Мягко спали и сладко ели,
износили кучу тряпья,
но особенно надоели,
благодарности требуя.

Надо было, чтоб руки жали
и прочувствованно трясли.
— А за что?
— А не сажали.
— А сажать вы и не могли.

Все талоны свои отоварьте,
все кульки унесите к себе,
но давайте, давайте, давайте
не размазывать о судьбе,
о какой-то общей доле,
о какой-то доброй воле
и о том добре и зле,
что чинили вы на земле.

Нам черное солнце светило,
нас жгло, опаляло оно,
сжигая иные светила,
сияя на небе - одно.

О, черного солнца сиянье,
зиянье его в облаках!
О, долгие годы стоянья
на сомкнутых каблуках!

И вот - потемнели блондины.
И вот - почернели снега.
И билась о черные льдины
чернейшего цвета пурга.

И черной фатою невесты
окутывались тогда,
когда приходили не вести,
а в черной каемке беда.

А темный, а белый, а серый
казались оттенками тьмы,
которую полною мерой
мы видели, слышали мы.

Мы ее ощущали.
Мы ее осязали.
Ели вместе со щами.
Выплакивали со слезами.

Нарушались правила драки.
Вот и все. Остальное - враки.

То под дых, то в дух, то в пах.
Крови вкус - до сих пор в зубах.

В деснах точно так же, как в нёбе.
На земле точно так же, как в небе,

сладкий, дымный, соленый, парной
крови вкус во мне и со мной.

До сих пор по взору, по зраку
отличаю тех, кто прошел
через кровь, через драку,
через мордой об стол.

Натягивать не станем удила,
поводья перенапрягать не станем,
а будем делать добрые дела
до той поры, покуда не устанем.

А что такое добрые дела,
известно даже малому ребенку.
Всех, даже основных адептов зла,
не будем стричь под общую гребенку.

Ну что мы в самом деле всё орем?
Где наша терпеливость, милость, жалость?
В понятие "проступок" уберем,
что преступлением обозначалось.

По году наказания скостим,
и сложность апелляций упростим,
и сахару хоть по куску прибавим -
и то в веках себя прославим.

Не ведают, что творят,
но говорят, говорят.
Не понимают, что делают,
но все-таки бегают, бегают.

Бессмысленное толчение
в ступе — воды,
и все это в течение
большой беды!

Быть может, век спустя
интеллигентный гот,
образованный гунн
прочтет и скажет: пустяк!
Какой неудачный год!
Какой бессмысленный гул!

О чем болтали!
Как чувства мелки!
Уже летали
летающие тарелки!

Нелюдские гласы басов,
теноров немужские напевы -
не люблю я таких голосов.
Девки лучше поют, чем девы.
Я люблю не пенье, а песню,
и не в опере, в зальную тьму -
в поле, в поезде, в дали вешней,
в роте и - себе самому.

........ Немка
Ложка, кружка и одеяло.
Только это в открытке стояло.

- Не хочу. На вокзал не пойду
с одеялом, ложкой и кружкой.
Эти вещи вещают беду
и грозят большой заварушкой.

Наведу им тень на плетень.
Не пойду.- Так сказала в тот день
в октябре сорок первого года
дочь какого-то шваба иль гота,

в просторечии немка; она
подлежала тогда выселенью.
Все немецкое населенье
выселялось. Что делать, война.
Поначалу все же собрав
одеяло, ложку и кружку,
оросив слезами подушку,
все возможности перебрав:
- Не пойду! (с немецким упрямством)
Пусть меня волокут тягачом!
Никуда! Никогда! Нипочем!

Между тем надежно упрятан
в клубы дыма
Казанский вокзал,
как насос, высасывал лишних
из Москвы и окраин ближних,
потому что кто-то сказал,
потому что кто-то велел.
Это все исполнялось прытко.
И у каждого немца белел
желтоватый квадрат открытки.

А в открытке три слова стояло:
ложка, кружка и одеяло.

Но, застлав одеялом кровать,
ложку с кружкой упрятав в буфете,
порешила не открывать
никому ни за что на свете
немка, смелая баба была.

Что ж вы думаете? Не открыла,
не ходила, не говорила,
не шумела, свету не жгла,
не храпела, печь не топила.
Люди думали - умерла.

- В этом городе я родилась,
в этом городе я и подохну:
стихну, онемею, оглохну,
не найдет меня местная власть.

Как с подножки, спрыгнув с судьбы,
зиму всю перезимовала,
летом собирала грибы,
барахло на "толчке" продавала
и углы в квартире сдавала.
Между прочим, и мне.

Дабы
в этой были не усомнились,
за портретом мужским хранились
документы. Меж них желтел
той открытки прямоугольник.

Я его в руках повертел:
об угонах и о погонях
ничего. Три слова стояло:
ложка, кружка и одеяло.

......... Ничего!


Небрежение жизнью: молча,
без качания прав
изо всей умирали мочи,
прав кто или не прав,
холост кто или многодетен,
обеспечен или беден.

Не цеплялись, не приспособлялись,
а бестрепетно удалялись
и истаивали в голубизне,
не настаивая на отсрочке.
Это все было близко мне.
Я и сам бы при случае.

Строчки
из речей не застряло в ушах.
Только крики:
судьбы не затягивали.
Умирали, словно шаг
в сторону,
в сторонку
отшагивали.

Средь талантов народа всего
красноречие не фигурировало.
Превалировало и лидировало
славное словцо: "Ничего!"

Стихотворение дождалось своей очереди точно в день, когда оно в строку. Теория вероятностей

....... Новые слова

Ветер с севера - "Иван".
Ветер с юга - "Магомет".
В русском языке словам
переводу, видно, нет.
Ветер с севера сильней.
Ветер с юга горячей.
Не найти ни слов точней,
ни значительней речей.
Белой полосой едва
обозначила Москва
на асфальте переход,
и веселый пешеход
"зеброю" ее зовет.
Я по "зебре" перейду,
радуясь тому словцу.
Может быть, и я найду
что-нибудь Москве к лицу.
Вот найти бы оборот,
сказануть настолько метко,
чтоб нечаянно народ
подобрал, словно монетку,
спотыкнулся, подобрал,
много раз бы повторял.

.... О прямом взгляде


Честный человек
должен прямо смотреть в глаза.
Почему - неизвестно.
Может быть, у честного человека
заболели глаза и слезятся?
Может быть, нечестный
обладает прекрасным зрением?
Почему-то в карательных службах
стольких эпох и народов
приучают правдивость и честность
проверять по твердости взгляда.
Неужели охранка,
скажем, Суллы имела право
разбирать нечестных и честных?
Неужели контрразведка,
например, Тамерлана
состояла из моралистов?
Каждый зрячий имеет право
суетливо бегать глазами
и оцениваться не по взгляду,
не по обонянью и слуху,
а по слову и делу.

... Обучение ночью

Учила линия передовая,
идеология передовая,
а также случай, и судьба, и рок.
И жизнь и смерть давали мне урок.

Рубеж для перехода выбираю.
В поход антифашиста собираю.
Надеюсь, в этот раз антифашист
присяге верен и душою - чист.

Надеюсь, что проверены вполне
анкета, связи с партией, подпольем,
что с ним вдвоем мы дела не подпортим...
А впрочем, на войне как на войне

и у меня воображенья хватит
представить, как меня он камнем хватит,
булыгой громыхнет по голове
и бросит остывать в ночной траве.

На этот раз приятна чем-то мне
его повадка, твердая, прямая,
и то, как он идет, слегка хромая.
А впрочем, на войне как на войне.

Я выбираю лучшую дыру
в дырявой полужесткой обороне
и слово на прощание беру,
что встретимся после войны в Берлине.

Ползу назад, а он ползет вперед.
Оглядываюсь. Он рукою машет.
Прислушиваюсь. Вдруг он что-то скажет.
Молчит. И что-то за душу берет.

Мы оба сделаем
все, что должны.
до встречи
в шесть часов после войны!

........... Объявленье войны


Вручая войны объявленье, посол понимал:
ракета в полете, накроют его и министра
и город и мир уничтожат надежно и быстро,
но формулы ноты твердил, как глухой пономарь.

Министр, генералом уведомленный за полчаса:
ракета в полете,— внимал с независимым видом,
но знал: он — трава и уже заблестела коса,
хотя и словечком своих размышлений не выдал.

Но не был закончен размен громыхающих слов,
и небо в окне засияло, зажглось, заблистало,
и сразу не стало министров, а также послов
и всех и всего, даже время идти перестало.

Разрыв отношений повлек за собою разрыв
молекул на атомы, атомов на электроны,
и все обратилось в ничто, разложив и разрыв
пространство и время, и бунты, и троны.

Определю, едва взгляну:
Росли и выросли в войну.

А если так, чего с них взять?
Конечно, взять с них нечего.
Средь грохота войны кузнечного
Девичьих криков не слыхать.

Былинки на стальном лугу
Растут особенно, по-своему.
Я рассказать еще могу,
Как походя их топчут воины:

За белой булки полкило,
За то, что любит крепко,
За просто так, за понесло,
Как половодьем щепку.

Я в черные глаза смотрел,
И в серые, и в карие,
А может, просто руки грел
На этой жалкой гари?

Нет, я не грел холодных рук.
Они у меня горячие.
Я в самом деле верный друг,
И этого не прячу я.

Вам, горьким - всем, горючим - всем,
Вам, робким, кротким, тихим всем
Я друг надолго, насовсем.

............ Отъезд

I

Мне снилось, что друг уезжает,
что старый мой, друг мой, встает,
узлами купе загружает,
проститься с собою дает.

Тот самый, в котором души я
не чаял, когда-то, давно...
И дети его небольшие
в вагонное смотрят окно.

Куда же он едет, куда же?
К которой спешит он беде?
Как будто бы на распродаже,
разбросаны вещи везде.

Он слушает только вполуха,
не хочет меня понимать,
и вежливая старуха
рыдает в углу — его мать.

И поезд уже затевает
протяжную песню свою.
И друг мне в окошке кивает,
а я на перроне стою.

II

Уезжающие — уезжают,
провожающие — провожают,
и одни, совсем одни
остаются потом они.

Только рявкнет гудок паровозный,
реактивный взревет самолет —
одиночество холод грозный
превращает в снег и в лед.

Превращает в мрак и в стужу,
в феврали, январи, декабри.
Это все случается тут же,
на перроне — гляди, смотри.

И становится слово прочерком.
И становится тишью — звень.
И становятся люди — почерком
в редких письмах
в табельный день.

..... Памятник Достоевскому

Как искусство ни упирается,
жизнь, что кровь, выступает из пор.
Революция не собирается
с Достоевским рвать договор.
Революция не решается,
хоть отчаянно нарушается
Достоевским тот договор.

Революция
это зеркало,
что ее искривляло, коверкало,
не желает отнюдь разбить.
Не решает точно и веско,
как же ей поступить с Достоевским,
как же ей с Достоевским быть.

Из последних, из сбереженных
на какой-нибудь черный момент —
чемпионов всех нерешенных,
но проклятых
вопросов срочных,
из гранитов особо прочных
воздвигается монумент.

Мы ведь нивы его колосья.
Мы ведь речи его слога,
голоса его многоголосья
и зимы его мы — пурга.

А желает или не хочет,
проклянет ли, благословит —
капля времени камень точит.
Так что пусть монумент стоит.

Песня (Ползет обрубок по асфальту...)

..................... На перекрестке пел калека. Д. Самойлов

Ползет обрубок по асфальту,
какой-то шар,
какой-то ком.
Поет он чем-то вроде альта,
простуженнейшим голоском.

Что он поет,
к кому взывает
и обращается к кому,
покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.

- Сам - инвалид.
Сам - второй группы.
Сам - только год пришел с войны.-
Но с ним решили слишком грубо,
с людьми так делать не должны.

Поет он мысли основные
и чувства главные поет,
о том, что времена иные,
другая эра настает.

Поет калека, что эпоха
такая новая пришла,
что никому не будет плохо,
и не оставят в мире зла,

и обижать не будут снохи,
и больше пенсию дадут,
и все отрубленные ноги
сами собою прирастут.

.......... Полюс


Где сходятся восток и запад,
сливаясь в север,
там юг везде, куда ни взглянешь,
там - полюс.
Когда-то - точка приложенья
надежд геройских,
а ныне - станция на льдине
с месткомом,
недолгим ожиданьем почты
и стенгазетой.

Там полюс, и командировку
туда дают, но неохотно,
поскольку он давно описан,
и даже слишком,
как посадки
тридцать седьмого года,
когда Папанин сидел на льдине,
на полюсе,
и думал:
сюда - не доберутся.

............... Последнее поколение

........................................... Т. Дашковской


Выходит на сцену последнее из поколений войны -
зачатые второпях и доношенные в отчаянии,
Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны,
Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные.

Их одинокие матери, их матери-одиночки
сполна оплатили свои счастливые ночки,
недополучили счастья, переполучили беду,
а нынче их взрослые дети уже у всех на виду.

Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал,
не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая,
а те, кто в ожесточении пустые груди сосал,
молекулы молока оттуда не добывая.

Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: "Живи!" -
в сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом.

Они собираются ныне дополучить сполна
все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.

....... Про евреев

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.

Евреи - люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: "Евреи, евреи!"

Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
"Евреев не убивало!
Все воротились живы!"

.... Проект Страшного суда

Страшный суд не будет похож
на народный и на верховный.
Род людской, дурной и греховный,
он, возможно, не вгонит в дрожь.

Может быть, бедный род людской
отбоярится, отопрется,
откричится и отоврется
и тихонько уйдет на покой.

А покой — это вам не рай,
это вам не поповский фетиш,
где что хочешь, то выбирай,
куда хочешь, туда и поедешь.

Страшный суд не имеет средств,
чтоб взвалить на себя этот крест
устроения рода людского.
Он поступит иначе. Толково.

Словно бедного профсоюза
в доме отдыха, он разрешит
самые неотложные узы
и в округе гулять разрешит.

И трехразовым он питанием
обеспечит, постельным бельем
и культмассовым воспитанием.
Вот и весь возможный объем

благ. А более даже странно
ждать от тех роковых минут.
Потому что он все-таки Страшный,
не какой-нибудь, суд!

........ Прозаики

Исааку Бабелю, Артему Веселому, Ивану Катаеву, Александру Лебеденко

Когда русская проза пошла в лагеря:
в лесорубы,
а кто половчей - в лекаря.
в землекопы,
а кто потолковей - в шоферы,
в парикмахеры или актеры,-
вы немедля забыли свое ремесло.
Прозой разве утешишься в горе!
Словно утлые щепки, вас влекло и несло,
вас качало поэзии море.

По утрам, до поверки, смирны и тихи,
вы на нарах писали стихи.
От бескормиц, как палки тощи и сухи,
вы на марше слагали стихи.
Из любой чепухи
вы лепили стихи.

Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал
рифму к рифме и строку к строке.
То начальство стихом до костей пробирал,
то стремился излиться в тоске.

Ямб рождался из мерного боя лопат.
Словно уголь, он в шахтах копался.
Точно так же на фронте, из шага солдат,
он рождался
и в строфы слагался.

А хорей вам за пайку заказывал вор,
чтобы песня была потягучей,
чтобы длинной была, как ночной разговор,
как Печора и Лена - текучей.

Разрывы авиабомб напоминают деревья.
Атомные взрывы напоминают грибы.
Что ж! К простому от сложного проистекает кочевье
нашей судьбы.

Следующая гибель будет похожа на плесень,
будет столь же бесхитростна и сыровата — проста.
А после нее не будет ни сравнений, ни песен —
ни черта.

Руку
притянув
к бедру
потуже,
я пополз на правой,
на одной.
Было худо.
Было много хуже,
чем на двух
и чем перед войной.

Был июль. Войне была - неделя.
Что-то вроде: месяц, два...
За спиной разборчиво галдели
немцы.
Кружилась голова.

Полз, пока рука не отупела.
Встал. Пошел в рост.
Пули маленькое тело.
Мой большой торс.

Пули пели мимо. Не попали.
В яму, в ту, что для меня копали,
видимо, товарищи упали.

Русский спор
про русский спорт
и международный спорт,
про хоккей и про футбол,
кто и как вбивает гол,
бывший гол, а ныне - мяч,
не кончается, хоть плачь!

Спорит дом, и спорит двор.
Спорщиков повсюду хор.
Длится, длится русский спор,
спор про спорт.
Этот спор забыть помог
русский спор: "А есть ли бог?
Есть ли черт?"

Жены всем кричат в окно,
что обед готов давно.
Надо все же знать и честь.
Надо все-таки поесть.

А Белинский есть не мог,
не садился за обед,
потому что, есть ли бог
или нет,
он решал, решал, решал
с давних пор,
а обед ему мешал
кончить спор.

Сбрасывая силу страха


Силу тяготения земли
первыми открыли пехотинцы -
поняли, нашли, изобрели,
а Ньютон позднее подкатился.

Как он мог, оторванный от практики,
кабинетный деятель, понять
первое из требований тактики:
что солдата надобно поднять.

Что солдат, который страхом мается,
ужасом, как будто животом,
в землю всей душой своей вжимается,
должен всей душой забыть о том.

Должен эту силу, силу страха,
ту, что силы все его берет,
сбросить, словно грязную рубаху.
Встать.
Вскричать "ура".
Шагнуть вперед.

........ Снос
Еще я крепок и светел
и век простоять бы смог,
но механический ветер
сшибить меня хочет с ног.

Еще мои окна целы
и двери мои не скрипят,
но ради какой-то цели
трясут с головы до пят!

Гуляет стальное било.
Оно свою цель нашло.
Со мною столько было
и столько б еще могло!

Но что мне поделать с теми,
как с теми условиться мне,
кому не нужны мои стены
и гвоздь — ни один!— в стене.

И вопль не утешил нахальный,
забвения он не принес,
о том, что износ моральный
меня обрекает на снос.

........... Совесть

Начинается повесть про совесть.
Это очень старый рассказ.
Временами, едва высовываясь,
совесть глухо упрятана в нас.
Погруженная в наши глубины,
контролирует все бытие.
Что-то вроде гемоглобина.
Трудно с ней, нельзя без нее.
Заглушаем ее алкоголем,
тешем, пилим, рубим и колем,
но она на распил, на распыл,
на разлом, на разрыв испытана,
брита, стрижена, бита, пытана,
все равно не утратила пыл.

...... Причины одной любви

Вот за что люблю анкеты: за прямую
постановку некривых вопросов.
За почти научное сведение
долгой жизни к кратким формулам.
За уверенность, что человека
можно разложить по полкам
и что полок требуется десять,
чтобы выдавали книги на дом,
или сорок, чтобы отпустили
в капстрану на две недели.

Равенство перед анкетой,
перед рыбьими глазами
всех ее вопросов —
все же равенство.
А я — за равенство.
Отвечать на все вопросы
точно, полно,
знаешь ли, не знаешь,— отвечать,
что-то в этом есть
от равенства и братства.
Чуть было не вымолвил:
свободы.

........ Старухи без стариков

Вл. Сякину

Старух было много, стариков было мало:
то, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
а старухи, рванув гардеробные дверцы,
доставали костюм выходной, суконный,
покупали гроб дорогой, дубовый
и глядели в последний, как лежит законный,
прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
а потом из них слепились кварталы,
где одни старухи молитвы твердили,
боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
она с ними чай пила ежедневно,
такая же тощая, как Анна Петровна,
такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
и долго, темные, словно индусы,
чесали гребнем редкие косы,
катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
а спать не спали долго-долго,
катая в мыслях какие-то даты,
какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
вся горевая,
вся их радостная,
вся трудовая -
вставала в звонах ночного трамвая,
на миг
бессонницы не прерывая.

........... Старые церкви

Полутьма и поля, в горизонты оправленные,
широки как моря.
Усеченные и обезглавленные
церкви
бросили там якоря.

Эти склады и клубы прекрасно стоят,
занимая холмы и нагорья,
привлекая любой изучающий взгляд
на несчастье себе и на горе.

Им народная вера вручала места,
и народного также
неверья
не смягчила орлиная их красота.
Ощипали безжалостно перья.

Перерубленные
почти пополам,
небеса до сих пор поднимают,
и плывет этот флот
по лугам, по полям,
все холмы, как и встарь, занимает.

Полуночь, но до полночи — далеко.
Полусумрак, но мрак только начат.
И старинные церкви стоят высоко.
До сих пор что-то значат.