным, преувеличенным шутки ради или для красного словца. Однако я за время своей службы таких Чурилиных встретил немало. Помню одного дебила по имени Чиков, который загремел в дисбат буквально за несколько недель до дембеля. Особенно противно, что я, подчиняясь казарменным традициям, вынужден был как-то этому Чикову сочувствовать( мы были одного призыва). Хотя все, что оставалось во мне еще человеческого, пробуждало во мне неприязнь к этому типу, ни за что ни про что покалечившему на всю жизнь мальчишку из числа "жуликов"( молодых солдат на тамошнем жаргоне). Я, конечно, не был уже настолько гуманен, чтобы в принципе избиения "жуликов" осуждать. Но не довольствоваться тем, что жулик тебе подчиняется, и бить его до тех пор, пока он не получит серьезных увечий? Нет, мне противно до сих пор вспоминать тот момент, когда я, чтобы не показаться товарищам "белой вороной", вынужден был сквозь зубы пробормотать: "Да, жаль Чикова…" - хотя мне нисколько не было его жаль.
На этом вечере должно было собраться много известных поэтов, в том числе и граф А.А. Голенищев-Кутузов.
Ясинский договорился с Фофановым, что они вместе поедут на этот вечер. Ясинский отметил:
"Фофанов аккуратно явился, в чёрном сюртуке, и хотя от него попахивало вином, но пьян он ещё не был. Его как-то постепенно разбирало, или он так умел сдерживаться до поры до времени".
Ясинский поинтересовался:
"А стихи с вами, Фофанов?"
Поэт горделиво ответил:
"Со мною. Они у меня все в голове, я наизусть знаю каждое стихотворение".
В последний момент Ясинский вспомнил, что ему надо заехать в какой-то магазин на Невском, и он отправил одного Фофанова к Виницкой на извозчике.
Когда, закончив свои дела, Ясинский поднимался по лестнице к Виницкой, он увидел, что по этой же лестнице поднимается и Фофанов, "но уже страшно шатаясь".
Тогда Ясинского
"осенила мысль, что он [Фофанов] успел побывать в каком-нибудь кабаке, чтобы быть бодрее и развязнее... Он посмотрел на меня воспалёнными глазами, и мне показалось, что он не узнаёт меня".
Двери гостям открыла сама Виницкая, с которой Фофанов несколько странно раскланялся. Хозяйка дома ввела Фофанова в гостиную и представила собравшимся гостям:
"Рекомендую, Фофанов!"
Ясинский довольно выразительно описал Виницкую:
"Была она девушка уже пожилая, может быть, уже лет за 40, и ради торжественного вечера оделась в белое кисейное платье с очень большим декольте и с оголёнными руками. Нельзя сказать, чтобы она была хороша собой, не всем же писательницам быть красавицами, она даже была более чем некрасива".
При ярком освещении Фофанов внимательно разглядел хозяйку дома и, тыча в неё пальцем, закричал:
"Видал обезьян, но таких ещё не видал!"
Виницкая чуть не упала в обморок от подобного комплимента и тоже начала кричать:
"Кто его ввёл ко мне, кто его ввёл? Гоните его вон!"
А Фофанова уже окончательно развезло:
"Он зашатался, хотел схватиться за стул, чтобы удержаться, но протянул руку к столу, на котором, как полагается на раутах, стояло в графинах вино, на тарелочках были положены бутерброды, и чуть не потянул за собою все эти закуски и вина. Я взял его под руку и вывел".
Опасаясь за состояние своего пьяного спутника и чувствуя свою ответственность, Ясинский подозвал извозчика и они поехали в гостиницу “Белград”, в которой в то время и проживал Фофанов.
О портрете Фофанова кисти Репина есть ещё несколько заметок. 8 сентября 1890 года Жиркевич записал в Вильне:
"Я заметил, что у Репина есть что-то роковое в его картинах для лиц, с которых он пишет персонажи картин. Илья Ефимович как бы предугадывал судьбу этих лиц... Фофанов на портрете Репина имеет вид совершенно сумасшедшего. Репин говорил мне, что многие из публики думали, видя портрет на выставке издали, что это этюд сумасшедшего — и Фофанов сошёл с ума! Не забуду, как, вернувшись пить чай в его квартиру, после того, как мы с Репиным свезли Фофанова в сумасшедший дом, Репин, проходя со мной по мастерской мимо портрета Константина Михайловича, на моё замечание, что он как бы предсказал печальный конец, ответил:
“Не говорите! Я сам это только что подумал. Хоть оборачивай портрет лицом к стене. Не могу я его видеть!”"
О пьянстве Фофанова не писал только ленивый; вот и Ясинский вспоминал:
"Можно сказать, он пьянствовал всю жизнь. Он не мог писать стихи, если не выпьет. Выпивши, он говорил невероятные глупости, сравнивая себя с Иоанном Кронштадтским, с Толстым и с Иисусом Христом. А поэтическая фраза лилась из-под его карандаша или пера непринужденно, красиво, легко".
Надо сказать, что Ясинский помнил и другого Фофанова:
"Этот чудак, лунатик, галлюцинат, сочетание идиота и гения, по временам становился, однако, задумчивым, нежным и трезвым. Правда, он переставал тогда писать стихи, но он становился, положительно, прекрасным в своей обворожительной застенчивости.
Я пригласил его к себе в Киев, и он две недели прожил у меня, не выпил ни одной рюмки водки и не хлебнул пива. Когда ему хотелось возбуждения, он читал свои стихи, ходил по ботаническому саду, окруженный курсистками и гимназистками, опьяненный их поклонением, и признавался мне, что он хотел бы жениться".
Мудак этот ваш Довлатов. Что такое "жерла забоев"? Не мог советский поэт такого написать. А персонаж этот был реальным человеком. Наверное ему было очень обидно, когда его незаслуженно выставили дебилом. А несчастный Туронок, говорят, даже заболел из за того, что Довлатов насочинял про него кучу брехни. Что стоило Довлатову писать про вымышленных персонажей? Но эта мразь брала реальных людей и талантливо сочиняла про них забавные истории. Причем люди эти в большинстве своем не сделали мрази ничего плохого.
) А это хоть и лучший, но не единственный великий рассказ в цикле. "Зона" очень хороша. "Заповедник". Всё остальное имхо упомиинания не стоит. Но этих достаточно, имхо. Собственно, одного Чемодана достаточно. 
А потом перестану. 
