Нету лютей, добродушней и жарче оскала
И в Первояну обиженно так гомоня,
Всем, кто её отвергал от велика до мала,
Эта собака прилежно и долго искала
Двор и хозяина, не исключая меня.
Вид у собаки такой не особо приметен,
Слышу опять у забора она гомонит,
Вижу, пластается над остриями штакетин,
Выше ворот, навсегда убегая, летит.
Он везде появлялся лет сорок, а то и поболе подряд
И совсем не состарился. Но почему-то, на взгляд,
Помнят все на лице у него, проходящего с неумолимой
надменностью мимо, -
Выраженье обиды жестокой и неумолимой.
И поэтому в этой обиде таится беда,
И в надменности неумолимой опасность таится,
Тень бросая на встречные и безразличные лица.
Что поделаешь, если никто никогда
Не обидел его, не потратил на это труда, -
И на это обижен и с этим ему не дано примириться.
Начала - и с самого начала
То, что ты сказала - ты сказала
Правильно до самого конца.
Впрочем только правильно. Не боле.
Ибо говорила мимо боли,
Сказанной от 1-ого лица,
Высказанной в шестьдесят без мала
И в итоге жизни прожитой.
Ну а то, что ты ему сказала,
Ты сказала мимо жизни той.
Даже апология Володи,
Милого кумира твоего,
Что лежит на кладбище при входе,
Прозвучала несколько мертво.
В споре с кем-то начала и вскоре,
Чтоб начала и концы свести,
На прощанье ты сказала:sorry,
Вместо неуместного - прости.
Мать о сыне, который на Курской дуге, в наступленье
Будет брошен в прорыв, под гранату и под пулемет,
Долго молится, перед иконами став на колени,-
Мальчик выживет, жизнь проживет и умрет.
Но о том, что когда-нибудь все-таки это случится,
Уповающей матери знать в этот час не дано,
И сурово глядят на нее из окладов спокойные лица,
И неведенье это бессмертью почти что равно.
Но, кроме неба, сам себе судья.
Как это ни банально - только я,
За то, что был причиной слёз однажды
И не однажды, за причину каждой
Слезы, за слёзы пролитые все
Я расплачусь. Хотя считал Мюссе,
Что он бессмертен лишь по той причине,
Что плакал. Впрочем, не об этом ныне
Я речи с переносами веду.
Я виноват в слезах моей любимой,
Не искупить вину постом и схимой, -
Необходимо расплатиться за
Проплаканные досуха глаза.
На материках планеты,
Свой казенный путь торя,
Сколько раз бросал монеты
В океаны и моря,
Сколько раз бросал-прощался,
Столько раз и возвращался, -
Стало быть, бросал не зря.
И на этот раз бросаю
Горсть монет, на этот раз,
И на этот раз не знаю,
Возвращусь ли, но бросаю,
Впрок бросаю, про запас.
Чтоб вернуться в эти дали,
Где над черною водой
Птицы белые взлетали
В непроглядный час ночной
Над океаном завыванье ИЛа,
Вдоль вытянуты кресла в три ряда.
Торонто...Дели... Но какая сила
Тебя сегодня привлекла сюда?
Твой длится день. просроченный, нелётный, -
Обшивки лихорадочная дрожь...
В салоне воздух редкий или плотный,
Иллюминатор потный. Не протрёшь.
Ты тело чужеродное в системе
Орбит надземных. Твой металл устал.
Ни с этими не спелся и ни с теми
И даже балансировать не стал.
ты притерпелся ко всему настолько,
Что сам сумел постигнуть всей тщетой:
Ах, это не трагедия, а только
Закон природы грубый и простой.
А в остальном!
Чтож в остальном? Стальное
Косит в иллюминаторе крыло.
В сыром, предэкваториальном зное
Смешное что-то в голову пришло
(Чужая старость раздражает малость,
Своя к себе же вызывает жалость).
Там над коротенькой травой,
Там в палисадниках старинных,
Там розы при минусовой
Температуре на куртинах.
С материка на материк,
Ирландский город Лимерик -
Отель последнего транзита.
В кабину лифта взгляд проник
На миг, и снова дверь закрыта, -
И стал сопровождать всеместно
Меня повсюду и подряд
Тот совершенно неизвестно
Кому принадлежащий взгляд.
На долю малую минуты
Открылась дверь, слегка звеня,
И я увидел этот лютый
Взгляд, ненавидящий меня.
В пустой кабине лифта, в сонном
Отеле снег стекал с пальто.
Дверь на мгновенье с лёгким звоном
Открылась. Не вошёл никто.
Одно из самых жутких стихотворений русской поэзии. Может быть, самое жуткое.
Два профсоюза рикш борьбу ведут
За центр Калькутты. Потому что труд
Полгорсти риса все-таки приносит.
Холера косит, ветер оспу носит,
И прокаженный милостыню просит,-
Два профсоюзных рупора орут.
Полгорсти риса - высшая награда,
По зернышку позорный этот счет.
Но, может быть, другого и не надо,-
Другое на несчастье обречет.
И велорикшам не уйти с окраин,
И не наметить конъюнктурный сдвиг,
И в центре до сих пор еще хозяин
Тот из двоих, кто на своих двоих.
Не забывай меня, Москва моя...
Зимой в Нью-Йорке проживаю я,
А летом в Орегоне, где сухие
Дожди, дожди. И океан сухой,
А в Портленде и климат неплохой,
Почти как в средней полосе России.
Оказия случится, поспеши,
Чтобы письмо упало не в могилу.
Пошли негодованье – от души,
А так же одобренье – через силу.
…Четыре письма с другой стороны Земли
из неведомых мне Соединённых Штатов
через океан переплыли, приехали и пришли,
сохранив на конвертах марочные заплаты.
Их отправил в мой адрес старый больной поэт:
два из города Портленд, ещё два – из Нью-Йорка.
Он доживать уехал в Штаты остаток лет,
за что Станислав Куняев устроил поэту порку
в одном столичном журнале… Полноте, гордый Стас,
чья бы корова… Да. А вы уж лучше молчите,
Межиров в своё время много сделал для вас
и вы его называли мудрым словом «учитель»,
так же, как Евтушенко… Вслед старику плевать
только за то, что в нём – капли еврейской крови…
В Портленде у него та же, что здесь, кровать,
то есть, постель больная и жалобы на здоровье.
Он в шинели солдатской прошёл через всю войну,
очень переживал, когда распалась держава,
которую защищал… И выбирать страну,
где в сыру землю лечь, имеет такое право.
Александр Петрович, крестный родитель наш –
двенадцати человек – студентов Литинститута!
Маленьким знаком «плюс» в руке его карандаш
жизни перевернул всех двенадцати круто.
Кем теперь были б мы? – «Если бы да кабы…»
Разве, глядя на мир, можно не удивляться? –
межировской рукой водила рука судьбы,
когда он нас выбирал из тысячи – двенадцать.
Славно было время! Славный был семинар
лучший – из всех других на нашем веселом курсе.
Как мы внимали мэтру (тоже ведь – Божий дар!)
так не внимали и семинаристы в бурсе.
Он с высоты войны, прожитых долгих лет
и написанных книг был с нами равным всё же,
и 66-й вильямовский сонет
в те ещё времена чтил всех других дороже.
Он – сибарит, игрок в карты и на сукне,
по которому шар катится в «Метрополе»,
ныне живёт в другой, чуждой ему стране.
Впрочем - уехал сам. Впрочем – по доброй воле.
Вот - четыре письма… Болен поэт и стар.
Что ему – той земли фетиши и красоты?
Снится ему Москва, снится Тверской бульвар,
снится война, бои, Синявинские болота…
Он разобраться не умел никак
В чужих восторгах и в своей печали -
Менялся климат на материках,
Народы гибли, расы вымирали.
Он был провинциалом. На Руси
Таких людей встречается немало,
И только то, как он ловил такси,
Не выдавало в нём провинциалa
Всё-таки Межиров - совершенно особый.
Что-то непонятное, туманное, обрывочное, какой-то разговор с самим собой. Но: всё что нужно - понятно, ясно, осмысленно. Главное - нужно. Без него не то что нельзя - можно. Но мир другой. Он изменился от того, что Межиров это написал.
Как он сам пишет в другом стихе:
Кто мне она? Не друг и не жена.
Так, на душе ничтожная царапина.
А вот – нужна, а между тем – важна,
Как партия трубы в поэме Скрябина.
Медлительно грузинское застолье.
Нетороплива тостов череда.
И только он один, -
Свихнулся, что ли, -
В их ритм не попадает никогда.
И только он один, не совпадая
С грузинским ритмом тостов,
Напролёт
Всю ночь, -
Безумец,
Голова седая, -
За рюмкой рюмку превентивно пьёт.
