Фамилия Валетов образована от прозвища Валет. В его основе лежит нарицательное «валет», заимствованное из французского языка, где valet — «слуга». В ивановских говорах это слово означало «кавалер», в иркутских — «зажиточный хозяин, предприниматель», в большинстве же говоров — «лакей, холоп, холуй». Валет, со временем получил фамилию Валетов.

В 2010 году писательница русского происхождения Александра Попофф (Alexandra Popoff) опубликовала биографию жены великого писателя Софьи Толстой, в которой героиня предстает перед нами совершенно не такой, какой ее считали на протяжении долгого времени. В последние годы жизни Толстого многие стали воспринимать Софью как ревнивую, сварливую и избалованную аристократку, мелочность и меркантильность которой мешали ее великому супругу жить просто — что в его представлении означало без денег и имущества. Ее глупые подозрения стали настолько невыносимыми, что, как и следовало ожидать, у Толстого не оставалось другого выхода, кроме как в возрасте 82 лет уйти из собственного дома. В результате этот побег писателя-идеалиста закончился тем, что в ноябре 1910 года он умер в доме начальника станции в Астапово. На основе новых ценных архивных материалов, в том числе неопубликованных дневников и переписки Софьи Толстой, автору книги удалось полностью опровергнуть поверхностные и карикатурные представления о своей героине и представить ее в совершенно ином свете. В книге это — любящая жена и мать, неутомимая труженица, которая постоянно переписывала черновики его работ, и секретарь, преданный делу своего мужа, и просто женщина, пытающаяся жить рядом с исключительно сложным в общении человеком, которого весь мир считал святым. Жизнь жены «гения» была совершенно невыносимой.

Другую книгу Марии Попофф — «Лжеученик Толстого» (Tolstoy’s False Disciple) — следует воспринимать как окончание этой биографии Софьи Толстой: решив сначала восстановить репутацию жены Толстого, теперь она решила похоронить репутацию человека, считавшегося самым ревностным последователем Толстого. Толстой был уже известным писателем, когда в 1883 году он познакомился с Владимиром Чертковым — бывшим офицером лейб-гвардии, который был на 26 лет младше его. Чертков, родившийся в богатой и известной дворянской семье, был высок и красив, и в модных столичных салонах его называли «красавцем Димой». Это был сложный период в жизни Толстого. Пережив духовный кризис, он перестал писать прозу и увлекся вопросами религии, но его новые произведения не нашли своего читателя. Сам Чертков интересовался теми же вопросами, и между двумя мужчинами сразу же возник большой взаимный интерес.

И вскоре Чертков стал не просто одним из многих последователей Толстого, а самым близким задушевным другом, которому писатель доверял больше всех. На протяжении следующих 30 лет Толстой написал ему более 930 писем — столько писем они не написал никому. Автор книги строит свой разоблачительный и ошеломляющий рассказ об их отношениях на основании этих писем, хранящихся в московском музее Толстого, а также статей Черткова, хранящихся в Российской государственной библиотеке, к которым имели доступ лишь немногие исследователи.

Чертков, описываемый в Книге Марии Попофф, был отнюдь не безобидным почитателем учения Толстого, а беззастенчивым и ловко манипулировавшим людьми хищником, намеревавшимся получить полную власть над человеком, которому он, якобы, служил. Используя лесть, обман и свою силу воли, Чертков добился для себя права быть единственным представителем его творчества за границей и ухитрился получить исключительное право на последние и наиболее ценные сочинения Толстого. Кроме того, Чертков выпросил у Толстого исключительное право копировать его дневники и всю переписку. Но на этом он не остановился. Начиная примерно с 1890 года, Чертков начал редактировать работы Толстого и даже указывать ему, что писать. Он нанял для своего учителя секретарей и заставлял их шпионить за ним, утверждая, что должен знать все, что Толстой делает, что говорит, и с кем встречается. А к концу жизни писателя Чертков решал, кого к Толстому пускать, а кого нет.

Дурное влияние Черткова многие люди замечали и раньше, но книга Марии Попофф стала на сегодняшний день самым убийственным обвинением. Чертков вторгался в самые интимные тайны семейной жизни Толстого — ничто, по его мнению, не должно было выпадать из его поля зрения. «Если Чертков и любил Толстого, то эта его любовь была эгоистичной, навязчивой, маниакально-паталогической», — пишет автор. Методом жесткого давления на Толстого Чертков даже убедил его подписать тайное завещание, благодаря которому Чертков стал единственным душеприказчиком, имевшим право распоряжаться литературным наследием Толстого. Причиной того, что все совершалось в тайне, была Софья — единственный человек, который мог остановить Черткова. Она насквозь видела этого интригана, но от сознания своего бессилия и невозможности раскрыть глаза мужу на его манипуляции она едва не сходила с ума. С помощью одной из своих подлых уловок Чертков вынудил ее пройти осмотр у психиатра, который обнаружил у нее паранойю и истерию. Разумеется, Чертков не преминул предать гласности поставленный диагноз.

Но весь трагизм этого рассказа заключается в том, насколько активно сам Толстой участвовал во всем этом. Человек, который противостоял деспотизму российского самодержавия и догматизму православной церкви, был не в состоянии дать отпор ничтожному деспотизму своего ученика — более того, он поощрял его, описывая в своих письмах Черткову бесчисленные несправедливые замечания и нападки в адрес жены и детей. Обвиняя Софью в жестокости за то, что она хотела нанять кормилицу (она родила ему 13 детей), Толстой при этом оправдывал жену Черткова, нанявшую кормилицу, и даже изрядно постарался, чтобы помочь ей найти такую кормилицу. Жалуясь Черткову на то, что из-за меркантильности Софьи он превратился в пленника, Толстой при этом ни разу не упомянул о трех поместьях Черткова и его любви к дорогим вещам.

Но почему такой человек как Толстой попал под чары Черткова — до сих пор остается загадкой. А может, они были любовниками? Как замечает автор, их «любовно-дружеская переписка . . . дает основание предполагать, что у них были гомосексуальны отношения», да и Софья была убеждена, что их связывает физическая близость. Не отрицая такую возможность, автор находит самое разумное объяснение всем недостаткам характера Толстого. Однажды он признался Софье, что внутри него живет «слабый человек», любящий лесть и внимание, которыми Чертков щедро одаривал его, хотя писатель и знал, что все это фальшь. «Наверное, это потому, что ты чересчур меня хвалишь, — писал в 1910 году Толстой Черткову, размышляя о том, почему он плакал, читая его последнее письмо, — но надеюсь, что это оттого, что я очень тебя люблю».

Но интеграл ...

А еще я играю на пианино. Здесь как раз в кустах случайно стоит рояль, я могу сыграть…

Не можешь не писать – не пиши.
Талант имеет право на издержки.
Юмор – это витамин, а не основное питание.
Жизнь дается человеку один раз, а не удается — сплошь и рядом.
Я ушел из медицины, когда понял, что Чехова из меня не выйдет.
У сатириков есть только один способ переплюнуть телевидение, радио и газеты – бить ниже пояса.

Пушкин бы писал в фейсбук каждый день, помногу и к радости тысяч подписчиков. Постил бы селфи с вечеринок, поздравлял друзей публично с днем рождения, с удовольствием ввязывался в срачи и сам их бы инициировал. И остался бы жив.
Толстой бы молчал по полгода, а потом разражался простыней на километр, вызывающей шквал перепостов типа "Я просто оставлю это здесь" или "Мгогабукф, но стоит прочитать всем!!!"
Лермонтов бы написал пару постов о том, как все плохо, а потом, прочитав комментарии, удалился с фейсбука насовсем.
Достоевский приглашал бы всех поиграть в "Веселую ферму", а ночью, проигравшись, писал бы колонки на Сноб (чем бы несказанно веселил Пушкина, который жив).
Тургенев бы регулярно публиковал объявления "МАКСИМАЛЬНЫЙ РЕПОСТ!!! ПОМОГИТЕ! Варвары хотят утопить щенков!!!" и сочинял психологические статьи об отношениях внутри поколений.
Чехов бы писал в неделю по паре строк, которые бы моментально попадали в списки афоризмов - в рубрику "Крылатые фразы великой Коко Шанель". Он бы морщился, но терпел.
Есенин бы писал ночью и пьяным, а утром с удивлением перечитывал.
Маяковский бы попробовал вести Твиттер, но ему бы не хватило места.
Аксаков и Хомяков бы патриотично сидели Вконтакте.
И только Пришвин бы спокойно постил котиков и фотки голубого неба и зеленых листиков с комментарием "А у нас весна!"

Идея – вот что захватывало и разум, и эмоции. Согласитесь, решать, кто из писателей великий, кто средний, а кто мелкий пакостник, может лишь существо высшего порядка.

Как обычно, на пути идеи встала действительность. Нехватка бумаги. Старые, дореволюционные запасы таяли, а новую бумагу делать было сложно: война, бегство специалистов, разлаженная финансовая система, разрыв связей с другими странами, одним словом – разруха. Выпустить удалось чуть более сотни томов – не по штукам, понятно, а по названиям.
Тем временем казнили Гумилёва, Блок умер сам, Замятин эмигрировал, а Горький поехал поправлять здоровье в Италию, променяв Ленина на Муссолини (а потом Муссолини на Сталина – без сильной личности в стране проживания Буревестнику было неуютно).....

Книга выдающегося филолога имярек "Вещество существования" имеет подзаголовок — филологические этюды. Как считает автор: у филологии слово — общая территория с ее предметом, литературой, и в этом ее решительное отличие в системе даже гуманитарных наук. Очень точно сформулировано в решении Жюри, что премия присуждена "...за отстаивание в научной прозе понимания слова как ключевой человеческой ценности". О значимости работ имярек сказал на вручении премии В.С. Непомнящий: "Творчество имярек... по существу, одна большая идея, которая стремится объять словесную вселенную, включающую многие миры — от Пушкина, Гоголя, Баратынского, Тютчева до Достоевского, Константина Леонтьева, Фета, Толстого, Чехова, Блока, Платонова и дальше, — в бесчисленных внутренних пересечениях, перекличках, предвосхищениях, припоминаниях и отзвуках; объять феномен русской литературы и прежде всего ядро ее, классику XIX века, как одно драматически целостное, живое и длящееся событие, сотворенное словом".

Русская литература склонна противоречить сама себе. Книга известного литературоведа и культуролога имярек рассматривает парадоксы русской литературы: святость маленького человека и демонизм державной власти, смыслонаполненность молчания и немоту слова, Эдипов комплекс советской цивилизации и странный симбиоз образов воина и сновидца. В книге прослеживаются "проклятые вопросы" русской литературы, впадающей в крайности юродства и бесовства и вместе с тем мучительно ищущей Целого. Исследуется особая диалектика самоотрицания и саморазрушения, свойственная и отдельным авторам, и литературным эпохам и направлениям. Устремление к идеалу и гармонии обнаруживает свою трагическую или ироническую изнанку, величественное и титаническое — демонические черты, а низкое и малое — способность к духовному подвижничеству. Автор рассматривает русскую литературу от А. Пушкина и Н. Гоголя через А. Платонова и В. Набокова до Д. Пригова и В. Сорокина — как единый текст, где во все новых образах варьируются устойчивые мотивы. Их диапазон охватывает основные культурные универсалии: бытие и ничто, величие и смирение, речь и безмолвие, разум и безумие. Динамика литературы раскрывается в ее сверхнапряженной парадоксальности, в прямом сопряжении смысловых полюсов.

Некоторое время назад я купил две книги: Три жены Чехова и Три жены Булгакова. С намерением проанализировать их так же, как я проанализировал "Три сестры" Чехова.



Выяснилось, однако, что женщин у Чехова было больше, чем три (правда, в каком смысле "женщин", я не понял), поэтому первую книгу я читать не стал; отдал ее женщинам. А вот у Булгакова, надеюсь, было всего три женщины, поэтому прочитать вторую книгу я собираюсь, пусть и не буквально завтра.

меня, - кем наш чудесный народ вправе был бы гордиться в силу подлинности и скромности внутренней глубоко коммунистического таланта моего.

Интересно, верно ли мое впечатление, что интерес как в творчеству, так и к личности Битова в России как-то резко ослабел за последние лет десять?

«Схватить карандаш и перечеркивать страницу за страницей крест-накрест»: за что первые читатели ругали роман будущего нобелевского лауреата