Вообще-то в том, что характер у Ахматовой был малопривлекательный, я никогда особенно не сомневался. Мне было достаточно уже той враждебности, почти ненависти, которую испытывал к ней Лев Гумилев.Я вовсе не считаю Л.Гумилева надежным моральным авторитетом, но все=таки вызвать подобные чувства у сына удается далеко не каждой матери.Было и еще много всяких нюансиков и фактикиов, которые складывались в довольно отталкивающую во многих своих чертах картину. И все-таки начинания ее недоброжелателей мне представляются совершенно бессмысленными и пустыми. Они были бы осмысленными, если бы Ахматова была христианской подвижницей, причисленной к лику святых. Тогда игра еще стоила бы свеч.Или, будь Ахматова жива и имей она большое общественное влияние, имело бы смысл показать, что особенно-то доверять ее моральным суждениям не стоит. Но Ахматова - не святая и не общественный деятель, она - поэт, давно уже ушедщий в мир иной.Она давно уже интересна только своими стихами. И пытаться, на потеху торжествующим обывателям, забросать ее комьями грязи как личность? Кому это надо, какой от этого прок?"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда."
Бретон преградил Эренбургу путь посреди улицы и сказал:
- Я намерен свести с вами счеты, сударь!
- Что такое? кто вы? - спросил Эренбург.
- Я Андре Бретон!
- В чем дело? кто вы? - повторил Эренбург, не найдясь сказать лучшего.
На этот повторный вопрос Андре Бретон стал отвечать следующим образом: он раз за разом повторял, что он Андре Бретон, всякий раз при повторении "присоединял к своему имени одно из оскорблений, которыми Эренбург отличил его в своем памфлете", и каждый раз отвешивал при этом Эренбургу плюху по физиономии. То есть выглядело это так:
- Я Андре Бретон, фосфорический похабник! - Хлобысь!
- Я Андре Бретон, юноша, изучающий рукоблудие! - Хлобысь!
- Я Андре Бретон, .. и т.д.
Кроме того, по ходу дела Бретон восклицал "Моя честь затронута!"
Всего Андре Бретон пояснил Эренбургу описанным способом, кто же он такой, четыре раза, нанеся Эренбургу, тем самым, четыре оплеухи.
Но Ахматова - не святая и не общественный деятель, она - поэт, давно уже ушедщий в мир иной.Она давно уже интересна только своими стихами. И пытаться, на потеху торжествующим обывателям, забросать ее комьями грязи как личность? Кому это надо, какой от этого прок?"Когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда.
Я "Анти-Ахматову" с удовольствием прочитал, но соглашусь с Пирроном.
Все разоблачения сводятся к тому, что Ахматова была обычной женщиной своего времени и круга: распутной и хвастливой. Как будто мы не знали.
Бернард Шоу никогда не льстил Америке, часто дразнил прессу и публику США. Однажды он так написал об американцах:
"Для того чтобы пробудить в них жадный интерес, особое внимание и неизменную любовь к вам, необходимо лишь высмеивать их в глазах всего мира. Диккенс навеки завоевал их, безжалостно изобразив типичного американца вертопрахом, жуликом и убийцей... Сам я также постарался ни разу не сказать о Соединённых Штатах доброго слова. Я высмеивал обитателей этой страны, называя их деревенщиной. Я определил стопроцентного американца как 99-процентного идиота. И все они просто обожают меня".
Так что Михаил Задорнов не придумал ничего нового, изображая американцев тупыми, но популярности Бернарда Шоу он с помощью этого приёма не достиг. Вероятно, требуется ещё кое-что.
Шоу характеризовал преклонение американцев того времени перед пристойностью и чистотой как
"тонкий заговор против природы с целью обвинить ее в непристойности"
и говорил, что
"тупость и только тупость – вот что мешает Америке в наши дни".
У меня одна знакомая, молоденькая еще совсем девчонка, только пару лет назад школу закончила - вернулась сейчас как раз из Америки, где она рработала в какой-то семье чем-то вроде гувернантки. Говорит об американцах примерно то же самое, что и Шоу.
На этот повторный вопрос Андре Бретон стал отвечать следующим образом: он раз за разом повторял, что он Андре Бретон, всякий раз при повторении "присоединял к своему имени одно из оскорблений, которыми Эренбург отличил его в своем памфлете", и каждый раз отвешивал при этом Эренбургу плюху по физиономии. То есть выглядело это так:
- Я Андре Бретон, фосфорический похабник! - Хлобысь!
- Я Андре Бретон, юноша, изучающий рукоблудие! - Хлобысь!
- Я Андре Бретон, .. и т.д.
М-да.
Кроме поэзии надо владеть еще какими-нибудь полезными навыками.
Вот Дениса Васильича Давыдова, прекрасного поэта с довольно ядовитыми иногда стихами, так просто по физиономии не съездишь. Уроет на раз.
В январе 1889 года Чехов написал А.С. Суворину о возможности становления человека:
"Что писатели-дворяне брали у природы даром, то разночинцы покупают ценою молодости. Напишите-ка рассказ о том, как молодой человек, сын крепостного, бывший лавочник, певчий, гимназист и студент, воспитанный на чинопочитании, целовании поповских рук, поклонении чужим мыслям, благодаривший за каждый кусок хлеба, много раз сечённый, ходивший по урокам без калош, дравшийся, мучивший животных, любивший обедать у богатых родственников, лицемеривший и Богу и людям без всякой надобности, только из сознания своего ничтожества, - напишите, как этот молодой человек выдавливает из себя по каплям раба и как он, проснувшись в одно прекрасное утро, чувствует, что в его жилах течёт уже не рабская кровь, а настоящая человеческая..."
Александр фон Гумбольдт (1769-1859) в 1830 году в очередной раз приехал в Париж и прожил там два года. Однажды в 1832 году он в беседе с одним из французских коллег выразил желание пообедать с умалишённым.
Французский коллега не забыл о просьбе Гумбольдта и вскоре пригласил его на обед, на котором кроме них присутствовали пожилой молчаливый старик, имевший очень важный вид, и болтливый сравнительно молодой мужчина растрёпанной внешности. Второй мужчина показался Гумбольдту довольно подозрительным, так как всё время болтал на различные темы, но его суждения не отличались глубиной или оригинальностью. Он мог заговорить о музыке, перейти к истории древнего мира, потом поговорить о Наполеоне, сочинениях Адольфа Тьера (1797-1877) и вернуться к Цицерону.
После обеда Гумбольдт горячо поблагодарил коллегу за то, что он так хорошо поговорил с умалишённым. Француз удивился:
"Это каким же образом? Вы же с ним и словом не обмолвились!"
Гумбольдт настаивал:
"Вы ошибаетесь! Я имею ввиду разговорчивого молодого человека".
Француз всё разъяснил. Умалишённым оказался молчаливый старик, а за сумасшедшего Гумбольдт принял Оноре да Бальзака (1799-1850), уже известного к тому времени писателя.
Анна Андреевна таким вспоминала Бальмонта:
"Маленький, с рыжими волосами, очень длинными и растрёпанными".
...
Продолжая разговор о Бальмонте, Ахматова добавила:
"На нервной почве он сказал в 1905 году, что Николай II – дурак; его отправили в Париж. Без него был его юбилей".
Александр фон Гумбольдт (1769-1859) в 1830 году в очередной раз приехал в Париж и прожил там два года. Однажды в 1832 году он в беседе с одним из французских коллег выразил желание пообедать с умалишённым.
Французский коллега не забыл о просьбе Гумбольдта и вскоре пригласил его на обед, на котором кроме них присутствовали пожилой молчаливый старик, имевший очень важный вид, и болтливый сравнительно молодой мужчина растрёпанной внешности. Второй мужчина показался Гумбольдту довольно подозрительным, так как всё время болтал на различные темы, но его суждения не отличались глубиной или оригинальностью. Он мог заговорить о музыке, перейти к истории древнего мира, потом поговорить о Наполеоне, сочинениях Адольфа Тьера (1797-1877) и вернуться к Цицерону.
После обеда Гумбольдт горячо поблагодарил коллегу за то, что он так хорошо поговорил с умалишённым. Француз удивился:
"Это каким же образом? Вы же с ним и словом не обмолвились!"
Гумбольдт настаивал:
"Вы ошибаетесь! Я имею ввиду разговорчивого молодого человека".
Француз всё разъяснил. Умалишённым оказался молчаливый старик, а за сумасшедшего Гумбольдт принял Оноре да Бальзака (1799-1850), уже известного к тому времени писателя.
Это, конечно, анекдот, но подумайте сами, Владимирович - мог ли человек, не склонный в сильной степени к мании величия, вообще даже задумать что-то подобное "Человеческой комедии"?Уже сам этот замысел, какой-то чудовищный в своей грандиозности, явно свидетельствует о том, что его автор явно выходил за пределы психической нормы.Просто природа тут к ненормальности еще случайно добавила и гениальность, и явно маниакальный и практически неосуществимый замысел был, тем не менее, довольно успешно реализован.Но гениальность уже не относится к ведению психиатрии.
В 1925 году Уильям Фолкнер писал своей двоюродной бабушке Алабаме Лерой Фолкнер (1874-1968) из Парижа:
"Швейцария мне не понравилась. Швейцария – это большой загородный клуб, члены которого в основном американцы. Я испытываю омерзение при виде своих соотечественников в Европе. Вообрази, что в твой дом вошёл незнакомец. Плюнул на пол и швырнул тебе доллар. Именно так они себя и ведут. Я не виню местных жителей за то, что они позволяют американцам платить за эту привилегию".
Однажды Мюссе получил гонорар в 4000 франков и моментально спустил их, потратив на шикарный обед с пятью шлюхами. Сент-Бёв осудил этот поступок Мюссе, но весьма своеобразно:
"Что касается меня, то самый значительный упрёк, который я высказываю Мюссе, когда он захотел позволить себе этот каприз воображения и воплотить, хотя бы один раз, свой идеал оргии, состоит в том, что он пришёл туда уже пьяным и будучи не в состоянии морально насладиться своим исполнившимся желанием. Даже непристойности следует делать деликатно".
Альфред де Мюссе был одноклассником и приятелем герцога Фердинанда Орлеанского, сына короля Луи Филиппа по колледжу Генриха IV.
В 1836 году Мюссе написал сонет по поводу покушения Менье на короля, но не напечатал его. Каким-то образом герцог Орлеанский увидел рукопись сонета, и тот ему очень понравился. Герцог захотел прочитать сонет отцу, но тот даже не дослушал сонет так конца, так как был возмущён тем, что поэт обращался в стихах к королю на “ты”. Король даже не потрудился узнать имя поэта.
Виктор Гюго не слишком хорошо знал иностранную литературу.
Однажды на вечере в своём доме он стал нападать на творчество Гёте и заявил:
"Он написал одну только драму, “Валленштейн”, да и в той только начало хорошо".
Один из присутствующих робко заметил, что “Валленштейна” написал Шиллер.
Гюго резко и высокомерно возразил:
"Гёте или Шиллер — мне всё равно. Этих двух немцев я одинаково не люблю".
Надежда Дмитриевна Хвощинская-Зайончковская и В.Крестовский-псевдоним
Впрочем, одной своей фразой Хвощинская вошла в русскую литературу и в русскую историю.
В 1874 году был опубликован её рассказ “Счастливые люди”, который широкая публика практически не заметила. Зато его заметил Некрасов, который и процитировал его немного позднее в своей поэме “Современники”, только подогнав размер.
Салтыков-Щедрин в марте 1878 года писал Алексею Михайловичу Жемчужникову (1821-1908), одному из создателей образа Козьмы Пруткова:
"Вы живете за границей и, может быть, думаете, что у нас здесь свободы всякие. Одно у нас преуспеяние: час от часу хуже.
Правду сказала Хвощинская: бывали времена хуже – подлее не бывало.
Да, не бывало – клянусь, так! Что-то похожее на бешенство наступило. Завидую Вам, но в то же время и удивляюсь: как Вы можете с таким курсом мириться".
Только благодаря цитированию Н.А. Некрасова это выражение вошло в обиход, но мало кто знает действительного сочинителя этой популярной во все российские времена (увы!) фразы.
