Операция по высадке союзных войск в Нормандии в июне 1944 года готовилась в условиях строгой секретности. Незадолго до неё британская разведка была сильно озадачена кроссвордами в газете Telegraph, в которых то и дело появлялись кодовые слова операции. Среди них были Utah и Omaha — кодовые названия пляжей, куда была запланирована высадка, а также Mulberry, Neptune и даже Overlord — кодовое имя всей операции. Редактор кроссвордов на допросе заявил, что это обычные слова, и их выбор не был продиктован какими-то особыми обстоятельствами. Позже выяснилось, что редактор был по совместительству учителем и часто спрашивал своих учеников, какие слова они бы хотели включить в кроссворд, а эти пять слов мальчишки услышали в разговорах американских солдат, расквартированных неподалёку от школы.
In 1974 Nicolae Ceauescu's daughter Zoia was permitted into the institute because of her degree in Mathematics and her father being the communist head of state. Her parents were not happy with her choice in studying Mathematics so her father issued a decree and the Institute was closed down in April, 1975; it reopened in January 1990, in the immediate aftermath of the Romanian Revolution of 1989
Картина Фортунио Матаниа (Fortunio Matania). На переднем плане изображен сержант Генри Тенди (en.wikipedia.org/wiki/Henry_TandeyHenry Tandey). Герой войны. Кавалер высшей военной награды Великобритании – Креста Виктории. В 1918 году он вместе с двумя товарищами атаковал немецкий окоп и захватил 20 пленных.
В 1914 году Тенди столкнулся на нейтральной полосе с немецким солдатом. Солдат был ранен и так измотан, что даже не попытался поднять винтовку. Тенди пожалел его и не стал стрелять. Немец благодарно кивнул и побрел к своим. Этим немцем был Альберт Эйнштейн Адольф Гитлер. В 1918 году он случайно увидел газету, в которой была статья о награждении Генри Тенди и узнал его.
В 1938 году на встрече с Чемберленом Гитлер рассказал ему о том, что его спас английский солдат и попросил передать Тенди свои наилучшие пожелания и благодарность. Чемберлен пообещал лично позвонить Генри Тенди по возвращении. И сдержал свое обещание.
Спасибо, Владимирович. Но Док и Луган обьяснят нам, что это всё подделки. Никаких доказательств подлинности нет. И вообще, нужно исследование настоящих учёных.
По существу же Кремер - самый обычный человек - свинья: zavalinka.org/read.php?id=618766
и вся подветка
«В январе 1813 года чеченцы, в числе четырёх тысяч, собрались против Шелкозаводской станицы на Тереке, угрожая вторгнуться в пределы Кавказской губернии. Шеф Суздальского полка полковник князь Эристов (впоследствии знаменитый покоритель Тарвиза) предупредил их намерение и, перейдя за Терек, разбил все скопище наголову. Портнягин просил о награждении Эристова. Ртищев не только отказал в награде, но и выразил положительное неудовольствие за подобные экспедиции, находя, что дело начальников Линии снискивать дружеское расположение горских народов не оружием, а ласковым обхождением и спокойным соседством.
Миролюбивое настроение главнокомандующего настолько поощрило чеченцев к новым дерзким набегам, что они нахлынули на Терекскую линию и, как вода разорванной плотины, разлились по дорогам. Выведенный из терпения, пылкий Эристов, несмотря на предыдущий урок, вторично перешел за Терек и, после упорного боя, истребил несколько селений по Сунже. Разгром чеченцев был на этот раз так поучителен, что они просили пощады и дали аманатов, обещая больше не тревожить русских границ. Обстоятельства дела были таковы, что нельзя уже было ни в чём обвинить Эристова, и он за оба дела получил генеральский чин и орден св. Владимира 3-ей степени».
— А. В. Потто. Кавказская война. Том 1: От древнейших времён до Ермолова.
Вы, конечно, знаете этого человека. У нас все его знают. Не много найдется людей, столь же прославивших нашу страну.
Но тогда, в 1938–м, пытавшие его следователи, сломавшие заключенному челюсть и вскоре, после угроз расправиться с женой и дочерью,
добившиеся признательных показаний, вряд ли задумывались о будущей судьбе подследственного.
Через руки садистов проходили десятки ярких личностей и среди следователей было даже негласное соревнование: кто у кого быстрее сломается и все подпишет.
На Колыме, на золотом прииске, наш герой выжил случайно. К систематическому недоеданию и цинге,
жестоким морозам и изнурительному труду, добавился террор уголовников.
Уголовники вообще безнаказанно эксплуатировали «врагов народа» – за их счет освобождали «своих»
от тяжелой физической работы, отнимали пайки, чтобы лучше питаться.
Попытка «бунта» гордого одиночки была с легкостью подавлена измором.
Он стал «фитилем», его даже перестали гонять на работу, так как он не мог ходить:
«Как только наклонюсь – падаю. Распух язык, десны кровоточили, зубы повыпадали от цинги».
Не работаешь – уменьшают и без того нищенскую пайку. Перед неожиданным спасителем,
узнавшим талантливого коллегу, предстал умирающий доходяга:
«В немыслимых лохмотьях лежал страшно худой, бледный, безжизненный человек».
В 1938-1939 годах здесь была очень высока смертность заключенных, а примерно за год до того, как туда попал будущий главный конструктор,
на Мальдяке лютовала «московская бригада» следователей, из которых особой жестокостью отличался некий лейтенант
НКВД М. Кацеленбоген (Боген). Расстреляли сотни человек.
К 50-летию полета Гагарина про Королёва сняли фильм, где представили его бунтарем против лагерных порядков.
В действительности Сергей Павлович едва стоял на ногах от истощения, и не был способен ни на какой мятеж.
Спасла его врач Татьяна Репьева, перевела больницу санитаром.
То, что Королёв выжил – случайность.
Попади он в лапы Кацеленбогену или не встреть доброго врача,
и вместо полета Гагарина мы бы имели безымянную могилу колымского ЗК.
www.aif.ru/society/article/55451
"После смерти моих приёмных родителей я разбирал бумаги, - сообщил в интервью «АиФ» Фолькер Хайнеке. - И случайно нашёл справку… Оказывается, меня взяли из приюта «Лебенсборна»! С помощью архива удалось найти моё чудом уцелевшее досье в «Лебенсборне», содержавшее мои детские фото, адрес деревни в Крыму, настоящее имя и фамилию. Я страшно обрадовался - Господи Боже, наконец-то знаю, кто я такой!
Хайнеке говорит медленно, как бы переживая всё заново. Он вспоминает: приёмные родители (судовладельцы из Гамбурга) обращались с ним хорошо. «Отец сказал: в детдоме я сам подошёл к нему и положил руку на колено… Так они и решили взять меня к себе. Они были убеждёнными нацистами, имели знакомства в руководстве Третьего рейха. Мне было 4 года - я помню, как к нам домой приезжал Генрих Гиммлер, меня поразила его угольно-чёрная форма. Посмотрев в мою сторону, Гиммлер сказал: «Все белокурые дети должны жить в Германии». Я благодарен приёмным родителям - они обожали меня, дали мне отличное воспитание и образование за границей. Но всё, о чём я сейчас мечтаю, - это наконец-то положить цветы на могилу своей русской матери…»
Читаю сейчас книгу Ю. Манина "Математика как метафора". Это сборник эссе, воспоминаний, стихитворений и стихотворных переводов. Эссе в основном про связь между математикой и физикой. Ю. И. надеется, что теория чисел вскоре найдет нетривиальные применения в физике. Ну, посмотрим.
Но самое интересное - это, пожалуй, воспоминания и стихи. Одно из мемуарных эссе, "Аркадий, Борис, Володя", меня сильно поразило. Оказывается, Манин дружил с братьями Стругацкими еще с 60х годов, со времен "Понедельника". А Володя - это Владимир Высоцкий, с которым он познакомил Аркадия Стругацкого. Совершенно фантастическая (для меня) сцена: Аркадий Стругацкий и Юрий Манин в московской кухне слушают, как поет Высоцкий. Эти трое для меня существовали в параллельных вселенных, и вдруг пересеклись. Ну, вроде как если бы встретились за бутылкой водки Хемингуэй, Шредингер и Рахманинов.
12 апреля 1951 года в истории американской авиации получило название чёрного четверга. Такое большое количество стратегических бомбардировщиков в одном воздушном бою американцы не теряли с тех пор, как закончилась вторая мировая война.
Боевые действия между Северной и Южной Кореей начались 25 июня 1950 года. Эта война продолжалась ровно три года и один месяц. Соединенные Штаты действовали в Корее открыто, под флагом ООН на стороне Южной Кореи, а Советский Союз – негласно на стороне КНДР. Вооруженные силы США в этом конфликте были представлены всеми родами войск, куда входили несколько сот тысяч военнослужащих. Советские вооруженные силы – лишь одним отдельным истребительным авиакорпусом, куда, впрочем, кроме авиационных частей, входили несколько зенитно-артиллерийских дивизий, несколько зенитно-прожекторных полков и несколько радиотехнических батальонов локаторщиков. Кроме этого, в частях вооруженных сил КНДР и китайских народных добровольцев, которые также активно принимали участие в этой войне, находилось две-три сотни наших военных советников и несколько военных госпиталей. В боевых же действиях активно участвовали только зенитчики и летчики, которые в составе 64-го истребительного авиакорпуса противостояли мощной 5 воздушной армии и авиации их союзников – Австралии, Канады, Англии, Южной Кореи, Южной Африки. Боевые действия советские летчики 64-го истребительного авиакорпуса начали 1 ноября 1950 года на реактивных истребителях МиГ-15 конструкции Микояна и Гуревича.
Самый результативный ас Корейской войны Евгений Пепеляев (1918-2013)
Премьер-министр Черчилль — Фельдмаршалу Маннергейму
Лично, секретно, в частном порядке.
Я очень огорчен тем, что, по моему мнению, ожидает нас в будущем, а именно то, что мы по причине лояльности вынуждены через несколько дней объявить войну Финляндии. Если мы это сделаем, то станем вести войну, как того требует ситуация. Уверен, что Ваши войска продвинулись настолько далеко, что безопасность страны во время войны гарантирована, и войска могли бы сейчас остановиться и прекратить военные действия. Не нужно объявлять об этом официально, а просто достаточно отказаться от борьбы военными средствами и немедленно остановить военные операции, для чего достаточным обоснованием является суровая зима, и таким образом де-факто выйти из войны. Я надеюсь, что в силах убедить Ваше превосходительство в том, что мы победим нацистов Я сейчас испытываю к Вам гораздо большее доверие, чем в 1917— 1918 годах. Для многих английских друзей Вашей страны было бы досадно, если бы Финляндия оказалась на одной скамье вместе с обвиняемыми и побежденными нацистами. Вспоминая приятные наши беседы и обмен письмами, касающимися последней войны, я чувствую потребность послать Вам чисто личное и доверительное сообщение для раздумий, пока не поздно.
Вчера я имел честь получить переданное мне через посла США в Хельсинки Ваше послание от 29 ноября 1941 года. Благодарю Вас за то, что Вы дружески послали мне эту частную весточку. Уверен, Ваше превосходительство понимает, что я не в состоянии прекратить осуществляющиеся сейчас военные операции, прежде чем наши войска не достигнут рубежей, которые, по моему мнению, обеспечат нам необходимую безопасность. Было бы жаль, если эти военные действия во имя защиты Финляндии приведут к конфликту с Англией, и я был бы очень огорчен, если бы Англия посчитала необходимым объявить войну Финляндии. Посылая мне эту личную телеграмму, Вы проявили весьма дружеские чувства в эти тяжелые дни, что я очень высоко ценю.
В дни, когда ведется расследование "бостонской атаки", обсуждаются "ядовитые письма" и вспоминается трагедия 9/11, в Музее гражданской авиации прошла встреча, участники которой рассказали о подвиге, совершенном экипажем Ту-104 23 апреля 1973 года. Тогда вооруженный террорист предпринял попытку захвата лайнера и привел в действие взрывное устройство, но члены экипажа смогли предотвратить трагедию, в том числе ценой собственной жизни, передает ИТАР-ТАСС.
Репортаж корреспондентов ТАСС о героях был снят с ленты агентства 40 лет назад по цензурным соображениям: в ту пору чрезвычайные происшествия, как правило, автоматически попадали под гриф "Секретно". В тот день на самолете, взлетевшем из "Пулково", находилось 50 пассажиров. Через 25 минут после взлета и набора высоты до 7800 метров в пилотской кабине загорелась сигнальная лампочка "Вызывает бортпроводник". Командир Вячеслав Янченко поручил бортмеханику Викентию Грязнову пойти разобраться, в чем дело. Обратно тот вернулся с конвертом в руках, который ему передал один из пассажиров. Как оказалось, это было письмо террориста, требовавшего изменить курс самолета для полета в Швецию.
Командир принял решение лететь не в Швецию, а обратно в "Пулково". На высоте в 150 метров, когда было выпущено шасси, преступник понял, что самолет идет на посадку не там, куда он "заказывал" полет, и произвел взрыв. Бортмеханик Викентий Грязнов, находившийся рядом, успел среагировать и ценой жизни спас самолет и пассажиров, накрыв своим телом взрывное устройство. Террорист также погиб. Самолет был сильно поврежден, но продолжал лететь, на высоте 50 метров были выключены двигатели, а после посадки на пробеге - включено аварийное торможение и выпущен тормозной парашют.
Грязнов посмертно был удостоен звания Героя Советского Союза, такую же награду получил командир корабля Вячеслав Янченко, ныне здравствующий и делающий сейчас все для увековечения имени погибшего сослуживца.
taki-net.livejournal.com/739038.html
Житель русской земли, переходящий на сторону Германии, конечно, предатель своих. Но только житель русской земли, НЕ ПЕРЕХОДЯЩИЙ НА СТОРОНУ ГЕРМАНИИ, а верно служащий своей стране, ТОЖЕ ПРЕДАТЕЛЬ СВОИХ. Ровно такой же самый. Он предал мужиков, разоренных коллективизацией, он предал всех, сжитых со свету против справедливости большевистской властью. Предал тем, что им не помог; предал тем, что верно служил их разорителям и палачам. Он предал своих. С 1920 года в России НЕ БЫЛО не-предателей своих. Что ни делай - все предашь своих. Свои такие. И сообщество этих «своих» - такое.
«Если ты переходишь на сторону захватчиков своей родины и собираешься убивать своих соотечественников, то ты называешься предателем, и ни кем иным».
Если твоя «родина» убивает тебя и твоих соотечественников за анекдоты и морит голодом во славу своей поганой идеологии, то она никакая не «родина», а тюрьма. Любви к своей тюрьме как долгу учат только тюремные надзиратели, да их подголоски, да те, кто почему-то этих очевидных вещей не распознал, увлеченный риторикой о каком-то «народе», отдельном от «режима». Если твои «соотечественники» находят вполне нормальным, что тебя со свету могут сжить без вины (а кто из них не находит это нормальным, молчит в тряпочку, потому что сделать ничего не может) - то они не «соотечественники». Первые - твои враги, они тебя предали и выдали; а вторые - твои несчастные соузники и сорабы - но не соотечественники. Ни враги, ни сорабы не образую коллектива «своих», не образуют «родины». (...)
«...Вот Вы пишете, как поступил Ваш дед - в 1941 году взял винтовку и пошел добровольцем. Правильно он поступил? Правильно. И мой дед поступил точно так же, и я им тоже за это восхищаюсь.
Но дело в том, что тот, кто никакой винтовки не взял, а всю войну правдами и неправдами уклонялся от фронта и заботился только о своей жене и детях - он тоже правильно поступил. Потому что сообщество, в котором убивают за анекдоты по статье за терроризм, сообщество, где треть граждан пишет на остальные две трети доносы, сообщество 1941 года - оно никак не стоит того, чтобы за него ОБЯЗАТЕЛЬНО брать винтовку. И очень даже мыслимо такое рассуждение некоего Вани: «Окружают меня палачи, пособники палачей и рабы палачей. Я и сам - раб палачей. И вот есть у меня мои любимые люди - для меня они не рабы и не палачи, и для них не раб и не палач. Все, что у меня есть хорошего - это они, потому что больше ничего особенно хорошего нет. И теперь, стало быть, все это замечательное сообщество прищучили другие суки, еще похлеще. И вот тут самая главная наша сука завопила: Братья и сестры мои! Товарищи! Вперед за Родину-острог! Бери, Ваня, винтовку, бросай свою жену и детей, пусть они без тебя от голода и одиночества пухнут, а на тебе высокий долг - спасать наш концлагерь от соседского! Помри за своих палачей и их рабов, таких же горемык, как и ты!» И Ваня отвечает с большим и светлым чувством: «А пошел ты, Самая Большая Сука!» Нет у меня верности концлагерю, и другим несчастным горемыкам нет - не товарищи мы друг другу, а общая собственность палачей. А есть у меня верность тому, кто мне-таки товарищи - детям, да жене, да себе самому. Иди Энского да Могултаева дедов мобилизуй, сволочь, может, что и обломится!»
Знаете, чья эта позиция? Хармса и Заболоцкого (Заболоцкий к началу войны сидел в лагере, но на фронт ну совершенно не рвался. По этим самым причинам). Совершенно правильная позиция. И героизма обоим этим людям было не занимать - Заболоцкий прошел пытки 1937 года, и ни на кого не дал ложных показаний. Как показывает статистика, этот героизм будет пореже и похлеще воинского.
Ещё один исключительно интересный текст: Государственная измена фельдмаршала Кутузова
С ярким уничтожающем описанием бесконечной подлости и мерзости Александра 1 и русской элиты того времени www.wirade.ru/cgi-bin/wirade/YaBB.pl?boa...splay;num=1110670808
"Для того, чтобы вполне понимать, что и почему сделал Кутузов в Двенадцатом году, следует хорошо представлять, чем были русское общество и русский император этого времени. Представить же себе это довольно трудно. Ближайшей аналогией явилось бы, пожалуй, современное русское общество, продержись оно на тех основах, на которых стоит сейчас, еще лет сто. Нынешнему обществу, это, впрочем, не грозит: при сохранении указанных основ оно вымрет несколько ранее столетнего срока, считая от настоящего момента. Общество с натуральной аграрной экономикой жило, однако, по иным демографическим законам, нежели те, по которым сейчас вымираем мы; в итоге при элите, которая не менее, чем нынешняя, выступала оккупантом собственной страны, бесконечно ничтожа и разоряя попавшее ей в руки население в жертву своим прихотям, самолюбию и алчности, это самое население не только не сокращалось в числе, но, напротив, возрастало. Кроме того, элита была так малочисленна, труд так дешев, а страна настолько богата землей и ее плодами, что, как выяснялось, силы и достаток населения после Петра Первого практически никогда не вычерпывались элитой до дна: почти всегда выяснялось, что у мужика можно взять еще много сверх взятого, а он все-таки останется жив и трудоспособен. К примеру, после Тильзитского мира, чтобы разом скомпенсировать финансовые потери от соблюдения континентальной блокады, да еще и увеличить при этом реальные военные расходы на подготовку армии к войне реванша (заключив союз с Наполеоном, Александр ни на секунду не оставлял намерения при удобном случае внезапно напасть на него), Сперанский удвоил подушную подать с крестьян, утроил - с мещан, в два с половиной раза увеличил главный косвенный налог (на соль), в меньшей степени усилил прочие налоги и сборы - а население не вымирало и не бунтовало.
Тем не менее общий склад эпохи сочетал невероятную тиранию и паразитаризм элиты с не менее невероятной непрерывной ложью, которой элита скрывала это положение дел не столько даже от населения, сколько от себя самой (осознавать себя оккупантами в собственной стране - не самое приятное ощущение). Патологическим и искренним искажениям подвергались восприятия и оценки чуть ли не всех мыслимых отношений в обществе. Особенно разительно это видно из высказываний тех лиц, которые считались (и действительно были) лучше прочих по части социальной совестливости, ответственности и гуманного отношения к низшим состояниям общества. Пушкин совершенно серьезно, наедине с собой, объяснял необходимость поместного дворянства в том виде, в каком оно существовало в России следующим образом: простолюдины нуждаются в том, чтобы их права и интересы кто-то представлял и защищал, ибо, постоянно занятые тяжким физическим трудом, они не имеют (и не могут иметь) достаточно досуга и образования, чтобы делать это сами. В свою очередь, эти представляющие и защищающие надобности простолюдинов ходатаи должны иметь достаточно досуга и средств (доставляющих им материальную независимость и потребное образование), чтобы входить в дела низших и отстаивать их, а эти средства им можно обеспечить только за счет самих же простолюдинов, для которых содержание (принудительное!) указанных ходатаев явится, таким образом, оправданным и необходимым вложением. Эти ходатаи и есть поместное дворянство, существование которого, таким образом, оказывается для России обязательным. - Звучит все на свежий слух (и является на деле) наихудшим издевательством над справедливостью и здравым смыслом, а ведь писано это с искренностью и добрым намерением.
Тот же Пушкин в «Медном Всаднике» простер сострадание к народу до того даже, что напомнил, в метафорической форме, о страшной цене, уплаченной простыми людями за великие деяния Петра Петрого (от которых эти простые люди не получили - и не должны были получить - никаких благ; благополучателями изначально задумывались государство и потомство). При этом в «Медном Всаднике» ни на минуту не ставится под сомнение то, что деяния Петра Первого этой цены более чем достойны, и что он был вполне прав, заставляя население ее уплатить - мысль Пушкина заключалась только в том, что триумф Петра - это «праздник со слезами на глах», а не праздник совсем уж беззаботный, и что понесенные при нем обывателями жертвы, хоть и трижды оправданные, сами по себе достойны сожаления и не должны быть забыты.
Представим себе гениального и гуманного национального поэта 2030 года, который будет с великим пафосом отстаивать ту мысль, что лагерное строительство товарища Сталина - это, вне сомнения, великое благодеяние, достойное вечной благодарности и восхищения потомков, но не следует все-таки забывать, каких трудов и горя стоило многим частным лицам это благодеяние, и по человечеству таких лиц есть за что пожалеть. Вот это и есть точная и полная аналогия «Медному Всаднику» по содержанию; она вполне передаст душевное и моральное состояние общества, для которого подобное произведение и вправду было вершинным проявлением доброго отношения к народу (причем вершинным с большим отрывом: в обществе «Медный Всадник» был встречен без восторга; нашли, что омрачать величие Петра специальным припоминанием цены, уплаченной подданными за это величие - мелко, ошибочно и узко). "
Ещё один исключительно интересный текст: Государственная измена фельдмаршала Кутузова С ярким уничтожающем описанием бесконечной подлости и мерзости Александра 1 и русской элиты того времени...
Тем не менее общий склад эпохи сочетал невероятную тиранию и паразитаризм элиты ...
Ну нет, Григорий, это какой-то пургатрон
У нас была тема про войну Первую Отечественную, но потерялась при переезде ввиду малости.
Надо будет восстановить.
"Когда его крестьяне,с которых вообще ничего не бралось, пристыженные насмешками соседей, что-де заморили своего барина, привезли ему сами оброк, Шишков вышел, поблагодарил их и сказал, что он сейчас на службе царской и за эту службу царём удовольствован" wiradhe.livejournal.com/9884.html
Это другой журнал того же Могултая(Немировского)
До того, как дедушка Крылов стал дедушкой Крыловым, он был человеком поведения довольно яростного, а убеждений самых радикальных. Родом из самого бедного дворянства, российских магнатов он считал как целое мироедами, которые для-ради своих амбиций и роскошей обирают и держат в рабстве и скудости всю страну. Петербургская монархия в его глазах была достойна всякого презрения за то, что предает народ в руки магнатов и делает то же самое, что они - тешит свои амбиции и наслаждается своими роскошами ценой его скудости и рабства. Самое монархиню он, по-видимому, держал за чудовище безответственности и лицемерия по отношению к своему долгу и своему народу, и находил в ней чуть ли не концентрированное воплощение всех пороков уклада и строя империи. Историческая его концепция была четкой: он выделял в истории России три этапа - домонгольский вечевой, "патриархальную" безответственную деспотию постомонгольскую и, наконец, "регулярную" Петербургскую империю, которая к безответственности и невежеству своей предшественницы добавила всеобщую регламентацию, муштру и какую-то специфически черствую бесчеловечность, донимающуюся до всех. К 1790 году он был радикальным руссоистом (двадцати лет от роду).
Уклад жизни России (да и всех известных ему государств) он рисовал тогда следующим образом::
Здесь "высота гордых башен возвещает о надменности людей, мнимая красота зданий прельщает их детские чувства, стены - знак слабости и адской злобы - грозят сердцу; люди тьмами скользят в гробы, изрытые сладострастием; храмы, отягченные серебром и золотом, горят как в огне, а у их подножия стонет бедность; у их холодных ног (это у ног храмов-то!) честь и кротость тонут в собственных горючих слезах; роскошь, блестя золотом, ставит богатые столы своим гостям, но не вина она раздает им в своих бесценных хрусталях - в них пенится кровавый пот народов, ею разоренных".
(см. его "Уединение")
В таком-то умонастроении Крылов в 1793 году напечатал в октябрьской книжке собственного журнальчика - "Санкт-Петербургского Меркурия" (Крылов издавал его на пару со своим приятелем и частичным единомышленником Клушиным) необычайно злобную сатиру на Екатерину II. При этом он пользовался тем, что никто в России - от цензоров до самой императрицы - не осмелился бы признать, что имеется в виду тут именно она!
Название давало с самого начала нужный тон: "Умирающая кокетка".
Умирающая кокетка
(Присланы от неизвестной особы.)
Чудесницы природы
Нельзя изчесть проказ:
Мужской и женской роды
Сбрели с ума все назаказ.
Потухлая краса и пеплом уж покрыта
И только с горяча лишь в землю не зарыта,
Собравшись некогда взаправду умирать,
Увидела кусок надгробного фланеля,
Который был готов, тому уже неделя
Покойницу чтоб в гроб чинненько в нем прибрать.
"Я не хочу, (она сказала)
Чтоб черная меня одежда покрывала;
Она мне не к лицу!
Хочу я как к венцу
В перловой чтоб атлас меня вы нарядили,
И бледное лицо чтоб чепчиком прикрыли.
Да кстати и румян велите мне подать,
На что и мертвой мне хотеть мущин пужать?"
Когда уж мертвая понравиться желала,
Так какова в живых покойница бывала?
Однакож нам нельзя никак без женщин жить,
Мы видим слабость их: но должно ту сносить.
Без женщин весь наш век хоть без порока - слезен;
А с ними и порок нам кажется любезен.
Блаженство наших душ лишь только в них одних!
Оне для нас, а мы сотворены для них;
Оне в природе зло; но зло необходимо;
И зло сие для нас, красой небесной зримо.
Вера Проскурина размотала эту историю в НЛО за 2000 год. От потомства смысл этого портрета ускользнул; но едва ли он укрылся от самого оригинала, у которого и без того к "Санкт-Петербугскому Меркурию" был длинный счет. Меры, принятые Екатериной, рисуют ее куда полнее, чем стихотворение Крылова. Были они молниеносны.
Императрица осенью побеседовала сначала с Клушиным, а потом и с Крыловым и сделала им предложения, от которых они не смогли отказаться. Клушин по итогам этой беседы уяснил, что ему срочно, зато надолго надо бы отъехать посамообразовываться в чужих краях; императрица дала ему на 5 лет заграничного отпуска полторы тысячи рублей, он написал ей оду и исчез из виду. Крылову она, видимо, сделала такое же предложение. Булгарин через полвека писал об этом (в 1845 году) обтекаемо: "Великая приняла ласково молодого писателя, поощрила к дальнейшим занятиям литературой".
Молодой писатель отреагировал тоже очень характерным для себя образом. Занятия литературой он в ответ на "поощрение" вовсе прекратил, денег не взял, од не писал, с разрешения императрицы за границу не отправлялся, а оставил Петербург со всеми своими былыми занятиями и связями и уехал сам собой в провинцию, где и перебивался чем придется.
А октябрьский выпуск "Меркурия" в 1793 года стал последним. Тщетно подписчики ждали к Новому году выпусков ноябрьского и декабрьского: таковые все-таки пришли к ним, но только в марте-апреле следующего, 1794 года, и вместе с уведомлением о прекращении журнала вовсе: "“Год “Меркурия” кончился — и за отлучкою издателей продолжаться не будет. ... Мы слышали иногда критики и злые толки на наши писания, но никогда не были намерены против них защищаться. Если они справедливы — защищение не поможет, если ложны — то исчезнут сами собою. Слабо то сочинение, которое в самом себе не заключает своего оправдания” .
Екатерина все-таки довела подписной год "Меркурия" до конца, не допустив скандального и подающего лишний повод к пересудам досрочного прекращения журнала и невыполнения им своих обязательств перед подписчиками!
В октябре 1914 года германские войска взяли Антверпен. В честь победы в немецких костёлах звонили колокола. Газета "Кölnische Zeitung" посвятила событию одну фразу.
Вскоре после этого французский ежедневник "Le Matin" написал: "Согласно "Кёльнише Цайтунг", антверпенское духовенство после взятия города было вынуждено звонить в колокола."
На следующий день в "London Times" можно было прочесть: "По сообщениям "Ле Матин" из Кёльна, бельгийские священники, после взятия Антверпена отказавшиеся звонить в колокола, были изгнаны со своих постов".
"Corriere de la Serra" добавила: "По сведениям "Таймс", полученным через Париж из Кёльна, бельгийские священники, отказавшиеся звонить в колокола после падения Антверпена, были отправлены на принудительные работы".
После чего "Le Matin" вернулся к теме и закрыл её словами: "Информация "Коррьере де ла Серра", полученнaя через Лондон, подтверждает, что когда бельгийские священники героически отказались звонить в колокола, захватившие Антверпен варвары повесили их головами вниз вместо колокольных языков".
Чеченцев и ингушей выгрузили в голой степи, они нарыли себе землянок–нор — Копай–город. Рассказы Нины Ивановны о жизни в выдолбленных в мерзлом грунте и накрытых жердями землянках, где по утрам в зыбках находили младенцев с инеем на щеках, были страшны. В первые же дни новоселы образовали кладбище — за два–три года оно сравнялось с местным, которому было сорок лет.
Разъяснениям НКВД, что чеченцы и ингуши все поголовно сотрудничали с немцами, чебачинцы, ссыльных повидавшие, не верили и поначалу к спецпереселенцам относились сочувственно, давали лопаты, носилки, ведра, детям — молоко. Но отношение быстро стало ухудшаться. Началось с мелкого воровства: у соседей в огороде кто–то выкопал ночью лук. Решили: чеченцы, раньше такого не бывало, а они, известно, без лука жить не могут. Чеченские нищие были странные: не просили, а угрожали: “Дай хлеб, а то белье твое брошу с веревки”. У бабки на базаре отстегнули старую огромную медную английскую булавку, которою она очень дорожила, — таких теперь не делают, а она скалывала ею концы пледа в мороз. “Будут они такими пустяками заниматься, — сердился дед. — Вот если б корову украли — это да”. И как накликал. Вскоре поползли слухи: в Батмашке ингуши разбили стайку и угнали овец, в Успено–Юрьевке днем обчистили квартиру — взяли, что легко было унести — даже ложки и тазы. Их ловили, но за мелкое воровство не судили. Но вот в Котуркуле свели корову, потом в Валентиновке — еще одну. Лесник в Джаламбете встретил грабителей с ружьем — его застрелили из этого ружья. В том же Джаламбете увели двух коров и убили их хозяина. Страхи нарастали.
Рассказывали, что под Степняком вырезали целую семью. Воровство в Чебачинске бывало и раньше, но чеченцы показали, что такое настоящий горский разбой; по дворам поползло — “абреки”, откуда–то не очень грамотные чебачинские казаки знали это слово.
Самый большой конфликт с чеченцами возник года через два после войны. Чеченские парни не хотели, чтоб их девица встречалась с русским трактористом, Васей, который пахал недалеко от Копай–города. Она сама бегала в поле, но чеченцы не сказали ей ни слова, а пошли прямиком к трактористу. Двухметровый богатырь Вася, про которого говорили, что кулак у него с тыкву, послал их, завязалась драка, двум он мурсалки размазал, но их было пятеро, и вскоре Вася уже лежал и охал возле гусениц. Его друзья, работавшие невдалеке, двинулись на своих машинах боевым строем, как в фильме “Трактористы”, на Копай–город и сравняли с землей две крайние землянки и землебитный домик. Чеченцы как–то быстро, без шума, собрались возле магазина, у всех на поясах кинжалы, и молча двинулись на трактора. И быть бы большой крови, но, по счастью, в магазине оказался мамин ученик Хныкин, бывший командир разведроты. Хныкин не боялся никого и ничего. Он стал перед гусеницами переднего трактора — и остановил. Потом медленно пошел через улицу прямо на чеченцев.
— У них правая рука на кинжале, — рассказывал он маме, — а у меня — в кармане.
— А там что?
— А ничего. Но они хоть и абреки, а простоваты. Да и представить не могли, что в такую толпу идет безоружный. Тем более в офицерском кителе.
— Что ж ты им сказал?
— Вам Казахстана мало? — говорю. — На Колыму захотели? — главное, спокойно эдак говорю, тихо, как бы сквозь зубы так. — Где старейшины? Поговорил с двумя, молодой переводил. Те сказали что–то, каждый буквально по два слова. Все повернулись молча и ушли. Ну а я — к нашим ребятам, уговаривать. Василий помог — явился, оклемавшись. Зла на них, толкует, не держу. Любовь — дело сурьезное. Я тоже двоим сопатки их абрекские погладил, только хрустели... Добродушный он, Вася.
Говорили, что в банде Бибикова, отличавшейся особой жестокостью, состояли в основном чеченцы. Потом выяснилось, что нерусских там вообще было только двое: белорус, приехавший с Петей–партизаном и тоже партизан, и один молодой ингуш.
Про Бибикова Антон вспомнил, когда пришла его одноклассница Аля и они пили чай — она тоже принесла со слоном. Аля стала очень похожа на свою покойную мать, — особенно теперь, во столько же лет, сколько было той, когда Антон увидел ее мертвой.
...После школы прибежал Васька Гагин: “Айда за речку! Зарезанную смотреть! Гад буду! Хрест на пузо!”
Мать Али лежала на дне телеги, ее голова была страшно запрокинута, вместо горла зиял кровавый провал. Стайка ребят стояла поодаль; все молча, зачарованно глядели в телегу.
Учительница Тальникова в день зарплаты возвращалась поздно вечером в свое село. В первом перелеске дорогу ее лошади — по древнему разбойничьему обычаю — перегородили несколько мужчин. Отобрали покупки, сумочку с деньгами. И уже было отпустили, но учительница вдруг узнала главаря — своего бывшего ученика: “Бибиков! И тебе не стыдно, Бибиков?” Да, это была банда Бибикова, бывшего разведчика, кавалера орденов Славы и Красной Звезды, которую вот уже полгода ловила вся местная милиция. В разведроте Бибиков был специалистом по бесшумному снятию часовых (“финочкой, исключительно финочкой!”). На суде Бибиков мрачно буркнул: “Сама виновата. Кто за язык тянул?”
Дед нашел в энциклопедии, что чеченцев — полмиллиона, и с карандашом в руках высчитал, сколько сотен эшелонов надо было оторвать от военных перевозок, чтобы их вывезти. “К вам, Леонид Львович, — говорил отец, — только одна просьба. Не делитесь, прошу вас, ни с кем результатами ваших выкладок. Ведь Шаповалов уже не работает в нашем НКВД”. Отец намекал на то, что его уже вызывали в эту организацию по поводу пораженческих высказываний деда. Но материалы попали тогда в руки бывшего дедова ученика и пока что все обошлось.
Чеченцы были последней из волн ссыльно–поселенцев, с начала тридцатых годов накатывавших на Чебачинск. Первой были кулаки из Сальских степей. Наслышанные об ужасах холодной Сибири и тайги, они после своих супесей и суглинков шалели от полуметрового казахстанского чернозема и дармового соснового леса. Скоро все они построили добротные пятистенки с глухими бревенчатыми заплотами на сибирский манер, завели обширные огороды, коров, свиней и через четыре–пять лет зажили богаче местных.
— Что вы хотите, — говорил дед, — цвет крестьянства. Не могут не работать. Да как! Вон что про Кувычку рассказывают.
Старший сын старика Кувычки, рассказывал его сосед по воронежской деревне, когда, женившись, отделился, получил три лошади. Вставал затемно и пахал на Серой. Когда она к полудню уставала, впрягал в плуг Вороного, который пасся за межой. Ближе к вечеру приводили Чалого, на коем пахал дотемна. Через два года он уже считался кулаком.
— А чего же этот цвет в колхозе ни черта не делает? — подкалывал отец.
— А с какой стати? Кто такой кулак? — дед поворачивался к Антону, который всегда слушал, широко раскрыв глаза, не перебивая и не задавая вопросов, и дед любил адресоваться к нему. — Кто он такой? Работящий мужик. Крепкий. Недаром — кулак, — дед сжимал ладонь в кулак так, что белели косточки. — Непьющий. И сыновья непьющие. И жен взяли из работящих семей. А бедняк кто? Лентяй. Сам пьет, отец пил. Бедняк — в кабак, кулак — на полосу, дотемна, до пота, да всей семьей. Понятно, у него и коровы, и овцы, и не сивка, а полдюжины гладких коней, уже не соха, а плуг, железная борона, веялка, конные грабли. На таких деревня и стояла... А кто был в этих комбедах? Раскулачивал кто? Та же пьянь и голытьба. Придумали превосходно: имуществом раскулаченных распоряжается комбед. Не успеют телеги с ними за околицу выехать, как уже сундуки потрошат, перины тащат, самовары...
Дедова политэкономия была проста: государство грабит, присваивает все. Неясно ему было только одно: куда оно это все девает.
— Раньше владелец крохотной ово’шенной лавки кормился сам, кормил большую семью. А тут все магазины, универмаги, внешняя торговля принадлежит государству. Огромный оборот! Где, где это все?
В роскошную жизнь членов ЦК он не верил или не придавал ей значения.
— Сколько их? Ну даже если каждый со всеми своими дачами стоит миллион — что вряд ли, — это же мелочь.
С начала тридцатых в Чебачинск начали поступать политические. Самый первый был Борис Григорьевич Гройдо, заместитель Сталина по национальным вопросам — его имя Антон потом нашел в красной Большой советской энциклопедии. Гройдо считал: ему очень повезло, что его сослали так рано — через пять–шесть лет так легко уже бы не отделался.
Его жена, детская писательница и педагог Лесная придумала пионерлагерь “Артек”. Лагерь построили, она написала про него книжку, туда ездили дети деятелей Коминтерна. Но в середине тридцатых кто–то вдруг решил, что “Артек” устроен по буржуазному принципу — коттеджи, белые катера, а не палатки и рюкзаки. Лесную как идеолога такой структуры выслали в Казахстан. “Артек” меж тем продолжал функционировать по буржуазному принципу, туда приезжали дети антифашистов, потом большая партия испанских детей; построили новые белые корпуса.
И тут Гройдо повезло во второй раз — его жену выслали в тот же город, где жил он, — в Чебачинск. Никто не верил, что это вышло случайно, — говорили про его старые связи с Дзержинским — Менжинским — Вышинским.
После убийства Кирова из Ленинграда поступило несколько дворян, появились Воейковы и Свечины. Были привлеченные по шахтинскому делу, платоновскому, делу славистов, попадались изгнанцы единичные, не групповики — музыканты, шахматисты, художники–оформители, актеры, сценаристы, журналисты, неудачно сострившие эстрадные юмористы, стали присылать любителей рассказывать анекдоты.
С Дальнего Востока привезли корейцев. Перед войной стали поступать те, кто уже отбыл три или пять лет лагерей и получил еще пять или десять “по рогам” — поражения в правах, ссылку. Ссыльно–поселенцы с первых дней бывали буквально потрясены: они попадали в курортное место; их окружала Казахская складчатая страна: миллион гектаров леса, десять озер, прекрасный климат. О качестве этого климата говорило то, что возле озер расположилось несколько туберкулезных санаториев; известный фтизиатр профессор Халло, тоже ссыльный, с удивлением обнаружил, что результаты лечения туберкулезных больных в санаториях “Боровое” и “Лесное” выше, чем на знаменитых швейцарских курортах. Правда, он считал, что в равной степени дело тут и в кумысолечении — косяки кумысных кобылиц паслись рядом. Кумыс был дешев, продукты тоже; ссыльные отъедались и поправляли здоровье.
Профессор Троицкий, ученик Семенова–Тянь–Шанского, утверждал, что знает, как это произошло: чиновник, который составлял документ, распределявший потоки ссыльных, плохо посмотрел на карту, решив, что Чебачинск — в голой степи. Но Чебачинский район был узким языком, которым горы, лес, Сибирь последний раз протягивались в Степь. Она начиналась в полутораста километрах, на крупномасштабной карте неспециалисту это было не понять. А до самой Степи раскинулся райский уголок, курорт, казахская Швейцария. Когда Антон студентом попал на Рицу, то страшно удивился ее славе: таких голубых горно–лесных озер возле Чебачинска было штук пять, не меньше, только они по причине почти полного безлюдья были лучше.
Перед войной поступила латышская интеллигенция и поляки, уже в войну — немцы Поволжья. Немцы устроились лучше, чем чеченцы: им разрешили почему–то захватить кое–какие вещи, среди них были плотники, кузнецы, колбасники, портные (чеченцы не умели ничего). Много было интеллигенции, которой разрешалось преподавать (кроме общественно–политических дисциплин). Математику у Антона в классе одно время вел доцент Ленинградского университета Константин Христофорович Рейман, литературу — доцент Куйбышевского университета Эдгар Густавович Фрейтаг, физкультуру — чемпион РСФСР по десятиборью среди юношей Николай Гроссман. Преподавателем музыки в Доме пионеров состоял бывший профессор Московской консерватории, в местных больницах и диспансерах работали ординаторы из Первой Градской, больницы Склифосовского, ученики Спасокукоцкого и Филатова.
Но власти, видимо, считали, что Северный Казахстан интеллектуально все еще недоукомплектован: в Курорт Боровое, что в восемнадцати верстах от Чебачинска, в середине войны эвакуировали Академию наук.
Как–то отец читал академикам лекцию о Суворове. Антона он взял с собой — прокатиться в розвальнях на лошадке мохноногой по заснеженному лесу. За лекцию полагалось три килограмма муки. Возле маленького домика, где был академический распределитель, стояла небольшая, необычно молчаливая очередь. Отец отвел Антона в сторону. “Видишь вон того старичка в круглых очках, с кошелкой? — сказал он тихо. — Посмотри на него внимательно и постарайся запомнить. Это академик, великий ученый. Потом поймешь”. И назвал фамилию.
Я вытягивал шею и таращился изо всех сил. Старичок с кошелкой и сейчас стоит у меня перед глазами. Как я благодарен за это отцу.
На первом курсе университета Антон узнал, кем был этот старичок, не спал по ночам от волненья при мыслях о ноосфере, от гордости за человеческий ум; за то, что такой человек жил в России; сочинял про этот эпизод плохие стихи: “Домишки. Очередь. Морозно. И казахстанский ветер адский. Отец сказал: “Навек запомни: вон тот с кошелкою — Вернадский”.
Ходили разные слухи об академиках: один может висеть в воздухе, другой переплюнет любого работягу по части мата. Дед смеялся и не верил. Но много позже Антон узнал, что великий буддолог академик Щербатской, умерший в Боровом, незадолго до смерти читал лекцию, где в числе прочего говорил о левитации; до августа сорок пятого в том же Боровом жил кораблестроитель академик Крылов — необыкновенный знаток русской обсценной лексики (он считал, что подобные выражения у матросов английского торгового флота знамениты краткостью, но у русских моряков превосходят их выразительностью).
Такого количества интеллигенции на единицу площади Антону потом не доводилось видеть ни в Москве, ни в Париже, ни в Бостоне.
— Четвертая культурная волна в Сибирь и русскую глухомань, — пересчитывал отец, загибая пальцы. — Декабристы, участники польского восстания, социал–демократы и прочие, и последняя, четвертая — объединительная.
— Прекрасный способ повышения культуры, — иронизировал дед. — Типично наш, русский. А я–то думаю: в чем причина высокого культурного уровня в России?
Из всех новых административных насельников интеллигенция, по наблюдениям Антона, ощущала себя наименее несчастной, хотя ее положение было хуже, чем у кулаков, немцев или корейцев: она не знала ремесел, земли, а служить в горисполкоме, райкоме, РОНО ссыльные права не имели. Но многие из них, как ни странно, совсем не считали свою жизнь погибшей, а скорей наоборот. Шахматист Егорычев, знаменитый в городке своим мощным тепличным и поливным огородничеством, а также как страстный книгочей, признавался Антону уже в глубокой старости — я счастлив, что меня отлучили от игры в бисер. Гройдо говорил: он рад, что порвалась цепь, связывавшая его с этой колесницей.
Отец Антона, Петр Иваныч Стремоухов, был одним из немногих в городе интеллигентов, попавших в него по своей воле.
Его младший брат, Иван Иваныч, организовал в 18-м году в подмосковном Царицыне одну из первых в России радиостанций и был ее бессменным научно–техническим руководителем, главным инженером, директором и еще кем–то. В 36-м году заместитель написал донос, что его начальник в 19-м году предоставил эфир врагу народа Троцкому. “Хотел бы я знать, — объяснял вызванный на Лубянку Иван Иваныч, — каким образом я мог не дать эфир военмору республики? Да меня и не спрашивал никто. Приехали на двух автомобилях — и все”. То ли донос был уж слишком бессмысленным, то ли времена еще относительно мягкие, но Ивана Иваныча не посадили, а только уволили со всех постов.
Средний брат, Василий Иваныч, принадлежал когда–то к рабочей оппозиции, о чем честно писал во всех анкетах. В тридцать шестом его арестовали (он просидел семнадцать лет). Следующего брата, Алексея Иваныча, уволили из института, где он преподавал, и уже дважды вызывали на Лубянку.
И тут отец сделал, как говорила мама, второй умный шаг в своей жизни (первый, понятно, был — женитьба на ней) — уехал из Москвы. Тогда говорили: НКВД найдет везде. Отец понял: не найдет. Не будут искать. Не смогут — слишком много дел в столице. И — исчез из поля зрения. Много раз говорил потом, что не может до сих пор понять, как люди, вокруг которых уже пустота, уже замели начальников, заместителей, родственников, — почему они сидели и ждали, когда возьмут их, ждали, будучи жителями необъятной страны?
Он завербовался на стройку социализма — возведение крупнейшего в стране мясокомбината в Семипалатинске, и не мешкая выехал туда вместе с беременной женой. Так Антон родился в Казахстане.
В 70-е годы Антон в юбилей Достоевского попал в Семипалатинск. В первый же день была экскурсия на знаменитый комбинат, где он увидел то, о чем в Чебачинске так мечтал боец скотобойни Бондаренко: убой скота электричеством. Огромных быков, получивших удар в пять тысяч вольт, подцепляли мощными крюками, и они плыли по конвейеру, где с них сразу, с шеи, начинали сдирать шкуру; обнажившиеся сине–розовые мышцы еще трепетали и дергались, а следующий съемщик продолжал стягивать шкуру, как чулок, вниз; одной достоеведке стало плохо. Инженер–экскурсовод объяснил, что, конечно, можно три–четыре раза повторить электрошок, снижая напряжение последовательно до 500 вольт, тогда бык перестанет дергаться и успокоится, именно так и поступают в Америке при работе с электрическим стулом, — но у нас более экономичная и прогрессивная технология. На фронтоне мясокомбината висел огромный кумачовый транспарант: “Я — реалист в высшем смысле. Ф.М. Достоевский”.
Мама перевелась в местный институт, отец хоть и окончил истфак МГУ, работал на комбинате преподавателем слесарного дела, которое знал с детства от своего отца и которому доучивал его великий мастер Иван Охлыстышев. Когда родился Антон, приехала бабка и забрала всех в Чебачинск — курортный город.
Так как историю и конституцию ссыльным преподавать не разрешалось, а отец был единственный в городе нессыльный с высшим историческим образованием, он преподавал эти предметы во всех учебных заведениях Чебачинска — двух школах, горно–металлургическом техникуме, педучилище.
На фронт его не взяли из–за близорукости — минус семь (глаза он испортил в московском метро, где сварщики работали без щитков). Но когда немцы подходили к Москве, он записался добровольцем, доехал до областного центра, где доформировывались части дивизии генерала Панфилова, и даже был зачислен на пулеметные курсы. Но на первой же медкомиссии майор медицинской службы с матерными ругательствами выгнал его из кабинета.
Вернувшись, отец отдал в фонд обороны все, что скопил перед войной на своих трех ставках. Дед, узнав об этом из местной газеты, такой шаг не одобрил, как и раньше — запись в добровольцы.
— Умирать за эту власть? С какой стати?
— При чем тут власть! — горячился отец. — За страну, за Россию!
— Пусть эта страна сначала выпустит своих узников. Да заодно отправит воевать столько же мордоворотов, которые их охраняют.
— Я вас считал патриотом, Леонид Львович.
Отец уехал, с дедом не попрощавшись. Дед был спокоен и ровен, как всегда.
Николай Владимирович Сиротинин (7 марта 1921, Орёл — 17 июля 1941, Кричев, Белорусская ССР) — старший сержант артиллерии. Во время Великой Отечественной войны, прикрывая отступление своего полка, в одном бою в одиночку уничтожил 11 танков, 7 бронемашин, 57 солдат и офицеров противника.
Утром 17 июля на шоссе показалась колонна немецких танков.
- Коля занял позицию на холме прямо на колхозном поле. Пушка тонула в высокой ржи, зато ему хорошо видны были шоссе и мост через речушку Добрость, - рассказывает Наталья Морозова, директор Кричевского краеведческого музея.
Когда головной танк вышел на мост, Коля первым же выстрелом подбил его. Вторым снарядом поджег бронетранспортер, замыкавший колонну.
Здесь надо остановиться. Потому что не совсем ясно до сих пор, почему Коля остался в поле один. Но версии есть. У него, видимо, как раз и была задача - создать на мосту «пробку», подбив головную машину гитлеровцев. Лейтенант у моста и корректировал огонь, а потом, видимо, вызвал на затор из немецких танков огонь другой нашей артиллерии. Из-за реки. Достоверно известно, что лейтенанта ранили и потом он ушел в сторону наших позиций. Есть предположение, что и Коля должен был отойти к своим, выполнив задачу. Но... у него было 60 снарядов. И он остался!
Два танка попытались стащить головной танк с моста, но тоже были подбиты. Бронированная машина попыталась преодолеть речку Добрость не по мосту. Но увязла в болотистом береге, где и ее нашел очередной снаряд. Коля стрелял и стрелял, вышибая танк за танком...
Танки Гудериана уперлись в Колю Сиротинина, как в Брестскую крепость. Уже горели 11 танков и 6 бронетранспортеров! То, что больше половины из них сжег один Сиротинин, - точно (какие-то достала и артиллерия из-за реки). Почти два часа этого странного боя немцы не могли понять, где окопалась русская батарея. А когда вышли на Колину позицию, у того осталось всего три снаряда. Предлагали сдаться. Коля ответил пальбой по ним из карабина.
Этот, последний, бой был недолгим...
«Все-таки он русский, нужно ли такое преклонение?»
Эти слова обер-лейтенант 4-й танковой дивизии Хенфельд записал в дневнике: «17 июля 1941 года. Сокольничи, близ Кричева. Вечером хоронили неизвестного русского солдата. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости... Оберст (полковник) перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, то завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Все-таки он русский, нужно ли такое преклонение?»
- Во второй половине дня немцы собрались у места, где стояла пушка. Туда же заставили прийти и нас, местных жителей, - вспоминает Вержбицкая. - Мне, как знающей немецкий язык, главный немец с орденами приказал переводить. Он сказал, что так должен солдат защищать свою родину - фатерлянд. Потом из кармана гимнастерки нашего убитого солдата достали медальон с запиской, кто да откуда. Главный немец сказал мне: «Возьми и напиши родным. Пусть мать знает, каким героем был ее сын и как он погиб». Я побоялась это сделать... Тогда стоявший в могиле и накрывавший советской плащ-палаткой тело Сиротинина немецкий молодой офицер вырвал у меня бумажку и медальон и что-то грубо сказал.
Век живи, век учись. Оказывается, Наполеон вовсе не был низкорослым. Его рост был 170 см. Слух о маленьком росте возник, в том числе, из-за намеренной путаницы в общечеловеческих английских СМИ между французским и английским дюймами (2.71 и 2.54 см соответственно). А прозвище "маленький капрал" среди солдат - свидетельство свойских отношений с солдатами, а не маленького роста Википедия wrote:
The British Tory press sometimes depicted Napoleon as much smaller than average height, and this image persists. Confusion about his height also results from the difference between the French pouce and British inch—2.71 and 2.54 cm respectively; he was about 1.7m (5'7") tall, above average height for the period.
Napoleon's height was 5 ft 2 French inches according to Antommarchi at Napoleon's autopsy and British sources put his height at 5 foot and 7 British inches: both equivalent to 1.7 m. Napoleon surrounded himself with tall bodyguards and had a nickname of le petit caporal which was an affectionate term that reflected his reported camaraderie with his soldiers rather than his height.
