Я медлю в век безмерных скоростей...
Авто летит над пропастью, по краю.
Разделено на несколько частей
Движение моей руки:
вот я сгибаю
Немного руку в локте,
вот вперед
Вытягиваю,
вот коробку спичек
Беру...
Стремительный корабль просторы рвет!
Визг невропатов! Вой невропатичек!
Все мчат. Летят.
Подобно виражу
Авто заносит бешено по краю.
Над пропастью...
Один я не спешу.
Прикуриваю. Струйкой дым пускаю.
Я не помню его.
Я не видел его
В московской квартире,
Как он пытался поймать подтяжку
На спине, чтобы прикрепить ее
Сзади на брюках.
Я не помню его и в карантине,
Как стоял он голым в очереди
За горстью жидкого дегтярного мыла.
Я не помню его даже
В момент позора,
Когда он забыл слово антабка
И молчал, потупясь,
Под морозным взглядом старшины.
Я даже не помню,
Как страшно он закричал.
Я только помню два его глаза,
Смотрящих из полуопущенных век,
Когда я держал в руках
Культи его ног,
Чтобы они не бились о доски
В тряском кузове полуторатонки.
Постепенно привычками я обрастаю.
Появилась вдруг этакая ленца:
Книга новая мне попадется — листаю
Почему-то ее непременно с конца.
Стал я к целым пихать обгоревшую спичку
В коробок. Брови трудно поднявши к челу,
Навсегда приобрел за обедом привычку
Хлебный мякиш ладонью катать по столу.
Обрастаю привычками и ненавижу
Сам себя, что, усевшись, качаю ногой.
Если вдруг я задумаюсь, медленно нижу
Скрепки в виде цепочки, одну за другой...
Книги я расставляю в особом порядке.
Все надежно налажено, как в блиндаже.
Обрастаю привычками - вечные складки
Образуются где-то глубоко, в душе.
В это время в малиновой шапке начальник
Дал сигнал. Я к вагону рванул прямиком,
На отлёте держа алюминевый чайник,
Неопрятно плескавшийся кипятком.
На подножку хотел я вскочить. Без сноровки
Промахнулся, но поручни крепко схватил.
И походных ботинок пудовых подковки
Заскребли о бегущий перонный настил.
И повис я. И как у канатной плясуньи,
Что готова вот-вот потерять высоту,
Зябко волосы мне шевельнуло безумье,
И почувствовал я привкус крови во рту.
Поезд мчал. Я пытался подняться и, тужась,
вверх хотел подтянуться усильем одним.
И под танец колёс, нагнетающий ужас,
Горло мне разодрало вдруг воплем немым.
Я висел. ручку чайника больно сжимая
В пальцах, красных от бешеного кипятка.
И летела черта надо мною прямая
Горизонта,
отчётлива и далека.
1962
У меня было нечто подобное. Так сразу вспоминается пара раз - 1-ый когда я переходил по узенькому карнизу из окна в окно(раскрытые) на 4-м этаже, и пришлось отцепиться - недотягивал - ну всего лишь несколько сантиметров, и 2-ой - когда на меня падал потолок(правда, не упал, удержался
). А - ещё было, когда лет в 7 в Анапе забрёл по горло не умея плавать - и не мог выйти - шёл по дну(кто бывал в Анапе, поймёт - там дно плоское).
А, ещё был прямой аналог - когда меня по Калининскому тащил автобус(я на заднюю площадку уцепился за поручень, а шофёр поехал, не оглянувшись) Но там ощущения были несколько другие.
И когда мои ноги уже затекали
Подо мной, и щека моя тронула лёд
Высоко надо мною по вертикали
Я увидел кружащийся самолёт.
Он заметил меня и всё ниже и ниже
Стал спускаться, и вот уж почти что без сил
Ну дави! - я тогда прошептал Ну дави же
На гашетку - и крепко рукав закусил.
То ли всё же меня не заметил он, то ли
Пренебрёг, и рывком надавил на штурвал
И как Бог Саваоф на небесном престоле
Мне - ничтожнейшей точечке - жизнь даровал.
И поднялся, и вышел опять на орбиту...
Я заплакал: Мальчишка! Убийца! Сопляк!
И за то, чт меня не убил, за обиду
Я поднял над собою замёрзший кулак
Если первая фраза тебя потрясла
В странной книге, открытой напропалую,
Не спеши. Поднимись. Отойди от стола.
Не читай опрометчиво фразу вторую.
Не читай. И поднимется образов рой.
Вздрогнет сердце,а ведь не дрожало ни разу!..
Неизвестно ещё, что во фразе второй!
Пронеси же сквозь жизнь эту первую фразу.
Я согласен, что могут быть разные вкусы.
Может вкус быть и плох, да незыблем, как дот!
Эта утром наденет стеклянные бусы,
Карандашиком тоненько бровь подведёт.
Эта выйдет в мантилье, подобная донне,
Лишь поднимет глаза - ей повсюду почёт.
Но плесни ей водой на лицо - и в ладони
Красота её вдруг при народе стечёт.
Может, кто-нибудь скажет: Какое мне дело!
В этой области всё не подвластно уму.
Нас её красота за живое задела,
Мы и знать не хотим: отчего, почему?
Я скажу им: За что убиваетесь? Бросьте!
Что нашли вы? На что открываете рты?
И тогда протяну им две полные горсти
Мутноватой размытой её красоты.
Песня в армии.
Она возникала в голосе запевалы,
Захватывала нас, и мы подхватывали припев...
Это было то искусство,
Где актёр и зритель сливаются в одно.
Мы пели для себя — зрителей не было,—
Шли безлюдными полями.
Это высшее искусство!
Фантазёры первых лет революции,
Мечтавшие о слиянии зала и сцены,
О мистериях, где бы в одном порыве
Стиралась грань между смотрящим
И действующим,—
Вот она сбылась, ваша мечта!
Вокруг поля ржи,—
Мы шли в земные пределы.
Мы, актёры и слушатели,
Шли, отдаваясь песне.
Мы вкладывали в нее всю жалость к себе,
Всю мальчишескую тоску по неувиденной жизни,
Всю боль от чёрных портянок,
Плохо, торопливо замотанных перед походом.
Мы были как древнегреческий хор, по дороге,
Квадратом, движущийся куда-то
В провалы полей.
Мы комментировали запевалу,
Мы как бы напоминали ему о роке
Тонкими голосами,
Вытягивая мальчишечьи шеи из воротников.
А он заливался, он звал, он спорил, он верил,
Не соглашался.
Мы снова вступали, грозили, предостерегали.
Вот шляпа. Вот и трость. Я пожилой!
Перчатки шерстяные. Честь по чести.
Ворчу, что апельсинной кожурой
Опять увы насорено в подъезде.
Девчонка окликает на бегу
Кого то. Мчатся молодые, злые...
Скрипят мои ботинки на меху,
Уютные такие, пожилые.
На лавку сел. Рука в наметках жил.
Где пенсия?! Далеко до погоста!
И я не стар. А просто я пожил.
Я пожилой! И это очень просто.
СТАРИК Не хлопотлива должность старика,
но трудоёмка!
Через лоб морщины.
Их начертала твёрдая рука,
упорно отмечая годовщины.
Зрачками он ворочает. Старик!
В них искорка незрячего азарта.
Его лицо, как будто материк,
как реками изрезанная карта.
Он знает всё! Он мудр. Он седовлас!
Он человека видит с полувзгляда.
Он то с прицела понимает враз,
на что юнцу, поди, полгода надо.
Притих. Лишь веко дёргается. Тик.
Он словно ждёт неведомого знака...
Он жил. Ура! Он истину постиг!
Что делать с ней?..
Не знает он однако.
Вот племя странное!
Бредут в Норвегии, в России, в Гане-
Взад и вперед. То там, - то тут,
Как сами же поют-
Цыгане!
Лежит с гитарою. Ленца.
Не в лад стучат в дорогу кони.
Вперед дорога без конца,
Туда, где ель на небосклоне.
Сидит араб. Долбит коран.
Пройтись до кирхи- трудно шведу.
И лишь один индийский клан -
Поднялся и пошел по свету.
Такая уж у них стезя.
Закон, страшней кровавой мести,
Гласит: нельзя, нельзя, нельзя-
Хотя бы миг стоять не месте.
Фургоны все ползут, ползут,
Покуда спят аборигены...
Какой-то непонятный зуд!
Что гонит их?
Какие гены?
Какой такой состав крови?
Воры. Гадалки. Лицедеи.
Попробуй их останови-
Погибнут без своей идеи.
Кто им предначертал перстом-
Судьбу? И где-нибудь в Тайшете-
Спят под разобранным мостом-
Далеких Гималаев дети.
1964
Я хотел обрезать этот стих - конец мне не нравится, лишний. И единственный текст в Сети оказался обрезанным - товарищ тоже почувствовал так. Но он обрезал больше, чем собирался я. И он прав
Страшней на свете нет, чем лжепророки
С готовым к словоизверженью ртом....
Дороги, что по их словам пологи,
Отвесны.
Выясняется потом!
Я знал когда-то одного такого.
Он все кричал! Он звал! Он всех ругал!
Он раз сказал: Дорога пустякова.
Я 40 километров отшагал .
... Анафемы, посулы, проицанья -
Я все глотал, чего б oн ни изверг,
Пока однажды лживого мерцанья
Не уловил - в глазах, подъятых вверх.
Я думал, это отмерло.
Но вот взобрался на эстраду
Вдруг некто... Экое мурло !
Таких же судят за растрату!
И начал. Чувствую: влечет...
Как мы не поняли доселе?
Послушайте, ведь это ж черт!
Я чую ясно запах серы!
Бес пошлости! Всемирный дух!
Не ты ли в самом был начале?..
Ладонями стуча за двух,
Вот только что кричал не я ли ?
То перелет. То недолет.
И раз!.. Средь взвизгов и средь гула
Не я кричал ли: Вот дает!..-
Сползая, хохоча, со стула?
Как ты парил сто тысяч лет
Один во мраке полунощи?..
Уже я сполз почти. И вслед
Послал он что-то там о теще.
Как хорошо, что молодость прошла,
Как все же хорошо,- ее не стало!..
Но чувствую, что стала тяжела
Душа,
достигнув плотности металла.
Приехали, как говорится,- слазь!..
Все вымерил: отсюда и досюда.
Душа моя отныне отлилась
Навеки в форму странного сосуда.
Она кувшин, что влез в дорожный сак,
Помочь тут может только перековка,
Как ни крути ее, так и сяк,
И как ни поверни -
с ней все неловко.