Однажды писатель Марк Алданов в присутствии Бунина сказал, что великая русская литература началась лицейскими стихами Пушкина и кончилась на «Хаджи-Мурате».
Бунин, недавно получивший Нобелевскую премию по литературе, полушутливо, полуворчливо возразил:
- Ну, Марк Александрович, зачем же такие крайности? Были и после Толстого недурные писатели!
Но, как пишет свидетель этого диалога Г. Адамович, задет он, очевидно, не был, сразу согласившись, что теперь вопрос только в том, чтобы не слишком стремительно с былых высот скатиться.

***
Некий молодой писатель, из «принципиально передовых и левых», выпустил книгу рассказов, послал ее Бунину – и при встрече справился, прочел ли ее Иван Алексеевич и каково его о ней мнение.
- Да, да прочел, как же! – с живостью отозвался Бунин. – Кое-что совсем недурно. Только вот что мне не нравится: почему вы пишите слово «Бог» с маленькой буквы?
Ответ последовал гордый:
- Я пишу «Бог» с маленькой буквы, потому что «человек» пишется с маленькой буквы!
На это Бунин сказал с притворной задумчивостью:
- Что ж, это, пожалуй, верно… Вот ведь и «свинья» пишется с маленькой буквы!

***
Библия служила для Ивана Алексеевича неиссякаемым источником поэтических образов. Однако иногда он мог отозваться о ней и так:
- Странные вещи попадаются в Библии, ей-Богу! «Не пожелай жены ближнего твоего, ни вола его, ни осла его…» Ну, жену ближнего своего я иногда желал, скрывать не стану. И даже не раз желал. Но осла или вола… нет, этого со мной не бывало!

Источник: Г.Адамович. Сомнения и надежды. М., 2002.

В 1930-х годах на каком-то литературном диспуте разбиралось творчество Лидии Сейфуллиной (1889—1954).
Все ее хвалили, все восхищались. Один из «авторитетнейших» критиков — не то Луначарский, не то Коган — глубокомысленно заметил, что на стиле Сейфуллиной заметно влияние «Госпожи Бовари».

Сейфуллина немедленно попросила слова:

— Очень даже удивляюсь замечанию уважаемого товарища... Я госпожу Бовари не только не читала, но даже и не слышала, что есть такая писательница.
(Г. Адамович. Отклики)

Жанна Февр, одна из племянниц Дега, вспоминала:
Братья художника сохранили дворянскую частицу де. Свои первые картины Дега подписывал де Га, но вскоре стал писать свою фамилию слитно. Когда один из друзей спросил, почему он так поступает, дядя ответил:
В дворянстве не привыкли трудиться, а я работаю; поэтому мне больше пристало имя простолюдина.

В художественной лавке Нуази-ле-Гран некий любитель рассматривал акварели Эжена Лами (1800-1890). Он показал одну из них Дега:
Посмотрите, мсье Дега, правда, это похоже на крылья бабочек, как вы сказали однажды о полотнах Ренуара?
Дега сухо ответил:
Да, но Ренуар сажает бабочек на свой холст, а Лами прибивает их гвоздями.

Рабочие принадлежности
Один богатый любитель живописи как-то сманил танцовщицу, позировавшую художникам. Он угощал её портвейном и бисквитами, чего бедные художники не могли ей предложить. Встретив этого господина в опере, Дега сказал ему:
Мсье, вы не имеете права отнимать у нас наши рабочие принадлежности.

Когда Дега и Мане помирились после трёхлетней ссоры, Дега пришёл в мастерскую Мане. Он рассматривал эскизы Мане, его пастели, мало говорил и всё жаловался, что у него устали глаза, что он плохо видит.
Через несколько дней Мане встретил одного своего приятеля, который сказал ему:
На днях я встретил Дега, когда он выходил от Вас. Он был в восторге, он был просто ослеплён всем, что вы ему показали.
Мане ответил:
Ах, свинья! Ведь он мне ничего не сказал.

Во время одного из представлений Чайки в антракте к Антону Павловичу подошёл Владимир Александрович Поссе (1864-1940) и сказал:
“Антон Павлович, хочется вас поблагодарить за ту смелость, с какой вы решились крупного писателя, почти равного Тургеневу, вывести таким пошляком, как Тригорин”.
Антон Павлович побледнел и резко ответил:
“Благодарите за это не меня, а Станиславского, который действительно сделал из Тригорина пошляка. Я его пошляком не создавал”.

Чехов о Гаршине
“Большим талантом его назвать нельзя. “Четыре дня” и “Записки рядового Иванова” - это вещи хорошие, а всё остальное наивно... Гаршин был чудесный человек и писал в очень выгодное для беллетриста время, - после войны. Книги всегда имеют огромный сбыт и читаются особенно охотно после окончания больших народных бедствий”.

О Достоевском
Антон Павлович говорил следующее:
“Да, его жизнь была ужасна... Талант он, несомненно, очень большой, но иногда у него недоставало чутья. Ах, как он испортил “Карамазовых” этими речами прокурора и защитника, - это совсем, совсем лишнее”.

О современных ему писательницах-женщинах Антон Павлович отзывался довольно резко:
“Лучше я прочту что-нибудь из физики или по электротехнике, чем женское писание. Вот госпожи такая-то и такая-то пишут, пишут, а когда умрут, ничего от них не останется”.

Однажды Антон Павлович в разговоре о Лермонтове сказал:
“Вы знаете, как женщины относились к Лермонтову, пока он был жив? Считали его шелопаем и хлыщом”.

Рассуждал Антон Павлович и о мастерстве переводчиков:
“А вот мне трудно было бы переводить. Я так привязан к нашей, русской, жизни, что, если бы речь зашла о лондонском полисмене, я непременно думал бы о московском городовом. Знаете, как один немец перевел эпиграф к роману “Анна Каренина”? Вместо:
“Мне отмщение и аз воздам,” –
у него получилось:
“Меня подсиживают, и я иду с туза”.
По-немецки: “Ас” – туз”.

Незадолго до своей смерти, уже смертельно больной, сидел Чехов в своей комнате в Ялте. Вошла Марья Павловна и сказала ему, что заболела кухарка, лежит, у неё сильная головная боль. Антон Павлович вначале не обратил внимания на её слова, но потом встал со словами:
“Ах, я и забыл. Ведь я доктор. Как же, я ведь доктор. Пойду, посмотрю, что с ней”.
И пошёл на кухню.

Зайдя в гости к художнику Джеймсу Уистлеру, Марк Твен подошёл к только что законченной картине и, указав на облако, сказал:
На вашем месте, мистер Уистлер, я бы убрал вот это.
И сделал вид, что стирает облако.
Уистлер взволнованно воскликнул:
Осторожно, картина ещё не высохла!
На что Твен спокойно ответил:
Ничего, я в перчатках.

После знакомства с Уинстоном Черчиллем Марк Твен прислал новому другу собрание своих сочинений в 25 томах. На каждом томе Твен написал:
Быть добродетельным – благородно. Учить же других быть добродетельными – ещё благороднее. И гораздо менее хлопотно.

Годе в 1916 году Дебюсси отзывался о Стравинском:
Стравинский – это молодой дикарь, который носит вызывающие галстуки, целует руки у женщин и в то же время наступает им на ноги. В старости станет невыносим из-за того, что будет находить любую музыку нестерпимой. Но в настоящий момент он неслыхан. Стравинский относится дружественно ко мне, потому что я помог ему подняться на одну ступеньку по высокой лестнице успеха, с которой он теперь бросает гранаты, которые, однако, не все разрываются.

Дидро в 1784 году записал:
Когда мы были молодыми, мы, Монтескье, Бюффон, президент де Бросс и я, несколько раз ходили в бордель. Из всех нас, если он хорошо подготавливался, президент был наиболее импозантной фигурой.

В декабре 1818 года Шелли писал Пикоку:
Лорд Байрон связывается с женщинами самого низкого происхождения, его гондольеры находят их прямо на улицах. Он сговаривается с отцами и матерями, чтобы те продавали ему своих дочерей. Он водится с подонками, которые совсем утратили человеческий вид и лицо, и которые без зазрения совести признаются в таких вещах, о которых в Англии не только не говорят, но и. я думаю, не всегда подозревают.

В Венеции Байрон познакомился с Маргаритой Коньи, прекрасной женой булочника, которая надолго стала его постоянной пассией. Байрон называл её Форнариной (также называл свою известную любовницу Рафаэль) и писал о ней так:
Через несколько дней мы с ней поладили, и в течение двух лет, когда я имел больше женщин, чем могу сосчитать или перечислить, она одна имела надо мною власть, которую часто оспаривали, но не могли пошатнуть. Как она сама публично заявляла:
Ничего, пусть у него их будет 500, он всё равно ко мне вернётся.
Маргарита даже выучилась читать, чтобы знать от кого и о чём говорилось в письмах, которые получал Байрон.

Корней Чуковский однажды беседовал с Петром Кропоткиным о литературе и литераторах.
Об Уитмене Кропоткин отозвался так:
Никакого, к сожалению, не питаю к нему интереса. Что это за поэзия, которая выражается прозой. К тому же он был педераст! Помилуйте, как это можно! На Кавказе – кто соблазнит мальчика – сейчас в него кинжалом!

Об Оскаре Уайльде, с которым Кропоткин был немного знаком, он отзывался тоже неблагоприятно:
У него была такая милая жена... Двое детей. Моя жена давала им уроки. И он был талантливый человек. Элизе Реклю говорил, что написанное им об анархизме нужно высечь на медных досках, как это делали римляне. Каждое изречение – шедевр. Но сам он был пухлый, гнусный, фи! Я видел его раз – ужас!
Чуковский попытался “купить” Кропоткина:
В “De Profundis” он назвал Вас “белым Христом из России”.
Но это не смягчило Кропоткина:
Чепуха. “De Profundis” – неискренняя книга.

Дело было в 1833 году, когда Жорж Санд потребовала, чтобы Сент-Бёв доставил к ней Александра Дюма, отца; разумеется. Из этой затеи ничего не вышло, и тогда она переключилась на Мериме.
Мериме провёл ночь с Жорж Санд, но он натолкнулся на такую фригидность со стороны партнёрши, что у него ничего не вышло. Жорж Санд была очень раздосадована этим обстоятельством и на следующий день рассказала об этом происшествии своей лесбийской партнёрше Мари Дорваль. Вскоре Мари Дорваль конфиденциально пересказала эту историю своему любовнику Александру Дюма, а тот позволил себе бестактность публично намекнуть на такое забавное событие.
Жорж Санд была в ярости, сказала, что её публично оскорбили и попросила одного из своих любовников, Гюстава Планша, вызвать Дюма на дуэль. К счастью, секундантам удалось примирить враждующие стороны, и дуэль не состоялась.

Русский писатель Всеволод Михайлович Гаршин (1855-1888) прожил очень короткую жизнь, которая была омрачена его неизлечимой болезнью.
Все воспоминания о Гаршине, приведённые в данном выпуске, взяты из литературных дневников Фёдора Фёдоровича Фидлера (1859-1917), крупнейшего переводчика произведений русских писателей и поэтов на немецкий язык.
Фидлер (настоящее имя Фридрих Людвиг Конрад Фидлер) происходил из семьи поволжских немцев, но родился и всю жизнь провёл в Петербурге. Он с раннего детства прекрасно владел русским языком, а со студенческих лет вошёл в литературную жизнь столицы и был лично знаком со многими российскими литераторами того времени.
Предлагаемый вашему вниманию выпуск составляют, в основном, извлечения из дневников Фидлера, лишь иногда немного переработанные.

Зинаида Райх с 1917 по 1920 год была женой Сергея Есенина. Но это отдельная история. Райх была обычной канцелярской совслужащей, и в 1922 году выскочила замуж за Мейерхольда, который решил сделать свою новую жену знаменитой актрисой.

Мариенгоф рассказывает, что однажды во время вечеринки у Кусикова Есенин сидел рядом с Мейерхольдом.
Мейерхольд и говорит:
Знаешь, Серёжа, я ведь в твою жену влюблён, в Зинаиду Николаевну. Если поженимся, сердиться на меня не будешь?
Есенин шутливо поклонился Мейерхольду в ноги:
Возьми её, сделай милость. По гроб тебе благодарен буду.
Мейерхольд отплатил Есенину в тот же вечер.
Все знали, что Есенин панически боялся заразиться сифилисом, и тщательно рассматривал каждый прыщик. Вставая из-за стола, Есенин задрал верхнюю губу и сказал Мейерхольду:
Вот, десна, того...
Мейерхольд только многозначительно хмыкнул:
М-да... -
и Есенин сразу же побледнел.
Вы спросите, кто такой Кусиков? Это довольно плодовитый поэт группы имажинистов, который эмигрировал во Францию в 1924 году. Многие романсы на его стихи хорошо известны и в наше время, например, “Обидно и досадно...” или “Бубенцы”.

Вскоре после свадьбы Мейерхольд разговаривал в Мариенгофом и внезапно спросил:
Как ты думаешь, Анатолий, она будет знаменитой актрисой?
Мариенгоф поинтересовался:
Кто?
Досадуя на непонятливость собеседника, Мейерхольд пояснил:
Зиночка.
Мариенгоф от неожиданности вытаращил глаза:
Почему актрисой, а не изобретателем электрической лампочки? Ведь чтобы стать знаменитой актрисой, надо иметь талант, где-то чему-то учиться.
Мейерхольд на это замечание только хмыкнул:
Талант? Ерунда! -
и самодовольно ткнул себя пальцем в грудь. Это означало, что надо иметь мужем Всеволода Мейерхольда.

Мариенгоф невысоко оценивал мастерство Зинаиды Райх, и писал о ней так:
Райх актрисой не была — ни плохой, ни хорошей. Её прошлое – советские канцелярии. Щедрая природа одарила её чувственными губами на лице круглом, как тарелка. Одарила задом величиной с громадный ресторанный поднос при подаче на компанию. Кривоватые ноги её ходили по земле, а потом и по сцене, как по палубе корабля, плывущего в качку.

О Райх на сцене Вадим Шершеневич в одной из своих рецензий скаламбурил:
Ах, как мне надоело смотреть на райхитичные ноги!
В другой рецензии он написал более резко:
Конечно, очень плохо играла Зинаида Райх. Это было ясно всем. Кроме Мейерхольда. Муж, как известно, всегда узнаёт последним.

Были у Зинаиды Райх и защитники. На одном из театральных диспутов Маяковский заявил:
У нас шипят о Зинаиде Райх: она, мол, жена Мейерхольда и потому играет у него главные роли. Это не тот разговор. Райх не потому играет главные роли, что она жена Мейерхольда, а Мейерхольд женился на ней потому, что она хорошая актриса.

Хорошей актрисой Зинаида Райх, конечно же, не была, но она стала знаменитой. Мариенгоф своеобразно объясняет причины знаменитости Зинаиды Райх:
Свое чёрное дело быстро сделали: во-первых, гений Мейерхольда; во-вторых, её собственный алчный зад; в-третьих, искусная портниха, резко разделившая этот зад на две могучие половинки; и, наконец, многочисленные ругательные статейки. Ведь славу-то не хвалебные создают! Кому они интересны?

В какой-то момент Мейерхольд решил ставить “Гамлета”. Он собрал актёров труппы и поделился с ними своим замыслом постановки.
Тут встрял администратор театра:
А кто у нас будет играть Гамлета?
Мейерхольд быстро ответил:
Зинаида Николаевна.
Все растерянно переглянулись.
Мейерхольд продолжил:
На все другие роли прошу подавать заявки. Предупреждаю: они меня ни к чему не обязывают. Но может случиться, что некоторые подскажут то, что не приходило мне в голову. То есть: ad absurdum. В нашем искусстве, как и во всех остальных, это великая вещь.
Один из ведущих артистов театра неожиданно спросил:
Зинаида Николаевна, значит, получает роль Гамлета по вашему принципу – ad absurdum?
Все замерли, а Мейерхольд сделал вид, что не слышал этого вопроса.
Тогда этот артист вынул из кармана вечное перо и написал заявку на роль Офелии.
В результате, этот актёр был изгнан из театра.

В Риме Мейерхольд был приглашён на приём к полпреду Платону Михайловичу Керженцеву. Мейерхольд рассказывал о философском замысле постановки Гамлета, о понимании шекспировских характеров, о режиссерском решении всей трагедии и отдельных сцен. Небольшая компания избранных лиц внимательно слушала мастера.
Наконец, полпред улыбнулся:
Всеволод Эмильевич, дорогой, вы забыли нам рассказать, как вы толкуете, как раскрываете, какое нашли решение для знаменитого монолога Гамлета “Быть или не быть”?
Мейерхольд небрежно ответил:
А, это. Видите ли, товарищи, я вычеркиваю гамлетовский монолог.
И сделал паузу. Насладившись произведённым впечатлением, Мейерхольд продолжал:
Да, товарищи, я вычеркиваю его целиком, как место совершенно лишнее, никому ничего не говорящее.
Мария Михайловна, жена полпреда, очень удивилась, и у неё вырвалось простое:
Что?
Мейерхольд же продолжал дурачить публику:
Поверьте, товарищи, этот монолог, триста лет по недоразумению считающийся гениальным, тормозит действие. Кроме того, он всего лишь точное переложение в белые стихи отрывка из философского трактата “О меланхолии”, очень модного в ту эпоху. Вы, товарищи, вероятно, не согласны со мной? Вы считаете…
Дружные аплодисменты избранной публики не дали Мейерхольду закончить.
Только Мария Михайловна шепнула на ухо своему соседу, военному атташе:
Он просто издевается над нами.
Но её сосед боялся показаться невеждой и испуганно пробормотал:
Тише, тише, Марья Михайловна!
Этого “Гамлета” Мейерхольд, к счастью, так и не поставил.

Воллар одним из первых оценил полотна Сезанна и начал скупать их.
Однажды он обратился к графине, муж которой в своё время купил несколько полотен Сезанна, а графиня после смерти мужа отправила их на чердак. Когда Воллар предложил купить эти полотна, графиня высокомерно отвергла его предложение:
Мосье, это не искусство...
Воллар продолжал свои попытки переубедить графиню:
Но картины стоят денег, и если крысы...
Графиня была неумолима:
Что ж, пусть мои крысы грызут мои картины!..

Один из художников в Эксе в своё время получил в подарок от Сезанна два или три полотна. Воллар узнал об этом и попросил у художника разрешения посмотреть их. Художник категорически отверг все притязания Воллара:
Сезанн мой друг, а я не выношу издевательства над своими друзьями. Чтобы эти картины не высмеивали в моём присутствии, а кроме того, чтобы не уничтожать такой добротный холст, я пишу поверх.

Эдуард Мане написал свою Олимпию в 1863 году, но рискнул выставить её для обозрения только в 1865 году. Он долго колебался и, как пишет критик Э. Базир:
Надо было, чтобы кто-нибудь подтолкнул его. Этот толчок, которому Мане не смог противостоять, исходил от Бодлера.
Картина вызвала почти всеобщее негодование и множество обвинений в безнравственности. Только Бодлер решительно высказался в поддержку художника.
Даже Курбе, увидев Олимпию, воскликнул:
Но это плоско, здесь нет никакой моделировки! Это какая-то “Пиковая дама” из колоды карт, отдыхающая после ванны!
Мане, узнав про это высказывание Курбе, заметил:
Курбе надоел нам, в конце концов, своими моделировками! Послушать его, так идеал – это бильярдный шар!

Эдвард Мунк (1863-1944) норвежский живописец и график. Считается предшественником многих течений в живописи 20 века.

Рассеянность Мунка иногда доходила до такой степени, что многие принимали её за нелюдимость.
Однажды на улице Осло он повстречал своего приятеля, художника Карстена, и зазвал его на обед в ресторан Гран. Там они сели не за обычный столик Мунка, а рядом. Заказали кушанья, вина. Потом Мунк извинился и отправился в туалет. Вернувшись он преспокойно сел за свой обычный столик, подозвал официанта и потребовал меню. Карстен пдошел к нему и спросил:
- Эдвард, ты не хочешь со мной обедать?
- Очень хочу, - отвечал Мунк. - А ты разве в городе?

На одном из литературных собраний у Вячеслава Иванова Валерий Брюсов читал стихи, посвященные «тайнам загробного мира» (нет, просто некрофильские стихи). После чтения стихов начался обычный обмен мнений. Присутствовавшие один за другим начали выражать свои восторги. Молчал один Сологуб.

- Ну а вы, Федор Кузьмич, почему не скажете своего мнения? – спросил наконец Вячеслав Иванов.- Ведь какая тема – загробный мир.

- Не имею опыта, - отрезал Сологуб.

Трудности перевода
Однажды Анна Ахматова пожаловалась на то, что ей приходится переводить с разных языков народов СССР поэтесс, которые ей же подражают:
Омерзительнейшая работа!

Однажды Ахматова совершенно серьёзно и с гордостью начала объяснять Липкину свою родословную:
Моя прародительница Ахматова была в родстве с князьями Юсуповыми. А Юсуповы – ветвь от потомков Тамерлана. Сам же Тамерлан был потомком Чингисхана. Следовательно, Чингисхан – мой предок.
Липкин на следующий день принёс Ахматовой Автобиографию Тамерлана в переводе блестящего востоковеда В.А. Панова, с его же статьёй и комментариями к тексту. Панов категорически отрицал претензии Тимура на родство с Чингисханом:
Это обычная манера генеалогий Автобиографии – сближать героя с великим родоначальником.
Ахматова была недовольна, но всё же примирилась с тем, что она не потомок Чингисхана:
Быть потомком Тамерлана тоже неплохо.

Когда Ахматова приезжала в Москву, то она любила останавливаться на Ордынке в квартире Ардовых. Как-то Липкин пришёл на Ордынку и застал у Ахматовой Бориса Пастернака, который никак не мог закончить свой визит и всё время говорил почему-то о Голсуорси. Он называл “Сагу о Форсайтах” нудной, тягучей и даже мёртвой книгой.
Вскоре Пастернак ушёл, а Ахматова развеселилась:
Вы догадываетесь, почему Борисик вдруг набросился на Голсуорси? Нет? Когда-то, много лет назад, английские студенты выдвинули Пастернака на соискание Нобелевской премии, но получил её Голсуорси.
Липкин возразил:
Анна Андреевна, помилуйте, разве это пристало такому великому поэту?
Ахматова, уже спокойно, пояснила:
Великий этот поэт - совершенное дитя.
Такой разговор происходил задолго до присуждения Пастернаку Нобелевской премии.

Примерно в 1958 году Ахматова приехала в гости к Липкину на такси. Они выпили по паре рюмок водки (Ахматова больше пить не стала, а Липкин продолжал) и Ахматова прочитала главу из своей “Поэмы без героя”.
Липкин немедленно рассыпался в комплиментах. В изложении самого же Липкина это выглядело примерно так:
...никто из теперешних русских поэтов не понимает с такой глубиной русскую боль, русскую жизнь, как она, что никто ещё не написал о предвоенных десятых годах, а это было очень важное, переломное для России время... Об этом времени, может быть, ещё и напишут, но пока она – первая.
Анна Андреевна раскраснелась (то ли от водки, то ли от комплиментов) и похвалила Липкина за тонкое понимание стихов.
Липкин же, который принял уже больше двух рюмок, никак не мог остановиться:
Так что же получается? Среди женщин – выше всех Ахматова. Ну, давайте посмотрим, кто был раньше, да и позже. Цветаеву я в счёт не беру, потому что по-настоящему мне нравятся только ее “Вёрсты” и несколько стихотворений из последующих книг; не люблю её поэм, кроме “Крысолова”, “Поэмы Горы”.
Ахматова только улыбнулась, а Липкина понесло в глубины поэзии:
Была в восемнадцатом веке Бунина, родственница Ивана.
Ахматова:
Её никто не читал, я тоже. Следующая!
Липкин:
Евдокия Ростопчина.
Ахматова:
Это очень поверхностно.
Липкин:
Каролина Павлова.
Ахматова:
Ценный поэт, но не первого класса.
Липкин:
Мирра Лохвицкая.
Ахматова:
В ней что-то пело. Но на её стихах лежит печать эпохи безвременья – Надсон, Минский, Фофанов.
Липкин с удивлением:
Кто же тогда остаётся? Одна Сафо?
Ахматова:
Сафо - это прелестный миф. Мне её читал по-гречески Вячеслав Иванов. От строк Сафо остались одни руины.
Липкин:
Я, разумеется, Сафо не читал в подлиннике, только в переводах того же Вячеслава Иванова, в книге “Алкей и Сафо”.
Назову последнюю - Деборд-Вальмор. Пастернак сравнил с ней Цветаеву.
Ахматова завершила их разбор женской поэзии даже с какой-то горячностью:
Ещё Пушкин писал о слабости французской поэзии. Ведь ещё не было Бодлера и Верлена. А Деборд-Вальмор хотя и мила, но чересчур сентиментальна, наивна...
Мне непонятно, почему Липкин не вспомнил про Зинаиду Гиппиус.

Ахматова любила рассказывать случай, произошедший ещё за несколько лет до пушкинского юбилея в 1937 году.
Однажды в Пушкинский дом пришёл бедно одетый старик, который стал жаловаться на нужду и просил ему помочь, так как он имеет отношение к Пушкину.
Вскоре вокруг старика собралась целая толпа сотрудников Пушкинского дома, которые пытались выяснить, каким же образом он связан с Александром Сергеевичем. Старик некоторое время отмалчивался, а потом гордо сказал:
Я являюсь правнуком Булгарина!

Христианович в 1888 году дал Фидлеру характеристики некоторых русских писателей:
С Гончаровым невозможно разговаривать: либо жалуется на свои болезни, либо говорит о своих романах.

Достоевский всегда проповедовал терпимость, но был нетерпимейшим человеком на свете, не признававший рядом с собой никаких других богов.

Островский в разговоре бывает прямо-таки невыносим; он говорит каждому:
Что вы в этом понимаете?!
Если кто-то назовёт портвейн в стакане портвейном, он непременно возразит и скажет, что это херес. Начнёшь доказывать обратное - перебьёт возгласом:
Во-первых, вы изменили своё мнение, ибо сперва утверждали, что это херес, а теперь утверждаете, что это портвейн; а, во-вторых, вы всегда возражаете: я ведь сказал, что это портвейн, а вы по незнанию, говорили, что херес!
Своё изложение Христианович закончил фразой:
Никто так не завистлив к своему ближнему, как русский писатель!

Поэт Вадим Шершеневич начинал большинство своих речей словами:
Я. Товарищи, поэт гениальный!
Примерно также начинали свои выступления Есенин, Маяковский, Мариенгоф и Рюрик Ивнев.
Публика в переполненных залах или улыбалась, или тихо верила сказанному, или негодовала и злилась.
Вот этих, негодующих, Мариенгоф называл дураками.
Есенин же пояснял цель таких заявлений иначе:
Гусей подразнить.

В начале двадцатых годов XX века поэты-имажинисты часто просто хулиганили на улицах Москвы. Однажды ночью они отодрали дощечки с названиями нескольких улиц и приколотили свои. Так Кузнецкий мост превратился в Улицу имажиниста Есенина, а Петровка стала Улицей имажиниста Мариенгофа.
Неважно, что эти таблички провисели всего пару часов, зато разговоров потом было на несколько дней.
Председатель Моссовета Л.Б. Каменев отечески выговаривал поэтам:
Зачем же Петровку обижать было? Нехорошо, нехорошо! Название историческое. Уж переименовали бы Камергерский переулок.

В череде таких переименований как-то затерялся Николай Эрдман, который ничего не отдирал и не вывешивал.
Есенин даже огорчался этим:
Поотстал ты, Николаша, в славе, поотстал!
Вскоре Есенин придумал:
Ты, Николаша, приколоти к памятнику Свобода, что перед Моссоветом, здоровенную доску:
”Имажинисту Николаю Эрдману”.
Эрдман задумчиво возразил:
На памятнике-то женщина в древнеримской рубахе, а я как будто мужчина в брюках. Да ещё в зеркальных.
Есенин убедительно настаивал:
Это совершенно неважно! Доска твоя всё равно больше часа не провисит. А разговоров будет лет на пять. Только бы в Чекушку тебя за это не посадили.
Имажинист Эрдман почесал свой нос и отказался:
То-то и оно! Что-то не хочется мне в Чекушку. Уж лучше буду незнаменитым.
Всё же в 1933 году Эрдман оказался под следствием, но получил удивительно маленький срок – три года ссылки (Енисейск, Томск) и запрет на проживание в Москве после ссылки.
Все письма из ссылки к матери, Валентине Борисовне, Эрдман подписывал так: МАМИН-сибиряк.

Весной 1919 года в одном маленьком зале выступал известный литературный критик с докладом:
Наши урбанисты — Маяковский, Мариенгоф, Шершеневич.
Критик был низок ростом, очень толст, но сурово громил вышеназванных литераторов:
Товарищи, их поэзия дегенеративна. Это, товарищи, поэзия вырожденцев! Футуризм, имажинизм – поэзия вырожденцев! Да, да, вырожденцев. Но, к сожалению, талантливых. И вот, товарищи, эти три вырожденца, что сидят перед вами за красным столом, возомнили себя поэтами русской революции! Эти вырожденцы…
Маяковский ухмыльнулся и шепотом предложил Мариенгофу и Шершеневичу:
Давайте встанем сзади этого мозгляка. Только тихо, чтобы он не заметил.
И вот трое рослых, плечистых мужчин с волевыми подбородками и коротко стрижеными волосами встали позади низкого критика. А критик продолжал:
Эти вырожденцы…
Тут зал захохотал. Критик нервно обернулся и испуганно воззрился на трёх верзил.
Маяковский презрительно, глядя сверху вниз, ободрил критика:
Продолжайте, могучий товарищ. Три вырожденца слушают вас.
Критик втянул голову в плечи от ужаса, а зал заливался смехом.
Критик вскарабкался на стул, чтобы сравняться ростом с вырожденцами:
Товарищи! Товарищи! Я, как всегда, остаюсь при своём мнении. Они, эти вырожденцы…
Больше критик ничего сказать не смог, так как зал заглушал его слова свистом, грохотом и криками:
Вон! Брысь! В обоз! В помойное ведро!
Критик, тяжело отдуваясь, слез со стула, а потом и с эстрады.

На литературном диспуте в кафе “Домино” присутствовали три литературных критика: Сакулин, Айхенвальд и Коган. В таком порядке они и выступили. Потом на трибуну взошёл Маяковский и начал:
Товарищи, этот Коган сказал…
Маяковский запомнил фамилию последнего выступавшего и, не оборачиваясь, ткнул пальцем в сторону Айхенвальда.
Айхенвальд вздрогнул, но только поправил свой галстук.
Через пару минут Маяковский, вторично ткнул пальцем в сторону Айхенвальда:
Так вот, этот Коган сказал…
Айхенвальд только нервно поправил очки.
Вскоре Маяковский снова ткнул пальцем в знакомом направлении:
Этот Коган…
Айхенвальд вытер носовым платком выступивший пот и деликатно заметил:
Уважаемый Владимир Владимирович, я не Коган, я Айхенвальд.
Но Маяковский проигнорировал это замечание и примерно через минуту он снова ткнул пальцем в несчастного Айхенвальда:
Этот Коган…
Тут Айхенвальд не выдержал, нервно встал и очень громко сказал:
С вашего позволенья, Владимир Владимирович, я Айхенвальд, а не Коган.
В кафе сразу же стало тихо.
А Маяковский искоса с презрением ответил:
Все вы, Коганы!

После смерти Салтыкова (Щедрина) Чехов написал поэту А.Н. Плещееву, которого он очень уважал:
Мне жаль Салтыкова. Это была сильная голова. Тот сволочной дух, который живёт в мелком измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нём своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет Буренин, но открыто презирать умел только Салтыков. Две трети читателей не любили его, но верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения.

В марте 1895 года Чехов в письме к Суворину сделал комичную зарисовку:
Моя мать, заказывая мяснику мясо, сказала, что нужно мясо получше, так как у нас гостит Лейкин из Петербурга.
Это какой Лейкин? –
изумился мясник. –
Тот, что книги пишет?
и прислал превосходного мяса. Стало быть, мясник не знает, что я тоже пишу книги, так как для меня он всегда присылает одни только жилы.

В самом начале 1899 года Чехов в письме к Максиму Горькому коротко разбирает его творчество:
...нет сдержанности, нет грации. Когда на какое-нибудь определенное действие человек затрачивает наименьшее количество движений, то это грация. В Ваших же затратах чувствуется излишество...
Частое уподобление человеку (антропоморфизм), когда море дышит, небо глядит, степь нежится, природа шепчет, говорит, грустит и т. п., такие уподобления делают описания несколько однотонными, иногда слащавыми, иногда неясными. Красочность и выразительность в описании природы достигаются только простотой, такими простыми фразами, как “зашло солнце”, “стало темно”, “пошёл дождь” и т. д.
В марте того же года в письме к Авиловой Чехов продолжает эту же тему:
Горький мне нравится, но в последнее время он стал писать чепуху, чепуху возмутительную, так что я скоро брошу его читать...
Короленко чудесный писатель. Его любят - и недаром. Кроме всего прочего в нём есть трезвость и чистота.

Журналист Поссе в конце февраля 1900 года получил такой отзыв Чехова о новом романе Горького:
“Фома Гордеев” написан однотонно, как диссертация. Все действующие лица говорят одинаково: и способ мыслить у них одинаковый. Все говорят не просто, а нарочно; у всех какая-то задняя мысль; что-то не договаривают, как будто что-то знают; на самом же деле они ничего не знают, а это у них такой “facon de parler” - говорить и не договаривать.

В конце июля 1902 года Чехов в письме к Горькому успевает высказаться о творчестве Леонида Андреева:
“Мысль” Л. Андреева - это нечто претенциозное, неудобопонятное и, по-видимому, ненужное, но талантливо исполненное. В Андрееве нет простоты, и талант его напоминает пение искусственного соловья.

В письме к Плещееву Чехов коротко характеризует Гиляровского:
Он чует красоту в чужих произведениях, знает, что первая и главная прелесть рассказа – это простота и искренность, но быть искренним и простым в своих рассказах он не может: не хватает мужества.

То, что Золя не разбирался в живописи и был лишён художественного чутья, говорит следующий факт. Одной из любимых картин Золя было полотно художника академического направления Эдуарда Деба-Понсана (1847-1913) под названием “Истина, выходящая из источника”. Эта картина была украшена двусмысленным девизом “Nec mergitur” (“Не тонет”) с пояснительным текстом:
Подняв зеркало, Истина силится выйти из источника, где её удерживают лицемерие дона Базилио и жёсткий кулак грубой силы.
Эта картина, несмотря на все усилия организаторов распродажи, ушла всего за 350 франков. Однако такой результат никак не сказался на высокомерном отношении Деба-Понсана к произведениям художников-импрессионистов:
Я получил золотую медаль! Когда ваш Моне сможет сказать о себе то же самое, тогда мы потолкуем.

Вернёмся всё же к Сезанну. Ценители его творчества появлялись уже давно, но они составляли меньшинство среди публики, посещавшей выставки и салоны. Однако они были, и появлялись новые, только процесс признания Сезанна был очень медленным, его признали, пожалуй, последним среди всех художников-импрессионистов. Впрочем...
В 1874 году на выставке импрессионистов около полотна Сезанна “Дом повешенного” остановились граф Арман Дориа (1824-1896) с сыном. Граф Дориа был известным коллекционером произведений искусства и двадцать лет назад он защищал от нападок творчество Камилла Коро. Но теперь... Картина Сезанна явно не понравилась графу, и он стал объяснять сыну, что ему не нравится. Но чем дольше граф объяснял сыну свою точку зрения, детально разбирая картину, тем больший интерес она у него стала вызывать. Только так Арман Дориа смог по достоинству оценить талант художника, его выразительные средства и композиционное мастерство.
Кончилось тем, что граф был вынужден признать:
Нет, мы ничего решительно не понимаем! Какие-то важные особенности заложены в полотнах этого художника. Он непременно должен быть представлен в моей галерее.
И с этими словами Арман Дориа решил приобрести полотно Сезанна “Дом повешенного”.

В марте 1892 года в одном из номеров “Ле Журналь” известный критик Гюстав Жеффруа пишет о Сезанне:
Сезанн стал чем-то вроде предтечи, от которого хотят вести свой род символисты. И действительно, можно, конечно, установить прямое родство и довольно ясную преемственность между живописью Сезанна и живописью Гогена, Эм[иля] Бернара и других. Это относится и к Ван-Гогу. Хотя бы с этой точки зрения Поль Сезанн заслуживает того, чтобы его имя заняло подобающее место. Конечно, отсюда не следует, что духовная связь между Сезанном и его преемниками поддается абсолютно точному определению, и что Сезанн ставит перед собой те же теоретические и синтетические задачи, какие ставят художники-символисты. Теперь при желании уже легко уяснить себе, в чём состояла последовательность исканий Сезанна, всего его творчества в целом. Основное доминирующее впечатление такое, что Сезанн подходит к натуре не с какой-то обязательной программой, с деспотическим намерением подчинить эту натуру провозглашенному им закону, приспособить или свести натуру к формуле того искусства, которое он носит в себе. Сезанн отнюдь не лишен программы, у него есть свои законы и идеалы, но они исходят не от канонов его искусства, а от страстной пытливости его ума, от горячего стремления овладеть предметами, восхищающими его взор.
Сезанн – человек, который вглядывается в окружающий мир, человек, опьянённый открывающимся перед ним зрелищем, стремящийся передать это чувство опьянения на ограниченном пространстве полотна. Принимаясь за работу, он ищет средства, чтобы осуществить такую передачу как можно полнее и правдивее.

У дочери писателя Александры Толстой можно прочитать о другом посетителе Ясной Поляны: «Раза два приходил Бальмонт. Разумеется, стихи его отец не мог принять, и вряд ли свидание с поэтом доставило ему большое удовольствие. Он всегда стеснялся в лицо высказывать свое мнение писателям, зная, что его слово имело для них большое значение. Но, по-видимому, Бальмонта смутить было трудно. Вот как он сам рассказывает про эту встречу: «Я прочел ему «Аромат солнца», а он, тихонько покачиваясь в кресле, беззвучно посмеивался и приговаривал: «Ах, какой вздор! Аромат солнца... Ах, какой вздор!»
Окончание этой истории, почти водевильное, приводит Бунин. «Это был человек, — пишет он о Бальмонте, — который всю свою жизнь поистине изнемогал от самовлюбленности, был упоен собой, уверен в себе до такой степени, что однажды вполне простодушно напечатал свой рассказ о том, как он был у Толстого, как читал ему свои стихи, и как Толстой помирал со смеху, качаясь в качалке: ничуть не смущенный этим смехом, Бальмонт закончил свой рассказ так:
— Старик ловко притворился, что ему мои стихи не нравятся!»

Долгие годы экономкой у Шоу служила Элис Лейден. Многие анекдоты о Шоу восходят к этой остроумной женщине.
Однажды в дверь дома Шоу постучал некий журналист и поинтересовался, не может ли он увидеть мистера Шоу.
Элис Лейден отказала журналисту.
Тот возмутился:
Ну, если уж на то пошло, я предпочёл бы, чтоб меня выставил сам мистер Шoy.
Экономка возразила:
Нет, этого не будет. Именно за это мистер Шоу и платит мне, чтоб я это делала.
Рассказывая об этом случае, госпожа Лейден неизменно добавляла:
Так он и ушел, злой-злой.

В начале двадцатых годов одна знакомая спросила Ахматову:
Вы волнуетесь, когда читаете стихи на эстраде?
Анна Андреевна немного призадумалась:
Как вам сказать? Мне бывает очень неприятно (именно неприятное состояние) до того, как я вышла на эстраду. А когда я уже начала читать – мне совершенно безразлично.
Знакомая продолжала интересоваться:
У вас бывает, что вы забываете стихи на эстраде?
На этот вопрос Ахматова ответила совершенно не задумываясь:
Всегда бывает - я всегда забываю.

В другой раз, говоря о своих выступлениях на эстраде, Ахматова была гораздо многословнее:
Я не умею кланяться публике. За что кланяться? За то, что публика выслушала? За то, что аплодировала? Нет, кланяться совершенно не нужно. Нельзя кланяться. Есть такой артист Мозжухин, - у него целая система как кланяться. Он поворачивается в одну сторону, улыбается, потом в другую... И с той стороны, куда он поворачивается, хлопают громче... Что это такое? Что это за вымаливание? Как ему не стыдно!

Молодая, но уже известная балерина Лидочка Иванова однажды сказала Ахматовой, что так сгибаться, как это делает Ахматова, у них в Мариинском театре никто не умеет.
[Ахматова могла изгибаться колесом, касаясь ногами головы. Сохранились такие фотографии.]
Лукницкий комплиментарно добавил, что из Ахматовой вышла бы чудесная балерина, если бы она не захотела стать чудесным поэтом.
На эти льстивые слова Ахматова ответила, что мечтой отца было отдать её в балет.

Как-то Корней Чуковский высказался по поводу
полной и исключительной неспособности к историко-литературной работе
Анны Ахматовой, одновременно признавая её выдающееся поэтическое мастерство.
Узнав о таком отзыве Чуковского, Ахматова только улыбнулась и рассказала следующую историю.
В первой половине двадцатых годов ей поручили редактировать произведения Некрасова для какого-то народного издания. Ахматова не слишком торопилась начинать эту работу, а Чуковский узнал об этом, перепугался, что у него отобрали нечто, принадлежащее только ему [ну, как же, Некрасов!], и начал бегать по инстанциям, чтобы эту работу передали ему. Эту работу ему и передали.
Свой рассказ Ахматова закончила иронической ремаркой:
Из этой работы ничего не вышло, кроме того, что Чуковский получил за неё деньги.

В начале двадцатых годов Ахматова очень нуждалась и даже работала на огороде у Рыковых, но денег всё равно не хватало. Её уговорили пойти к Горькому и попросить работы у него. Ахматова пошла к Горькому прямо после работы у Рыковых как была, в сарафане, босая.
С работой у Горького ничего не вышло. Маститый писатель буднично произнёс:
Вы босая, а, говорят, туберкулёзная.
Вместо работы Горький предложил Ахматовой переводить прокламации с русского языка на итальянский.

В ноябре 1896 года Фидлер долго разговаривал с Павлом Михайловичем Ковалевским, который подтвердил рассказы В.И. Ламанского о Некрасове:
Воспетая им Зина - самая обыкновенная шлюха: весьма миловидна, но совершенно необразованна и глупа; находясь на смертном одре, он обручился с ней и завещал ей весь свой капитал, который превышал сто тысяч рублей; но просил её никому об этом не говорить - чтобы мир не узнал, что он, всегда во всеуслышание защищавший бедных, был богачом.

Фёкла Анисимовна Викторова (1851-1915), обручившись с Некрасовым, стала называться Зинаидой Николаевной Некрасовой.
В среде писательской интеллигенции, когда в переписке или дневниках заходила речь о вдове Некрасова, её имя всегда писали в кавычках, “Зина”.

21 февраля 1902 года Максима Горького избрали почётным академиком Императорской Академии наук по разряду изящной словесности, но прежде чем Горький смог воспользоваться своими правами, российское правительство аннулировало это избрание на том основании, что Горький находился под следствием.
Следует заметить, что права у почётных академиков были немалые, но не все знали о них. Так, например, почётный академик, приехав в любой город Империи, мог потребовать в любое время зал для лекции (для пользы просвещения, разумеется) безо всякой цензуры. Разумеется, что российское правительство не собиралось предоставлять Горькому такую возможность, но некоторые деятели культуры возмутились “произволом” царского правительства.
Взволновался и Антон Павлович, который начал оживлённую переписку по этому вопросу с Владимиром Галактионовичем Короленко (1853-1921) и Никодимом Павловичем Кондаковым (1844-1925).
25 августа 1902 года Чехов послал академику Александру Николаевичу Веселовскому (1838-1906) письмо, в котором отказывался от своего звания почётного академика с не слишком убедительной мотивировкой:
В газетах было напечатано, что, ввиду привлечения Пешкова к дознанию по ст. 1035, выборы признаются недействительными. При этом было точно указано, что извещение исходит от Академии наук, а так как я почётный академик, то это извещение исходило и от меня. Я поздравил сердечно, и я же признал выборы недействительными, - такое противоречие не укладывается в моём сознании, примирить с ним свою совесть я не мог.
Одновременно с Чеховым отказался от этого звания и Короленко.
Следует заметить, что когда Чехов посылал Веселовскому список своих кандидатов на звание почётного академика, имени Горького в этом списке не было. Но когда избрание Горького правительство аннулировало, Чехов заволновался... Его возмутил сам факт вмешательства правительства в академические дела.
Ведь Куприна, например, несколько раз выдвигали в почётные академики, но его не выбирали сами члены Академии наук, и никакого возмущения не было.

Впрочем, Бунин критически отнёсся ко всей этой истории:
Я объясняю избрание Горького в почётные академики, писателя не с академическими достоинствами, только ненормальным состоянием умов нашего интеллигентного общества в начале этого [XX] века. Горькому можно было поставить памятник, прославлять его на все лады, но избирать в академики...

Первоначально петардой назывался некий гибрид бомбы и пушки. Это был пузатый сосуд, наполненный порохом, который устанавливали под воротами укрепления и взрывали, поджигая фитиль. Сами понимаете, у подрывников часто возникали сложные ситуации: надо было успеть смыться в укромное местечко до взрыва.
Считается, что слово петарда происходит от французского petar – “пердун”.
Если помните, у Шекспира в “Гамлете” в III акте главный герой говорит о своих “друзьях” Розенкранце и Гильденстерне:
"Забавно будет, если сам подрывник взлетит на воздух..."
Так перевёл Шекспира Борис Пастернак.
Михаил Лозинский перевёл это место несколько иначе:
"В том и забава, чтобы землекопа взорвать его же миной..."
А вот как это выражение звучит в оригинале:
"...hoist with his own petar..."
В дословном переводе:
"...будет взорван собственным перденьем".
Наверняка, публика приходила в восторг от подобной шутки!