Владимир Гиляровский. Мои скитания

Дня через три я уже лихо справлялся с девятипудовыми кулями муки и, хотя первое время болела спина, а особенно икры ног, через неделю получил повышение: мне предложили обшить жилет золотым галуном.
Я весь влился в артель и, проработав с месяц, стал чернее араба, набил железные мускулы и не знал устали.
Питались великолепно...
По завету Репки не пили сырой воды и пи-ва, ничего кроме водки-перцовки и чаю.
Ели из котла горячую пищу, а в трактире только яичницу, и в нашей артели умерло всего трое -- два засыпки и батырь не из важных.
Заработки батыря первой степени были от 10 до 12 рублей в день, .......

Владимир Гиляровский. Мои скитания
М. Ф. Кудрявая, по инициативе и при участии ссыльных, в своем подгородном имении завела большую молочную ферму, где ссыльные жили и работали. Выписаны были коровы-холмогорки, дело поставлено было широко, и в продаже впервые в городе появилось сливочное и сметанное масло в фунтовых формах с надписью Кудрявая. Вскоре это масло стало поступать в большом количестве в Москву, в Ярославль и другие города. Для Вологды цена за фунт 25 копеек казалась дорогой

Василий Щепетнёв: Прорехи в шинели
А БЫЛ ЛИ БАШМАЧКИН ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЕДЕН?

Ободрить, хлопнуть по плечу, дать толковый совет – не дело писателя, нет.
Писатель садится рядышком с героем и сочувственно плачет.

А я не читал Рыбки, увы

алексей герман: Я фантастику не люблю. Фантастические книжки я не читаю. Но среди фантастов есть люди, которым я глубоко предан. Это Лем и Стругацкие. И для себя на первое место я ставлю Стругацких.

известия: Почему?

герман: Потому что это не совсем фантастика. Более того, это не фантастика вовсе. Это про нас, но рассказанное другим языком. И это сразу приходит в голову. У Лема, допустим, в Солярисе это тоска по несбывшемуся, потерянному - то, что абсолютно разделяю я. И дело не в скафандрах и не в подвешенных паутиной людях. У Стругацких лучшие их вещи к фантастике вообще не имеют отношения. Просто люди при этом одеты в костюмы баронов, говорят как бароны, у них есть мечи, скорчеры - это самое неинтересное. У Стругацких интересно то, что они пишут о современности, о мире, обо всем: о том, чего не хватает, без чего человечество задыхается и будет задыхаться.

Я считаю самым серьезным и крупным нашим прозаиком Гоголя, потому что он-то и есть настоящий реалист, если посмотреть на Россию. А не Толстой, который гениальный бытописатель. Для меня. И, возвращаясь к Стругацким, важно даже не то, что собрались японист и астроном, не то, что имена они брали из справочника румынских писателей. А то, что написанное ими полностью совпадает с душевным состоянием современного человека. Делая фильм Трудно быть богом, мы совершенно не снимали фантастику. Кроме того, у нас Румата никуда не уехал - он остался на этой планете и стал для них богом.

и: Зачем вы изменили финал романа?

герман: Румата остался, потому что понимал: на Земле его могут посадить в тюрьму или психушку, - он нарушил обязательство, данное перед полетом, не применять оружия. Мы с Борисом Стругацким в 1968 году сделали первый сценарий Трудно быть богом. И перед запуском я поехал отдохнуть в Коктебель. Я даже знал, кто будет играть главного героя - Володя Рецептер. В это время наши войска вошли в Чехословакию. Меня вызвали к телефону, и очень достойный человек - наш главный редактор передала мне, что картина закрыта и чтобы я не пырхался, если не хочу очень крупных неприятностей. Все произошло мгновенно: войска вошли в Чехословакию, а уже к вечеру мне запретили снимать Трудно быть богом.

Когда к власти пришел Горбачев, я стал получать какие-то премии... Я написал нашему министру письмо с вопросом: почему немцу Петеру Флейшману разрешили снимать Трудно быть богом, а мой сценарий как был запрещен, так и остался? В результате разных переговоров Флейшман меня нанимал на работу. В конце концов мне сказали: Мы вам тоже даем деньги. Конечно, меньше, чем Флейшману, потому что он заграничный. Садитесь, пишите сценарий. Пусть будут две картины - русская и немецкая. Будет интересно.

И мы со Светланой Кармалитой (сценарист и жена Алексея Германа. - Известия) сели писать второй сценарий, уже без Бори. Горбачев говорил свои прекрасные речи. Только не подумайте, что я хочу сказать о нем плохо, - я отношусь к нему с огромным уважением. Просто стало понятно, что через полгода у нас в стране будет все замечательно. Значит, мы должны были снимать фильм про то, что было в нашей стране и чего больше никогда не повторится. И стало скучно. Мы вернули деньги и отказались от фильма.

А потом пришло время, когда мне показалось, что в самый раз к этой истории вернуться. Я вернулся. Я снимаю картину много лет, но я не виноват - я сильно болел.

Я ведь неспроста вернулся к Трудно быть богом. Эта книга всегда современна. Поэтому я считаю Стругацких очень крупными писателями. Я знаю, что многим людям, очень достойным, не нравилась эта книга. Например, она не нравилась моему отцу или критику, поэту и прозаику и, вообще, человеку с хорошим вкусом - Данину. Но на меня это совершенно не производило никакого впечатления. Ну, подумаешь - не нравится!

Ведь Стругацкие еще и люди совершенно замечательные. Когда запретили фильм Трудно быть богом, они написали мне письмо, в котором говорилось примерно следующее: Дорогой Леша, ты, пожалуйста, держись, у нас есть связи в журнале Советский экран, и мы попробуем это пробить. Какой Советский экран, когда над нами такое висело!

Я повторю: для меня Стругацкие - не фантастика. Это образец высокой, умной литературы, написанной умными и честными людьми. Вот почему я так высоко ценю все их творчество.

и: Как вы думаете, с чем связан феномен популярности Стругацких в советское время? А почему сейчас их книги снова актуальны?

герман: Стругацкие необходимы читателю в трудный период его душевного состояния и сложные моменты жизни страны. Если бы наша страна необыкновенно процветала, то Стругацкие были бы никому не нужны. А сейчас на экранах опять появляются люди с лицами свиноматок, которые на одно время исчезли. Это стало падать на душу интеллигенции - учителей, библиотекарей, инженеров, врачей. Ведь Стругацкие никогда не будут популярны среди не-интеллигенции. Их книги - это борьба с теми, кто хочет тебя оглупить.

и: Тогда возникает вопрос: почему на смену Стругацким не приходят фантасты, которые сегодня взяли бы на себя их роль?

Герман: Потому что появление талантливого человека - редкость, которой надо гордиться. Как написано у Зощенко: У одной докторши умер муж. Ну, думает: ерунда, пустяки. Оказывается - не пустяки. Вот умер Бродский - это совсем не значит, что его место тут же занял какой-то другой поэт. Нет, этого не случилось. Так же, как не случилось новых Ахматовой, Блока...

Это ведь, что называется, повезло. Лужа, в которую плюнул Господь, как говорится. Вот и получился талант. Ведь Стругацкие - редкое и странное сочетание очень не похожих друг на друга людей.

Очевидно, чем-то они все-таки были похожи. Но, скорее, изнутри. Достаточно даже того, что один занимался Японией, а другой - космосом. С Аркадием я не очень много общался, а вот с Борей можно было дружить, только когда работаешь. Он приходил, я знал, какой он чай пьет... У него есть какая-то компания друзей юности, которых он любит и с которыми я готов от тоски удавиться.

А когда с ним не работаешь, то как-то с ним менее интересно. Вот он садился и дальше, как правило, шли разговоры: что будет, как будет. Борька пророчествовал. Мы, развесив уши, слушали. Все он путал, ничего из этого не сбылось. В жизни он совершенно не был африканским колдуном вуду, который предсказывает будущее, - все предсказал неправильно. Но в книгах они оба были удивительно умны.

Аркадия я, к сожалению, меньше знал. Он же был москвич. Помню, он как-то продал коллекцию марок - видно, у них было совсем плохо с деньгами. Это было сорок лет назад. Я говорю: Борис, за сколько ты продал коллекцию марок?. Он какие-то специфические марки собирал. Он говорит: Я тебе не скажу. Я обиделся. И вот мы едем в машине и ругаемся. Проехали Кировский мост, ныне Троицкий, и он мне говорит вдруг бешено: Я тебе не скажу, потому что ты болтун. Вдруг возьмешь и скажешь кому-нибудь: А Стругацкий сегодня продал коллекцию марок за столько-то!. Была какая-то прекрасная молодость...

Сейчас Борис хворает... Смешно, что мы лечимся у одного врача. Хотя я его в этой поликлинике ни разу не видел. Вот такая жизнь. Но они оба для меня братья по разуму, по сердцу, по чему угодно.

и: Мы разговаривали с Борисом Натановичем несколько лет назад, и он сказал, что в России научная фантастика в общем-то умерла.

герман: А у Стругацких не научная фантастика, поэтому она и умереть не может. Между ними и Антоном Павловичем Чеховым не пролегает рва, как между жанрами. Вот в чем фокус. Мы, читая Стругацких, узнаем, как мы живем и что происходит, что такое предательство, негодяйство. Для меня это так - вот почему я, собственно, за это дело схватился, будучи совсем молодым режиссером.

и: У вас есть любимые книги Стругацких?

герман: Да я их все люблю, но больше всего Трудно быть богом. И Обитаемый остров. Правда, первую половину - там, где Земля с нашими проблемами, с нашим идиотом Максимом. Вторая мне не нравится абсолютно, потому что там появилась фантастика - то, что Стругацким несвойственно, и то, что я у них не приемлю. И еще люблю Гадкие лебеди - замечательное произведение. Очень простое, практически без фантазии. Но Гадкие лебеди я бы снимать не стал.

и: Почему? Вот Константин Лопушанский взялся...

герман: Лопушанский снял хорошую картину. Он как-то эту историю так подмял, упростил - и получилось хорошее кино. А я люблю наоборот... Мне еще Товстоногов говорил: Леша, я когда работаю с режиссерами (мы были у него вторыми режиссерами, ассистентами), я должен привносить. Когда я работаю с вами, я должен разгребать.

Мы и сейчас-то делаем фильм как будто немного другой, но на самом деле про то же самое, о чем у Стругацких: о дружбе, о любви, о невозможности не убить.

и: С чем возникали сложности в Трудно быть богом? Что плохо ложилось в фильм?

герман: Да все, пока не начинал понимать, что и эта сцена тоже про нас. А дальше - носи себе короны, будь бароном, убивай так, не убивай вообще... Нужно было страдающее сердце героя. Мы страшно ссорились с Леней Ярмольником. У нас были разные представления о том, что и как нужно делать. Мы работали медленно. Потом он привык к четким задачам. Он живет в системе Станиславского. Я считаю, что это выдуманная система, что для кино Станиславский вообще вреден. Зато сейчас с Леней дружим.

и: При Горбачеве вам стало скучно снимать фильм про жизнь, которой больше никогда не будет. Почему вы вернулись к Стругацким в двухтысячных?

герман: Появилась несправедливость, которая казалась нам преодолимой в 1986-1987 годах. Первый вариант сценария 1968 года, кстати, абсолютно подходил. Просто я был глупее, моложе, поэтому и сценарий был прямолинейнее. Потом, я тогда увлекался средними веками: мои персонажи должны были ножи метать, в крыс попадать. Что-то такое было.

А сейчас опять появились какие-то неприятные люди, опять ничего не получается с властями... Конечно, теперь лучше, чем было прежде. Вспоминая ужас брежневской эпохи, мне очень интересно слушать своих коллег, которые говорят, как раньше было чУдно. Было чудно, потому что многие отказывались от искренности взамен некоторых, даже незначительных, благ. Или просто вылизывали власти задницу. А таким, как я, или Муратова, или Аскольдов, не было чудно. Меня с работы увольняли три раза. Я думал, что я пенсию никогда не получу, потому что меня увольняли и никогда не брали обратно на работу.

Тем не менее про какие-то вещи, которые сейчас стали возникать, следует говорить. Я никогда не занимался борьбой с правительствами - мне всегда это было неинтересно. Мне интересно про людей рассказывать. И сейчас я рассказываю про людей - плохих, хороших, трусливых. Ведь Трудно быть богом - не про фантастику, а про главную заповедь: не убий. А Румата убил сотни людей. Вырезал весь Черный орден, за что и был провозглашен богом.

и: У вас есть любимая цитата из Трудно быть богом?

герман: Умные нам не надобны - надобны верные.

Полагаю, однако, что иллюзий эта картина в наше время ни у кого уже не оставляет.
Были ли так бедны эти парни?...

Заработки батыря первой степени были от 10 до 12 рублей в день, .......

А какие иллюзии? Некрасов тоже иллюзия?

Выдь на Волгу: чей стон раздается
Над великою русской рекой?
Этот стон у нас песней зовется -
То бурлаки идут бечевой!
(Размышления у парадного подъезда)

А кто такой батырь? И многие ли из них имели 1 степень?

Владимир Гиляровский. Мои скитания

В артелях грузчиков главной силой считались батыри; их обязанность была выносить с судна уже готовые кули и мешки на берег. Сюда брались самые ловкие и самые сильные: куль муки 9 пудов, куль соли 12 пудов и полукуль 6 пудов. Конечно, хозяева брали львиную долю и наживали с каждого рабочего иногда половину его заработка. Работать от хозяина Репке было не к лицу; он привык сам верховодить и атаманствовать над удалыми станицами и всю добычу рискованных набегов поровну тырбанить между товарищами. Собрал он здесь при помощи Петли и Балабурды человек сорок знакомых бурлаков и грузчиков, отобрав самых лучших, головку, основал неслыханную дотоль артель, которая работает скорее, берет дешевле, а товарищи получают вдвое больше, чем у хозяина. Репка, получая с хозяина деньги, целиком их приносит в артель и делит поровну и по заслугам: батыри, конечно, получают больше, а засыпка и выставка [ Засыпка -- хлеб в кули насыпает, а выставка -- уставляет кули, чтобы батырю брать удобно], у которых работа легкая,-- меньше.

Милостивый государь!

Прошу извинить меня, что я замедлил ответом на последнее Ваше письмо – я был очень занят. Что касается вопроса о деньгах, то я умолчал об этом в прежних моих письмах по следующей причине: в лучших наших журналах издавна существует обычай не платить за первую повесть начинающему автору, которого журнал впервые рекомендует публике. Этому обычаю подверглись все доселе начавшие в Современнике свое литературное поприще, как-то: Гончаров, Дружинин, Авдеев и др. Этому же обычаю подверглись в свое время как мои, так и Панаева первые произведения. Я предлагаю Вам то же, с условием, что за дальнейшие Ваши произведения прямо назначу Вам лучшую плату, какую получают наши известнейшие (весьма немногие) беллетристы, т. е. 50 р. сер. с печатного листа. Я промешкал писать Вам еще и потому, что не мог сделать Вам этого предложения ранее, не поверив моего впечатления судом публики: этот суд оказался как нельзя более в Вашу пользу, и я очень рад, что не ошибся в мнении своем о Вашем первом произведении, и с удовольствием предлагаю Вам теперь вышеписанные условия. Напишите мне об этом. Во всяком случае могу Вам ручаться, что в этом отношении мы сойдемся. Так как Ваша повесть имела успех, то нам очень было бы приятно иметь поскорее второе ваше произведение. Сделайте одолжение, вышлите нам, что у Вас готово. Я хотел выслать Вам IX № Современника, но, к сожалению, забыл распорядиться, чтобы отпечатали лишний, а у нас весь журнал за этот год в расходе. Впрочем, если Вам нужно, я могу выслать Вам один или два оттиска одной Вашей повести, набрав из дефектов.

Повторяю мою покорнейшую просьбу выслать нам повесть или что-нибудь вроде повести, романа или рассказа, и остаюсь в ожидании Вашего ответа.

Готовый к услугам

Н. Некрасов.

Это был июнь 1871 года. Холера уже началась. Когда я пришел пешком из
Вологды в Ярославль, там участи-лись холерные случаи, которые, главным
образом, про-являлись среди прибрежного рабочего народа, среди
зимогоров-грузчиков. Холера помогла мне выполнить за-ветное желание попасть
именно в бурлаки, да еще в лямочники, в те самые, о которых Некрасов сказал:

То бурлаки идут бичевой...

Я ходил по Тверицам, любовался красотой нагорного Ярославля, по ту
сторону Волги, дымившими у приста-ней пассажирскими пароходами, то белыми,
то розовы-ми, караваном баржей, тянувшихся на буксире... А где же бурлаки?
Я спрашивал об этом на пристанях -- надо мной смеялись. Только один
старик, лежавший на штабелях теса, выгруженного на берег, сказал мне, что
народом редко водят суда теперь, тащат только маленькие унжа-ки и коломенки,
а старинных расшив что-то давно уже не видать, как в старину было.
-- Вот только одна вчера такая вечером пришла, на-стоящая расшива, и
сейчас, так версты на две выше Твериц стоит; тут у нас бурлацкая перемена
спокон-веку была, аравушка на базар сходит, сутки, а то и двое, от-дохнет.
Вон гляди!..
И указал он мне на четверых загорелых оборванцев в лаптях, выходивших
из кабака. Они вышли со штофом в руках и направились к нам, их, должно быть,
привлек-ли эти груды сложенного теса.
-- Дедушка, можно у вас тут выпить и закусить?
-- Да пейте, кто мешает!
-- Вот спасибо, и тебе поднесем!
Молодой малый, белесоватый и длинный, в синих уз-ких портках и новых
лаптях, снял с шеи огромную вязку кренделей. Другой, коренастый мужик,
вытащил жестяную кружку, третий выворотил из-за пазухи варе-ную печенку с
хороший каравай, а четвертый, с черной бородой и огромными бровями, стал
наливать вино, и первый стакан поднесли деду, который на зов подошел к ним.

Рассчитались с хозяином. Угостил он водкой, покло-нился нам старик в
ноги:
-- Не оставьте напередки, братики, на наш хлеб-соль, на нашу кашу!
И мы ему поклонились в ноги: уж такой обычай ста-ринный бурлацкий был.
Понадевали сумки лямошники, все больше мужички костромские были, --
узкая порка, и пошли на пароход-ную пристань, к домам пробираться, а я,
Костыга, Федя и косной прямо в трактир, где крючники собирались. На-роду еще
было мало. Мы заняли стол перед открытым окном, выходящим на Волгу, где в
десять рядов стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками
бы-стро, как муравьи, сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за
новым грузом. Спросили штоф сивухи, рубца, воблы да яичницу в два десятка
яиц заказали:
-- С привалом!
-- С привалом!

Владимир Гиляровский. Мои скитания
Особый народ были старые бурлаки. Шли они на Волгу-- вольной жизнью пожить. Сегодняшним днем жили, будет день, будет хлеб!

Олег Куваев. Территория
Если ты научился искать человека не в гладком приспособленце, а в тех, кто пробует жизнь на своей неказистой шкуре, если ты устоял против гипноза приобретательства и безопасных уютных истин, если ты с усмешкой знаешь, что мир многолик и стопроцентная добродетель пока достигнута только в легендах, если ты веруешь в грубую ярость {твоей} работы - тебе всегда будет слышен из дальнего времени крик работяги по кличке Кефир: А ведь могем, ребята! Ей-богу, могем!
День сегодняшний есть следствие дня вчерашнего, и причина грядущего дня создается сегодня. Так почему же вас не было на тех тракторных санях и не ваше лицо обжигал морозный февральский ветер, читатель? Где были, чем занимались вы все эти годы?
Довольны ли вы собой?..

Особый народ были старые бурлаки. Шли они на Волгу-- вольной жизнью пожить. Сегодняшним днем жили, будет день, будет хлеб!

Бурлак с шапкою в руке. Верещагин 1866 г.

Олег Куваев. Территория

Такой образ жизни обычно плохо заканчивается!

Андерсен-Нексё в Петрограде
В сентябре 1922 года в Петроград приехал датский писатель-коммунист Андерсен-Нексё. В Доме Искусств был устроен диспут об искусстве. И что же? Вот что пишет Чуковский:
Андерсен оказался банальным и пресным, а Пильняк стал ему излагать очень сложное credo. Пильняк говорил по-русски, переводчики переводили не очень точно. Зашёл разговор о материи и духе (Stoff und Geist), и всякий раз, когда произносили слово штоф, Пильняк понимающе кивал головой.
Замятин, по словам Чуковского, на этом диспуте либеральничал, а когда заговорили о писателях, он сказал:
Да, мы так любим писателей, что даже экспортируем их заграницу.

Посещение Маяковского, запись 27.02.1923
Я сказал Маяковскому, что Анненков хочет написать его портрет. Маяк[овский] согласился позировать, но тут вмешалась Лиля Брик:
Как тебе не стыдно, Володя. Конструктивист – и вдруг позирует художнику. Если ты хочешь иметь свой портрет, поди к фотографу Вассерману – он тебе хоть двадцать дюжин бесплатно сделает.

О Волошине, запись 07.10.1923
Вернувшись из Крыма, Чуковский постарался более связно и аргументировано изложить свои впечатления о Волошине. Повторяющиеся впечатления и наблюдения я опускаю:
Макс Волошин стал похож на Карла Маркса. Он также преувеличенно утив, образован, изыскан, как и подобает poetae minori [второстепенные поэты]...

Волошин не разговаривал ни с кем лет шесть, ему, естественно, хочется поговорить, он ястребом налетает на свежего человека и начинает его терзать. Ему 47 лет, но он по-стариковски рассказывает всё одни и те же эпизоды из своей жизни, по нескольку раз, очень округлённые, отточенные, рассказывает чрезвычайно литературно, сложными периодами, но без пауз, по три часа подряд. Не знаю почему, но меня эти рассказы утомляли, как тяжёлые брёвна. Самая их округлённость вызывала досаду. Видно, что они готовые сберегаются у него в мозгу, без изменения, для любого собеседника, что он наизусть знает каждую фразу. С наивным эгоизмом он всякий разговор поворачивает к этим рассказам, в которых главный герой он сам...

Стихи Макса декламационны, внешни, эстрадны – хорошие французские стихи, - несмотря на всю свою красивость, тоже утомляли меня. Человек он очень милый, но декоративный, не простой, вечно с каким-то театральным расчётом...

Живёт он хозяином, магнатом, и походка у него царственная, и далеко не так бесхозяйствен, как кажется. Он очень практичен – но мил, умён, уютен и талантлив... Его нарочито русские речи в стихах звучат по-иностранному.

Для характеристики самого Чуковского приведу ещё одно его высказывание, записанное в тот же день:
Роман Замятина Мы мне ненавистен. Надо быть скопцом, чтобы не видеть, какие корни в нынешнем социализме.

Из книги Бунина «Освобождение Толстого»:

«Вспоминаю еще, как однажды я сказал Толстому, желая сказать приятное и даже слегка подольститься:
- Вот всюду возникают теперь эти общества трезвости...
Он сдвинул брови:
- Какие общества?
- Общества трезвости...
- То есть, это когда собираются, чтобы водки не пить? Вздор. Чтобы не пить, незачем собираться. А уж если собираться, то надо пить».

Однажды, в одну из безденежных минут жизни, является ко мне Некрасов и говорит:
- Есть у тебя на обед деньги?
- Нет!
- А с Фениксом не расплатился?
- Отдал частицу в последнюю получку, но опять с излишком наверстал её.
- А ведь пообедать то нужно.
- Да, не мешает...
- Знаешь что? Отправимся-ка к Ермолаю Ивановичу и убедим его в нашей честности...
- Ну его к чёрту! Заскулить... кусок в горло не полезет...
- В таком случае мы можем устроить наш обед на более благородных основаниях.
- На каких это?
- У меня с собой есть книжка со стихами, я заложу её...
- Не примет...
- Что? Буфетчик такого просвещённого заведения, как Феникс не примет в залог стихов? Этого не может быть! Головой своей ручаюсь...
- Попробуй!
Приходим в трактир.
- Вот, Ермолай Иванович, - начал Некрасов, отведя в сторону буфетчика, - у меня есть книжка собственных стихотворений... видите, какая толстая?.. Не возьмёте ли её на время к себе... может быть, поинтересуетесь почитать?..
- Некогда нам читать-то...
- Ну, так пусть бы полежала у вас... на днях я получу деньги и возьму её...
- Ах, вам в долг чего-нибудь надо? - догадался Ермолай Иванович и решительно произнёс: - никак нельзя-с, за вами и то уже очень много считается...
- Вовсе не в долг, а под залог, так сказать... эта книга очень дорогая...
- Я в книгах не понимаю-с и сказать ничего не могу, но если она точно дорогая, то посоветую вам продать её...
- Ах, Господи! Да на это нужно большое время!
- Что делать-с, а я не могу-с!..
- Так-таки решительно отказываете?
- Совершенно.
Операция не удалась. Мы уселись с ним за свободный стол и стали выжидать какого-нибудь щедрого знакомого, который угостил бы нас обедом. Такое выжиданье во время оно повторялось нами неоднократно и в большинстве удавалось, как нельзя лучше.

Из Воспоминаний артиста императорских театров А.А. Алексеева

В русской поэзии Анна Андреевна боготворила Пушкина, много занималась его творчеством и посвятила этому много своих работ. Однажды своё восхищение Пушкиным Ахматова выразила такой фразой:
Пушкин такой прозрачный... и, кажется, что он не умеет стихи писать.

Об Александре Блоке в последние годы его жизни Ахматова отозвалась так:
Самое страшно было: единственное, что его волновало, это то, что его ничто не волнует.

Про Осипа Мандельштама Ахматова говорила, что в его стихах очень сильно чувствуются интонации Кузмина. И вообще, Мандельштам всегда под чьё-нибудь влияние попадает.

Сравнивая стихи Бориса Пастернака и Осипа Мандельштама, Ахматова признавала, что у Пастернака, конечно же, есть достоинства, но есть и недостатки, которых нет у Мандельштама, и вообще, Мандельштам лучше. Когда Георгий Шенгели (который не любил и не признавал Пастернака) поинтересовался, в чём недостатки Пастернака, Ахматова сказала:
Ну, это ещё может быть отнесено к стилю поэта... У него часто язык неправильный, не по-русски.

Ахматова вспоминала, что в своё время Иннокентий Анненский обратил её внимание на переводы с французского, сделанные Максимилианом Волошиным. Он прочитал ей несколько отрывков, которые показывали полное незнание Волошиным французского языка. Это показалось Ахматовой очень забавным, если вспомнить апломб Волошина и восхищение его окружения, которое всегда отзывалось о нём как о крупном знатоке французского языка и литературы.

О стихах Ходасевича Ахматова отзывалась очень сдержанно:
Есть хорошие стихи, но всё это какое-то деланное, неоправданное.
Да и самого Ходасевича Анна Андреевна не очень любила, считая его тонким, умным, но больным человеком.

О Сергее Есенине Ахматова отзывалась приблизительно так:
Сначала, когда он был имажинистом, нельзя было раскусить, потому что это было новаторство. А потом, когда он просто стал писать стихи, сразу стало видно, что он плохой поэт. Он местами совершенно неграмотен. Я не понимаю, почему так раздули его. В нем ничего нет - совсем небольшой поэт. Иногда ещё в нем есть задор, но какой пошлый!
В другой раз Ахматова отмечала, что Есенин
очень подражателен - он просто пишет плохие стихи. Плохие - именно как стихи - вне зависимости от того, кого они напоминают.
Внешность и личность Есенина в эти годы тоже не вызывали у Ахматовой симпатии:
Он был хорошенький мальчик раньше, а теперь - его физиономия! Пошлость. Ни одной мысли не видно... И потом такая чёрная злоба. Зависть. Он всем завидует... Врёт на всех, - он ни одного имени не может спокойно произнести.
А облик Сергея Есенина Ахматова называла гостинодворским.
Напомню, что всё это Ахматова говорила до смерти поэта, но вряд ли её мнение сильно изменилось после самоубийства Есенина.

Поэт в третьем лице
В эмиграции Бальмонт в обществе говорил мало и вступал в бой, только, если по его мнению, разговор становился слишком прозаическим и касался только повседневных тем.
О себе Бальмонт говорил только в третьем лице:
Поэт считает… Поэт жаждет… Поэт проголодался…

Бальмонт у Толстого
У Бальмонта было несколько излюбленных историй, которые он рассказывал при каждом удобном случае. Он очень любил рассказывать о своём посещении Ясной Поляны, хотя эти воспоминания и были им уже опубликованы. Суть этой истории заключалась в том, что Бальмонт стал читать Толстому свои стихи Запах солнца, а Лев Николаевич не мог скрыть своего недоумения. Бальмонт, рассказывая эту историю, всегда добавлял:
Лев Николаевич умело притворился, будто мои стихи ему не понравились.

Солнце и дождь
Ещё до революции Бальмонт написал:
Я буду петь о солнце — в предсмертный час.
В эмиграции Бальмонт вёл полунищенское существование, усугубляемое душевными болезнями и семейными неурядицами.
Умер он в 1942 году в оккупированной немцами Франции, всеми забытый, и хоронили его под проливным дождём, а за его гробом шли только жена и дочь.

Отзывы современников о Бальмонте
Александр Блок об авторе сборников Горящие зданья и Будем как солнце писал как о замечательном русском поэте.
По словам Валерия Брюсова, друга Бальмонта, нежный Лионель не всегда мог совладать с демоном поэзии.
Осип Мандельштам говорил о серафической поэтике Бальмонта, а Марина Цветаева – о его непреодолённом даре, о его заморсхости, океанскости, райскости и неприкреплённости, и уподобляла Бальмонта плавучему острову

Однажды в Бродячей собаке Маяковский начал читать свои стихи. К нему подошёл Мандельштам и сказал:
Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр.
Обычно остроумный Маяковский в этот раз не нашёл, что ответить.

Зинаида Николаевна Пастернак буквально ненавидела нелояльных Мандельштамов и считала, что они компрометируют её мужа. Да, время было такое, но кто её заставлял произнести следующую фразу:
Мои мальчики [сыновья] больше всего любят Сталина – потом маму.

Однажды Мандельштам был в гостях у Катаевых и долго беседовал с красивой хозяйкой дома. Под конец он спросил:
Вы любите Ахматову?
Хозяйка ответила:
Я его не читала.
После этого Мандельштам пришёл в бешенство, нагрубил хозяевам и убежал.

1937 год. Мандельштам добился, чтобы в Союзе писателей устроили его вечер, но на назначенный вечер никто не пришёл.
Осип Эмильевич по телефону пригласил Николая Асеева, но тот ответил:
Я иду на Снегурочку.
На бульваре Мандельштам встретил Илью Сельвинского и попросил у него денег. Тот дал три рубля.

Однажды в Бродячей собаке Маяковский начал читать свои стихи. К нему подошёл Мандельштам и сказал:
Маяковский, перестаньте читать стихи. Вы не румынский оркестр.
Обычно остроумный Маяковский в этот раз не нашёл, что ответить.