Послушай, птах! Возьми меня с собой.
Я буду крепко за крыло держаться,
Я буду насмерть с коршуном сражаться,
Как ты, у всей земли над головой.
Не думай, птах! Возьми меня с собой.
Летим! На небе не бывает мертвых,
И птицы умирают на земле.
Я все смогу под молнией во мгле
На тонких теплых крыльях распростертых.
Возьми! На небе не бывает мертвых.
Послушай, птах!.. А если вдруг случится,
Что крыльев я своих не обрету,
А на твоих, измеря высоту,
Уже ходить успею разучиться
И заживу не на своем лету?
Послушай, птах! А если так случится...
А в десять лет была я старше - и намного.
Мне открывали страшные секреты,
и я жила без матери в лесу,
была там пуща и была водица,
водица-пуща, гуща и берлога,
и в той водице лунным пламенем согреты
русалки к мельничному плыли колесу,
за ними пылью водяной вилась дорога,
дощатый мост скрипел и гнулся от кареты,
а в той карете - черти ели колбасу.
И клала голову ко мне на подоконник
траву жующая бессонная корова
с рогами и со взором василиска,
хвостом обмахивая звезды за окном,
где было кладбище, и в нем - дитя-покойник,
поскольку наше поколенье нездорово
и с детства к смерти подходило слишком близко,
и даже в детстве - много ближе, чем потом.
А я была намного старше в десять лет,
чем в шестьдесят, в сто шестьдесят, в шестьсот и дале,
уже тогда я знала все, что здесь случится,
и весь клубок преображений, превращений
развернут был, мой предваряя след,
росла там пуща и плыла водица,
водица-пуща, рыба, зверь и птица,
на тридцать коек - шестьдесят сандалий,
и в дни довольно редких посещений
ко мне из деревянного трамвая,
с платочком яблок, с легкостью от Бога,
выпрыгивала мать, совсем малютка,
ее была я старше - и намного.
Пылает роза над кустом
И пахнет веселящим газом.
Теряя под наркозом разум,
На ней пчела лежит пластом.
В пчелином брюхе золотом
Жужжит струна о жизни сладкой,
Где водонос грохочет кадкой
И Дафнис нежен со скотом,—
Там голубь свеж, как вербный прут,
Там правда прет из каждой почки,
С кинжалом бродит мальчик Врут
И на богине нет сорочки.
Пчела в беспамятстве своем
Стремится в жуткое изгнанье —
С невинной вечностью вдвоем
Она сосет из розы знанье.
Вздыхает сытая душа,
И, хоботок из бездны вынув,
Она, по воздуху шурша,
Идет, как сфинкс, на лапах львиных.
Потом, выплевывая мед,
Во мраке сладком, в круговерти,
Она, как сфинкс, подруге врет:
— Как мало знаем мы о смерти!
Сверкающим снегом,
Цветущим оврагом,
Ликующим светом,
Волхвующим слогом
Я вызвана к жизни,
К пылающей бездне —
Не кем-то, а страждущим
Творческим богом.
Не кем-то, а страждущим
Творческим богом
Я призвана буду
За смертным порогом
Ответить за все
На судилище строгом.
Не чванной ухмылкой,
Не злобою пылкой
Я буду судима неотвратимо,
И прощена, и щадима
Во многом —
Не кем-то, а страждущим
Творческим богом.
Не кем-то, а страждущим
Творческим богом,
Была я любима,
Была не забыта,
Любима, хранима,
Не насмерть забита
В году недалеком,
В страданье глубоком —
Не кем-то, а страждущим
Творческим богом.
Не кем-то, а страждущим
Творческим богом
Приказано быть мне
Свирелью и рогом,
Ликующим светом,
Волхвующим слогом
В устах пастуха,
Рыбака, дровосека...
Свирелью и рогом
В устах человека
Приказано странствовать
Мне по дорогам —
Не кем-то, а страждущим
Творческим богом!
Эта женщина вышла из пены морской,
Наготу на свету заслонила рукой
И в толпе затерялась людской.
Потный пекарь дышал над мешками с мукой,
Потный плотник сколачивал доску с доской,
Два цирюльника в окна смотрели с тоской.
Эта женщина вышла из пены морской
И в толпе затерялась людской.
Мухи жрали навоз за стеной городской,
Убегала от смерти старуха с клюкой,
Ложку каши младенец держал за щекой.
Эта женщина вышла из пены морской
И в толпе затерялась людской.
Люди кланялись ей, возвращаясь с полей,
Узнавали ее, зазывали в жилье
И шептали, прижавшись к младенцу щекой:
Эта женщина вышла из пены морской,
И она преисполнена воли такой,
Что внушает блаженный покой.
Когда бы не звезда, плывущая над нами,
Не вихри фонаря в прохладе февраля,
Едва ль моя душа могла бы временами
Кормиться и кормить плодами словаря.
Когда бы не звезда, плывущая как рыба,
Не вихри фонаря в распахе снежных шкур,
Едва ль моя душа смогла бы сделать выбор —
Сломать стереотип и предпочесть сумбур.
Когда бы не звезда, когда б не расстоянье
От вихрей фонаря до этого огня,
Едва ль моя душа была бы в состоянье
Смутить, ошеломить и с толку сбить меня.
Едва ль, едва ль, едва ль событья с именами
Не подняли бы шум в листве календаря,
Когда бы не звезда, плывущая над нами,
Не вихри фонаря в прохладе февраля.
Когда бы не звезда, плывущая над нами,
Не вихри фонаря в прохладе февраля,
Едва ль, едва ль, едва ль, на стебель меж камнями
Душа моя была способна, как земля.
Странной страсти стройный дух,
Струнный образ дружбы нежной,
Не оставь мой взор и слух
Ни зимою белоснежной,
Ни осеннею порой
В комьях вечности сырой,
Ни на гребнях летней пыли,
Темной, словно дух в бутыли,
Ни, тем более, весной,
В пору гнили и расцвета-
Не оставь и будь со мной.
Искусство провалилось в протокол,
в свидетельства об окончанье школ.
На фабрике транс-мета-херо-мантий
убор вам с кисточкой сошьют для головы
и всю трансмантию, чтоб в метастойле вы
уж не нуждались ни в каком таланте.
Привлечь вниманье легче, чем отвлечь,
когда исчезнуть надо и залечь
на дно, чтоб не попасть в транс-мета-стадо,
которому транс-мета-пастухи
клеймят бока, лопатки, область требухи -
и даже яйца, заходя с транс-мета-зада.
Чудесно к этому привык транс-мета-бык,
и транскозел чудесно к этому привык,
и трансбаран, и метакурица... Привычка -
замена счастию и свыше нам дана,
ее лобзанья слаще меда и вина.
Транс-мета-кладбище, транс-мета-имена,
в транс-мета-гробиках
транс-мета-перекличка.
В подъезде, где огромны зеркала,
лежит на лестнице один живой цветок,
и в каждом из зеркал белым-бела
его тоска предсмертная. Глоток
воды не подадут ему... Когда б
он лаял, выл, мяукал и скулил,
на брюхе ползал, был владельцем лап,
хвоста, ушей,- ему б воды налил
какой-нибудь жилец по доброте
иль по привычке к жалости. Но тут
совсем другое дело: в животе
цветку отказано, и ноги не растут,
и не рыдает золотистый глаз
в семерке белоснежных лепестков.
Воды бутылку я куплю сейчас -
и ты найдешь в ней океан глотков,
и в ней спасешься... Всем послав привет,
со мной в обнимку выйдешь на мороз.
Четыре дня и миллионы лет
мы будем вместе, трепетный отброс!..
Вот берег, который мне снится.
И лунные камни на нем.
И вижу я лунные камни,
И знаю, что это они.
И вижу я лунные камни.
И синяя птица на них.
И вижу я синюю птицу,
И знаю, что это она.
И вижу я синюю птицу,
Небесные розы над ней.
Я вижу небесные розы,
И знаю, что это они.
Я вижу небесные розы,
Венки из улыбок мадонн,
Газелью улыбку вселенной,
И знаю, что это они.
Тут все переливчато, зыбко,
Волнисто и мглисто, как жизнь,
Как берег, который мне снится,
Когда просыпается дух,
И вижу я лунные камни
И синюю птицу на них,
И вижу я синюю птицу -
Небесные розы над ней,
Я вижу небесные розы,
Венки из улыбок мадонн,
Газелью улыбку вселенной -
И знаю, что это со мной.
И вечнозеленые звезды,
И волны, и воздух, и кровь
Струятся, двоятся, троятся,
Сплетаются тайно со мной.
И плащ мой уже не просохнет
В туманах, клубящихся тут:
Вселенная наша туманна,
Туманные песни поет!..
И я бы на месте вселенной
Закутала тайну в туман
И пела туманные песни
О тайне в тумане своем!
Туманные песни бы пела,
Когда бы вселенной была!..
Такие туманные песни,
Чтоб ветер развеять не смог
Туманность, где лунные камни
И синяя птица на них,
Туманность, где синяя птица -
Небесные розы над ней,
Небесные розы - туманность!-
Венки из улыбок мадонн,
Газелья улыбка вселенной,
Туманность начала, конца,
Туманность лозы виноградной,
Струящейся жизни туманной,
Туманность дыханья и пенья,
Туманность, туманность одна!..
Тут всех на старость повело строчить донос:
не той красы у ней власы, коленки, нос,
а также зубы,- и пора ей в гроб со сцены.
Да что вы знаете о прелестях ее,
о тайных силах, презирающих нытье
и вашу книгу жалоб?.. Драгоценны
ее мгновенья, а тем более - года!
О старости, возлюбленной - о да! -
о ней, красавице, я говорю, играя
с ее подругами - со стайкою камен,
и в нежный возраст их впадаю без подмен,
как та река, что в край течет из края...
Ты - девочка Господа Бога,
ты - Господа Бога дитя,
ты - песня, дорога и ветер,
и счастлива, только летя -
как ветер, дорога и песня,
как песня и ветер дорог,
как песня дороги и ветра,
который в дорогах продрог.
Юру Визбора кормила я борщом,
даже водки с ним я выпила глоток.
Он принес мне сочиненье под плащом,
а за окнами висел дождя поток.
Юра Визбор улыбался, как в лесу,
как шиповник в розоватых облачках,
и какую-то чудесную росу,
улыбаясь, он раскачивал в зрачках.
"Ни о чем я не жалею, ни о чем!.."-
пел воробышек парижский... На вокзал
Юра Визбор уходил, и вдруг лучом
стал в дверях и, улыбаясь, мне сказал.
- Не увидимся мы больше на земле.
Обещаю отлететь навеселе.
Жизнь прекрасна, страшновато умирать.
- Что ты, Юра?!.
- Не хочу тебе я врать.
И ушел он, напевая сё да то
и насвистывая "Порги и Бесс"...
Так теперь не улыбается никто.
Это был особый случай, дар небес.
Когда четыре ветра в пустоте
Летят, фонарные раскачивая пятна,
И улица предзимняя опрятна,
И небеса, и почва — в чистоте,
Холодной, гордой, замкнутой... Когда
Редеет лес, и запах шубы сладок,
И мира чудотворный распорядок
Влечет щегла в иные города,
Чтоб нежных птиц не повредил упадок
Осенний, не пронзили холода...
Я думаю о том, что нужен дом,
Где хорошо к зиме окно оклеить,
И насладиться ленью и трудом,
И долго жить. И умереть потом.
Но сто детей иметь и всех лелеять.
Шестое апреля, восемь утра, снегопад,
звонят из Европы, там расцвела магнолия,
слышу, как раздается ее аромат
по телефону, по всем проводам, тем более -
изо всех углов, рукавов, стаканов, труб...
- Володя! - кричу я в трубку, задыхаясь в своей Монголии
от астмы, от этого запаха, который, как ледоруб,
сломал кору, под которой - моя мечта о магнолии,
об окнах не в грязный мрак, а в цветущий куст,
о жизни, где воздух не делает губы синими.
- Юнна!.. Здесь так прекрасно! Зачем тебе тот Прокруст?!
И я ему отвечаю, что все это - хруст на линии...
Хотелось бы остаток лет
прожить вдали от пошлых бед,
и людоедских процветаний,
и от художественных скук
в малине круговых порук,
в притоне творческих братаний
на политических пирах,
где только выгода и страх
толкают судеб вагонетки...
Дай Бог, от этого вдали
прожить хоть на краю земли,
бросая в океан любви
свои последние монетки.
Завьюжило город. И ветер, как молот,
Колотит по стенам, по спинам овчинным.
Сегодня шары фонарей раскаленных
Сочельник посыпал изюмом и тмином.
Так сладко похрустывал воздух вечерний,
И облако в звездах, и детские сани,
И фото японского Аэрофлота,-
О боже, ну что же ты делаешь с нами!
Похрустовал ток, и жестокое пламя
До хруста лизало в пожаре витрины
Хрустальную рюмку и сумку из кожи,-
О боже, ну что же ты делаешь с ними!
Похрустывал снег под вороной хрустящей,
Похрустывал локоть мороженой ветки,
Но чьей-то походки хрустящие звуки,
Которые здесь исключительно редки,
Меня поразили. По хрусту в подьезде
Я сразу узнала - ведь я не глухая!-
Здесь топчется вечность на лестничной клетке,
Метелкою с валенка снег отряхая.
Ну что ж. Прошёл я сборник Юнны у Маши Школьниковой. Впечатление гораздо хуже чем ожидалось - такое, какое можно было на самом деле ожидать по её широко известным стихам - т е нечто среднее. Но всё-таки те 3 гениальных стиха, с которых я начал, ещё парочку им подстать, и ещё несколько замечательных - у неё есть. Тхоржевскому хватило и одного для бессмертия.
И ей тех хватит.
