Какие-то запахи детства стоят
И не выдыхаются.
Медленный яд
уклада,
уюта,
устоя.
Я знаю – всё это пустое,
Всё это пропало,
распалось навзрыд,
А запах не выдохся, запах стоит
Первых сплетен осклизлые плети
Над твоей нерешённой судьбой;
Говорят. что по блату
в балете
Может сделать карьеру любой.
Может сделать карьеру любая.
Лишь бы сделаться вдруг протеже.
B лебедином луче погибая,
Ты воскреснешь Плисецкой уже.
Но не станешь, как лебедь, крылата:
У искусства особая стать, -
Невозможно при помощи блата
Умирающим Лебедем стать.
Хрип электрической сирены
В дом через окна, через стены
Доходит, прерывая сны.
Расходится по всей квартире:
Все знать должны, все знать должны,
Что мы живём в реальном мире,
Что этот коммунальный кров,
В ночных светил сиянье дивном, -
В реальнейшем из всех миров,
И уж, конечно, в обьективном.
Мы люди сентября. Мы опоздали
На взморье Рижское к сезону, в срок.
На нас с деревьев листья опадали,
Наш санаторий под дождями мок.
Мы одиноко по аллеям бродим,
Ведем беседы с ветром и с дождем,
Между собой знакомства не заводим,
Сурово одиночество блюдем.
На нас пижамы не того покроя,
Не тот фасон ботинок и рубах.
Официантка нам несет второе
С презрительной усмешкой на губах.
Набравшись вдоволь светскости и силы,
Допив до дна крепленое вино,
Артельщики, завмаги, воротилы
Вернулись на Столешников давно.
Французистые шляпки и береты
Под вечер не спешат на рандеву,
Соавторы известной оперетты
Проехали на юг через Москву.
О, наши мешковатые костюмы,
Отравленные скепсисом умы!
Для оперетты чересчур угрюмы,
Для драмы слишком нетипичны мы.
Мигает маячок подслеповато -
Невольный соглядатай наших дум.
Уже скамейки пляжные куда-то
Убрали с чисто выскобленных дюн.
И если к небу рай прибит гвоздями,
Наш санаторий, не жалея сил,
Осенними и ржавыми дождями
Сын плотника к земле приколотил.
Нам санаторий мнится сущим раем,
Который к побережью пригвожден.
Мы люди сентября. Мы отдыхаем.
На Рижском взморье кончился сезон
От зеленого поля села
До зеленого поля стола,
По которому крутится-вертится шар заказной
В знаменитой пивной,
В Метрополе,
Деревенского парня судьба довела,
Как тогда говорили, по божеской воле.
Вскоре сделался он игроком настоящим. А это
Многократно усиленный образ поэта,
Потому что великий игрок
Это вовсе не тот, кто умеет шары заколачивать в лузы,
А мудрец и провидец, почти что пророк,
С ним, во время удара, беседуют музы.
Как поэт, он обидой ничтожной раним,
Как игрок, ненадежной удачей храним,
Потому что всегда Серафим
Шестикрылый свои простирает крыла
И над ним,
И над полем зеленым стола,
По которому крутится-вертится тот партионный
Или этот, поменьше, в котором своя,
Кариолисовы утверждая законы,
Куш, деленный на доли, кому-то суля.
В святцах смысла особого не разумея,
В честь Есенина перекрестили Егора в Сергея
Игроки игрока. И в назначенный срок
Первородное имя к нему возвратилось. Игрок
Кий сменил на пророческий посох
И творит не на аспиде шульцовских досок,
А на белых страницах - проводки рифмованных строк.
Что прославить ему суждено,
Поле сельское, или сукно,
По которому...
Впрочем, не все ли равно.
У поэзии нет преимущества перед игрой -
Вечный бой - лишь бы только остаться собой.
Ни к тому и ни к этому лиру его не ревную,-
Все присущее миру в гармонию входит земную.
Jan. 27th, 2013 03:53 am (UTC)
Off
Вы случаем не знаете,кто герой стихотворения Межирова
Баллада о возвращенном имени quantoforum.ru/gallery/743-mezhirov-izbrannoe?start=120#148323 Межиров Избраное
- билльярдист и поэт?
Извините за беспокойство.
Григорий
Link | Reply | Thread | Edit | Delete | Track This
***
Без вина, без веселья, без брани
Завернули невесту в рядно,
Посадили в мякинные сани,
Мать, вздохнув, окрестила окно.
За косого поповского внука
Выдавали горбатую дочь,
Только Найда - брюхатая сука,
Провизжала в морозную ночь.
А наутро кричали вороны,
Над рекою толпился народ -
Недоехали молодожены,
В темноте провалились под лед.
Говорят, отслужили им тайно
Панихиду в поповском дому -
Может лед проломился случайно,
Может Бог рассудил - ни к чему.
(цитирую по памяти)
Пораженный силой этого стихотворения Межиров, спросил у Митасова:
- Что вы себе представляли, когда его писали?
- Я думал о себе и о Евтушенко, - ответил Егор
Всё очень индивидуально. Лично мне стихотворение Митасова не кажется очень сильным и значительным. Межиров и Алиханов имеют право на своё мнение. Но и я тоже
Я начал стареть,
когда мне исполнилось сорок четыре,
И в молочных кафе
принимать начинали меня
За одинокого пенсионера,
всеми
забытого
в мире,
Которого бросили дети
и не признает родня.
Что ж, закон есть закон.
Впрочем, я признаюсь,
что сначала,
Когда я входил
и глазами нашаривал
освободившийся стол,
Обстоятельство это
меня глубоко удручало,
Но со временем
в нем
я спасенье и выход нашел.
О, как я погружался
в приглушенное разноголосье
Этих полуподвалов,
где дух мой
недужный
окреп.
Нес гороховый суп
на подрагивающем подносе,
Ложку, вилку и нож
в жирных каплях
и на мокрой тарелочке –
хлеб.
Я полюбил
эти
панелью дешевой
обитые стены,
Эту очередь в кассу,
подносы
и скудное это меню.
– Блаженны, –
я повторял, –
блаженны,
блаженны,
блаженны... –
Нищенству этого духа
вовеки не изменю.
Пораженье свое,
преждевременное постаренье
Полюбил,
и от орденских планок
на кителях старых следы,
Чтобы тенью войти
в эти слабые, тихие тени,
Без прощальных салютов,
без выстрелов.
без суеты.
Aleksandr MEZHIROV1
* * *
I began to grow old
when I turned forty-four,
And at the eating place on the corner,
I was already taken
For a lonely retiree,
forgotten
by every soul
on earth,
Forsaken by his children
and ignored by the rest of his kin.
Well, this is the law of life, isn’t it?
Yet I confess
that at first,
Whenever I entered the place
and looked around
for a vacant table,
This circumstance depressed me.
But later
I found in it
the emergency exit in the building called life.
Yes, I submerged
into the muffled hubbub of voices
Of that place
in almost a cellar,
where my ailing spirit
was strangely healed,
As I carried a pea soup
on a quavering piece of plastic,
A spoon, a fork, and a knife,
still dripping,
and a hunk of bread on a plate –
also wet.
I came to love
those
crudely paneled
walls,
That line to the counter,
the trays
and the meager menu card.
“Blessed are,”
I muttered,
“Blessed are,
Blessed are,
Blessed are…”
That blessed squalor
I shall never betray.
I came to love
the defeat at the game of life,
And the faded traces
of decorations
on old uniforms,
And I could now enter
the world of shadows just like another shadow,
Without farewell salvos,
solemn faces,
or fuss.
В предгорьях Альп стоит сырое лето.
И после жизни, прожитой нелепо,
Под мокрой простынёй такая дрожь, -
Трясёт, колотит, корчит - не уймёшь.
И всё же старость, всё-таки награда, -
Уже игры любимой мне не надо,
Уже не мажу, об заклад не бьюсь,
Уже ни мора ни боюсь, ни глада,
Лишь взгляда беззащитного боюсь,
Уловленного где-то ненароком
На перекрёстке людном и жестоком.
Мир везде и всюду одинаков, -
Изнывая от его щедрот,
Баранаускайте через краков
По центральной улице идёт.
Все грубы и наглы.
Чем же, кем же
Утешаться к тридцати годам
Баранаускайте, манекенше,
Разьезжающей по городам?
Здесь и там, то в Праге, то в Варшаве,
Все они грубы и наглы.
Но
Баранаускайте вправе, вправе
Тем же отвечать. И пить вино...
И -
В вечерний шёлк полуодета,
А точнее - полунагишом -
Краковская гейша с тенью гетто
На лице красивом и большом,
Голосом поставленным и резким,
Яркой краской увеличив рот,
Перепутав польское с еврейским,
Голубые песенки поёт.
Крупная, по-женски обжитая,
И впоолне здоровая на вид,
О любви и нежности мечтая,
По ночам тоскует и не спит.
Вот и разрушается здоровье,
Неполадки в теле молодом, -
И струя ветхозаветной крови
Через сердце движется с трудом.
Для чего ей новых мод шедевры,
Синей тушью подведённый взгляд,
Если не выдерживают нервы
И почти без повода шалят.
Лишь одна осталась ей свобода -
Вспоминать свою былую прыть
И, не соблюдая перехода,
Медленно проспект переходить.
Милиционеры, не зевайте,
Поскорей свистки пускайте в ход, -
Переходит Баранаускайте
Улицу не там, где переход.
Красные чулки и чёрный шарф,
Сумочка из кожи крокодила,
Баранаускайте платит штраф,
А квиток к витрине прилепила.
Поплевала на него - и шлёп,
Так и припечатала квиточек,
Чтобы отучить, отвадить чтоб
Всех до приставания охочих.
Хороший стих, но длинный. И я не стал бы его набивать, если б не 2 последних строфы
Свиристят в потёмках кинескопы -
Окна телевизорной Европы.
Под луной мерцают валуны,
Светится туман морозно-свежий,
Окна плодородных побережий
Сине-серым светом зажжены.
Старый перекрёсток Амстердама
Дом Спинозы - прямо и направо
И мемориал-полуподвал,
Где философ стёкла шлифовал.
И горит, горит, хоть волком вой,
за твоими стёклами, Спиноза,
В окнах, запотелых от мороза,
Свет последней стадии склероза
Дармовой культуры мировой.
Прежде всего спасибо, Григорий, что открыли для меня этого поэта. Я не знал, к стыду своему.
А во-вторых, Вам не заметно, что эти стихи очень каэспэшны? В смысле, как влитые ложатся на песни у костра, как будто созданы для этого?
Прошу не судить строго, это - первое и очень поверхностное впечатление. Для меня КСП, кстати, - это не "пьяные бородатые мужики, которые что-то там под гитару орут", а духовно близкая мне субкультура со своими великими людьми
Спасибо Вам. Стихи Межирова как песни я совсем не воспринимаю. Он и его стихи - рваные, достоевские, все из противоречий. Ветер бездомности.
Ну, и у него есть знаменитое хрестоматийное стихотворение,которое мне совсем не нравится - "Коммунисты вперёд".
... И обращается он к милой:
— Люби меня за то, что силой
И красотой не обделён.
Не обделён, не обездолен,
В поступках — твёрд, а в чувствах — волен,
За то, что молод, но умён.
Люби меня за то хотя бы,
За что убогих любят бабы,
Всем сердцем, вопреки уму, —
Люби меня за то хотя бы,
Что некрасивый я и слабый
И не пригодный ни к чему.
Отненавидели и отлюбили.
Сделались тем, что когда-то мы были.
И пребывали бесчуственно вплоть
До сотворенья из глины, из пыли -
Трогать нельзя ничего на могиле, -
Не исчезает бессмертная плоть.
В землю угрюмо потуплены взгляды.
Падают листья и Муза поёт,
И появляется из-за ограды
Чёрный весёлый кладбищенский кот.
