Встретил калькуляцию заработков поэтессы Марины Цветаевой, после того, как она приехала в СССР. Она сама подробно расписывает доход за 5 месяцев 1940 года:
60% за Важа Пшавела
Гоготур и Апшина - 1190 рублей
100% за В.Пшавела
Раненый Барс - 600 рублей
60% за Робин-Гуда I - 200 рублей
60% за Робин-Гуда II — 300 рублей
60% за редактирование французского перевода Джангара - 150 рублей
25% авансу за В.Пшавела
Этери - 1300 рублей
Итого За 5 месяцев я заработала 3840 рублей".
Много это или мало в 1940 году 3840 рублей за 5 месяцев, т.е. в среднем 735 рублей в месяц? Средняя зарплата квалифицированного рабочего, учителя, врача - 330-350 рублей. Т.е. у Цветаевой доход выше в 2 раза, чем у них. Примерно столько же -700-800 руб. - получал инженер.
Некоторые цены в то время. Мясо 12 руб. за кг, килограмм картошки 3 рубля, сливочное масло 40 руб. за кг., водка 7 руб., кусок мыла 1,5 руб. Хороший костюм стоил 200-300 руб., хорошая кожаная обувь 100-150 руб.
Т.е. по советским меркам жить на 735 рублей - можно. Но у Цветаевой положение усугублялось её природной непрактичностью, неумением вести бытовые дела (например, она так и не научилась готовить). И потому Цветаева с сыном в это время живёт на всём готовом в Доме литераторов в подмосковном Голицыно. Первые два месяца живёт бесплатно, а потом за проживание и еду с неё начинают брать деньги. За трёхразовое питание - по 830 рублей за каждого, т.е. 1660 рублей за двоих. Плюс 250 рублей за жильё. Итого полное обслуживание их жизни стоит 1900 рублей в месяц (на двоих). Она со своим доходом, который в 2,5 раза меньше, потянуть такие расходы не может.
Летом 1940 года она уходит в депрессию, из которой так и не вышла до своего самоубийства в августе 1941-го. Понять её можно - в 1939-м арестованы её дочь и муж Эфрон, ряд близких ей людей. Литературные чиновники впрямую говорят ей, что если она будет писать соцреализм, то жизнь её наладится (один из литературных чиновников Новиков прямо говорит "Доход ваш при таком же объёме работ тогда будет 1,5-2 тыс. руб. в месяц")
Литфонд находит в Москве жильё для аренды Цветаевой, причём в экстренном порядке подписывает решение о выделении ей годовой ссуды 4000 рублей на оплату двухлетнего договора аренды. Цветаева отказывается. Ей уже ничего не нужно от советской власти.
И правда
Среднее посчитано неправильно, а сумма наверняка больше, потому что там три платежа написаны процентами, без указания, сколько это в рублях. Причем в сумме за этого Пшавела получено 185%
Может, за разные книги
Кстати, пишут, что Пушкин был не силен в арифметике. Но я, помнится, когда читал о литературных доходах Пушкина, обратил внимание на вполне корректные денежные расчеты в его рукописных записях. Поискал-поискал сейчас в интернете соответствующую картинку, не нашел, к сожалению.
Я вообще считаю, что к смерти Пушкина привели не его подозрения в измене жены, а его финансовые проблемы, просто неподъемные, которые со смертью Пушкина ГЕНИАЛЬНЫМ ОБРАЗОМ разрешились: царь оплатил все его долги, выкупил имение, жене и детям устроил пенсионы, а потом и вовсе выдал вдову замуж за генерала, которому она родила трех дочек...
[Переслано из Norinturm (Evgeniy Norin)]
Бесполезное наблюдение. "1001 ночь" - это по структуре самой книжки абсолютно адский хоррор. Это истории, рассказываемые смертницей, находящейся в руках сексуального маньяка-убийцы. Подставьте на место этой книжки любой нравящийся вам сборник новелл, и представьте, что это старшеклассница рассказывает в подвале приближающемуся Чикатило. Занятно попробовать перечитать эти сказки, держа в голове, что их целевая аудитория первоначально выглядела примерно вот так.
Моё внимание привлекла большая толпа, запрудившая шоссе и обочины. Стояли какие-то машины, валялись чемоданы, узлы. Плакали дети и женщины. Раздавались какие-то крики. Толпа, похожая на раков в мешке в своих однообразных чёрных демисезонных пальто, копошилась, размахивала руками и, очевидно, орала.
— Это желающие выехать из Москвы, — сказал я шофёру, — они просятся на проходящие машины. Пожалуй, нам брать некуда, Николай Иванович?
— Машина перегружена, брать некуда, — сказал Николай Иванович.
И вдруг, когда мы попали в сферу толпы, несколько человек бросились на подножки, на крышу, застучали кулаками по стёклам. Так могли проситься только обезумевшие от страха люди. Положение было плохо. Но что делать? Я знал свойство толпы и цену чувства страха. Я приказал ехать. Но не тут-то было. Я слышал, как под ударами кулаков звёздчато треснуло стекло возле Верочки, как рассыпалось и вылетело стекло возле шофёра. Потом машину схватили десятки рук и сволокли на обочину, какой-то человек в пальто-деми поднял капот и начал рвать электропроводку. Десятки рук потянулись в машину и вытащили Верочку. Я, возмущённый, пытался выйти из машины, но десятки чёрных мозолистых кистей потянулись ко мне, чтобы вырвать из кабины. Возле меня мелькнули три красноармейца с пистолетами, автоматами. Я видел круглые диски ППШ, возле меня беспомощно поднятые в воздух. Красноармейцы пытались оттеснить толпу, но ничего не получалось. Толпа кричала, сгрудилась, шумела и приготовилась к расправе. Я знаю нашу русскую толпу. Эти люди, подогретые соответствующими лозунгами 1917 года, растащили имения, убили помещиков, разрушили транспорт, бросили фронт, убили офицеров, разгромили винные склады... Это повторялась ужасная толпа предместий наших столиц, где наряду с сознательным пролетариатом ютится люмпен- пролетариат, босяки, скрытые эти двадцать лет под фиговым листком профсоюзов и комсомола. Армия, защищавшая шоссе, была беспомощна. Милиция умыла руки. Я видел, как били и грабили машины, и во мне поднялось огромное чувство власти и ненависти к этой стихии, к проявлению этих гнусных чувств в моём народе, в людях, разговаривающих со мной на одном и том же языке. Я оттолкнул людей, вытащивших меня, и они бросили меня и отступили.
— Что вам нужно? — закричал я. — Что вы делаете? Чего вы хотите?
Я понял их. Эти люди были чем-то обижены, кровно обижены, и на почву этой обиды какие-то наши враги посеяли семя мятежа. «Деньги», «бросили», «голодными», «директор небось». Я посмотрел на их разъярённые, страшные лица, на провалившиеся щёки, на чёрные засаленные пальто и рваные башмаки и вдруг увидел страшную пропасть, разъединявшую нас, сегодняшних бар, и этих пролетариев. Они видели во мне барина, лучше их жившего во времена трагического напряжения сил при всех невзгодах пятилеток и сейчас позорно бросающего их на произвол судьбы. Мне стало страшно и стыдно.
— Я писатель Первенцев, — крикнул я, — я знаю, что такое страдания и мужество! Я знаю революцию! Кем вы обижены?
— Директора наших заводов украли наши деньги и убежали, — закричали кругом. — Ты будешь оправдывать их?
— Я не оправдываю их. Директора предприятий, бросившие вас и ограбившие вас, — мерзавцы, предатели и трусы. Вы правы... я сам могу убивать этих мерзавцев...
Из толпы протиснулся человек в кепке, с горящими подозрительными глазами главаря мятежников. Под полушубком у него я разглядел ремешок от нагана.
— Вы писатель Аркадий Первенцев? Слышал... Кочубей... Но я не знаю вас в лицо. Разрешите документы?
Я предъявил ему документы. Он внимательно просмотрел их и сверил моё лицо с изображением на фотографии.
— Почему вы уезжаете из Москвы?
— Мне предложили эвакуироваться. Вот документ...
Он прочитал эваколисток и вернул мне. Но перед этим он прошёл через десятки потных, заскорузлых рук. Вожаку ещё не доверяли, он не был ещё облечён полнотой власти, мятеж только что начинался. Вожаки ещё не были апробированы толпой.
— Вы военнообязанный?
— Нет. Вот военный билет. Я снят с учёта по болезни. У меня пневмоторакс.
Всё было проверено. Позади неслись крики, требующие расправы надо мной.
Но главарь мятежников сказал, что меня надо отпустить.
— Чья машина?
— Машина моя собственная. Я купил её на свои деньги. Я пишу книги и мог купить себе автомобиль.
Это заявление, неожиданное для их недалёких мозгов, решило всё. Меня решили отпустить на Горький. Внимание людей было обращено на грабёж и расправу с пассажирами следующих машин. Я видел, как на крышу идущего позади нас паккарда тигром бросился какой-то человек и начал прыгать, пытаясь проломить крышу и очутиться внутри машины, но шофёр дал газ, человек кубарем свалился под ожесточённые крики толпы, которая, может быть, впервые в истории не рассмеялась при таком смешном падении их сотоварища. В машину полетели булыжники. Один из них выбил стекло и пролетел мимо генерала, который только чуть отклонился назад. Он мчался на Горький и даже не задержался, чтобы привлечь к ответственности виновных. Он спасал свои узлы и шкуру. В тот момент я понял эту толпу. Я был на грани того, чтобы присоединиться к этим людям и направить их злобу в правильное русло уничтожения трусов, мародёров и дезертиров. Но сейчас я был обвиняемый. О, как я был далёк от этих людей. Но они подчинились моей воле. Я и Верочка ещё говорили с ними, и они решили отпустить нас. Да. Только нас. Писателя и его жену. Перед этим они побили нашу машину, вырвали из рук Верочки пиджак, спёрли мои волчьи унты, но и всё... Они были великодушны. Мимо меня прошёл мрачный гражданин в кепке и сказал, не поднимая глаз:
— Товарищ Первенцев, мы ищем и бьём жидов.
Он сказал это тоном заговорщика-вербовщика. Это был представитель воскресшей «чёрной сотни». История, положительно, повторялась. Нас усадили в машину, расчистили нам путь и с криками «Пропустить писателя, мы его знаем» выволокли нас на шоссе и сказали: «Езжайте, простите, что произошло».
По-моему, я слышал такой благородный голос. Я видел, как грабили очередной ЗИС-101. Из него летели носовые платки, десятки пар носков и чулок, десятки пачек папирос. ЗИС увозил жирного человека из каких-то государственных деятелей, его жену в каракулевом саке и с чёрно-бурой лисой на плечах. Он вывозил целый магазин. Из машины вылетел хлеб и упал на дорогу. Какой-то человек в пальто-деми прыгнул к этому хлебу, поднял его и начал уписывать за обе щёки. Так вот они, грабители больших дорог!
Гнедич арестовали перед самым концом войны, в 1945 году. По ее словам, она сама подала на себя донос. То, что она рассказала, малоправдоподобно, однако могло быть следствием своеобразного военного психоза: будто бы она, в то время кандидат партии (в Штабе партизанского движения это было необходимым условием), принесла в партийный комитет свою кандидатскую карточку и оставила ее, заявив, что не имеет морального права на партийность после того, что совершила. Ее арестовали. Следователи добивались ее признания — что она имела в виду? Ее объяснениям они не верили (я бы тоже не поверил, если бы не знал, что она обладала чертами юродивой). Будто бы она по просьбе какого-то английского дипломата перевела для публикации в Лондоне поэму Веры Инбер «Пулковский меридиан» — английскими октавами. Он, прочитав, сказал: «Вот бы вам поработать у нас — как много вы могли бы сделать для русско-британских культурных связей!» Его слова произвели на нее впечатление, идея поездки в Великобританию засела в ее сознании, но она сочла ее предательством. И отдала кандидатскую карточку. Понятно, следствие не верило этому дикому признанию, но других обвинений не рождалось. Ее судили — в ту пору было уже принято «судить» — и приговорили к десяти годам исправительно-трудовых лагерей по обвинению «в измене советской родине» — девятнадцатая статья, означавшая неосуществленное намерение.
9 ноября исполняется 200 лет со дня рождения Ивана Сергеевича Тургенева. Всех великих писателей объединяет одна проблема: в сознании своих читателей, а уж тем более юных читателей (то есть школьников), они проходят по разряду бронзовых дядек, лишенных всех качеств, присущих живым людям. Чаще всего на уроках литературы учитель забывает рассказать, что Пушкин был страшным ловеласом, а Лермонтов умер совсем не знаменитым поэтом, а молодым человеком, автором небольшого количества опубликованных стихов. С Тургеневым та же проблема. Решить ее, в частности, попыталась Юлия Яковлева, которая в своей книге «Азбука любви», адресованной подросткам, говорит о классиках, в том числе и как о живых людях. И произведения их предлагает читать не только с позиций школьного литературоведения, но и с точки зрения человеческого опыта. С разрешения издательства «Самокат» «Лента.ру» публикует главу из книги Юлии Яковлевой «Азбука любви», посвященную повести Ивана Сергеевича Тургенева «Первая любовь».
Дети иногда берутся через дырку в заборе. Забор соединял две дачи и упирался в общую стену. Там росла ель, и мальчик легко спрятался под ее густыми ветвями. Потом устал ждать и замерз, ведь летом по ночам бывает прохладно. Он перебрался в развалившуюся оранжерею. Оттуда хорошо просматривался весь соседский сад и дом, где жила девушка. Мальчик уже знал, что она его не любит.
Ему было всего шестнадцать, и, по правде сказать, ему не с чем было сравнивать: он любил впервые. Но все же, когда тебя не любят в ответ, это чувствуется и без всякого опыта. Мальчик не ошибался. Он чувствовал, что она любит другого.
Этого другого он сейчас пытался выследить в ночном саду. Треснул сучок. Послышались шаги. Мальчик подобрался. Он готов был выскочить перед соперником и... Он не очень представлял, что надо сказать и сделать (вот для такого обычно нужен опыт). Но был готов на все. Луна осветила фигуру. Мальчик обмер: это был его собственный отец.
Сам Тургенев так и не оправился от шока. Самый знаменитый его роман называется «Отцы и дети». О чем-то это говорит.
Влюбиться по-человечески Тургенев больше не смог ни разу. Тургенев выбрал оперную певицу Полину Виардо и назначил ее любовью своей жизни.
Она гастролировала по всему миру, и Тургенев научился хранить все свои вещи в нескольких чемоданах: куда ехала Полина, туда, схватив чемоданы, тотчас же отправлялся и он. Его часто видели на ее спектаклях и концертах. Тургенев стоял, прислонившись к колонне, и тихо плакал от восторга. Голос у Виардо был ангельский. «Вот влип человек», — понимающе переглядывались простые любители музыки и литературы.
Виардо была не просто знаменитостью. Она была замужем, мужа любила, бросать не собиралась; дети их были очаровательны. Она была как принцесса в башне, вокруг которой стена, ворота на замке, а ключ выброшен навсегда. Но Тургеневу так даже больше нравилось. Его все жалели. И не приставали с глупыми вопросами: «Когда же свадьба?»
Но Тургенев не был даже одинок. Постоянные разъезды по всему свету наполнили его жизнь смыслом и хлопотами. Он подружился с мужем Полины, ее дети обожали Тургенева. И даже домик себе на старости лет он построил рядом с виллой семейства Виардо, в Баден-Бадене. Он любил. Но не женщину, а мечту. И только с безопасного расстояния.
Тургенев никогда не видел Полину усталой. Или перед спектаклем, когда она взволнованно металась по гримерной и хрустела пальцами. Или еще лучше — после: когда нервное напряжение отпускало, она истерически хохотала, чтобы через минуту кинуться в слезы. Не видел, как она рвет газеты, в которых ее ругают. Или мелочно вырезает статьи, в которых ее хвалят. Как она прочищает горло перед тем, как петь гаммы. А сами гаммы! Виардо пропевала их каждый день по нескольку часов. И только после этого Тургенев деликатно стучался в дверь. Такая любовь действительно не могла умереть.
Для нее просто не было смерти. Потому что к жизни она не имела никакого отношения. Тургенев слыл среди современников самым авторитетным и тонким знатоком любви. Но только Поль Виардо знал любовь по-настоящему.
Он видел, как Полина для голоса глотает сырые яйца.
Интересный эпизод, как писатель Пётр Павленко (автор знаменитой в 1930-е повести "На Востоке" - как Красная Армия завоёвывает Китай и Японию) ходил смотреть на допрос поэта Мандельштама, чтобы самому убедиться, что тот враг народа.
Об этом вспоминала сама вдова поэта:
"В своём одичании и падении писатели превосходят всех. Еще в 1934 году до нас с Анной Андреевной (Ахматовой) дошли рассказы писателя Павленко, как он из любопытства принял приглашение своего друга-следователя, который вел дело О. М., и присутствовал, спрятавшись в шкафу, на ночном допросе. Павленко рассказывал, что у Мандельштама во время допроса был жалкий и растерянный вид, брюки падали - он все за них хватался, отвечал невпопад - ни одного чёткого и ясного ответа, порол чушь, волновался, вертелся, как карась на сковороде".
О присутствии Павленко на допросе Мандельштама писала и Эмма Гернштейн:
"Мандельштам стал мне рассказывать, как страшно было на Лубянке. Я запомнила только один эпизод, переданный мне Осипом с удивительной откровенностью:
"Меня поднимали куда-то на внутреннем лифте. Там стояло несколько человек. Я упал на пол. Бился. Вдруг слышу над собой голос: - Мандельштам, Мандельштам, как же вам не стыдно? - Я поднял голову. Это был Павленко".
Позже Павленко писал:
"Я собственными глазами убедился, что Мандельштам - враг народа. Он вёл себя на допросах так, как учат в империалистических школах разведки - кричал и плакал, чтобы вызвать жалость следователя.
Да и какой он поэт? Я всегда считал, читая старые стихи Мандельштама, что он не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений. Они холодны, мертвы, в них нет даже того самого главного, что, на мой взгляд, делает поэзию - нет темперамента, нет веры в свою страну".
Вопрос для ЧГК: какую фразу писателя Павленко знают все?
Очевидно, в основе этой фразы лежит известное евангельское выражение : «Взявшие меч, мечом погибнут». Или в полном виде: «Тогда говорит ему Иисус: возврати меч твой в его место, ибо все, взявшие меч, мечом погибнут» (Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 52).
Автор выражения "Кто с мечом к нам войдёт, от меча и погибнет" - Павленко. Никаким плагиатом оно не является.
Мало того, что выражение другое - у него смысл даже не просто другой, а прямо противоположный.
Александр у Павленко говорит: "Если к нам кто-то придет с мечом, мы возьмем меч и убьем его". Христос говорит ученику: "Когда к нам пришли с мечом, не сопротивляйся, засунь меч обратно в ножны".
Хотя звучит и похоже, и если бы мы сказали, что Павленко придумал выражение "от меча погибнуть", то мы бы были неправы. Но он придумал совсем другое выражение. Хотя аллюзия и очевидна, конечно
Хотя звучит и похоже, и если бы мы сказали, что Павленко придумал выражение "от меча погибнуть", то мы бы были неправы. Но он придумал совсем другое выражение. Хотя аллюзия и очевидна, конечно
Близкое по смыслу выражение только без совета засунуть себе меч в ж... обратно в ножны.
Суть та же "взявшие меч, мечом погибнут".
Иисус конечно немного поконструктивней выражался, давал выбор.
Подобное выражение было хорошо известно еще в античном мире, в доевангельские времена. Например, в Древнем Риме оно бытовало в качестве крылатого выражения: Кто воюет мечом, от меча и погибает — Quigladioferit, gladio pent [кви гладио фэрит, гладио пэрит).
По отношению к Иисусу обвинение некорректно. Он широко использовал поговорки и литературу - но это норма для культурного человека. На авторство не претендовал.
Морально Вы неусточивы, Хайдук. 
