Ну, никто и не думал, что вы сможете приблизиться к пониманию Цветаевой, или хотя бы прочитать статью. Не думаю, что большая потеря, что не можете. Не можете, и хрен с вами.
А.Венедиктов
― Меня последнее время… я думаю, всех, кого здесь нет… «ихтамнет» — их интересует вот что: какова степень исторической допустимости, степень исторической недостоверности в художественных произведениях? «28 панфиловцев», «Матильда», «Три мушкетера», «Александр Невский».
Б.Акунин
― Евпатий Коловрат, которого не было.
А.Венедиктов
― Да, Евпатий Коловрат. Но там фильм назывался «Миф об Евпатии Коловрате» — тут было честно. Вопрос в том, когда вы пишите романы, что вы себе позволяете?
Б.Акунин
― Вопрос, на самом деле, очень простой, потому что я пишу сейчас многотомную историю Российского государства и параллельно выпускаю исторические романы, каждый из которых пристегнут к соответствующей эпохе. И мне понадобились эти романы, в том числе, и для того, чтобы мне было пространство, куда я могу вынести фантазию, эмоции, воображение, всё что угодно.
Вот когда писатель сочиняет роман, это его территория. Он там может делать с этой вселенной всё, что он хочет.
А.Венедиктов
― Это к режиссерам относится тоже, к сценаристам.
Б.Акунин
― Если речь идет не о документальном фильме, который от слова «документ» происходит, я, например, не вижу ничего плохого в том, что фильм снят, допустим… пускай там красивая история про 28 панфиловцев, «Спасти рядового Райна». Не вижу разницы. Тут вопрос идет о том, талантливо или не талантливо.
Когда, например, в историческое сочинение, которое претендует на правду, начинают вносить, скажем, патриотизм, любовь к своей родине, воспитание подрастающего поколения, то вот это, с моей точки зрения, мошенничество, это шулерство.
А.Венедиктов
― Мы об этом поговорим. Я бы хотел пока закончить про художественные произведения. Часть из нас помнят, был такой фильм «Звезда пленительного счастья» про декабристов. И лицензию на эту картину писал Натан Яковлевич Эйдельман. И в конце рецензии было: «Было, не было, могло быть». А что-то не могло быть, и что-то его раздражало. Ну, не могло быть. Вот это быть не могло. Ну, и пусть…
Б.Акунин
― Но мы Эйдельмана любим не за это, не за то, что он был кинокритик выдающийся.
А.Венедиктов
― Историк.
Б.Акунин
― Историк да, пожалуйста. А кинокритик – ну, зритель посмотрел фильм, высказал свое мнение. Спасибо ему за это.
А.Венедиктов
― Меня ваша точка зрения интересует. Вы-то как смотрите? Вас не раздражает, что на гусаре надет кавалергардский мундир?
Б.Акунин
― А нет, вот это меня раздражает, кстати говоря. Потому что есть сознательный фикшн, который ты туда вставляешь, есть вещи, в которых ты не собирался ничего выдумывать, а просто по некомпетентности… Вот я в моих исторических романах, когда меня ловят на каких-то фактах, в которых я ошибся, имею в виду в таких реалиях – вот это мне обидно. Вот это брак в моей работе. А если у меня, допустим, какой-то исторический персонаж говорит то, чего я не слышал, а выдумал – я беру исторический персонаж, и я обычно слегка меняю фамилию. И у меня, допустим, Скобелев превращается в Соболева, чтобы было понятно, что это все-таки мой персонаж.
А.Венедиктов
― Но вы лукавите, на самом деле. Вот вы в одном из романов убиваете члена императорской фамилии, мальчика. Погибает. Такого не было.
Б.Акунин
― Не было.
А.Венедиктов
― Зачем придумал?
Б.Акунин
― Это роман. А зачем Александр Дюма придумывает про подвески?
А.Венедиктов
― Нет, подвески были. Не надо.
Б.Акунин
― Подвески были?
А.Венедиктов
― Подвески были. Вот этого не надо!
Б.Акунин
― И убийство Бекенгема устроила Миледи?
А.Венедиктов
― Мы не знаем, кто стоял за тем, кто занес эту руку… Вот и всё.
Б.Акунин
― Начнем с того – мы сейчас говорим про мой роман «Коронация» — с того, что тех домов великокняжеских, которые я описываю, там нету, просто нету. Вот те имена и отчества, которые я употребляю, они похожи, но таких великих князей не было.
А.Венедиктов
― Великая княжна Ксения.
Б.Акунин
― Это не та Ксения.
А.Венедиктов
― Как, не та Ксения?
Б.Акунин
― Ну, не та.
А.Венедиктов
― Подменил Ксению…
Б.Акунин
― Это мой выдуманный мир. Это точно так же, когда я писал про сестру Пелагею, я стал получать письма от священников и от преподавателей семинарий, которые начали мне объяснять, что в православии это не так и это не так. Я им всем отвечаю: Отстаньте вы от моего православия, это мое православие. Что с ним хочу, то и делаю.
Ну, никто и не думал, что вы сможете приблизиться к пониманию Цветаевой, или хотя бы прочитать статью. Не думаю, что большая потеря, что не можете. Не можете, и хрен с вами.
Один мой знакомый не так давно открыл для себя поэта XIX века К.К. Случевского. Сильно восхитился.
Нашел у него одно стихотворение и решил, что оно написано в точности про меня.
Не поленился даже принести с собой сборник его стихов, который когда-то по случаю купил в Венгрии!
И с выражением прочитал мне это самое стихотворение. Вот это. ))
Над глухим болотом буря развернулась!
Но молчит болото, ей не отвечает,
В мох оно оделось, в тину завернулось,
Только стебельками острых трав качает.
Восклицает буря: «Ой, проснись, болото!
Проступи ты к свету зыбью и сверканьем!
Ты совсем иное испытаешь что-то
Под моим могучим творческим дыханьем.
Я тебя немного, правда, взбаламучу,
Но зато твои я мертвенные воды
Породню, чуть только опрокину тучу,
С влагою небесной, с детищем свободы!
Дам тебе вздохнуть я! Свету дам трясине!
Гром мой, гром веселый, слышишь, как хохочет!».
Но молчит болото и, погрязши в тине,
Ничего иного вовсе знать не хочет.
Наступивший 1869 год принес нам счастье: мы вскоре убедились, что господь благословил наш брак и мы можем вновь надеяться иметь ребенка. Радость наша была безмерна, и мой дорогой муж стал обо мне заботиться столь же внимательно, как и в первую мою беременность. Его забота дошла до того, что, прочитав присланные Н. Н. Страховым томы только что вышедшего романа графа Л. Толстого «Война и мир», спрятал от меня ту часть романа, в которой так художественно описана смерть от родов жены князя Андрея Болконского. Федор Михайлович опасался, что картина смерти произведет на меня сильное и тягостное впечатление. Я всюду искала пропавшего тома и даже бранила мужа, что он затерял интересную книгу. Он всячески оправдывался и уверял, что книга найдется, но дал мне ее только тогда, когда ожидаемое событие уже совершилось.
Оба главных героя «Евгения Онегина», то есть сам Онегин и Ленский, появились в русской литературе за пять лет до того, как Пушкин начал работать над романом в стихах во время ссылки в Кишиневе.
Предыстория. В 1815 году молодой Грибоедов переехал в Петербург и устроился задешево в доме театральной дирекции, на одной лестнице с руководителем императорскими театрами Шаховским. Это предопределило будущее Грибоедова: он стал писать пьесы.
В 1818 году Шаховской и Грибоедов даже стали соавторами одной вещи — «Своя семья, или замужняя невеста». Но нас интересует не она.
В том же 1818 году у Шаховского вышла еще одна комедия «Не любо — не слушай, а лгать не мешай», а Грибоедов вместе с другом вольно перевел, точнее адаптировал под наши реалии французскую пьесу Барта «Притворная неверность» (Les fausses infidelities). В первой появился Онегин (как упоминание некого персонажа, который то ли сгинул в 1813 году в Богемии, то ли нет), а во второй — Ленский, еще без имени, как один из двоих влюбленных, которому якобы изменяют. Ах да, еще у Грибоедова Ленский — оцените иронию — просит друга не вызывать обидчика на дуэль.
В общем, использование абстрактных речных фамилий (у русской дворянина не могло быть такой) было в моде в питерской театральной среде конца десятых годов. Пушкину же было 19 лет, он жил в том же Петербурге и дописывал «Руслана и Людмилу».
Знал ли об этих комедиях? Скорее всего, да. Посмотрим на первую главу «Онегина»:
Волшебный край! там в стары годы
<…> вывел колкий Шаховской
Своих комедий шумный рой
Нелепый подкат № 1. Караулить ее в темном коридоре и по ошибке поцеловать высокопоставленное лицо
Кто: Александр Сергеевич Пушкин
За кем ухаживал: за Наташей, горничной фрейлины Валуевой при дворе императора
Этот случай вспоминал друг Пушкина по Царскосельскому Лицею Иван Пущин.
«У дворцовой гауптвахты, перед вечерней зарей, обыкновенно играла полковая музыка. Иногда мы проходили к музыке дворцовым коридором, в который между другими помещениями был выход и из комнат, занимаемых фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. Этих фрейлин было тогда три: Плюскова, Валуева и княжна Волконская. У Волконской была премиленькая горничная Наташа. Случалось, встречаясь с нею в темных переходах коридора, и полюбезничать: она многих из нас знала, да и кто же не знал лицея, который мозолил глаза всем в саду? Однажды идем мы, растянувшись по этому коридору маленькими группами.
Пушкин, на беду, был один, слышит в темноте шорох платья, воображает, что непременно Наташа, бросается поцеловать ее самым невинным образом. Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты и освещает сцену: перед ним сама княжна Волконская.
Что делать ему? Бежать без оглядки; но этого мало, надобно поправить дело, а дело неладно! Он тотчас рассказал мне про это, присоединяясь к нам, стоявшим у оркестра. Я ему посоветовал открыться Энгельгардту и просить его защиты. Пушкин никак не соглашался довериться директору и хотел написать княжне извинительное письмо. Между тем она успела пожаловаться брату своему П.М. Волконскому, а Волконский — государю.
Государь на другой день приходит к Энгельгардту. «Что ж это будет? — говорит царь. — Твои воспитанники не только снимают через забор мои наливные яблоки, бьют сторожей, но теперь уже не дают проходу фрейлинам жены моей». Тут Энгельгардт рассказал подробности дела, стараясь всячески смягчить вину Пушкина, и присовокупил, что сделал уже ему строгий выговор и просит разрешения насчет письма. На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть, я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. Старая дева, быть может, в восторге от ошибки молодого человека, между нами говоря», — шепнул император, улыбаясь Энгельгардту. Пожал ему руку и пошел догонять императрицу, которую из окна увидел в саду».
Нелепый подкат № 2. Силой затащить ее в самолет, грозиться утопить и всю ночь читать неопубликованную книгу
Кто: Антуан де Сент-Экзюпери
За кем ухаживал: за будущей женой Консуэло Суинцин
Нелепый подкат № 3. Напиться за ее счет, рассказывать про бывшую и поехать на кладбище
Кто: Чарльз Буковски
За кем ухаживал: за журналисткой Лизой Уильямс
Сегодня я узнала, что в лагере на том самом строительстве железной дороги Чум — Салехард — Игарка был написан известный приключенческий роман “Наследник из Калькутты”. Его автора, Роберта Штильмарка, арестовали в 1945 году за антисоветские разговоры на тему урбанистики: называл советские здания “спичечными коробками” и ругался, что в Москве снесли Сухареву башню.
Штильмарк писал главу за главой и в обмен на освобождение от общих работ отдавал их заключенному-нарядчику Василию Василевскому. Василевский же собирался выдать текст за написанный двумя авторами, отправить его товарищу Сталину и в качестве подающего надежды писателя добиться амнистии. Интересно еще то, что других зеков нарядчик Василевский заставлял рукопись красивым почерком переписывать и картинки рисовать — не посылать же каракули товарищу Сталину.
Но отправить Сталину рукопись не получилось, в итоге Василевский прислал ее самому Штильмарку, тот своему сыну, а тому уже удалось донести “Наследника” до издательства. В 1958 году книгу выпустили под двумя фамилиями: Штильмарк и Василевский. Она имела огромный успех. И тогда настоящий писатель отправил своему лжесоавтору половину гонорара — 23 тысячи рублей! — и подал в суд. И, что самое поразительное, в суде выиграл (дело было в 1959 году).
В суде помогли показания бывших зеков, которые и слушали будущий роман в устном пересказе, и переписывали его, и рисовали иллюстрации. А сам писатель рассказал, что настоящая роль Василевского в создании книги зашифрована в ее 23 главе. Нужно открыть вот этот фрагмент и выписать в строчку первые буквы всех слов через одно, начиная со слова “Листья”:
“Листья быстро желтели. Лес, еще недавно полный жизни и летней свежести, теперь алел багряными тонами осени. Едва приметные льняные кудельки вянущего мха, отцветший вереск, рыжие, высохшие полоски нескошенных луговин придавали августовскому пейзажу грустный, нежный и чисто английский оттенок. Тихие, словно отгоревшие в розовом пламени утренние облака на востоке, летающая в воздухе паутина, похолодевшая голубизна озерных вод предвещали скорое наступление ненастья и заморозков”.
Получается “л ж е п и с а т е ль в о р п л а г и а т о р”. Второе издание “Наследника из Калькутты” вышло уже под одной фамилией — Роберта Штильмарка.
Печорин и Печорин... 
