Во многом знании — немалая печаль,
Так говорил творец Экклезиаста.
Я вовсе не мудрец, но почему так часто
Мне жаль весь мир и человека жаль?
Природа хочет жить, и потому она
Миллионы зерен скармливает птицам,
Но из миллиона птиц к светилам и зарницам
Едва ли вырывается одна.
Вселенная шумит и просит красоты,
Кричат моря, обрызганные пеной,
Но на холмах земли, на кладбищах вселенной
Лишь избранные светятся цветы.
Я разве только я? Я — только краткий миг
Чужих существований. Боже правый,
Зачем ты создал мир, и милый и кровавый,
И дал мне ум, чтоб я его постиг!
=============================
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
Старый ли дуб зашептался с сосной,
Или вдали заскрипела рябина,
Или запела щегла окарина,
Или малиновка, маленький друг,
Мне на закате ответила вдруг?
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
Ты ли, которая снова весной
Вспомнила наши прошедшие годы,
Наши заботы и наши невзгоды,
Наши скитанья в далеком краю,—
Ты, опалившая душу мою?
Кто мне откликнулся в чаще лесной?
Утром и вечером, в холод и зной,
Вечно мне слышится отзвук невнятный,
Словно дыханье любви необъятной,
Ради которой мой трепетный стих
Рвался к тебе из ладоней моих...
=================
Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко,
мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев.
Мне жалко что я не звезда,
бегающая по небосводу,
в поисках точного гнезда
она находит себя и пустую земную воду,
никто не слыхал чтобы звезда издавала скрип,
её назначение ободрять собственным молчанием рыб.
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мне жалко что я не крыша,
распадающаяся постепенно,
которую дождь размачивает,
у которой смерть не мгновенна.
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я неточен.
Многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий длинные вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Мне жалко что я не чаша,
мне не нравится что я не жалость.
Мне жалко что я не роща,
которая листьями вооружалась.
Мне трудно что я с минутами,
меня они страшно запутали.
Мне невероятно обидно
что меня по-настоящему видно.
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мне страшно что я двигаюсь
не так как жуки жуки,
как бабочки и коляски
и как жуки пауки.
Мне страшно что я двигаюсь
непохоже на червяка,
червяк прорывает в земле норы,
заводя с землёй разговоры.
Земля где твои дела,
говорит ей холодный червяк,
а земля распоряжаясь покойниками,
может быть в ответ молчит,
она знает что всё не так
Мне трудно что я с минутами,
они меня страшно запутали.
Мне страшно что я не трава трава,
мне страшно что я не свеча.
Мне страшно что я не свеча трава,
на это я отвечал,
и мигом качаются дерева.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не замечаю что они различны,
что каждая живёт однажды.
Мне страшно что я при взгляде
на две одинаковые вещи
не вижу что они усердно
стараются быть похожими.
Я вижу искажённый мир,
я слышу шёпот заглушённых лир,
и тут за кончик буквы взяв,
я поднимаю слово шкаф,
теперь я ставлю шкаф на место,
он вещества крутое тесто
Мне не нравится что я смертен,
мне жалко что я не точен,
многим многим лучше, поверьте,
частица дня единица ночи
Ещё есть у меня претензия,
что я не ковёр, не гортензия.
Мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев,
мне жалко что на этих листьях
я не увижу незаметных слов,
называющихся случай, называющихся
бессмертие, называющихся вид основ.
Мне жалко что я не орёл,
перелетающий вершины и вершины,
которому на ум взбрёл
человек, наблюдающий аршины.
Мне страшно что всё приходит в ветхость,
и я по сравнению с этим не редкость.
Мы сядем с тобою ветер
на этот камушек смерти.
Кругом как свеча возрастает трава,
и мигом качаются дерева.
Мне жалко что я не семя,
мне страшно что я не тучность.
Червяк ползёт за всеми,
он несёт однозвучность.
Мне страшно что я неизвестность,
мне жалко что я не огонь.
Переживи всех
Переживи вновь,
словно они - снег,
пляшущий снег снов.
Переживи углы.
Переживи углом.
Перевяжи узлы
между добром и злом.
Но переживи миг.
И переживи век.
Переживи крик.
Переживи смех.
Переживи стих.
Переживи всех.
[...]Да. Лучше поклоняться данности
с убогими ее мерилами,
которые потом до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья - корни, муравьи,
Ночь-полночь, Бог в помощь.
Вылезайте братцы из могил, э-эй!
Надо, чтобы было пострашнее,
Эй, давай, седлай друг другу шеи,
Дьявол нам удачу посулил.
Спокойно, спокойно, по коням,
Пострашнее, братцы, заорем: «А-а!!!»
Если мы сейчас кого дого… а мы догоним,
То, не буду я тогда покойник,
(Я ж покойник),
Если рук и ног не оторвем.
Глянь — ходит, ой, глянь — бродит,
Глянь — огромный держит интервал, э-эй!
Ой.. да это ж поп Лаврентий, вроде,
А че это он там делал в огороде,
Стало быть... капусту воровал!
Спокойно, спокойно, по коням,
Пострашнее, братцы, заорем: «А-а!!!»
Если мы сейчас его дого… а мы догоним,
То, не буду я тогда покойник,
(Я ж покойник),
Если рук и ног не оборвем.
Ой, едет, на лисапеде,
Местный комсомольский секретарь!
Чувствую, что наше дело худо,
Надо нам уматывать отсюда.
Прячьте по могилам инвентарь.
Спокойно, спокойно, по коням,
Пострашнее, братцы, заорем: «А-а!!!»
Если этот тип нас сейчас дого... а он догонит,
То, не буду я тогда покойник,
(Я ж покойник...)
Если взносов с нас не соберет...
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений,
Давным-давно рассыпались вы в прах,
Как ветки облетевшие сирени.
Вы в той стране, где нет готовых форм,
Где всё разъято, смешано, разбито,
Где вместо неба - лишь могильный холм
И неподвижна лунная орбита.
Там на ином, невнятном языке
Поёт синклит беззвучных насекомых,
Там с маленьким фонариком в руке
Жук-человек приветствует знакомых.
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья - корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Теперь вам сестры - цветики гвоздик,
Соски сирени, щепочки, цыплята...
И уж не в силах вспомнить ваш язык
Там наверху оставленного брата.
Ему ещё не место в тех краях,
Где вы исчезли, лёгкие, как тени,
В широких шляпах, длинных пиджаках,
С тетрадями своих стихотворений
А запретите как-нибудь административно Крысу смайлы. Прям представляю, как он будет пыжиться, пытаться вставлять скобочки, но все равно понимать, что всю полноту мысли донести не может
А запретите как-нибудь административно Крысу смайлы.
Свой аватарчик давно созерцали?
onedrey написал(а):
Прям представляю, как он будет пыжиться, пытаться вставлять скобочки, но все равно понимать, что всю полноту мысли донести не может
Представляйте и дальше.
Смайлики же ставлю в постах из сострадания к таким как Вы, ибо если начну феерить вербально, то Вас колбасить будет еще пуще, чем от смайлов.
Небо легло на Москву тяжело,
Улицы колкой крупой занесло.
В гору брели мы по скользкому снегу,
Лица январь обжигал нам с разбегу.
Даерь отворилась, и люди толпой
Хлынули, будто их вскинул прибой,
И обозначилась очередь в давке:
Книга твоя их ждала на прилавке.
Разве не так получали они
Хлеб свой насущный в военные дни?
Со стороны наблюдал я за ними,
Тихо шепча драгоценное имя:
— Верил ты в это с начала пути.
Стоило бремя страданий нести,
Чтоб поделиться бессмертьем со всеми.
Жаль, не застало тебя это время.
1966
Перевод с грузинского Арсения Тарковского
Воспоминания о Заболоцком. Изд. 2-е, дополненное. Сост. Е.В. Заболоцкая, А.В. Македонов и Н.Н. Заболоцкий. М., 1984. С. 416.,
Яков Белинский
14 ОКТЯБРЯ 1958
Памяти Н. Заболоцкого
Было очень немного народа,
голосов чуть приглушенный гул,
и стояла у гроба природа
и почетный несла караул.
А усталое тело лежало,
словно он на минуту прилег,
и струилось цветов покрывало
от шафранного лба и до ног.
Всё. Ни дерзких С т о л б ц о в, ни рецензий,
ни дорог, ни волшебных поэм, —
только скорбные грозди гортензий
и нетающий снег хризантем.
Словно самые дальние дали —
мир печальных полей и садов —
в зал, где траурный митинг, послали
молчаливых и мудрых послов.
И стоят они — не утешая,
а склоняясь в последнем пути,
словно молча его приглашая
я ними вместе весной прорасти…
Воспоминания о Заболоцком. Изд. 2-е, дополненное. Сост. Е.В. Заболоцкая, А.В. Македонов и Н.Н. Заболоцкий. М., 1984. С. 417.,
Александр Гитович
I
Н. А. З.
Давным-давно, не знаю почему,
Я потерял товарища. И эти
Мгновенья камнем канули во тьму:
Я многое с тех пор забыл на свете,
Я только помню, что не пил вино,
Не думал о судьбе, о смертном ложе,
И было это все давным-давно:
На целый год я был тогда моложе.
1939
II
Он, может, более всего
Любил своих гостей, —
Не то чтоб жаждал ум его
Особых новостей,
Но мил ему смущенный взгляд
Тех, кто ночной порой
Хоть пьют, а помнят: он — солдат,
Ему наутро в бой.
1961
Воспоминания о Заболоцком. Изд. 2-е, дополненное. Сост. Е.В. Заболоцкая, А.В. Македонов и Н.Н. Заболоцкий. М., 1984. С. 418. ,
Вера Звягинцева
НИКОЛАЮ ЗАБОЛОЦКОМУ
В исчезновение не веря,
Ты думал после смерти стать
Цветком, травой, по крайней мере
Росою на траве блистать.
Со смертью мог ты примириться,
Когда б кипучая душа
Травинкой стала или птицей,
Природой заново дыша.
Я помню, летом на рассвете
Мы вышли впятером к шоссе.
Тебе хотелось солнце встретить
В его языческой красе.
Но сели четверо в машину,
Смеясь, уехали домой.
А ты стоял спокойно, чинно,
Особо строгий и прямой.
Светлели постепенно камни,
Погасли огоньки в домах.
Была твоя душа близка мне
Иль мысли дерзостный размах?
Безмолвно стоя на дороге,
Не предугадывал ли ты,
Что ты почти что на пороге
Другой, последней немоты?!
Потом мы видели поэта
Среди осенних астр в горбу,
Казалось, блик того рассвета
Скользнул по восковому лбу.
Я знаю, смерть — исчезновенье,
Но в этот вечер под Москвой
Хочу поверить на мгновенье,
Что шелест листьев — голос твой.
1960
Звягинцева В. Избранные стихи. М.: Художественная литература, 1968. С. 174-175. Воспоминания о Заболоцком. Изд. 2-е, дополненное. Сост. Е.В. Заболоцкая, А.В. Македонов и Н.Н. Заболоцкий. М., 1984. С. 419-420.,
Давид Самойлов
ЗАБОЛОЦКИЙ В ТАРУСЕ
Мы оба сидим над Окою,
Мы оба глядим на зарю.
Напрасно его беспокою,
Напрасно я с ним говорю!
Я знаю, что он умирает,
И он это чувствует сам,
И память свою умеряет,
Прислушиваясь к голосам,
Присматриваясь, как к находке,
К тому, что шумит и живет...
А девочка-дочка на лодке
Далеко-далеко плывет.
Он смотрит умно и степенно
На мерные взмахи весла...
Но вдруг, словно сталь из мартена,
По руслу заря потекла.
Он вздрогнул... А может, не вздрогнул,
А просто на миг прервалась
И вдруг превратилась в тревогу
Меж нами возникшая связь.
Я понял, что тайная повесть,
Навеки сокрытая в нем,
Писалась за страх и за совесть,
Питалась водой и огнем.
Что все это скрыто от близких
И редко открыто стихам..
На соснах, как на обелисках,
Последний закат полыхал.
Так вот они - наши удачи,
Поэзии польза и прок!..
— А я не сторонник чудачеств, —
Сказал он и спичку зажег.
1958-1960
Воспоминания о Заболоцком. Изд. 2-е, дополненное. Сост. Е.В. Заболоцкая, А.В. Македонов и Н.Н. Заболоцкий. М., 1984. С. 422-423. ,
Петр Семынин
ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР
Листва кипит под солнцем на ветру;
И этот шум березы над рекою,
И старая скамейка на юру —
Мне памятны особою тоскою.
Мы здесь сидели на виду Оки
С больным, отяжелевшим Заболоцким, —
Он вглядывался вдаль из-под руки,
Где облако росло над лугом плоским.
— Вот дом решил в Тарусе покупать,
И буду жить в нем и зимой и летом,
Да «Нибелунгов» по утрам кропать, —
С Гослитом сговорился уж об этом. —
Он грустно улыбается. Паром,
Нагруженный с лихвой людьми, возами,
Не то идет, не то застрял дуром
Среди реки, как между небесами.
— Так просто съездить в прошлые века.
Я обожаю русские паромы.
Вот напишите-ка про старика,
Взяв под уздцы эпические громы. —
Над нами август, как атлет литой,
Стоял, накинув весело на плечи
Синь-полотенце свежести речной,
Я был в здоровье утреннем беспечен.
— Я жизнелюб, но смерти не боюсь;
Вот «Нибелунгов» расскажу по-русски,
Над вымыслом слезами обольюсь
И в штопоре умру от перегрузки…
Над гробом Заболоцкого кружил
Сырой октябрь, скользя листвой по стеклам
Писательского клуба, — кто-то чтил
Заслуги умершего слогом блеклым.
А я у гроба слышал шум листвы
Густой березы над Окой паромной
И видел в знойном блеске синевы
Недавний август и простор огромный.
Поэт в ладье последней уплывал,
Оплаканный Брунгильдою прекрасной,
Которую он научить мечтал
Высокой речи русской в полдень ясный.
1978
Воспоминания о Заболоцком. Изд. 2-е, дополненное. Сост. Е.В. Заболоцкая, А.В. Македонов и Н.Н. Заболоцкий. М., 1984. С. 424-425.,
Борис Слуцкий
ЗАБОЛОЦКИЙ СПИТ
В ИТАЛЬЯНСКОЙ ГОСТИНИЦЕ
У пригласивших было мало денег,
и комнату нам сняли на двоих.
Умаявшись в банкетах и хожденьях,
мы засыпали тотчас, в один миг.
Потом неврастения, ностальгия,
луна или какие-то другие
последствия пережитого дня
будили неминуемо меня.
Но Заболоцкий спал. Его черты
темнила ночь Италии. Белила
луна Италии, что с высоты
лучами нашу комнату делила.
Я всматривался в сладостный покой,
усталостью, и возрастом, и ночью
подаренный. Я наблюдал воочью,
как закрывался он от звезд рукой,
кон он как бы невольно отстранял
и шепоты гостиничного зданья,
и грохоты коллизий мирозданья,
как будто утверждал: не сочинял
я этого! За это — не в ответе!
Оставьте же меня в концов конце!
И ночью, и тем паче на рассвете
невинность выступала на лице.
Что выдержка и дисциплина днем
стесняли и заковывали в латы,
освобождалось, проступало в нем
раскованно, безудержно, крылато.
Как будто атом ямба разложив,
поэзия рванулась к благодати!
Спал Заболоцкий, руку подложив
под щеку, розовую, как у дитяти,
Под толстую и детскую. Она
покоилась на трудовой ладони
удобно, как покоится луна
в космической и облачной ледыни.
Спал Заболоцкий. Сладостно сопел,
вдыхая тибуртинские миазмы,
и содрогался, будто бы от астмы,
и вновь сопел, как будто что-то пел
в неслыханной, особой, новой гамме.
Понятно было: не сопит — поет.
И упирался сильными ногами
в гостиничный кроватный переплет.
1973
НА СМЕРТЬ ЗАБОЛОЦКОГО
Умирают мои старики -
Мои боги,
Мои педагоги,
Пролагатели торной дороги,
Где шаги мои были легки.
Вы, прикрывшие грудью наш возраст
От ошибок,
Угроз
И прикрас, —
Неужели дешевая хворость
Одолела,
Осилила вас?
Умирают мои старики,
Завещают мне жить очень долго,
Но не дольше,
Чем нужно по долгу,
По закону
Строфы и строки.
Угасают большие огни
И светить
За себя
Поручают.
Орденов не дождались они:
Сразу памятники получают.
1961
Воспоминания о Заболоцком. Изд. 2-е, дополненное. Сост. Е.В. Заболоцкая, А.В. Македонов и Н.Н. Заболоцкий. М., 1984. С. 426-428.,
Арсений Тарковский
МОГИЛА ПОЭТА
Памяти Н.А. Заболоцкого
I
За мертвым сиротливо и пугливо
Душа тянулась из последних сил,
Но мне была бессмертьем перспектива
В минувшем исчезающих могил.
Листва, трава - все было слишком живо,
Как будто лупу кто-то положил
На этот мир смущенного порыва,
На эту сеть пульсирующих жил.
Вернулся я домой, и вымыл руки,
И лег, закрыв глаза. И в смутном звуке,
Проникшем в комнату из-за окна,
И в сумерках, нависших как в предгрозье,
Без всякого бессмертья, в грубой прозе
И наготе стояла смерть одна.
1958
II
Венков еловых птичьи лапки
В снегу остались от живых.
Твоя могила в белой шапке,
Как царь, проходит мимо них,
Туда к распахнутым воротам,
Где ты не прах, не человек,
И в облаках за поворотом
Восходит снежный твой ковчег.
Не человек, а череп века,
Его чело, язык и медь.
Заката огненное веко
Не может в небе догореть.
1959
Воспоминания о Заболоцком. Изд. 2-е, дополненное. Сост. Е.В. Заболоцкая, А.В. Македонов и Н.Н. Заболоцкий. М., 1984. С. 429-430.
Задрожала машина и стала,
Двое вышли в вечерний простор,
И на руль опустился устало
Истомленный работой шофер.
Вдалеке через стекла кабины
Трепетали созвездья огней.
Пожилой пассажир у куртины
Задержался с подругой своей.
И водитель сквозь сонные веки
Вдруг заметил два странных лица,
Обращенных друг к другу навеки
И забывших себя до конца.
Два туманные легкие света
Исходили из них, и вокруг
Красота уходящего лета
Обнимала их сотнями рук.
Были тут огнеликие канны,
Как стаканы с кровавым вином,
И седых аквилегий султаны,
И ромашки в венце золотом.
В неизбежном предчувствии горя,
В ожиданье осенних минут
Кратковременной радости море
Окружало любовников тут.
И они, наклоняясь друг к другу,
Бесприютные дети ночей,
Молча шли по цветочному кругу
В электрическом блеске лучей.
А машина во мраке стояла,
И мотор трепетал тяжело,
И шофер улыбался устало,
Опуская в кабине стекло.
Он-то знал, что кончается лето,
Что подходят ненастные дни,
Что давно уж их песенка спета,-
То, что, к счастью, не знали они.
=============================
Николай Заболоцкий
Где-то в поле возле Магадана... (1956)
Где-то в поле возле Магадана,
Посреди опасностей и бед,
В испареньях мерзлого тумана
Шли они за розвальнями вслед.
От солдат, от их луженых глоток,
От бандитов шайки воровской
Здесь спасали только околодок
Да наряды в город за мукой.
Вот они и шли в своих бушлатах -
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их,
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звезды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь ее проникновенный
До людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мерзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела...
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой.
============================== loshch.livejournal.com/18422.html
... Он рассказывал про голод, холод, про другие тяготы, про издевательства, какие только может создать воображение садиста, про вещи, только услышав которые человек перестает есть и спать; он мне рассказывал, что как только его арестовали в 1938 году, с ним сразу сделали нечто такое, от чего тут же пришлось отправить его в лазарет; и обо всем этом он говорил ровным тоном, не меняя выражение. И только когда он вспоминал, как начальник лагеря сказал — «не пишет, ну то-то» — в глазах его появлялся злой, отчаянный огонь.
- Я ее убью, - сказала я.
- Чем? - улыбнулся отец.
- Горлышком от бутылки.
Отец не ожидал такой определенности:
- Она же добрая!
- Да не в этом дело!.. - закричала я.
На их свадьбе я ничего не ела,
я кормила мачехину кошку уткой с яблоками
и, если б только могла,
скормила бы ей и яблочный пирог,
и яблочное варенье,
и яблоки из вазы,
а заодно уж и гладиолусы,
чтоб она лопнула.
Я объявила голодовку:
объявила себе - им сказала, что болит голова
и пойду-ка я погуляю:
не смотреть же, как они едят на веранде вареники,
как из вареников вытекает горячий вишневый сок
и, смешиваясь с холодной сметаной,
делается розовым и густым, -
я пошла другим путем:
дойдя по песчаной дорожке до крайнего дома,
я свернула в лесок,
где был мой шалаш.
Я как Ленин в Разливе,
потому что я ненавижу не мачеху,
а расклад,
при котором есть живые и мертвые,
я хочу, раз нет мамы, пусть не будет и меня,
и мачехи, и ее сына:
пусть все будут несчастны,
хочу я,
как Ленин, который, очевидно, хотел, чтобы все были
счастливы,
ибо в конечном счете хотим мы одного:
справедливости.
Мы с Лениным в шалаше строим:
я - ад для всех,
он - рай для всех, -
что одно и то же.
...Сосет под ложечкой,
начинается дождь.
Я пытаюсь развести костер, но мокрые ветки не горят:
дым без огня.
Я вытаскиваю из шалаша кипу газет и поджигаю:
бумажное пламя.
После дождя из-за березы вырастает мачехин сын.
- Ты чего?.. -
Он достает из кармана два холодных вареника.
Я ем. Карман в пятнах. Все испортил!..
Я беру с мокрого лопуха улитку:
- Улитка, улитка, высуни рога,
дам тебе я пирога, -
вру я,
потому что с тех пор, как ушла мачеха,
пирогов в доме нет.
Да и меня почти нет:
я - после вареников - выдержала,
мачеха нет.
'Не хочу, чтобы из-за меня погиб ребенок', -
сказала она отцу и стала собирать вещи.
'Господи, ну куда же она подевалась?' -
мачеха никак не могла найти левую
из пары своих любимых туфель.
Нужно было спешить на автобус.
Мачеха сунула непарную туфлю в сумку -
не выбрасывать же:
кто знает, как оно повернется:
вдруг купишь такие же и потеряешь правую
или потеряешь левую ногу, -
и присела на дорожку.
Потом пристроилась на багажнике велосипеда,
который держал ее сын,
помахала нам рукой,
и они покатили.
А я как стояла у калитки,
так и упала,
и врач сказал: дистрофия.
И меня положили у окна,
под которое приходил отец,
и, когда я увидела его мокрое лицо,
я подумала: осень,
но потом посмотрела вокруг -
на белые стены, потолки, кровати, -
и мне стало ясно, что зима.
А когда мы приехали на дачу,
было лето,
но, когда я пошла кормить Жучку
и нашла в ее будке туфлю,
я поняла, что это другое лето:
с туфлей в руках я выбежала за калитку.
На песчаной дорожке был хорошо виден след от велосипеда...
След обрывался на автобусной остановке.
Я села в автобус.
Людей было много.
Они входили и выходили
со своими ведрами, корзинами, бедами.
Всех вновь входящих женщин я просила примерить туфлю -
она никому не подходила.
Не потому, что была слишком маленькой,
а потому, что была слишком мачехиной,
то есть успела разноситься так,
что точно повторяла одну-единственную в мире ногу.
Я расплакалась.
Меня никто не пожалел.
Потому что, когда у тебя нет мачехи,
а у тех, кто рядом, нет жизни,
тебя не пожалеют.
Глядя на меня, расплакался и ребенок,
сын, с которым мы ехали на дачу.
Люди входили и выходили,
ребенок плакал и рос,
и, когда автобус остановился у калитки,
он взял наши сумки,
и мы вошли во двор.
Навстречу нам с радостным лаем выбежала Жучка.
Отец окапывал яблоню.
Мачеха на веранде лепила вареники,
ей помогала тоненькая девочка,
как две капли воды похожая на мачехиного сына,
возившегося с велосипедом у крыльца.
На крыльце умывалась кошка.
Я подошла к мачехе и протянула ей туфлю.
Она улыбнулась, вытерла о передник руки:
- А я-то, глупая, убивалась...
- На чем ты приехала? - спросил отец.
- На автобусе... Знаешь, сюда идут все автобусы.
- И все велосипеды, - добавил мачехин сын.
А мой сын подошел к девочке и сказал:
- Хочешь, я покажу тебе шалаш? -
И она ответила:
- Хочу. -
И они ушли. В свой рай.
А я осталась в своем. А мама - теперь я это знала -
была в своем.
Нас всех друг у друга не было.
И это было несправедливо.
Но рай строится не по справедливости,
а по душе
Так много поэтов, которых мне хочется знать!
Но всё-таки лучше посредством печатного слова:
поэты драчливы, а выпьют — попробуй унять...
Я нынче пужлив, да и нету запала былого.
К тому же устал я от сложных и нервенных душ,
от поисков истин, которых не каждому надо...
Поэты — в стихах, а не в трёпе застольных кликуш,
гораздых тебя правотой довести до упада.
Какая же всё-таки сволочь плешивый глагол!
Ты думал уйти от себя, за строкой отсидеться,
а он тебя на люди тащит, и вот он ты — гол:
ни срама прикрыть, ни от срама куда-нибудь деться.
И в сборище равных, на званом казённом пиру,
я знаю, что лучший — не этот, с расчёсанной гривой,
но тот, кто с подноса сгребает мясную муру,
а сам с перепоя сегодня совсем молчаливый.
В сапогах и прикиде старинном
Средь помоек и чёрствых сердец,
По аллеям и улицам дымным
Чёрной тенью гуляет Пиздец.
Люд дружить с Пиздецом не желает,
Все боятся, что он к ним придёт.
Во дворце и в зловонном сарае
Своего Пиздеца каждый ждёт.
А Пиздец – он, представьте, не вечен.
И давно уж смертельно устал
Приходить к старикам каждый вечер,
Да к наркошам в вонючий подвал.
Отдохнуть Пиздецу уж пора бы,
Ведь работает он на износ:
Каждый день – то кондрашка у бабы,
То состав улетит под откос.
Суетится Пиздец, хоть и трудно
Быть на страже везде и всегда:
Здесь – братву обстреляли прилюдно,
Там – алкаш навернулся с моста.
Но стараний его не понять нам...
Ведь для всех он – последний злодей.
За работу свою лишь проклятья
Получает Пиздец от людей.
И никто не задумался даже,
Ни старик, ни мужик, ни малец,
Что бы стало с планетою нашей,
Если б нас вдруг покинул Пиздец.
Люди жили бы вечно и вскоре
Всю еду бы сожрали вокруг...
Но Пиздец гонит прочь это горе,
Значит, вовсе не враг он, а друг!
Шёл устало Пиздец по аллее,
В снег свалился и чуть не пропал...
Я в ладонях его отогрею,
Чтоб конец Пиздецу не настал.
