Чудес на свете повидав немало
И множество затронув важных тем,
Когда почти что дней моих не стало.
Я был ошеломлён однажды тем,
Что два добропорядочных злодея,
Известности всесветной короли,
О чём-то большем истово радея,
Ребёнка в жертву славе принесли.
И оба-два в одном желаньи славы
Прошли сквозь дверь из толстого стекла,
Оставив на паркете след кровавый.
Поскольку кровь действительно текла.
По лестнице, которую однажды
Нарисовала ты, взойдет не каждый
На галерею длинную. Взойду
Как раз перед зимой, на холоду,
На галерею, по твоим ступеням,
Которые однажды на листе
Ты написала вечером осенним
Как раз перед зимой ступени те
Гуашью смуглой и крутым зигзагом.
По лестнице почти что винтовой,
По легкой, поднимусь тяжелым шагом
На галерею, в дом открытый твой.
Меня с ума твоя зима сводила
И смуглая гуашь , ступеней взмах
На галерею, и слепая сила
В потемках зимних и вполупотьмах
У Вас романтические представления о жизни.
Сказать о большинстве великих поэтов: сволочь! - это очень сильно им польстить.
Я Франсуа, чему не рад -
Увы, ждёт смерть злодея.
И сколько весит этот зад,
Узнает скоро шея.
Давайте для примеру 1-ую русскую шестёрку.
Пушкин - мразь. И с отвращением читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю
Блок и Тютчев - дрянь. Маяковский - мразь(читаем скажем Шостаковича)
Лермонтов - гадина. Любимым его занятием - кроме творчества - было издеваться над окружающими.
Есенин - мразь и дрянь.
Но любим мы их не за это.
Лично я считаю, чт работа поэта - слушать гармонию мира и доносить её нам - столь трудна, что на самоконтроль сил просто не остаётся. И большинство из них переживают это очень тяжело. Пушкин и Вийoн процитированы. Самоубийства Лермонтова(дуэль с Матыновым по существу была самоубийством - он оскорбил Мартынова так, что тот вынужден был стреляться насмерть, а от своего выстрела Лермонтов всегда отказывался),Есенина, Маяковского, поведение Блока в последние годы, ...
Добавлю, что даже лично я - совсем не ангел. Подозреваю, что и Вы.
А ваша прелесть в том и состоит,
Что явно или тайно, в миг единый,
И образ и подобье исказит
Любой из нас без видимой причины.
Но не исключено, что заключён
Смысл наивысший бытия земного
И в том, что снова образ искажён
И что искажено подобье снова
И наконец поймет суровый брат,
Что я совсем не в этом виноват,
Что виноват, но виноват не в этом, —
И знобким, робким, непрогретым летом
Лежу со свечкой восковой в руке,
И над столом клубится воздух синий
Благорасположеньем, благостыней,
Пожалованными на сквозняке.
И не разрешены мои проблемы,
Мои итоги не подведены,
Зато какие темы для поэмы
Мне этим обстоятельством даны.
Чуть наклонюсь и варежку сырую
На повороте подниму со льда,
Подумать страшно, как тебя ревную
И как люблю… Должно быть навсегда….
Еще болезни наши, наши морги,
Могилы наши — ох как далеко!
И я черчу веселые восьмерки
На раскаленном льду ЦПКО.
Мне подражать легко, мой стих расхожий,
Прямолинейный и почти прямой,
И не богат нюансами, и все же,
И вопреки всему, он только мой
Как хорошо! Но всё-таки, 1-ая строфа - гениальная И 2-ая необходимое её продолжение, но ... Чуть недотягивает. а 3-я ... Не знаю. Но есть и другие мнения.
Жизнь зиждилась на мяснике знакомом,
На Юшине, который был поэт,
Идиллий выразитель деревенских
И вырезатель мяса для котлет –
Предмета вечных вожделений женских.
Он был из обездоленных.
Но это
Врагом земли не сделало поэта, –
Имея в Подмосковье огород,
Выращивал приятные закуски,
Чтоб всё-таки закусывал народ,
Уж если стаканами пьёт, по-русски.
Он сочинял стихи, точнее песенки,
В них вкладывая опыт свой и пыл, –
Прямые строчки, безо всякой лесенки, –
Но очень Маяковского любил.
Пока из мяса жарились котлеты,
Он сочинял припевы и куплеты,
В них вкладывая пыл и опыт свой, –
Как по деревне, в шёлковой рубахе,
Гуляет парень и как веют страхи
Над девушкиной бедной головой.
Питая до отмеренного часа
И вечный дух и временную плоть,
Промеж Парнаса и парного мяса
Он перепутье смог перебороть.
И песенки его поет поныне
В голубовато-белом палантине,
Своим прекрасным голосом навзрыд,
Одна из карамзинских аонид.
Как обстоят дела с семьёй и домом?
Мороженое мясо в горле комом.
Жизнь зиждилась на том, что был знаком
Через чужих знакомых с мясником,
Который был поэт... Не отпевали...
И неизвестно кто похоронил,
Кто мертвые глаза ему закрыл.
Обедаю теперь в «Национале»,
В тени лиловой врубелевских крыл
(Конечно, это выдумка, не боле, –
Тем более они на «Метрополе»,
Да и не крылья, да и цвет иной,
Да и не всё ль равно, в какой пивной).
Бушуют калориферы при входе
В «Националь». Не слишком людно вроде,
Но нет местов. Свободных нету мест,
Пока обеда своего не съест
Симпозиум, конгресс и прочий съезд.
Доел. И наступила пересменка
Вкушающих посменно от щедрот,
Над новыми клиентами плывёт
Шумок несуществующего сленга.
Кайфующая неомолодёжь, –
Коллеги, второгодники-плейбои,
В джинсовое одеты, в голубое,
Хотя повырастали из одёж
Над пропастью во ржи (при чём тут рожь)...
Они сидят расслабленно-сутуло,
У каждого под задницей два стула,
Два стула, различимые легко:
Один – купеческое рококо,
Другой – модерн, вертящееся что-то
Над пропастью во ржи (при чём тут рожь), –
И всё же это пропасть – пропасть всё ж,
Засасывающая, как болото.
И все они сидят – родные сплошь
И в то же время – целиком чужие.
Я понимаю это не впервые
И шарю взглядом. Рядом, через стол,
Турист немецкий «битте» произносит
И по-немецки рюмку шнапса просит.
Он хмур и стар. И взгляд его тяжёл.
И шрам глубокий на лице помятом.
Ну да, конечно, он ведь был солдатом
И мог меня голодного убить
Под Ленинградом –
И опять мы рядом –
За что, скажите, мне его любить?
Мы долго так друг друга убивали.
Что я невольно ощущаю вдруг,
Что этот немец в этой людной зале
Едва ли не единственный, едва ли
Не самый близкий изо всех вокруг.
Перегорело всё и перетлело.
И потому совсем не в этом дело,
Как близок он – как враг или как друг.
Ну, а тебе да будет пухом, Юшин,
Твоя земля. Вовек не бысть разрушен
Храм духа твоего. Душа поёт!
И, пребывая в безымянной славе,
Ты до сих пор звучишь по всей державе,
Не предъявляя за котлеты счёт.
Grigoriy поставьте даты под стихами. Вроде читал,перечитывал и даже наизусть кое-что помню, а уперся взглядом в На семи на холмах на покатых, как под дых дали.
Александр Петрович был лучшим знатоком Русской Поэзии. Солоухин долго искал автора стихотворения легкой жизни я просил у бога....Всех собратьев по перу перетормошил - всё бестолку. Пока кто-то не посоветовал обратиться к Межирову. Как же мы равнодушны и бесжалостны к нашим талантам. Ушел из жизни человек, а мы и не заметили. Вечная вам память, Александр Петрович!
Александр Петрович был лучшим знатоком Русской Поэзии. Солоухин долго искал автора стихотворения легкой жизни я просил у бога....Всех собратьев по перу перетормошил - всё бестолку. Пока кто-то не посоветовал обратиться к Межирову. Как же мы равнодушны и безжалостны к нашим талантам. Ушел из жизни человек, а мы и не заметили. Вечная вам память, Александр Петрович!
Чуть наклонюсь и варежку сырую
На повороте подниму со льда,
Подумать страшно, как тебя ревную
И как люблю… Должно быть навсегда….
Еще болезни наши, наши морги,
Могилы наши — ох как далеко!
И я черчу веселые восьмерки
На раскаленном льду ЦПКО.
Мне подражать легко, мой стих расхожий,
Прямолинейный и почти прямой,
И не богат нюансами, и все же,
И вопреки всему, он только мой
Как хорошо! Но всё-таки, 1-ая строфа - гениальная И 2-ая необходимое её продолжение, но ... Чуть недотягивает. а 3-я ... Не знаю. Но есть и другие мнения.
Не помню у кого. Строчки в стихе, как девки в хоре. Вместе - чудо. А выдернешь - та косая,та рябая.
Я иду по изданию Избранное Москва Худ литература 1989. Что есть в Сети - копипащу, чего нет - набиваю. Так в этом издании дат нет. Так решил видимо сам Межиров.
Зима.
...Из равновесья диких сил...
Е. Баратынский
Он завтракает в 5 стаканом чая
И дремлет в зимней темноте, читая
Без пропусков, но и без увлеченья,
При свете, недостаточном для чтенья.
Зима. И если погасить ночник,
Снег, бьющий в стёкла, осветит полнее
Предел огромной комнаты в траншее
Арбата и незастеклённых книг.
А за окошком города и веси
Теперь уже в последнем равновесье
Недиких сил. И лютый приступ голода
Блокированного, больного города
На берегу. И лютая тоска
По той войне. И зимняя Москва.
Поют в его дому сверчки запечные,
Что суждено ему на веки вечные
К несчастью - завлитчастью... Ну и что ж...
Быть может номера у нас и ложные,
Но всё же мы работаем без лонжи, -
Упал - пропал, костей не соберёшь.
Так размышляет он. И тем не менее -
Сомнительное самоутешение.
