У меня был знакомый кристаллограф, покойный ныне, к сожалению. Мне его очень не хватает по работе. И он писал стихи. Я спросил его однажды, использует ли он при написании стихов какие-то кристаллографические идеи, т.е. идеи из области, где он большой профессионал, был. Не в смысле чего-то метафорического, а чисто технически - симметрии там всякие, группы и т.п. Оказалось, что он об этом даже и не задумывался... Вот и у шахматиста, пишущего стихи, я тоже спросил бы при случае, использует ли он...
Если где-то в чужой, неспокойной ночи,
ночи
Ты споткнулся и ходишь по краю —
Не таись, не молчи,
до меня докричи,
докричи,
Я твой голос услышу, узнаю.
Может, с пулей в груди ты лежишь в спелой ржи,
в спелой ржи?
Потерпи! Я иду, и усталости ноги не чуют.
Мы вернемся туда, где и травы врачуют,
Только — ты не умри, только — кровь удержи.
Если ж конь под тобой — ты домчи,
доскачи,
доскачи,
Конь дорогу отыщет, буланый,
В те края, где всегда бьют живые ключи,
ключи,
И они исцелят твои раны.
Если трудно идёшь: по колена в грязи,
по колена в грязи
Да по острым камням, босиком по воде по студёной,
Пропылённый,
обветренный, дымный, огнём опалённый —
Хоть какой — доберись, добреди, доползи!
Здесь такой чистоты
из-под снега ручьи,
ручьи —
Не найдёшь, не придумаешь краше;
Здесь друзья, и цветы,
и деревья ничьи,
ничьи,
Стоит нам захотеть — будут наши.
Наши!
Где же ты? взаперти
или в долгом пути,
пути?
На развилках каких, перепутиях и перекрёстках?
Может быть, ты устал, приуныл, заблудился в трёх соснах
И не можешь обратно дорогу найти?
Ровно год назад ушла от нас Белла Ахатовна Ахмадулина
Отрывок
Дом
...........................
.......................
Я знаю истину простую:
любить вот верный путь к тому,
чтоб человечество вплотную
приблизить к сердцу и уму.
Всегда быть не хитрей, чем дети,
не злей, чем дерево в саду,
благословляя жизнь на свете
заботливей, чем жизнь свою.
Так я жила былой зимою.
Ночь разрасталась, как сирень,
и все играла надо мною
печали сильная свирель.
Был дом на берегу бульвара.
Не только был, но ныне есть.
Зачем твержу: я здесь бывала,
а не твержу: я ныне здесь?
Еще жива, еще любима,
все это мне сейчас дано,
а кажется, что это было
и кончилось давным-давно...
===============================
- В чем смысл твоей жизни? - Меня спросили. -
Где видишь ты счастье свое, скажи?
- В сраженьях, - ответил я, - против гнили
И в схватках, - добавил я, - против лжи!
По-моему, в каждом земном пороке,
Пусть так или сяк, но таится ложь.
Во всем, что бессовестно и жестоко,
Она непременно блестит, как нож.
Ведь все, от чего человек терзается,
Все подлости мира, как этажи,
Всегда пренахальнейше возвышаются
На общем фундаменте вечной лжи.
И в том я свое назначенье вижу,
Чтоб биться с ней каждым своим стихом,
Сражаясь с цинизма колючим льдом,
С предательством, наглостью, черным злом,
Со всем, что до ярости ненавижу!
Еще я хочу, чтоб моя строка
Могла б, отверзая тупые уши,
Стругать, как рубанком, сухие души
До жизни, до крохотного ростка!
Есть люди, что, веря в пустой туман,
Мечтают, чтоб счастье легко и весело
Подсело к ним рядом и ножки свесило:
Мол, вот я, бери и клади в карман!
Эх, знать бы им счастье совсем иное:
Когда, задохнувшись от высоты,
Ты людям вдруг сможешь отдать порою
Что-то взволнованное, такое,
В чем слиты и труд, и твои мечты!
Есть счастье еще и когда в пути
Ты сможешь в беду, как зимою в реку,
На выручку кинуться к человеку,
Подставить плечо ему и спасти.
И в том моя вера и жизнь моя.
И, в грохоте времени быстротечного,
Добавлю открыто и не тая,
Что счастлив еще в этом мире я
От женской любви и тепла сердечного...
Борясь, а не мудрствуя по-пустому,
Всю душу и сердце вложив в строку,
Я полон любви ко всему живому:
К солнцу, деревьям, к щенку любому,
К птице и к каждому лопуху!
Не веря ни злым и ни льстивым судьям,
Я верил всегда только в свой народ.
И, счастлив от мысли, что нужен людям,
Плевал на бураны и шел вперед.
От горя - к победам, сквозь все этапы!
А если летел с крутизны порой,
То падал, как барс, на четыре лапы
И снова вставал и кидался а бой.
Вот то, чем живу я и чем владею:
Люблю, ненавижу, борюсь, шучу.
А жить по-другому и не умею,
Да и, конечно же, не хочу!
Каждая кошка умрёт однажды,
В бездну скатившись клубком из лукошка;
Пускай девять жизней у них у каждой –
Смерть не считается даже с кошкой.
Каждая кошка умрёт в одиночку:
Ночью ли, днём, при любой погоде
Всё стёжки-дорожки сойдутся в точку;
Скоро котятся и так же уходят.
Каждая кошка умрёт по-своему:
Кто-то – слепой и беспомощной крохой
Вдоволь хлебнёт и воды, и удушья мук,
Сделав свои последние вдохи.
Каждая кошка умрёт, как водится;
Кто-то, устав от игривых вёсен –
Вечно хмельной апрельской бессонницы –
Асфальт не уступит шальным колёсам.
Каждая кошка умрёт, как обычно:
Кто-то – за играми, кто-то – за драками,
Кто-то – врасплох застигнутой дичью,
Насмерть затравленной злыми собаками.
Каждая кошка умрёт – кто бы говорил!
Кто-то – за миг, кто-то – тихою сапой,
Кто-то – сорвавшись с балконных перил
И не сумев приземлиться на лапы.
Каждая кошка умрёт ко времени;
Кто-то, предчувствуя вечности холод,
Как избавленье от возраста бремени
Примет финал вместе с болью укола.
Каждая кошка умрёт, как начертано;
Что в тех скрижалях – латынь ли, кириллица?
А для кошачьей души верно – всё одно:
Поздно аукаться – уж не откликнется!
Не ежедневно – лишь однократно,
Не понемножку и не понарошку –
Бесповоротно и безвозвратно –
Так умирает каждая кошка.
Ты счастливчик, техник-интендант, счастливчик!
Молодой, война прогнала все болезни,
Впереди, - кто знает, что случится впереди
..............................
Ты выходишь на улицу вместе с новым знакомым.
В Польше он был адвокатом, теперь он сторож
В пригородном совхозе, вон там, за рекою.
Он так тебе рад! Он учился в Варшаве и в Вене,
Был коммунистом, был в Поалей-Ционе,
Теперь увлечен толстовством.
Жестикулируя, самозабвенно картавя
(Давно ты заметил, что каждый картавит по-своему),
Путая все диалекты, в ухо кричит имена -
Каутский, Ганди, Бем-Баверк, и Фрейд, и Бергсон.
Подозрительно откровенный,
Он потрясен алогизмом чужого режима,
Жестоким его палаческим простодушьем.
В нашем воистину сильном, державном вожде
Странны черты вождя негритянского племени:
Слабость, свирепость, боязнь и лживость актера.
Странно и то, что Государство, ликуя,
Провозглашает своего человека
Доблестным, добрым, умным, сильным, красивым,
А между тем в учреждениях Государства,
Даже в таких безобидных, как парк культуры,
Продовольственный магазин или почта,
Смотрят на вас как на вора и дурачка
С тысячью мелких пороков...
Твой собеседник взволнован встречей с тобой,
Жаркой возможностью выговориться: так долго
Вел он только с самим собой диалог, -
Но для тебя страшней, чем немецкие танки,
Эти запавшие, с огнем Исайи, глаза,
Эти безумные речи, это знакомство
С ним, интернированным,
И резко, с внезапностью низкой, ты покидаешь его
Посреди весенней толпы, и он поражен
Новой бессмыслицей, чуждым ему алогизмом.
Но так как ты не только труслив и разумен,
Но так как ты человек, то на углу
Ты оборачиваешься и чувствуешь сам,
Что у тебя в глазах мольба о прощеньи,
И он, опавший листок европейского леса,
Тотальным вихрем тридцать девятого года
Занесенный в кубанский совхоз,
Он тоже стоит и без злобы глядит на тебя,
Хотя и насупил свои ассирийские брови.
И вдруг тебе не свойственным провидящим взором,
Быть может, заимствованным
У того человека с глазами Исайи,
Видишь ты лето, грядущее, близкое лето.
Вашей дивизии разрозненные отряды,
Кто на конях, кто пешком, потеряв друг друга,
Мечутся между Сальском и Армавиром.
Черная степь. Лунный серп висит над бахчами,
И кажется, будто на нем - капельки крови.
Все взбудоражены, заснуть в эту ночь не хотят
Ящерицы и цикады, листья и птицы,
И говорят, говорят о войне людей,
Но сами люди молчат, люди - и лошади.
Где-то вдали мелькают какие-то пули, -
Иль то огоньки цигарок? Падучие звезды?
Конников скудную горсть возглавляет калмык -
Толстый от старости кривоногий полковник
С глиняным гладким лицом,
Добрый вояка, герой гражданской войны.
Все ему надоело: безостановочный драп,
Ночи без сна, невозможность сойтись в рукопашной
С колдовским могуществом немцев, длинная служба
С медленным ядом обид, и Курц, комиссар,
Эрудированный товарищ, но жуткий стукач...
.................................
- Здорово, техник-интендант, загораешь?
До вас обращаюсь, братья и сестры мои!
Ты поднимешь голову и видишь Заднепрука -
Сорокалетнего старшего лейтенанта,
Который в твоей кавалерийской дивизии
Давно болтается без назначенья.
Коричневые щеки, живые, острые глазки,
Вывороченная, от старого раненья, верхняя губа,
Жесткие, под бобрик стриженные волосы,
Посыпанные серой солью соликамского лагеря,
Плечи - как печь, облитые голубой венгеркой,
На колоколе-груди - единственная награда:
Новенькая медаль ХХ лет РККА.
- Здесь, в городу, одна работа:
Укладка дыма, трамбовка воздуха.
Ты в командировке? Само собой! -
Отвечает он за тебя и садится рядом.
Слова из его изуродованного рта
Выскакивают, как пули, с присвистом резким.
- Был я на парткомиссии фронта -
Восстановили. Честь и совесть эпохи.
Думаешь, просто? С главным добился беседы,
Он меня сразу вспомнил, по Первой Конной.
Сам, говорит, ожидал, что башку мне снимут
Или отправят в последний рейд, как тебя,
Чистить подковы медведям.
Сталин великий, бывало, покличет меня и Оку, -
Учти - маршала и генерал-полковника, -
Мы перед ним вдвоем поем и танцуем:
Хоть не артисты, а все же верные люди,
Но в голове, понимаешь, другие танцы...
Баба есть? Ничего, заведешь медицинскую.
Ты поезжай, получишь майора и полк!
Ехать-то надо, но пару деньков отдохну:
Личной жизни совершенно не имею.
Слушай, дай мне пятьсот рублей!
И вы расстаетесь, еще не зная,
Что будете скоро нужны друг другу
...................................
В окопе, к сыпучей стене,
Приколот бурьяном свежий лозунг:
Немец не пройдет через Дон!
На другом берегу с утра взрываются бомбы,
А по ночам вспыхивают ракеты.
Черные от пыли худые люди
Трудно идут, будто работают,
За плечами скарб: шахтеры из города Шахты.
У переправы - столпотворенье,
Великое переселение жителей,
Великая перекочевка скота,
Великий драп вооруженных военных,
Все хотят попасть на паром,
Который в руках нашей скромной дивизии,
Все бегут.
Какой-то лейтенант забрел в сарай
И начал стрелять из парабеллума в воздух.
Проверили документы - все в порядке,
Он помпотех артдивизиона,
Он потерял свою часть.
Говорит, застенчиво улыбаясь:
- Иду из Миллерово на Сталинград.
- Почему стреляли? - Та-ак!
Утро, донское рассеянное утро.
Ветер с востока, из калмыцкой степи,
Веет песком - зыбучим жильем ковыля,
Горько-соленой землей, зноем, древностью жизни,
Теплым кизячным дымом, кумысным хмелем.
Слышится в нем и рев скота четырех родов,
И голоса набегов, кочевий, становий.
А западный ветер
Нежен и мягок, он летит из большого мира,
Изнеженного услугами цивилизации,
Он обрывается торопливо и больно,
Словно свисток маневрового паровоза.
Техник-интендант, ах, техник-интендант,
Знаешь ли ты теперь, как начинается
Кавалерийской дивизии дикое бегство?
На берегу, в вишневых садах, стреляют,
В штабе, в политотделе, как в сельсовете,
Сонно звенят, не веря в себя, телефоны.
........................................
- Танки! Танки! Мы в окружении! -
Кричит, ниоткуда возникнув, конник
И пропадает.
И там, на востоке, где степь вливается в небо,
Неожиданно, как в открытом море подводные лодки,
Появляются темные, почти недвижные чудища.
И тогда срывается с места, бежит земля,
И то, что было ее составными частями, -
Дома, сараи, посевы, луга, сады, -
Сливается в единое, вращающееся целое,
И дивизия тоже бежит, срывается с места,
Но то, что казалось единым целым,
То, что существовало, подчиняясь законам,
Как бы похожим на закон всемирного тяготения,
Распадается на составные части.
Нет эскадронов, полков, штабов, командных пунктов,
Нет командиров, нет комиссаров, нет Государства,
Исчезает солдат, и рождается житель,
И житель бежит, чтобы жить.
И самый жестокий, находчивый, смелый начальник
Уже не способен остановить бегущих,
Потому что в это мгновение, полное ужаса
И какой-то хитро-безумной надежды,
Уже не солдаты скачут верхом, а жители.
Это видно, прежде всего, потому,
Что всадники мчатся на все четыре стороны света,
Кто от немца, кто к немцу.
Это видно и потому, что меж ними
Бегут, задыхаясь в душной пыли,
Конники без лошадей и лошади без верховых.
Это видно, прежде всего, потому,
Что боится всех больше тот, кого все боялись:
Оказалось, что особист Обносов,
Капитан двухсаженного роста с широким лицом,
Все черты которого сгруппированы в центре,
Оставляя неизведанное пространство белого мяса,
Оказалось, что страшный особист Обносов
Обладает бабьим, рыхлым телосложеньем
И чуть ли не по-бабьи плачет над сейфом,
В котором хранится величайшая ценность державы:
Доносы агентов на дивизионные кадры,
Ибо кадры, как учит нас вождь, решают все.
4
- За Родину! За Сталина! -
Это навстречу бронемашинам ринулся в степь
Командир обескровленного эскадрона,
Стоявшего насмерть в вишневых садах.
Ты вспомнил его: Церен Пюрбеев,
Гордость политработников, образцовый кавалерист,
У которого самое смуглое в дивизии лицо,
У которого самые белые зубы и подворотнички,
У которого под пленкой загара
Круглятся скулы и движутся желваки.
Маленький, в твердой бурке, он ладно сидит верхом,
Хотя у него неуклюжей формы
Противотанковое ружье.
Он стреляет в бортовую часть бронемашин.
Ему стыдно за нас, за себя, за свое племя,
За то материнское молоко,
Которое он пил из потной груди,
Он хочет верить, что поднимет бойцов,
Но все бегут, бегут.
И только ты как зачарованный смотришь, ты видишь:
Голова Пюрбеева в желтой пилотке
Отскакивает от черной бурки,
Лошадь вздрагивает, а бурка
Еще продолжает сидеть в седле...
................................
Безнадежно больной чабан с выщипанной бородкой
Кивает в лад
Учтиво, хорошо составленным словам сына,
А голова сына катится по донской траве.
Настанет ночь под новый, сорок четвертый год.
Его сестру, и весь улус, и все калмыцкое племя
Увезут на машинах, а потом в теплушках в Сибирь.
Но разве может жить без него степная трава,
Но разве может жить на земле человечество,
Если оно не досчитается хотя бы одного,
Даже самого малого племени?
Но что ты об этом знаешь, техник-интендант?
Ты недвижен, а время уносит тебя, как река.
Ты останешься жить, ты будешь стоять,
Не так, как теперь, в безумии бегства,
А в напряженном деловом ожидании,
Сырым, грязным, зимним утром
На сгоревшей станции под Сталинградом.
Ты увидишь непонятный состав, конвойных.
Из узкого, тюремного окна теплушки,
Остановившейся против крана с кипятком,
На тебя посмотрят косого разреза глаза,
Цвета подточенной напильником стали.
Такими глазами смотрят породистые кони,
Когда их в трехтонках, за ненадобностью,
Увозят на мясокомбинат,
Такими глазами смотрит сама печаль земли,
Бесконечная, как время
Или как степь.
Быть может, это смотрит сестра Церена,
Образованная Нина Пюрбеева,
Всегда аккуратная учительница,
Такая длиннокосая и такая тоненькая,
С твердыми понятиями о любви,
О синтаксисе, о культурности.
В ее чемодане, -
А им разрешили взять
По одному чемодану на человека -
Справка о геройской звезде
Посмертно награжденного брата,
Книга народного, буддийского эпоса,
Иллюстрированная знаменитым русским художником,
Кое-что из белья и одежды,
Пачка плиточного чая
И ни кусочка хлеба, чтобы обмануть голодный желудок,
Ни травинки, ни суслика,
А бывало,
Покойные родители и суслика бросали в казан.
В той же самой теплушке -
Круглая, крепкая, с налитыми ягодицами -
Золотозубая Тегряш Бимбаева,
Еще недавно видный профсоюзный деятель,
Мать четырех детей и жена предателя,
Полицая, удравшего вместе с немцами.
Она-то понимала, что ее непременно вышлют,
Она-то к этому заранее подготовилась,
В ее пяти чемоданах полно союзнических консервов,
Есть колбаса, есть концентраты.
От всего сердца
Она предлагает одну банку своей подруге,
Она предлагает одну банку сестре героя,
Но та не берет.
- Бери! Бери! - кричат старухи, -
Мы же одного племени, одной крови! -
Но та не берет.
- Бери! Бери! - кричат плоскогрудые молодые женщины, -
Разве она отвечает за мужа?
Что же ты стоишь, техник-интендант?
(Впрочем, ты уже будешь тогда капитаном.)
Видишь ты эту теплушку?
Слышишь ты эти крики?
Останови состав с высланным племенем:
Поголовная смерть одного, даже малого племени,
Есть бесславный конец всего человечества!
Останови состав, останови!
Иначе - ты виноват, ты, ты, ты виноват!
- Алё! Ты сказился? Хочешь к немцу попасть?
Только тебя он и ждал!
А ну, залезай в машину, вот в эту! -
С присвистом, сверху, с коня,
Среди вращающейся травы и всеобщего бегства,
Приказывает тебе майор Заднепрук,
Чей полк рассыпался, как песок,
Степной песок.
............................
Недалеко от станции Палагиада
Вам, вчера пятистам, преградил дорогу
Заградотряд: наконец-то какая-то власть!
Хватит драпать, пора занять оборону! -
И засчитали вам Сталина новый приказ:
Кругом казачья Вандея,
Идейно зараженная местность,
Деморализация армий Южного фронта,
Нужны суровые меры, штрафные роты,
Поведение ваше можно искупить только кровью...
Полковник, даже в беде не похудевший,
Приободрился: Займем оборону.
Мгновенный бой, - кулаками против танков,
Как выразился редактор (вчера он погиб), -
И снова развеяло вас в разные стороны,
А к вам занесло двоих из заградотряда, -
Вместе, значит, вам драпать, -
И вы повторяете снова: - Где эскадроны?
Где полковник? Где комиссар? Где штаб?
Где ваши кони, тачанки, грузовики?
Как оказались вы в этом погребе -
Восемнадцать бойцов, три сержанта и три офицера:
Ты, майор Заднепрук и капитан Обносов -
Не призрак ли? - со своим драгоценным сейфом...
Смутно вспоминался вчерашний бой, -
Смутно, потому что нельзя было понять:
Что же вы обороняли, заняв оборону,
Если немцы - слева и справа, позади и впереди?
Вы все легли в чужие, свежие окопы, -
И строевые, и шоферня, и штабные, -
Все по команде стреляли,
Все, кроме Обносова и его коновода,
Сидевших в тачанке в дальней лощине
И оберегавших сейф.
И как нельзя было понять,
Для чего взлетел в воздух красавец дуб,
На котором висели провода,
Так нельзя было понять,
В какую сторону вам нужно идти сейчас,
Еще вчера вы были бегущей, но военной частью,
А теперь вы стали частью ветра и пыли.
Но пусть вам чудится, что за прудом
Команда ведется уже не по-русски, -
Здесь, около вас,
По-прежнему по-русски разговаривают хлеба,
Умоляя о жатве,
По-прежнему, как в русской деревенской кузне,
Темно, и дымно, и красно в закатном небе.
И вы дождались ночи и пошли,
И пошли правильно: к своим.
Но почему же ты начал искать своих
Только с того дня,
Как вторглись в страну чужие?
Так непомерна была захваченная земля,
Что в первые дни разгрома
Не хватало не нее немецких солдат,
И были станицы, хутора без властей.
В самом деле, чудо из чудес:
Земля без властей, поля без властей,
Без немецких и наших,
Население без властей,
Ночи - пусть две или три - без властей,
А по утрам, просыпаясь,
Листья, казалось, трепетали в росе:
Нет властей! Нет властей!
Вы спите только днем - в сарае, в хлеву, в кукурузе.
А вечером один из вас
Вынужден спрашивать у станичника:
- Наши давно ушли?
- А кто это ваши?
- Красная армия.
- Так то не наши, а ваши.
Тогда, поумнев, уточняете по-иному:
- Наши - это русские.
- Так то не наши.
- А вы разве не русские?
- Не. Мы казаки. А скажите, товарищ, -
(А губы язвят, а в глазах - все, что зовется жизнью), -
Может, вы из жидов?
И вот что странно: именно тогда,
Когда ты увидел эту землю без власти,
Именно тогда,
Когда ты ее видел только по ночам,
Только по беззвездным, страшным, первобытным ночам,
Именно тогда,
Когда многолетняя покорность людей
Грозно сменилась темной враждебностью, -
Именно тогда ты впервые почувствовал,
Что эта земля - Россия,
И что ты - Россия,
И что ты без России - ничто,
И какое-то безумное, хмельное, обреченное на гибель,
Обрученное со смертью счастье свободы
Проникало в твое существо,
Становилось твоим существом,
И тебе хотелось от этого нового счастья плакать,
И целовать неласковую казачью землю, -
А уж до чего она была к нам неласкова!
7
- Есть информация, товарищи командиры, -
Сказал Обносов тебе и Заднепруку,
А дело было в шалашике, и перед вами
Уже не донская текла, а моздокская степь,
И заднепрук не мог бы ответить,
Для чего это он бережет ненужную, донскую,
Исчерпанную вашим бегством семиверстку.
- Есть информация, товарищи командиры:
Помазан вчера сжег свой партийный билет.
Это видел собственными глазами
Сержант Ларичев из триста тринадцатого,
Наблюдавший за ним по моему указанию:
Был сигнал.
Предлагаю: ночью созвать отряд,
Вам, товарищ майор, осветить обстановку
И расстрелять Помазана перед строем.
- Слушай, Обносов, - лениво сказал Заднепрук,
С присвистом воздвигая в три яруса брань, -
Потом разберемся. Дай выйдем к своим.
Надоел ты, Обносов. Надоел. Ей-богу, надоел.
А нужен ты армии, чего скрывать,
Как седлу переменный ток.
- Что вы такое говорите, - вскричал Обносов
И онемел, и лишь губы дрожали,
И оживали бледно-голубые глаза -
Кукольные стекляшки базарной выделки,
И его широкое, белое, как тесто, лицо
Впервые - или тебе так показалось? -
Исказилось разумной, человеческой болью.
- Седлу - переменный ток... Что вы без меня?
Трусы, изменники Родины, дезертиры.
А вы, наш командир? За недостатком улик, -
А все же была пятьдесят восьмая статья,
Пункт одиннадцать, кажется?
Окружение? Не случайно!
А в моем-то сейфе - знамя дивизии,
Круглая печать, товарищ майор.
Со мной вы кто? Военная часть.
А кто без меня? Горько слушать,
Не заслужил, товарищ майор.
Говорю вам не как командиру отряда,
А как коммунист коммунисту.
- Не паникуй, Обносов, - сказал Заднепрук,
Сказал негромко, миролюбиво,
Но ты заметил, что и его можно смутить.
- Политически я отстал за четыре года,
Да и частота речи у меня слаба.
Не расстраивайся, Помазана расстреляем. -
А когда Обносов покинул шалашик,
В котором вы прятались от чужеземцев,
Острыми глазками впился в тебя Заднепрук:
- Слушай, тебе Помазан - дружок?
Вроде вы ездили вместе в тот, в Краснодар?
Ты с ним потолкуй, понял?
И ты потолковал с Помазаном.
Ты ему все рассказал и сказал: - Беги, -
Грязные, обовшивевшие,
Вы лежали рядом в зеленой кукурузе,
Поднявшей над вами листья-булаты.
Сверху припекало раннее солнце,
А голодному брюху было мокро от земли.
И ты узнал,
Что Помазан - не Помазан, а Терешко.
Что их семья - семиреченские хохлы,
Что отец у них был экоономически сильный,
Вот и выслали их в тридцатом году,
Как класс,
И поселили на конечной станции
Одноколейной степной ветки,
На станции Дивное, - не знаешь?
Отсюда недалеко.
В этих безводных, суховейных местах
Так были названы все населенные пункты:
Дивное, Приютное, Изобильное, -
И повсюду комендатура.
Из Петровского один раз в день
Поезд подкатывался к платформе,
Как змея к воротам концентрационного рая,
Но с добрым шипением пара.
И все, -
А между ними и он, тринадцатилетний,
С запаршивевшей головой и выпученным животом, -
Кто с какою посудой
Бежали к паровозу, к вагонам, чтобы набрать воды,
А из самого хорошего вагона
Капала самая плохая вода,
Но пили и ту, сортирную воду.
Умерли мать, и братик, и две сестры.
И так же, как ты сейчас Помазану,
Отец сказал ему: Беги,
Беги, сынок, пока не подох. -
И он убежал, убежал далеко.
А когда овладел профессией,
И зарегистрировался с одной официанткой,
И принял ее фамилию,
И бросил, конечно, жену,
Он подался ближе к степным местам,
Устроился шофером в Сарепте,
Давал газ.
Там его и в партию приняли:
Шутка ли, непьющий шофер!
А к тому же - безответный, старательный,
Техническая голова,
А если и делал левые ездки,
То делился с диспетчером без скандалов,
По-хозяйственному...
А когда уже из дивизии
Отправили вас за машинами в Краснодар,
Он привел тебя и дружков-водителей,
Не куда-нибудь, а в дом своего отца,
Женатого теперь на худой, высокой баптистке,
Тихой, как тень,
Тоже когда-то высланной, тоже из Дивного.
И новые дети родились у отца,
В новом, чужом для Помазана доме,
И отец работает кладовщиком
На складе торга, - соображаешь?
И опять он экономически сильный.
Но ты не видел, когда спал на веранде,
Как ночью он будил Помазана,
Седой, но все еще, как парубок, чернобровый,
Ставил на стол четверть первача
И пьяный, - сын-то не пил, - просил и плакал шепотом:
Пей, сыночек мой Степа,
Приехал все-таки к старому батьке в гости, -
А Степой звали того, умершего братика.
..........................
Во время этого пира
Ты шепнул Заднепруку: - Порядок, -
А Заднепрук тебе сказал: - Дурак, -
И кончиком сабли
Поднес ко рту кусок мяса,
И ты понял, что Обносов за тобою следит.
Ночью вы пошли на восток.
А где он, восток, в ночной степи,
На плоской окраине материка,
Куда нахлынули тьмы тём
Чужих солдат и своих бед, -
Об этом знал один Заднепрук.
Издалека долетал собачий лай
И казался не очень опасным.
Из более далекого далека долетали
Повелительные наклонения немецких глаголов,
И это казалось вам более опасным.
Но самым опасным было то,
Что двигалось близко, рядом с вами,
Вокруг вас и внутри вас,
И две опасности,
Далекая и самая близкая,
Сливались и становились страхом.
Вы шли, узнавая друг друга по дыханью.
Сержант Ларичев и коновод Обносова,
Меняясь, несли сейф на своих плечах,
То и дело останавливаясь
И озираясь в недружелюбной тьме.
Огромная ночь, смежив усталые веки,
Бормотала о чем-то в больном сне
И вдруг, просыпаясь, вскрикивала в испуге, -
Господи, что же это за крик?
Утром оказалось, что вас двадцать два:
Нет Обносова и Помазана.
- С фронтовым приветом, - позавидовал кто-то,
А Ларичев, сержант их 313-го,
(Где-то он теперь, 313-й полк!)
Сказал, как-то по-детски заикаясь:
- Капитана убил Помазан и убег.
Но ты-то знал, кто убил особиста.
А ночью ты поднялся, и все поднялись, -
Тот без ремня, тот без сапог, но все с оружием, -
И опять вы пошли на восток.
Иногда вам встречался такой же, как вы,
Одинокий окруженный солдат,
Все выцвело у него: глаза,
Волосы, гимнастерка, гвардейский значок.
- Где наши? Может, слыхал?
- В Казахстане. А то и подальше.
- Где немцы? Дошли докуда?
- До Тифлисской: царя привезли грузинам.
- А ты куда?
- На передовую: жену гладить.
- Ну и катись... А с нами пойдешь?
- Пойду, если принимаете.
8
Песок, песок.
Кто сказал, что время течет, как вода?
Время течет, как песок,
И песок душит
Редкие кусты таволжника,
Запах полыни,
Упрямые корешки лебеды,
Стеклянные осколки соленых озерков.
А порою, как и время,
Песок становится скоморохом:
То он бежит волной,
Подражая воде в реке,
То притворяется ржаной мукою,
То он шумит, как вода под ветром,
То возникают, занимая полнеба,
Многобашенные города
С розовыми зданьями и лазоревыми куполами,
Но все это призраки, марева, обманы,
Песок, песок.
Иногда мерещится тебе:
По выжженной солнцем сухой равнине
Скачет беглец-раб,
Угнавший коня из становья.
Он хочет пить, пить,
Но кругом степь, степь,
Безлюдная, безводная степь.
Тогда беглец-раб
Протыкает жилу своего коня
И, вставив тонкий стебель камыша,
Высасывает густую, теплую кровь.
Но разве жажда утоляется кровью?
И вот умирают и конь, и всадник,
И мертвых заносит степной песок,
Песок, песок.
То померещится тебе -
Говорит песчинка другой песчинке:
Мы одной крови - я и ты,
А все иное - не я и не ты,
Не нашей крови,
Задушим проточную воду,
Задушим все, растущее на земле,
Пусть останется только то,
Что я и ты, -
Песок, песок!
Но вы идете по земле,
Потому что вы - начало грядущего,
А грядущее это и есть возмездие,
Потому что человек равен человеку,
И никто другой ему не равен,
Потому что любовь родится даже из зла,
А вы, люди, - дети любви,
И вот вы идете к людям,
Не потому, что вы одной крови,
А потому, что вы одной любви.
Вам кажется, будто
День сливается с днем,
А на самом деле
День сменяется днем,
Новым днем, тем самым,
Который для вас разгорится в Германии,
И ты еще вместе с Заднепруком проскачешь
По разрушенному асфальту узких улиц,
Мимо загаженных церковных ступеней,
Между домами с островерхими крышами,
Там, где даже деревьям, воздуху, бензоколонкам
Придется доказывать на суде -
Не на людском суде, а на Страшном -
Свою непричастность к убийству...
Песок, песок.
.......................................
Перед вами возникает широкий, пыльный,
Видимо, забытый рельсовый путь,
И тебе кажется, что вдали ты видишь
Поднимающегося в город сержанта Ларичева.
Ты говоришь об этом Заднепруку:
- И адрес школы, сволочь, узнал,
Уже там побывал, накапал, -
А Заднепрук: - Ты обознался.
И, подумав, добавляет: - Он жить хочет. -
Ты хорошо понимаешь, что означают эти три слова,
Когда их произносит Заднепрук,
И внимательно смотришь на товарища по окружению,
А он - чистым и прямым взглядом - на тебя.
.......................................
На ступеньках здания школы
Появляется старший лейтенант со списком.
Все замолкают.
Он среднего роста, этот старший лейтенант,
Он еще не знает, что такое война,
Кавказский человек, тонкий в талии.
На нем неслыханной белизны китель,
Высокие, может, шевровые сапоги,
Блестящие, как восточная сказка.
У него маленькие, с наперсток, сочные губы,
Прежде, чем выкрикнуть слово,
Он держит их несколько мгновений раскрытыми,
И у каждого замирает душа:
- Гвардии инженер-полковник Дидык!
Приготовиться генерал-майору Жорникову! -
У него произношение такое же,
Как у нашего вождя,
Когда тот говорил нам: - К вам обращаюсь,
Братья и сестры мои.
И вот, без фуражки, в солдатских обмотках,
Жалко поднимается по деревянным ступенькам
Высокий, наскоро - с порезами - побритый Дидык,
И кавказский человек, старший лейтенант,
Смотрит на него с брезгливым состраданием.
А где-то во дворе уже готовится Жорников
Ответить за дивизию, потерянную, как иголка,
В сальских стогах,
А там настанет очередь Заднепрука
И, значит, твоя.
Но ты об этом еще ничего не знаешь,
Ты еще в Краснодаре, где пока весна,
Первая военная наша весна.
Ты прибыл во главе шоферов с полуторками,
У тебя - предписание
В штаб тыла Южного фронта.
Вы устроились на квартире, в мазанке,
У каких-то дальних родственников Помазана:
Нет дураков, чтобы жить в казарме.
Ты только что спрыгнул с площадки трамвая
И стоишь на месте, еще не зная, куда пойти.
Ты недвижен, техник-интендант,
А время уносит тебя, как река,
И ты, недвижный, плывешь, плывешь...
Я считаю, что это великие стихи. Так же считали Бродский и Ахматова. Но они, к сожалению, малоизвестны(я, например, узнал о них только сегодня, приобретя за доллар списанную книгу в библиотеке - сборник Липкина, составленный Бродским). А знать их стоит каждому, кто любит русскую поэзию(имхо). Сократил сколько мог.
Мама на даче, ключ на столе, завтрак можно не делать. Скоро каникулы, восемь лет, в августе будет девять. В августе девять, семь на часах, небо легко и плоско, солнце оставило в волосах выцветшие полоски. Сонный обрывок в ладонь зажать, и упустить сквозь пальцы. Витька с десятого этажа снова зовет купаться. Надо спешить со всех ног и глаз - вдруг убегут, оставят. Витька закончил четвертый класс - то есть почти что старый. Шорты с футболкой - простой наряд, яблоко взять на полдник. Витька научит меня нырять, он обещал, я помню. К речке дорога исхожена, выжжена и привычна. Пыльные ноги похожи на мамины рукавички. Нынче такая у нас жара - листья совсем как тряпки. Может быть, будем потом играть, я попрошу, чтоб в прятки. Витька - он добрый, один в один мальчик из Жюля Верна. Я попрошу, чтобы мне водить, мне разрешат, наверно. Вечер начнется, должно стемнеть. День до конца недели. Я поворачиваюсь к стене. Сто, девяносто девять.
Мама на даче. Велосипед. Завтра сдавать экзамен. Солнце облизывает конспект ласковыми глазами. Утро встречать и всю ночь сидеть, ждать наступленья лета. В августе буду уже студент, нынче - ни то, ни это. Хлеб получерствый и сыр с ножа, завтрак со сна невкусен. Витька с десятого этажа нынче на третьем курсе. Знает всех умных профессоров, пишет программы в фирме. Худ, ироничен и чернобров, прямо герой из фильма. Пишет записки моей сестре, дарит цветы с получки, только вот плаваю я быстрей и сочиняю лучше. Просто сестренка светла лицом, я тяжелей и злее, мы забираемся на крыльцо и запускаем змея. Вроде они уезжают в ночь, я провожу на поезд. Речка шуршит, шелестит у ног, нынче она по пояс. Семьдесят восемь, семьдесят семь, плачу спиной к составу. Пусть они прячутся, ну их всех, я их искать не стану.
Мама на даче. Башка гудит. Сонное недеянье. Кошка устроилась на груди, солнце на одеяле. Чашки, ладошки и свитера, кофе, молю, сварите. Кто-нибудь видел меня вчера? Лучше не говорите. Пусть это будет большой секрет маленького разврата, каждый был пьян, невесом, согрет, теплым дыханьем брата, горло охрипло от болтовни, пепел летел с балкона, все друг при друге - и все одни, живы и непокорны. Если мы скинемся по рублю, завтрак придет в наш домик, Господи, как я вас всех люблю, радуга на ладонях. Улица в солнечных кружевах, Витька, помой тарелки. Можно валяться и оживать. Можно пойти на реку. Я вас поймаю и покорю, стричься заставлю, бриться. Носом в изломанную кору. Тридцать четыре, тридцать...
Мама на фотке. Ключи в замке. Восемь часов до лета. Солнце на стенах, на рюкзаке, в стареньких сандалетах. Сонными лапами через сквер, и никуда не деться. Витька в Америке. Я в Москве. Речка в далеком детстве. Яблоко съелось, ушел состав, где-нибудь едет в Ниццу, я начинаю считать со ста, жизнь моя - с единицы. Боремся, плачем с ней в унисон, клоуны на арене. Двадцать один, - бормочу сквозь сон. Сорок, - смеется время. Сорок - и первая седина, сорок один - в больницу. Двадцать один - я живу одна, двадцать: глаза-бойницы, ноги в царапинах, бес в ребре, мысли бегут вприсядку, кто-нибудь ждет меня во дворе, кто-нибудь - на десятом. Десять - кончаю четвертый класс, завтрак можно не делать. Надо спешить со всех ног и глаз. В августе будет девять. Восемь - на шее ключи таскать, в солнечном таять гимне...
Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооруженном самодельной лампой.
Мы будем в карты воевать с тобой
и слушать, как безумствует прибой,
покашливать, вздыхая неприметно,
при слишком сильных дуновеньях ветра.
Я буду стар, а ты - ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
что счет пойдет на дни - не на года, -
оставшиеся нам до новой эры.
В Голландии своей наоборот
мы разведем с тобою огород
и будем устриц жарить за порогом
и солнечным питаться осьминогом.
Пускай шумит над огурцами дождь,
мы загорим с тобой по-эскимосски,
и с нежностью ты пальцем проведешь
по девственной, нетронутой полоске.
Я на ключицу в зеркало взгляну
и обнаружу за спиной волну
и старый гейгер в оловянной рамке
на выцветшей и пропотевшей лямке.
Придет зима, безжалостно крутя
осоку нашей кровли деревянной.
И если мы произведем дитя,
то назовем Андреем или Анной.
Чтоб, к сморщенному личику привит,
не позабыт был русский алфавит,
чей первый звук от выдоха продлится
и, стало быть, в грядущем утвердится.
Мы будем в карты воевать, и вот
нас вместе с козырями отнесет
от берега извилистость отлива.
И наш ребенок будет молчаливо
смотреть, не понимая ничего,
как мотылек колотится о лампу,
когда настанет время для него
обратно перебраться через дамбу.
=========================
нас было много - один миллиард
девятьсот сорок четыре миллиона
и семьсот двадцать тысяч один.
он менял нас на рай или ад
в зависимости от точки зрения
или, скажем, цены на кокаин.
но с каждой чёрной полоской,
как в киноленте кадров
нас оставалось меньше.
и время, с его рентой жёсткой
(примерно по сотне в минуту)
за собой уносило в вечность.
предпочитая на завтрак минет,
он убегал на работу
и хотел быть первым
стукнуло тридцать семь лет
я - удар его сердца
мне выпало быть последним
