Дочь отпетых бродяг...
Дочь отпетых бродяг,
Голым задом свистевших вдогонку жандарму!
Твой гранатовый мрак
Лихорадит галерку, барак и казарму!
Бред голодных детей,
Двух подростков, ночующих в роще лимонной!
Кастаньеты костей
Наплясали твой ритм под луною зеленой!
Лишних, проклятых ртов
Дармовой поцелуй на бесплатном ночлеге!
Смак отборных сортов -
Тех, кто выжил, не выклянчив место в ковчеге.
Твой наряд был готов,
Когда голое слово отжало из губки
Голый пламень цветов, голый камень веков,
Твои голые юбки!
Вот как, вот как стучат
Зубы голого смысла в твоих кастаньетах,-
Дочь голодных волчат,
Догола нищетой и любовью раздетых!
Вот как воет и ржет
Голый бубен в ладони чернильной!
Вот как голый сюжет
Затрещал на груди твоей, голой и сильной!
Так расслабим шнурок
На корсете классической схемы,
Чтоб гулял ветерок
Вариаций на вечные темы!
Видно, такой уж народ: все нападают на дверь!
Если кто-либо где неладное что-то приметит,
Сразу набросится: "Дверь, в этом виновница - ты!"
Катулл
Книжным базаром иду, полон базар сочинений,
дивные опыты в них писаны жаром светил,
знающих, как восприять из мухомора и мака
сильные соки чудес, чтобы звездело везде...
юноша с девой, деля это звезденье мираклей,
видят иные миры, и весьма развиваются там,
и достигают всего, и потом ничего им не надо,
кроме грибов, спорыньи, мака - и вроде того...
Плавая в этих мирах, где расцветают прозренья,
когда мухоморы и мак преображают мозги,
юноша с девой ведут образ возвышенной жизни,
не унижая любовь гадким соитья трудом.
Главное - не доводить это прекрасное дело
до возлежанья в гробу, в тапочках белых, в цветах.
юноша ноет: "А как?!" "А так,- я ему отвечаю,-
лечит в Тибете монах розгами этот недуг".
юношу ломка гвоздит, он уж на розги согласен,
ищет монаха, Тибет, что-то несет продавать
и покупает в кафе шарик себе героина,
чтоб до Тибета дойти, с розгой монаха найти.
Дверь виновата во всем!.. Полон базар сочинений,
дивные опыты в них - мак, мухомор, спорынья,
славный такой агитпроп психоделических штудий,
гумтехнологий сквозняк... Дверь виновата во всем!
Я нарисую тебе на память картину -
окурком, свекольным соком, кофейной гущей.
На той картине, держа гармошечку, концертину,
ты будешь играть и петь о волне бегущей.
Двумя руками сжимая-растягивая зигзаги,
где язычки металла - источник музык,
ты улыбнись мне!.. В одном от картины шаге
я затаилась, и лиственный глаз мой узок.
Там будут вокруг тебя синева и зелень,
ткань золотая пляжей, закат над морем.
И так хорошо мы с тобою судьбу разделим,
что красить разлуку не станешь ты черным горем,
а в этой картине, написанной чем попало,
ты будешь сидеть на воздухе с концертиной
и видеть, что тень моя на тебя упала,
как тень любви, стоящей перед картиной.
Кто не имеет ничего,
тот все-таки имеет Нечто,
чего никак иметь не может
тот, кто уже имеет всё...
Имея всё, никак нельзя
иметь отсутствие всего,
что жить мешает налегке
и быть любимым не за то, что -
увы! - умеешь всё иметь.
Умеющие всё иметь,
имеющие всё уметь,
уж никогда не поимеют,
не поумеют никогда
поимку кролика, чьи лапки
нам постоянно разгребают
холмы и холмики сокровищ,
которых я не назову,
чтоб те, кто всё уже имеет,
не оторвали эти лапки
от кролика, от нас с тобою,
кто не имеет ничего
такого, то есть барахла,
которое имеют все,
кто здесь уже имеет всё -
всё, кроме Кролика Сокровищ.
Люблю козу в начале мая,
скакать по лугу с ней люблю.
Зимою, выйдя из трамвая,
я с нею бабочек ловлю.
Вчера мы шляпку ей купили,
сережки с камнем бирюза,
очки от солнца и от пыли
и майку с надписью КОЗА.
Пришлось проделать в шляпе дырки,
проделать дырки для рогов,
и с курагой мы съели в цирке
четыре пары пирогов.
Теперь лежу я на диване,
ушами весело машу,
коза играет на баяне,
а я стихи для вас пишу...
...Для них безвестность -
непосильный гнет!
Любую местность
этот гнет согнет,
и подпалит он мир
со всех сторон!
Таков был Гитлер,
Герострат, Нерон,
а также маленький
китайский император,
желтенький, слезливый,
как лимон...
Маленький китайский император,
желтенький, слезливый, как лимон,
мучился безвестностью проклятой,
так сказать, с младенческих пелен.
Он обнес Китайскою стеною
рис, лягушек, розы, воздух, твердь
и кровать, где обладал женою
по-китайски медленно, как смерть!
Он пищал: "История Китая
с вечера сегодняшнего дня,
все, что было прежде, отметая,
всюду начинается с меня!"
Маленький китайский император
бить заставил в медные тазы!
Маленький китайский император
сжечь заставил книги Лао Цзы,
и приговорил он мать родную
к вечному изгнанью, чтоб она
не чинила вред, напоминая,
кем его персона рождена.
И лежал на шелковом диване,
средь служанок шелковых и слуг,
маленький китайский император,
крошечный китайский император
(вот такусенький китайский император!),
свое имя повторяя вслух!
...Теперь он там,
где слава не слышна,
зато мы - здесь,
где людям смерть страшна,
и мненье есть, что даже не она,-
страшны ее людские имена,
чей призрак жив и после похорон.
Таков был Гитлер,
Герострат, Нерон...
А также маленький
китайский император,-
как пузырек трагических событий,
с подушечкой влезающий на трон.
Меня от сливок общества тошнит!..
В особенности - от культурных сливок,
от сливок, взбитых сливками культуры
для сливок общества.
Не тот обмен веществ,
недостает какого-то фермента,
чтоб насладиться и переварить
такое замечательное блюдо
могла и я - как лучшие умы.
Сырую рыбу ела на ямале,
сырой картофель на осеннем поле,
крапивный суп и щи из топора
в подвале на Урале.
Хлеб с горчицей,
паслён и брюкву, ела промокашку,
и терпкие зелененькие сливки,
и яблочки, промерзшие в лесу,-
и хоть бы что!..
А тут, когда настало
такое удивительное время
и все, что хочешь, всюду продается -
моря и горы, реки и леса,
лицо, одежда, небеса, продукты,
включая сливки общества,- тошнит
меня как раз от этих самых сливок,
чудесно взбитых...
Да и то сказать,
от тошноты прекрасней всех мелисса.
Два свободных удара смычком,
Отворение вены алмазной,
Это - Моцарт! И сердце - волчком,
Это - Моцарт! И крылья торчком,
Это - Моцарт! И чудным толчком
Жизнь случайно подарена. Празднуй,
Мальчик с бархатным воротничком
Это-Моцарт! В дележке лабазной,
Попрекающей каждым клочком
Тряпки, каждым куском и глотком,
В этом свинстве и бытности грязной,
Где старуха грозит кулачком,
Чтобы сын не прослыл дурачком,
Ради первенца с рожей колбасной
Приволок ковырялку с крючком
Потрошить плодоносное лоно,-
Только чудом, звездою, пучком
Вифлеемским с небесного склона
Порази этот мрак безобразный,
Мальчик с бархатным воротничком.
Это - Моцарт! И солнечный ком
С неба в горло смородиной красной
Провалился. И привкус прекрасный
Детства, сада и раннего лета
Целиком овладел языком.
Я - на даче, я чудно раздета
До трусов и до майки. Скелета
Мне не стыдно. И ослик за это
Оставляет шнурок со звонком
У калитки на кустике роз.
Где-то музыка, музыка где-то...
Ободок неизвестного света
Опустился над басмой волос.
Это - Моцарт! И к небу воздета
Золотая олива квартета.
Это - обморок. Это - наркоз.
Мою судьбу примерил кто-то,
она понравилась кому-то,
как шляпка или пиджачок,-
и в ней снимаются на фото,
моей суровой нитью круто
сюжеты шьют. Но я - молчок!..
Бывало, в гибельные годы
весьма стучали эти гады
на мой соленый язычок,
моей судьбой, моим уделом
страшили, занимаясь делом
пользительным. Но я - молчок...
И мыслимо ли в светском лоске
таскать судьбы такой обноски,
когда ты весь - в лучах броня
и свой же в доску меж певцами
побед, известных мертвецами
великими?.. Но - чур меня!
Но - чур меня, скажу я смело,
мне жить еще не надоело...
Да пусть их вертится волчок
по нити, по моей суровой,
пусть этой хвастают обновой,-
старья не жаль мне!.. Я - молчок!
За эту мудрость золотую
судьба мне Розу Золотую
немедля дарит - дивный знак
взаимности!.. Судьба-то в силе
и любит, чтоб ее хвалили,
но я - молчок, я знаю - как!..
На Трафальгарской площади ночной
Крылатый мусор реет за спиной.
Обнимемся на каменной скамейке,—
Ты больше здесь не встретишься со мной.
Кровь от любви становится лазурной.
Над пылью водяной фонтанных чаш,
Над маской ночи, вещих снов и краж,—
Парит Аббатства кружевной мираж!
Кровь от разлук становится лазурной.
Земля коптит, на стенах — чернобурь,
Но Лондон брезгует скоблежкой и шпаклевкой
Ему претит угробить подмалевкой
Лазурь любви и лирики лазурь.
Лазурь любви и лирики лазурь —
Вот пар, который над лазурным шаром!
И нам с тобою — быть лазурным паром,
Небесной мглой на голубом глазу.
А посему обнимемся скорей —
Как лен и воздух, как волна с волною!
Ты больше здесь не встретишься со мною,
Лазурь любви и лирики моей!
Кровь от разлук становится лазурной.
Наш срок истек! Волшебники чудес
Трубят в рожок — что времени в обрез
И что они отходят от скамейки.
Ты больше здесь не встретишься со мной.
Но жизнь была! Такой, а не иной.
Кровь от любви становится лазурной.
А остальное стоит полкопейки.
Ни пылинки с чужого стола,
Ни слезинки с небес неродных
Не хочу! Отвергаю дотла!
И глядят на меня из угла
Только души моих коренных
Впечатлений, поступков и строк.
А иначе - хоть крюк в потолок -
Я бы дня протянуть не смогла.
Это с детства. Вошло с молоком
И навеки, чтоб в горле стоять.
Это вбито, как гвоздь молотком.
Это всажено по рукоять.
Это влито, как в море вода.
Это вынут посмертно, когда
Разлучатся душа и тетрадь.
А пока полетаем, душа.
Кто ты есть! Перламутровый хруст.
Перекрестная песня чижа
И щегла. Можжевеловый куст,
Перетянутый красным жгутом,
Чтоб не треснуть на сгибе в стволе,
Вдох на этом и выдох на том
Свете. Взлет на едином крыле,
На единственном! Эта зима
Мне отпущена вся, целиком,
Мой период с моим ледником.
Мой квартал между темных озер.
Мой - в садовой ограде узор
С черно-белым чугунным цветком.
Мой - болотистый берег морской,
Золотая балтийская соль,
Огнестрельная схватка с тоской,
Эта самая свежая боль,
Пережитая чудом чума
Оскуденья. И после всего -
Белоснежной свободы питье.
О душа моя, видишь сама,
Сколько надо иметь своего,
Чтобы верить в наличье твое!
Почуяв гибель сонными крылами,
запела муха на оконной раме
струною трепетною,
лепетной струной
о силах вытекших, усопших, истонченных
в летаньях, ползаньях,
в страстях ожесточенных,
в погонях яростных за пищею земной...
Она заводит в полночь это пенье,
в блаженное впадая отупенье
от звонкой дрожи ... Взор ее ослеп.
Сухую плоть кружа и спотыкая,
она не видит, где вода и хлеб.
О том и пенье. Музыка такая
ночей на пять. А после - вечный сон.
И я ловлю ее предсмертный звон -
звон колокольчика на шее у слепого,
неотвратимости певучий бубенец,
мотив, связующий начало и конец
под грубой тканью тайного покрова
Как во сне, в тишине раскаленной,
Оглянувшись на землю родную,
Одуванчик из бездны зеленой
Полетел, не дыша, в голубую.
Подхватили его, укачали
Ветры ясные и дождевые.
Было жутко и дико вначале -
Ведь казалось, что это впервые!
Но душа, несомненно, крылата,-
И летел он все выше и выше,
Вспоминая, что где-то когда-то
Это все уже видел и слышал.
Он всегда это знал за собою,
Совершал этот путь многократно:
Из зеленого - в голубое,
И обратно, туда - и обратно!
Все он вспомнил душой окрыленной
И узнал голубую дорогу,-
Одуванчик из бездны зеленой,
Он летит к одуванчику-богу.
Тот спасет его душу отныне,
Воскресит его семя в пустыне,
В путь разбудит, в зеленый, обратный:
- Узнаешь ли,- он спросит,- мой сыне,
Переход этот в зелень из сини?
- Да, отец, да, мой бог благодатный,
Одуванчиков свет необъятный!
Офелия плывет
в дремучих травах сизых,
и ангелы на ней
стрекозами дрожат
и зеркальца над ней
серебряные держат,
чтоб видела она,
как милосердна жизнь,
как все-таки нежна,
и внемлет нашим просьбам,
и не бросает нас,
когда бросают все,
и терпеливо ждет,
останемся ли живы,
и справедлива к нам,
оставшимся в живых.
А память — воздух, свет,
эфир воспламененный,
вселенский шелкопряд,
соткавший сам себя.
А камень бирюза —
лишь кости голубые,
всего лишь косточки
умерших от любви.
Интересно, Рубальская из последнего ритм романса позаимствовала
Плесните колдовства в хрустальный мрак бокала.
В расплавленных свечах мерцают зеркала.
Напрасные слова я выдохну устало.
Уже погас очаг, я новый не зажгла.
Привычка жить в тисках
животного инстинкта,
Кошмары созерцать
и полнить вымена,
Рождаться и рождать
из фосфора и цинка -
Чтоб не кончалась плоть
и длились времена.
Привычка тосковать
и выть от одиночеств,
Вынюхивая след
себе подобных стад,-
Чтоб тосковать и выть
в ярме имен и отчеств,
И плуг любви тащить
с восхода на закат.
Привычка няньчить свет,
чья узкая полоска
Сквозь мрак сочится к нам,
как божье мумие,-
Чтоб лепестки огня
над столбиками воска
Очеловечили скотину и зверье.
Я скулить бы не стала по этому поводу,-
Я ушла б... со скулящими ведрами по воду,
Полный чайник на пламени стал бы скулить.
Я не стала бы слезы по скулам размазывать,
Петь я стала бы, сказку ребенку рассказывать,
Очень вкусную шутку солить.
Ни за что бы не стала я плакать и маяться.
Поднялась бы над этим, как мать поднимается
Над разбитой любовью, судьбой,-
И отсутствует взором, но сердцем присутствует,
Грудью кормит, словами хранит и напутствует,
Оставаясь прозрачною и голубой.
Ни за что бы не стала я боль эту жгучую
Заставлять улыбаться по всякому случаю,
Корчить маску счастливее всех,
Делать вид, впечатленье такое чудесное,
Будто сыплется сверху, как манна небесная,
На избранницу божью успех.
Нет, подняться над болью, как мать поднимается
И ребенку поет, и в хрусталик сжимается,
Оставаясь прозрачною и голубой.
Петь! Как предки мои, скрипачи и сапожники,
Столяры и портные, врачи и художники,
Океаны, туманы, ручьи, пастухи,
Звездочеты, матросы, черемухи, птицы...
Подумаешь, повесился!.. Ха-ха.
Его проблемы. Психов тут навалом.
Несчастны только те, чьи потроха
отравлены тоской по идеалам,-
да ну их к черту, пусть они висят,
включают газ - и головой в духовку.
Могли бы кур держать и поросят,
держать могли бы речь, держать винтовку,
держать конюшню, баню, скипидар,
грузовичок, прогулочную группу,
себя в руках держать, держать удар
и светлый путь за травкой в Гваделупу,
так нет же - путь свой держат в самый гроб...
И хлад вселенский держит чью-то душу,
которая ладонью держит лоб,
рисуя песню кисточкой и тушью.
Волчица кормила младенцев, ее молоко
вхлёбывалось туда, где растет.
После лактации ей становилось по-волчьи легко,
был язык, он вылизывал дочиста - и никаких нечистот,
пеленок, корыт, истерик... Нищета - это плод ума.
На родину воплощений - путь один - через волчий голод.
Когда они ее высосали и стали бегать вокруг холма,
один другого убил,- Рим получился, город.
В развалинах мерцает огонек,
Там кто-то жив, зажав огонь зубами.
И нет войны, и мы идем из бани,
И мир пригож, и путь мой так далек!..
И пахнет от меня за три версты
Живым куском хозяйственного мыла,
И чистая над нами реет сила -
Фланель чиста и волосы чисты!
И я одета в чистый балахон,
И рядом с чистой матерью ступаю,
И на ходу почти что засыпаю,
И звон трамвая серебрит мой сон.
И серебрится банный узелок
С тряпьем. И серебрится мирозданье.
И нет войны, и мы идем из бани,
Мне восемь лет, и путь мой так далек!..
И мы в трамвай не сядем ни за что -
Ведь после бани мы опять не вшивы!
И мир пригож, и все на свете живы,
И проживут теперь уж лет по сто!
И мир пригож, и путь мой так далек,
И бедным быть для жизни не опасно,
И, господи, как страшно и прекрасно
В развалинах мерцает огонек.
