Эдак можно сказать и что Клинтон Монику насиловал в Овальном кабинете.
Причем при живой жене. И потом дезинформировал общественность под присягой что ничего не было.
Таких подробностей не знаю, поэтому исхожу из общих соображений: рабыни редко сопротивляются своим хозяевам, когда те их насилуют, однако по закону больших чисел кто-то когда-то наверняка и сопротивлялся физически или на словах просил перестать.
О своей непреодолимой похоти, доходящей до желания "поймать кого-то в кусту", Толстой писал сам. Но физических деталей того, как у него происходила ловля и ебля крестьянок, я не видел.
Как-то на званном обеде поручик Ржевский граф Толстой взял вилку для рыбы не в ту руку.
— Фу, какая невоспитанность! — сказала старая графиня.
С тех пор про отставного поручика рассказывают разные гадости.
наверное многие поимели основания пощитать себя наследниками великого писателя...
Хрена там, а не наследство. Он своих собственных детей оставлял своими рабами. Разумеется, прекрасно зная, что это его родные дети.
Потому что любовь и еблангелие
Сгущаете. Не рабами, а крепостными, и в 1861м отпустил всех после манифеста.
Вышел поутру Лев Толстой , взял косу и давай косить. Косит и думает-"вот она простая крестьянская жизнь. Близость к земле и народу. Какой я молодец!" Поодаль стоят мужики. Один другого спрашивает-"А что это барин капусту косит?" А другой отвечает-"А кто их благородных разберет? Косит, значит так надо."
Русский народ может быть только толстовско-чеховским народом.
Остальное не считается.
Русский народ исключительно гоголевский и салтыково-щедринский
Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Лев Толстой очень любил детей. Однажды он шел по Тверскому бульвару и увидел впереди Пушкина. "Конечно, это уже не ребенок, это уже подросток, - подумал Лев Толстой, - все равно, дай догоню и поглажу по головке". И побежал догонять Пушкина. Пушкин же, не зная толстовских намерений, бросился наутек. Пробегая мимо городового, сей страж порядка был возмущен неприличной быстротою бега в людном месте и бегом устремился вслед с целью остановить. Западная пресса потом писала, что в России литераторы подвергаются преследованиям со стороны властей.
Русский народ может быть только толстовско-чеховским народом.
Остальное не считается.
Русский народ исключительно гоголевский и салтыково-щедринский
Одно казалось ясным: что он тогда только будет благополучен, когда глуповцы поголовно станут ходить ко всенощной и когда инспектором-наблюдателем всех глуповских училищ будет назначен Парамоша.
Вот это и напишут, Владимирович, на воротах того заведения, в которое вас поместят, если вы так и не станете толстовско-чеховским в наилучшем значении этого слова.
Крепостное право честно называл рабством сам Толстой. Более того, рабством он называл положение крестьян и после отмены крепостного права
Рабы в наше время — не только все те фабричные и заводские рабочие, которые, чтобы существовать, должны продаваться в полную власть хозяев фабрик и заводов, — рабы и все почти землевладельцы, работающие не покладая рук на чужих полях чужой хлеб, убирая его в чужие гумна, или обрабатывающие свои поля только затем, чтобы уплачивать проценты за непогасимые долги банкирам, — такие же рабы и все бесчисленные лакеи, повара, горничные, проститутки, дворники, кучера, банщики, гарсоны и т. п., которые всю свою жизнь исполняют самые несвойственные человеческому существу и противные им самим обязанности.
Рабство существует в полной силе. Но мы не сознаем его, так же, как не сознано было в Европе, в конце XVIII столетия, рабство крепостного права. Люди того времени считали, что положение людей, обязанных обрабатывать для господ землю и повиноваться им, было естественное, неизбежное экономическое условие жизни, и не называли этого положения рабством.
То же самое и среди нас: люди нашего времени считают положение рабочих естественным, неизбежным экономическим условием и не называют этого положения рабством.
Вот видите, Онедри: ему некуда было отпускать своих предполагаемых детей: куда бы они не подались, они все равно остались бы рабами. А то и еще хуже: стали бы рабовладельцами, что с морально-нравственной точки зрения вообще недопустимо. Поэтому Лев Николаевич полагал, что только борьба с рабством во всех его проявлениях может принести его детям какую-то пользу.
Ну как минимум одного сына он и сам, вроде бы, признавал. Рабом всё равно остался, это да, но ещё и спился, и даже был старостой (то есть капо, рабом-надсмотрщиком за другими рабами)
26 апреля. Ездил со Л. Н. к Чертковым. По дороге заехали к одной бабе, у которой умер ночью неизвестный странник. Покойный лежал на полу, на соломе, лицо было прикрыто какой-то тряпкой. Л. Н. приказал открыть лицо и долго вглядывался в него. Лицо было благообразное, покойное. Тут же сидело несколько мужиков. Л. Н. обратился к одному из них:
— Ты кто такой?
— Староста, ваше сиятельство.
— Как же тебя зовут?
— Тимофей Аниканов.
— Ах, да, да, — произнес Л. Н. и вышел в сени. За ним последовала хозяйка.
— Какой же это Аниканов? — спросил Л. Н.
— Да Тимофей, сын Аксиньи, ваше сиятельство.
— Ах, да, да, — задумчиво произнес Л. Н.
Мы сели в пролетку.
— Да ведь у вас был другой староста, Шукаев, — произнес Л. Н., обращаясь к кучеру Ивану.
— Отставили, ваше сиятельство.
— За что же отставили?
— Очень слабо стал себя вести, ваше сиятельство. Пил уж очень.
— А этот не пьет?
— Тоже пьет, ваше сиятельство.
Я все время наблюдал за Л. Н. и никакого смущения в нем не заметил. Дело в том, что этот Тимофей — незаконный сын Л. Н., поразительно на него похожий, только более рослый и красивый. Тимофей — прекрасный кучер, живший по очереди у своих трех законных братьев, но нигде не уживавшийся из-за пристрастия к водке. Забыл ли Л. Н. свою страстную любовь к бабе Аксинье, о которой он так откровенно упоминает в своих старых дневниках, или же он счел нужным показать свое полное равнодушие к своему прошлому, решить не берусь.
Крепостное право честно называл рабством сам Толстой.
Тоже кмк сгущал.
Рабы не имели личной собственности, всё хозяину принадлежало, не выступали в суде от своего лица (за всё отвечал рабовладелец), жизнь раба ничего не стоила.
Крепостного же просто так пришибить было чревато.
Так можно и нынешних ипотечников рабами обозвать.
Тут кмк интересно то, что обзывая крестьян, служащих и рабочих рабами, себя он тираном -рабовладельцем величать не спешил.
Вот это и напишут, Владимирович, на воротах того заведения, в которое вас поместят, если вы так и не станете толстовско-чеховским в наилучшем значении этого слова.
Мы вам не позволим ничего писать
Мы вам сами все напишем
Зачем вообще Толстой вел дневник? Странное какое-то занятие. Только бумагу зря изводил и портил свою репутацию. Лучше б уж он посвящал это время молитве, как сам же и советовал делать. Но, очевидно, молиться-то толком он не умел. Произнесет мысленно "Отче наш" - со страстью, вдумываясь в каждое слово,- и бежит после этого к письменному столу: заниматься саморазоблачением. А как молится опытный, искушенный в этом деле монах? Ляжет в келье на кровать и час-другой мысленно повторяет: "Сын Божий, помилуй мя. Аминь". И потом встает с кровати - отдохнувший, с просветленным разумом и успокоенным сердцем, выходит из кельи на свежий воздух - полюбоваться звездным небом над нами, удивиться нравственному закону внутри нас. И не нужен ему никакой дневник, не нужны саморазоблачения - и репутация его не страдает: остается незапятнанной аки у ангела.