Женская доля

В педиатрическом отделении больницы города Климовска наступило время вечернего чаепития. Женщины достали из шкафчика каждая свою чашку, заставили весь стол вазочками с печеньем, пряниками, конфетами и принялись чаевничать. Разговор, как всегда, шел о мужчинах, точнее о том, что они давно вымерли как вид. В беседе принимали участие шесть женщин: две с устроенной судьбой и четыре с неустроенной. Слово взяла Надя, медсестра тридцати двух лет, которой хронически не везло с мужчинами. Ну, не везло, хоть тресни. Попадались сплошные алкоголики и тунеядцы, выносило и на наркоманов. Да ладно бы просто бухали и кололись, а то еще и с претензиями: «Это что это у тебя? Ковер на стене висит? Ну ты село. Ковер нужно дожить на полу».
– Ну, конечно, чтобы ты на него наблевал, бездельник, – в сердцах бросала Надежда и указывала очередному ухажеру на дверь.

– Что, так и сказал «дожить»? – возмутилась Генриетта Витальевна, заведующая отделением, и отрезала: – Правильно сделала, что выгнала! Если он не знает элементарных правил русского языка, он тебя недостоин!

– Живешь в Расее с мужуком, – умудренно посоветовала Лукерья Кондратьевна, санитарка, работающая пенсионерка, 1925 года рождения, – терпи. Как вспомню свою жизнь – плачу крокодильими слезьми. Первый муж пил. Ух, как же он пил, ирод. Неделями на коврике спал, до кровати доползти не мог, окаянный. Ушла от него, аспида. Облила коврик керосином, подпалила и ушла. Тогда чуть весь барак не сгорел. Это еще в пятидесятых было. Три года прожила одна – скушно и грустно. Нашла второго хахаля. Тот вообще не пил, ни капли. Сядет, бывалоча, за праздничный стол, нальет себе морсу, стрескает все со своей тарелки, наложит добавки, слупежит и толкает под бок: «Айда, Луша, домой. Видеть эти пьяные морды не могу, с души воротит». Я за компанию пару рюмочек махну, так он на меня потом волком смотрит, неделю не разговаривает. Два года жила с ним, как в раю, хотя, конечно, хотелось иногда плюнуть ему на лысину за его занудство. Потом как забухал – итишь твою мать. Месяцами пил, день с ночью путал, не то что какой день, какой год на дворе путал. Думаю, Господи, да первый муж и не пил совсем, а так баловался. Разошлась с ним. Правда, комнату в коммуналке оттяпала, а его к тетке в деревню спровадила. Он там скирду сена по пьянке поджег, его тамошние мужуки вилами закололи. Это в шестидесятых было. Третий раз вышла замуж быстро, через полгода. Этот вообще не пил, спиртного на дух не выносил, если на него кто перегаром дыхнет – в драку лез. А как на собраниях выступал! Все пьянчужки готовы были под землю провалиться, так он их распекал и чихвостил. Бывалоча, выйдет на трибуну и шумит: «Дайте мне пулемет! Дайте мне пулемет и к нему ленту патронов! Я залягу с ним возле винного магазина и всех проклятых забулдыг тремя очередями положу! Всех до единого, кто к зеленому змею тянется! А мне от нашего правительства амнистия выйдет. Дайте мне пулемет!»

Жила за ним, как за каменной стеной, даже два раза в Геленджик ездили, он там лекции о вреде пьянства читал. На пятый год семейной жизни развязал. Итит твою мать, да первые два мужа и не пили совсем. Так, в песочнице игрались. Годами пил, на скамейке, занесенный снегом спал, на памятнике Карлу Марксу дрых. Залез на него, устроился на каменных плечах и уснул. Как только не свалился? Судить его хотели по политической статье и на Колыму закатать, но пожалели, приняв во внимание прежние заслуги и стаж работы пропагандистом. Два года дали, условно. Так он прокурора Навуходоносором обозвал. До сих пор не знаю, что это за зверь, только тогда ему уже все грехи припомнили и в Когалым сослали. Там он и сгинул, сердешный. Это уже в семидесятых приключилось. И больше я за мужуков не выходила. Хватит, обожглась.

– А я своего гоняю, – поделилась жизненным опытом старшая медсестра Антонина Сергеевна, худая, нервная женщина сорока с небольшим лет, – как нажрется, так в предбанничке и ночует, ну, в коридоре между четырьмя квартирами. Такой на матрасике лежит, стонет. Иисусик. Соседи его жалеют, бутерброды ему носят. А я – кремень. Пока не протрезвеешь – домой не пущу.

– Да ладно.

– Клянусь. Иногда неделями в предбаннике живет. Трутень.

– Перед соседями же стыдно.

– Пусть. А пьяного его домой все равно не пущу.

– Я бы так не смогла, – протянула Надя.

– А ты смоги.

– А я своему вивитрол вшила. Он на нем, дурак, выпил и через два месяца помер, – поддержала разговор Люба, тоже медсестра, ровесница Надежды, – теперь жалко его, горемыку.

– Поделом ему, – отрезала Антонина Сергеевна.

– Ага, поделом. С тех пор одна кукую, – Люба утерла слезу уголком платка.

– Зато над ухом никто не храпит, – дернула плечом Антонина Сергеевна.

– У вас-то живой. Вам легко говорить.

– Да лучше бы сдох.

– А я читала, – влезла молоденькая врачиха Танечка, – как они, мужчины-то, шифруются. Представляете, один известный писатель ушел в запой. Его жена на дачу вывезла, в Переделкино. Пасла его круглосуточно, глаз с него не спускала. Он вроде протрезвел. Друга, говорит, хочу видеть, соскучился. Приглашают они в гости друга, такого же известного писателя. Сидят, пьют чай с баранками. Гость говорит: хочу, говорит, по Переделкино пройтись – тени великих осязнуть, на их дачи поглазеть, их воздухом подышать. А дело зимой было. Оделись они, идут, на соседские дачи смотрят. Приходят к себе – муж в жопу.

– Фи, Танечка. Разве можно так говорить? – скривилась Генриетта Витальевна.

– Ну, хорошо, в дупель.

– Пьяный, что ли? Как же он накеросинился-то? – оживилась Антонина Сергеевна.

– Свинья грязи найдет, – вздохнула Лукерья Кондратьевна.

– Оказывается, – тут Танечка выдержала томительную паузу, – гость перед тем, как прийти на дачу, расставил по сугробам пластиковые стаканчики с водкой. Они такие идут втроем, на дачи любуются. Жена писателя давай рассказывать: да чья это дача, да кто в ней жил, да что написал. А муж в это время – шасть к стаканчику, вольет себе в пасть и адью. А потом дальше прогуливается как ни в чем не бывало.

– Все они заодно, – проворчала Антонина Сергеевна, – все сволочи. Кастрировать их всех надо.

– Своего кастрируй, а остальных не трожь! – вспылила Надя.

– Действительно, – поддержала Люба.

– Как же вы незамужние бабы мужиков-то любите, – усмехнулась Антонина Сергеевна.

– А ты поживи одна.

– И поживу.

– И поживи. Тогда и будешь попой тарахтеть, – Надежда в сердцах звякнула чашкой.

– Фи, Наденька, – Генриетта Витальевна демонстративно отвернулась.

– А чего такого? Я попой сказала.

– А еще я читала, – вклинилась в разговор Танечка, – как один дядька всю свою семью объегорил. Заперли его в большую комнату, дверь затворили, а перед этим всю залу обшмонали…

– Фи, Танечка.

– Ну, обыскали, чтобы он, подлюка такая, нигде пузырь не схоронил. Так он все равно наклюкался. В жопу. Э-э-э-э. В стельку. И так несколько раз кряду, пока жена не доперла, в чем секрет. Оказывается, муж в серванте рюмки водкой заранее наполнял. Вот выдумщики.

– Взять бы всех этих выдумщиков да в ЛТП, – раздула тонкие ноздри Антонина Сергеевна, – какой чудак, интересно, решил ЛТП отменить?

– Чудак на букву «м». Ой, я же на свидание опаздываю! – неожиданно вспомнила Танечка и выпорхнула за дверь, не соизволив помыть за собой чашку.

– Господи! Кому сейчас только высшее образование ни дают, – поморщилась Генриетта Витальевна, – ей продавщицей в сельпо нужно работать, а не диагнозы ставить и детей лечить.

– Действительно, – хмыкнула Люба.

– А ваш-то, Генриетта Витальевна, закладывает за воротник? – Антонина Сергеевна вопросительно уставилась на заведующую.

– Что вы, у него язва.

– А-а-а-а-а.

В кармане халата Генриетты Витальевны зазвонил телефон, и она вышла из сестринской, чтобы поговорить без свидетелей.

– Знаем мы этих язвенников. Они водку не пьют, они ее на хлеб мажут, – рассмеялась Антонина Сергеевна, – так же, как все, квасит, только втихую. Карьеру боится поломать. Лизоблюд.

– Зря вы так. Может, он и вправду не пьет? – заступилась Люба.

– Ага, как же. С такой, как Генриетта, не только запьешь, клей будешь нюхать.

– Злая вы, Антонина Сергеевна.

– Зато ты у нас добрая. Что же у тебя муж такой безбашенный, что на вивитроле выпил? Что же ты ему не объяснила, чем дело заканчивается? Да ты у нас, подруга, черная вдова.

– Что вы такое говорите, Антонина Сергеевна? – всхлипнула Любаша.

– Ага, задело, значит, за живое.

Раздался звонок в дверь, кого-то принесло в неурочный час. Лукерья Кондратьевна, кряхтя и чертыхаясь, покондыляла открывать дверь.

– Вот скажите мне, зачем ей столько денег? На пенсии уже сорок лет. Правнуки и то уже женаты.
Вот она, жадность, – поджала губки старшая медсестра.

– На себя посмотрите. Кто вас на полторы ставки пахать заставляет? Все вам ма-а-а-ало, – Надя резко встала из-за стола и пошла по коридору.

– Действительно. Лучше бы детьми своими занялись, – поддержала ее Люба, отправляясь следом.

– Не ваше собачье дело! – вспылила Антонина Сергеевна. – Своих нарожайте, их и воспитывайте! Одной уж за тридцать, а все никак замуж выйти не может, а у второй мужья мрут как мухи. Советчицы.

В сестринской установилась недолгая тишина.

– И чего они так замуж рвутся? – поинтересовалась Антонина Сергеевна у вернувшейся санитарки. – Как будто там медом намазано.

– О-о-хо-хо. Бабы каются, девки замуж собираются, – зевнула Лукерья Кондратьевна, перекрестила рот и принялась мыть чашки.

Вечерело. Окошки в соседних домах зажглись, и здания стали напоминать гигантские соты, где в каждой ячейке пытаются выстроить свою такую счастливую и неповторимую жизнь. Несмотря ни на что.