Уж очень своевольны у этих авторов интерпретации литературных текстов. Один из них цитирует Иванова:
Тишина благодатного юга,
Шорох волн, золотое вино.
Но поет петербургская вьюга
в занесенное снегом окно..
и начинает рассуждать о том, что даже в южном раю Иванову мерещился вьюжный ад. Но петербургская вьюга поет в этом стихотворении о том, "что пророчество мертвого друга обязательно сбыться должно". Мертвый друг - это Мандельштам, и его пророчество( эпиграф к этому стихотворению Иванова) гласит -" в Петербурге мы сойдемся снова, словно солнце мы похоронили в нем" То есть петербургская вьюга тут появляется вполне по делу, и в пении ее нет ничего ужасного - наоборот, в нем отрицается всесилие даже самого неизбежного среди всех несчастий, которые могут нас постигнуть - смерти: даже гибель Мандельштама не может помешать тому, чтобы его пророчество сбылось, и он снова встретился с друзьями в давно покинутом ими(и недоступном им) Петербурге.Этот сложный , странный и , по-моему, замечательный образ прямолинейная интерпретация в диалоге этих двух литературоведов безжалостно упрощает, если не сказать - опошляет.
Пруста не каждый способен прочитать. Старый Семен в одной своей миниатюре честно описал, с каким рвением он искал довольно редкую в те времена книгу этого автора, как раз ставшего кумиром всех советских эстетов, как он ее где-то раздобыл, как он с трепетом, в предвкушении неземного наслаждения, начал ее читать - и убедился, что читать ее он не может. А вот Михалыча застали однажды в гостинице, во время турнира, за чтением Пруста - и, судя по всему, никаких затруднений он при этом не испытывал.
Я Пруста не читал. Но пробовал. Безуспешно. Так же как попытки читать пьесы Островского и романы Гончарова. Разумеется, это говорит не столько об авторах, сколько обо мне. Но в случае с Прустом, кажется - всё-таки об авторе. Слишком нас много
Я ухе сознавался когда-то на чесспро, что Пруста я читал, и просил не судить меня за это слишком строго. Но Женя мне ответил, что человек, совершивший такое, не вправе рассчитывать на снисхождение.
Ну, как дошел... Он все-таки классик - надо было прочитать хотя бы для очистки совести. Поначалу сочетание непомерно затянутых фраз с манерой рассматривать под микроскопом любую мелочь, имеющую отношение к его эмоциям или светским успехам, утомляло меня почти так же, как Старого Семена. Потом я понял, чего , видимо, он пытается таким образом достигнуть: он же, как известно, пребывает в поисках утраченного времени - и каждое найденное таким образом мгновение он пытается остановить, как это сделал сослепу постаревший Фауст. Это похоже на те эпизоды из фильмов Тарковского, где действие полностью прекращается и неподвижная камера показывает почти одно и то же, но при этом каждое изменение в кадре, каждое мельчайшее событие поневоле приковывает внимание зрителя( того, который заранее согласился подвергнуть себя данному испытанию, и не сбежал из кинотеатра через десять минут после начала фильма.) При этом Пруст время от времени находит действительно интересные детали, делает верные наблюдения, порой создает удачные метафоры. То есть я ничего не имею против того, чтобы его пречислили к лику литературных святых. Но для меня его стиль - слишком манерный, тягучий, какой-то слегка не вовремя одеревеневший.Лев Николаевич намного превосходит его во всех( упомянутых выше) отношениях - и подробности интересней, и наблюдения точней, и метафоры естественны( то есть никогда не являются изящными украшениями, а появляются по делу, выражая нечто, действительно заслуживающее внимания), и замыслы у него глубже, и при этом он не требует от читателя повышенной выносливости и терпения.
Совсем я стал слепой - стазал старик Коржавин - совсем я стал слепой - мир стал совсем иной.
Я знаю, Вы не любите Долину, но тут кстати, и - повторю - имхо гениально.
Кстати, сккажу определение гениальности, которое я тут использую(заимствовано у Колмогорова) - "ощущение присутствие высшего разума" - т е чего то несделанного, несотворённого.
Поначалу сочетание непомерно затянутых фраз с манерой рассматривать под микроскопом любую мелочь, имеющую отношение к его эмоциям или светским успехам, утомляла меня почти так же, как Старого Семена...
Да не сочтут бояре слишком вульгарным сравнение ниже, но подобное же ощущение я испытал при чтении "Лунной Радуги".
Павлов тоже в каком то смысле классик, хотя и не Пруст. В аннотации его даже нагло сравнивали со Стругацкими.
Но увы... Все, что Стругацкие гениально уместили в Жука в Муравейнике, Павлов развел на два тома в вышеупомянутой манере, но без светских успехов.
Хотя мысль поначалу была интересна.
В совсем недавнем интервью русский писатель, а ныне политрук З. Прилепин сказал про русских писателей Золотого века буквально следующее: «Они были декабристами, писали "во глубину сибирских руд" послания, еще что-то. Они все были смутьяны, нацболы. Если какая-то движуха начиналась, если война, тут же самый большой либерал, человек, придумавший словосочетание "квасной патриотизм" Петр Вяземский, сразу пошел на войну 1812 года. Потом война с Турцией. Они с Пушкиным оба Бенкендорфу пишут письмо, что хотим в действующие войска. Это 1831 год. А у них в 1825 году повесили пять декабристов — ближайших друзей. Огромное количество, 200 человек уехали в Сибирь. Причем из них порядка 50 литераторов, поэтов. <...> Причем Пушкину и Вяземскому отказали. И Пушкин взял и самочинно отправился на Кавказ. Приехал на лошадке, в черной бурке, с пистолем, умчался на позиции. Казаки атакуют, он вперед казаков скачет. За ним офицеры мчатся: "Саша, Саша, не обездольте русскую поэзию!"». www.kp.ru/daily/26642.5/3661046/
Как принято сейчас говорить, в этом тексте прекрасно все, начиная с 1831 года. Писателю З. Прилепину должно было бы быть известно, что хрестоматийный пушкинский текст называется «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года». Политруку же Прилепину, в свою очередь, нелишним было бы внимательно обходиться с цифрами политосужденных. Какие именно 200 человек уехали в Сибирь, нам установить не удалось. Известно, что всего после восстания Верховному уголовному суду был предан 121 человек; к ссылке приговаривались лишь осужденные первых восьми разрядов — в общей сложности порядка 80 человек. Откуда в 1825 году в России взялось 50 «литераторов, поэтов» — даже не только мятежных, а вообще — науке также неведомо.
Ну да Бог с ним. Самый лакомый кусочек — это, конечно, Пушкин, убегающий от офицеров с «пистолем» (старинной золотой монетой???) и атакующий вражеские позиции в черной бурке. Ничуть не оспаривая величие духа нашего главного поэта, вспомним все же некоторые места из того самого «Путешествия в Арзрум» — собственного рассказа нацбола XIX века о его пребывании в действующей армии.
«Мы тронулись и к осьми часам пришли на возвышение, с которого лагерь Гаки-паши виден был как на ладони. Турки открыли безвредный огонь со всех своих батарей. Между тем в лагере их заметно было большое движение. Усталость и утренний жар заставили многих из нас слезть с лошадей и лечь на свежую траву. Я опутал поводья около руки и сладко заснул, в ожидании приказа идти вперед. Через четверть часа меня разбудили. Все было в движении. С одной стороны колонны шли на турецкий лагерь; с другой — конница готовилась преследовать неприятеля. Я поехал было за Нижегородским полком, но лошадь моя хромала. Я отстал. Мимо меня пронесся Уланский полк. Потом Вольховский проскакал с тремя пушками. Я очутился один в лесистых горах. Мне попался навстречу драгун, который объявил, что лес наполнен неприятелем. Я воротился».
«На другой день войска, преследовавшие неприятеля, получили приказ возвратиться в лагерь. Тут узнали мы, что между пленниками находился гермафродит. Раевский по просьбе моей велел его привести. Я увидел высокого, довольно толстого мужика с лицом старой курносой чухонки. Мы осмотрели его в присутствии лекаря. Erat vir, mammosus ut femina, habebat t. non evolutos, p. que parvum et puerilem. Quaerebamus, sit ne exsectus? — Deus, respondit, castravit me. (Это был мужчина с женской грудью, зачаточными половыми железами и органом маленьким и детским. Мы спросили его, не был ли он оскоплен. — Бог, отвечал он, кастрировал меня (лат.).)».
«В нескольких шагах от моста посетил я темные развалины караван-сарая. Я не нашел в нем никого, кроме больного осла, вероятно брошенного здесь бегущими поселянами».
«Перед выступлением конницы явились в наш лагерь армяне, живущие в горах, требуя защиты от турков, которые три дня тому назад отогнали их скот. Полковник Анреп, хорошо не разобрав, чего они хотели, вообразил, что турецкий отряд находился в горах, и с одним эскадроном Уланского полка поскакал в сторону, дав знать Раевскому, что 3000 турков находятся в горах. Раевский отправился вслед за ним, дабы подкрепить его в случае опасности. Я почитал себя прикомандированным к Нижегородскому полку и с великою досадою поскакал на освобождение армян. Проехав верст 20, въехали мы в деревню и увидели несколько отставших уланов, которые, спешась, с обнаженными саблями, преследовали нескольких кур. Здесь один из поселян растолковал Раевскому, что дело шло о 3000 волах, три дня назад отогнанных турками и которых весьма легко будет догнать дни через два. Раевский приказал уланам прекратить преследование кур и послал полковнику Анрепу повеление воротиться».
«Когда гулял я по городу, турки подзывали меня и показывали мне язык. (Они принимают всякого франка за лекаря.) Это мне надоело, я готов был отвечать им тем же».
«Таким образом, видел я харем: это удалось редкому европейцу. Вот вам основание для восточного романа. Война казалась кончена. Я собирался в обратный путь. 14 июля пошел я в народную баню и не рад был жизни. Я проклинал нечистоту простынь, дурную прислугу и проч. Как можно сравнить бани арзрумские с тифлисскими!»
«Любопытство, однако ж, превозмогло; на другой день я отправился с лекарем в лагерь, где находились зачумленные. Я не сошел с лошади и взял предосторожность стать по ветру. Из палатки вывели нам больного; он был чрезвычайно бледен и шатался как пьяный. Другой больной лежал без памяти. Осмотрев чумного и обещав несчастному скорое выздоровление, я обратил внимание на двух турков, которые выводили его под руки, раздевали, щупали, как будто чума была не что иное, как насморк. Признаюсь, я устыдился моей европейской робости в присутствии такого равнодушия и поскорее возвратился в город».
«Итак, война возобновлялась! Граф предлагал мне быть свидетелем дальнейших предприятий. Но я спешил в Россию... Граф подарил мне на память турецкую саблю. Она хранится у меня памятником моего странствования вослед блестящего героя по завоеванным пустыням Армении. В тот же день я оставил Арзрум».
Друзья, обещанное в комментах: документальные кадры, запечатлевшие АЛЕКСАНДРА БЛОКА. Спасибо Александр Слободской, который разглядел их среди километров хроники в Красногорском архиве. Спасибо экспертам-криминалистам, подтвердившим, что неведомый оператор выхватил в толпе не случайное лицо. Ни до, ни после Саши отыскать Блока в хронике никому не удавалось. Кадры эти датируются февралем/мартом 1917 г. Время находки - 1988 г., когда мы делали на студии "Леннаучфильм" картину о Блоке (по заказу Министерства образования). Спасибо Сергей Жильцов, добывшему из фильма этот фрагмент.
Неплохая статья. Я над "стилем" тоже часто задумываюсь.
Стиль в литературе, по-моему, ясное понятие: это узнаваемость писателя, узнаваемость безо всякой подписи. Как заметил один из комментаторов: "Резюме из четырёх слов: мастера видно по почерку ". Правда, вопрос мастерства остается: как отличить мастера от какого-нибудь извращенца, пелевина или сорокина?
В программировании тоже используется слово стиль, но там суть дела, по-моему опять же, можно описать всего двумя словами: хороший стиль программирования и плохой.
А вот к математике, интересно, это слово можно применить? Например, сказать: стильная математика. Это что такое будет?
Стиль появляется тогда, когда мысль можно выразить разными способами.
Иначе остается Правильно\Неправильно.
Вряд ли это так, поскольку мысль можно выразить разными способами практически всегда. Даже вот одну и ту же теорему обычно можно доказать разными способами, а первооткрыватели вообще частенько делают это довольно громоздко и неуклюже.
Ну, правильно-неправильно - это вообще не по делу, ибо ошибочная математика заведомо не может быть стильной. Остается красота. Но стиль ли это? Ведь вот, скажем, в литературе это не столько "что", сколько "кто". Красота красотой, а стиль стилем. К математике, выходит, стиль неприложим? В силу ее анонимности, что ли?
Кстати, Сорокин новый роман написал. Как сказано, "поэтически и стилистически абсолютно безупречный". Идея там, конечно... Не всякому такая придет в голову. lenta.ru/articles/2017/03/06/manaraga/
Ваши первые рассказы и повести, я не говорю даже о первом романе, вырастают из традиции социально-психологической советской прозы. Иногда узнаются и характеры, и ситуации, может, чуть-чуть смещенные. Но потом, чем ближе мы подходим к 1990-м годам, чем ближе мы подходим к таким произведениям, как «Лаз», как «Стол, покрытый сукном с графином посередине», я уже не говорю о таких почти нехудожественных вещах, как «Квази», — вдруг все меньше и меньше — даже в «Андеграунде» — собственно бытовой, узнаваемой действительности. Все больше и больше условностей. Это естественная метаморфоза ваших текстов?
Это вопрос всей нашей литературы. Во всяком случае, это очень важный момент. Дело в том, что, на самом деле, у меня это было и раньше. «Где сходилось небо с холмами», «Ключарев и Алимушкин» — уже тогда там не было никакого социума. Когда во МХАТе это играют, один актер говорит: «Мы должны знать, с чего это началось? С чего, скажи?» А другой сидит и в ответ: «Не помню, не помню». Этот вопрос, по существу, ухода от точного описания к некоему видению более отодвинутому, с большей дистанции. Это сейчас процесс нашей литературы.
Говорить о том, что есть герои литературные и герои… Я уже говорил много раз, но факт, что герой жизни — это человек, которому можно и нужно подражать. Газетная такая фигура, спасает кого-то. А герой литературы тот, кому нельзя подражать: ни Раскольникову, ни Печорину, ни даже Фаусту, который косвенно убил, нельзя подражать. Да и в этом нет никакого смысла, потому что герои литературы — это некая квинтэссенция авторская, некое могучее создание комплексов и жизненных возможностей. Возможностей героя, возможностей человека. И отсюда уже — два этих сорта литературы.
Один сорт литературы — герой жизни, газетный герой. Почему говорили: отражай сегодняшний день, дайте нам героя нашего времени. Власть же призывала. Они звали к газете. Многие верили им. Были даже какие-то успехи, вроде «Как закалялась сталь». Чем больше писателям говорили: вы должны отражать жизнь, тем больше они приближались к героям жизни и тем дальше они уходили от героя литературного, который, собственно, и есть квинтэссенция литературы. Эта деградация была у нас на глазах. И то, о чем вы спросили, — это обратный ход, попытка спастись.
Спасение — это уход от газет, от героя, который пунктуально приближен к газете. Уход к тому, что ты должен сам создать, и создать что-то, что можешь только ты и в свое время. Это твой отчет. Тебе скажут: «Что ты сделал?» — ты скажешь: «Вот, я сделал Печорина». Литература не должна ничего отражать. Это совершенно не входит в ее задачи. Литература идет параллельно. Я уже много раз говорил, что если бы Бог хотел, чтобы мы копировали, он бы не дал нам сердце.
И в частности, об «Асане». Все говорили, что все было не так. Ну и что? На самом деле было так. Потому что любого возьми и читай, у него вот эти ребята найдут, что было не так. Потому что, отражение всегда плохо. И сейчас для литературы, как спор об «Асане» показал, это актуально. Они думают, как же так, этот провоевал три войны, а Маканин там не был, и написал роман, и еще получил три миллиона (Владимир Маканин за роман «Асан» получил премию «Большая книга» — прим. «Ленты.ру»). Свинство, скотина, грубо говоря. Такого быть не может, мы же воевали, мы же свои ребята, а он, кто он такой? Судя по возрасту, он не воевал, он не мог уже воевать.
Особенно пишущие солдатики, их возмутило это. Это невозможно. Потому что ясно, если он не видел точно, значит, он написал плохо. Вся штука в том, что я позволил себе эту шутку с Аркадием Бабченко, не читали? Я написал, что надо не ездить — я, конечно, иронизировал, — надо не ездить воевать еще и еще, а надо сидеть, и думать, и читать, читать «Асан». А это правда. Я читал его рассказы, Бабченко, и там есть потолок, выше которого он пока не поднялся. И даже если он еще пять войн провоюет, он не напишет «Асан». В этом все дело. Если он будет расти, он напишет «Асан», а если он будет воевать, он не напишет «Асан».
Литература рождается из опыта или нет? Писатель должен знать жизнь, как говорили в советское время?
Вот нет. Нет, литература никому и ничего не должна. Самый гениальный пример — это Испания, XVII век, начало, когда вдруг там такие очерки появились: «Жизнь сеньоров», «Жизнь крестьян». На невероятной высоте. Испания вообще была тогда на взлете. Но был человек, который не был замешан с ними. Он воевал, ему отрубили руку, он пять лет сидел в плену в Алжире, вообще плавал всю жизнь. Но именно он написал «Дон Кихот». Хотя там были совершенно замечательные очерки.
Вот из какого опыта он написал? Ерунда все это дело, ерунда. Вы понимаете, любовь, которая существует между Кихотом и Пансой, она сквозит во всем романе, она ведет, и никакого опыта тут не надо. Ну, конечно, опыт жизни надо иметь, опыт чувствования. Об этом речи и не идет. Но никакой опыт отношения господина и слуги ему не нужен. Что-то если пригодится — ну, пожалуйста, отталкивать не будем. Если что-то хорошо ляжет — да ради бога, конечно. Как имя Веня. Оно легло. Все. То, что надо.
То же самое можно сказать и о математике. Постановка задачи верная. Но ответ неверный, по-моему.
