Ты говоришь:
Наше дело плохо.
Мрак сгущается. Силы слабеют.
После стольких лет работы
Мы в худшем положении, чем вначале.
Зато позиции врага сильнее, чем когда-либо.
Его силы как будто возросли. Он обрел несокрушимый вид.
А мы сделали ошибки, от этого никуда не денешься.
Мы сокращаемся в численности.
В наших призывах — путаница. Некоторые наши слова
Враг извратил до неузнаваемости.
Что же оказалось ложным в том, что мы говорили?
На кого мы еще рассчитываем? Вышвырнуты ли мы, уцелевшие,
Из потока жизни? Останемся ли мы
Никем не понятыми и никого не понимающими?
Или успех еще возможен?
Так вопрошаешь ты. Не жди
Ответов ни от кого, кроме самого себя.
Чтобы не лишиться куска хлеба
В эпоху растущего гнета,
Иные решили, не говоря больше
Правды о преступлениях власти,
Совершенных, чтобы сохранить угнетение,
Точно так же не распространять
Вранье власть имущих, иными словами,
Ничего не разоблачать, однако
Ничего и не приукрашивать.
Поступающий таким образом
На первый взгляд действительно решил
Не терять лица, даже в эпоху растущего гнета,
Но на самом деле
Он только решил
Не терять куска хлеба. Да, эта его решимость
Не говорить неправды отныне помогает ему
Замалчивать правду. Конечно, так
Может продолжаться недолго. Но даже в то время,
Когда он шествует по канцеляриям и редакциям,
По лабораториям и заводским дворам с видом человека,
С губ которого не может сорваться неправда,
Он уже вреден. Тот, кто при виде кровавого преступления
Не моргнет глазом, тем самым свидетельствует,
Что не происходит ничего особенного,
Он помогает ужасающему злодеянию выглядеть чем-то малозначительным,
Вроде дождя,
И чем-то неотвратимым, вроде дождя.
Так, уже своим молчанием
Он поддерживает злодея, однако вскоре
Он замечает, что, дабы не лишиться куска хлеба,
Нужно не только замалчивать правду,
Но и говорить ложь. Его, который решил
Не лишаться куска хлеба,
Угнетатели принимают без всякого недоброжелательства.
Нет, он не чувствует себя подкупленным.
Ему ведь ничего не дали.
У него просто ничего не отняли.
Когда на пиршестве у властителя
Лизоблюд разевает пасть
И люди видят остатки угощенья, застрявшие у него в зубах,
Его похвалы вызывают недоверие.
Но похвалы того, кто еще вчера хулил и не был зван на банкет в ознаменование победы,
Куда ценнее.
Ведь он — друг угнетенных. Они его знают.
Он-то скажет все по правде.
Он умолчит только о не стоящем слов.
И вот он говорит,
Что нет никакого угнетения.
Убийца охотней всего
Подкупает брата убитого
И заставляет его заявлять,
Что причиной смерти была черепица, случайно упавшая с крыши.
Эта нехитрая ложь
Выручает того, кто не хочет лишиться куска хлеба,
Но не слишком долго. Вскоре
Приходится вступать в жестокую драку
Со всеми, кто не хочет лишиться куска хлеба:
Готовности лгать теперь мало.
Требуются умение лгать и особая любовь
К этой работе.
Со стремлением не потерять кусок хлеба смешивается стремление
Овладеть особым искусством
Сказать несказанное
И придать таким образом
Смысл бессмысленной болтовне.
Доходит до того, что ему приходится
Восхвалять угнетателя громче всех,
Поскольку висит подозрение,
Что когда-то ранее
Он оскорбил угнетение. Итак,
Знающие правду становятся самыми страшными вралями,
И это длится до тех пор,
Пока не приходит некто уличающий его
В былой честности, в прежней порядочности,
И тогда он лишается куска хлеба.
СОВЕТЫ ХУДОЖНИКАМ КАСАТЕЛЬНО СУДЬБЫ ИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВО ВРЕМЯ БУДУЩЕЙ ВОЙНЫ
Сегодня я думал о том,
Что и вам, друзья мои, пишущие маслом и рисующие,
Да и вам, владеющие резцом,
Во время неотвратимо грядущей большой войны
Будет не до смеха.
Вы основываете свои надежды,
Без коих не создашь произведений искусства,
Главным образом на грядущих поколениях!
Поэтому поищите надежные укрытия
Для ваших полотен, рисунков и скульптур,
Созданных со столькими лишениями.
Подумайте, что однажды утром между девятью и четвертью десятого
Несколько фугасок могут превратить в пыль,
Например, все сокровища Британского музея,
Награбленные подо всеми небесами,
Стоившие столько крови и денег,
Творения погибших народов,
Ныне хранимые в одном квартале.
Как же быть с произведениями искусств?
Недостаточно надежны пароходные трюмы.
Лесные санатории и стальные сейфы банков — недостаточно надежны!
Вам нужно попробовать получить разрешение
Спрятать ваши картины в туннелях метрополитена
Или, еще лучше, в самолетных ангарах,
Вбетонированных на глубину семи этажей в землю.
Картины, написанные прямо на стенах,
Не занимают места,
А два-три натюрморта и пейзажа
Не помешают экипажам бомбардировщиков.
Разумеется, вы должны на видном месте
Прикрепить таблички с разборчивыми надписями,
Что на такой-то и такой-то глубине под таким-то и таким-то зданием
(Или же грудой камней)
Вами положено небольшое полотно,
Изображающее лицо вашей жены.
Благодаря этому грядущие поколения,
Ваши, покуда еще не рожденные утешители,
Сперва узнают, что в наше время было искусство,
И потом произведут розыски, разгребая лопатами
Мусор,
А караульные в медвежьих шкурах
Засядут на крышах небоскребов, с винтовками на коленях
(Или же с луками), высматривая врага
Или же ворону, о которой они мечтают,
Чтобы набить пустое брюхо.
По прямому приказу фюрера
Поезд, построенный для нюрнбергского партейтага,
Был назван просто и скромно: «служебный». Сие означает,
Что те, кто в нем следует, в процессе следования
Служат немецкому народу.
2
Служебный поезд —
Шедевр вагоностроения. У каждого пассажира —
Отдельные апартаменты. Широкие окна
Позволяют наблюдать немецких крестьян, вкалывающих на полях.
Если от этого зрелища вспотеешь,
Можно в кафельном кабинете
Безотлагательно принять ванну.
С помощью хитроумной системы освещения сидя, стоя и лежа
Пассажиры могут читать по ночам газеты,
Пространно сообщающие о благословенности режима.
Отдельные апартаменты
Посредством телефона связаны друг с другом
На манер известного рода танцзалов, где мужчины
Справляются по телефону у сидящих за соседними столиками дам о тарифе.
Не вставая с постели, пассажиры имеют возможность
Включить радио и послушать пространные сообщения
О ничтожности прочих режимов. Обед, по желанию,
Сервируется прямо в апартаментах, а захочется облегчиться —
В персональных выложенных мрамором сортирах
Они срут
На Германию.
Путешественник, вернувшийся из Третьей империи
И спрошенный, кто там воистину властвует, ответил:
Страх.
2
В страхе
Ученый прерывает диспут с коллегой и, побледнев,
Озирает тонкие стены своего кабинета. Учитель
Лежит в кровати, не смыкая глаз, старается понять
Темный намек, брошенный ему инспектором.
Старуха в бакалейной лавчонке
Прижимает дрожащие пальцы ко рту, чтобы удержать
Гневное слово по поводу скверной муки. В страхе
Разглядывает врач кровоподтеки своего пациента.
В страхе
Взирают родители на своих детей — не предадут ли?
Даже умирающие
Заглушают угасающий голос,
Прощаясь с родными.
3
Но и сами коричневые рубашки
Боятся каждого, чья рука не взлетает кверху,
И трепещут, когда кто-нибудь
Желает им доброго утра.
Пронзительные голоса крикливых командиров
Полны ужаса, как визг поросят,
Которых ждет нож мясника.
В чиновничьих креслах потеют от страха
Жирные зады исполнителей.
Подгоняемые страхом,
Мерзавцы вламываются в квартиры и обыскивают казематы;
Это страх
Заставляет их сжигать целые библиотеки. Так
Властвует страх не только над подвластными, но
И над властителями.
4
Почему
Так боятся они правдивого слова?
5
Казалось бы: у режима такая могучая сила —
Концлагери и камеры пыток,
Откормленные полицейские,
Запуганные или подкупленные судьи,
Картотеки и проскрипционные списки,
Доверху заполняющие огромные зданья.
Казалось бы: можно не бояться
Правдивого слова простого человека.
6
Но их Третья империя напоминает
Постройку ассирийца Тара, ту могучую крепость,
Которую, как гласит легенда, не могло взять ни одно войско,
Но которая от одного громкого слова, произнесенного внутри,
Рассыпалась в прах.
На сооруженье дворцов и стадионов
Прорва денег идет. Правительство
Подражает при этом молодому художнику,
Который голода не боится,
Лишь бы обессмертить свое имя.
Правда, голод, который не страшен правительству,
Это голод других, а точнее —
Народа.
2
Как художник,
Правительство наделено сверхъестественной силой
И все, что таят от него,
Оно знает. Оно не училось тому,
Что умеет. Оно вообще ничему
Не училось. И образованьем
Похвастать не может. Однако каким-то волшебным наитьем
Способно высказаться на любую тему и решать
Вопросы, в которых ни капли не смыслит.
3
Как известно, художник может быть глуп, однако
Быть великим художником. В этом
Правительство сходно с ним. О Рембрандте
Кто-то сказал, что, родившись без рук,
Он рисовал бы ничуть не хуже.
То же можно сказать о правительстве:
Оно, родившись без головы, правило б точно так же.
4
Удивительна находчивость
Художника. Но если послушать правительство,
Когда излагает оно положение дел, поймешь, что оно
Находчиво тоже. К экономике художник испытывает
Пренебреженье. И правительство так же ее презирает
Конечно,
У него богатые покровители. И как всякий художник,
Оно живет тем,
Что берет в долг.
Фюрер заверяет, что Третья империя
Просуществует тридцать тысяч лет. Это
Не должно вызывать у высших инстанций никакого сомнения. Сомнение
Высших инстанций вызывает лишь то,
Просуществует ли Третья империя следующую зиму.
2
Фюрер заверяет, что наступающая война
Будет выиграна. Это
Не должно вызывать у высших инстанций никакого сомнения. Войну выиграет тот,
У кого больше сырья, больше пищевых продуктов
И самые стойкие солдаты.
Итак, если все солдаты залезут в танки
И просидят там достаточно долго,
А их жены и дети будут жрать репу
И дедушка Штильке усердно выскребет олово из помойного бака,
Наступающая война, конечно, будет выиграна.
3
Следующую мировую войну мы выиграем,
Если соберем достаточно утиля. Это
Не должно вызывать у высших инстанций никаких сомнений. Сомнение вызывает лишь го,
Смогут ли, например, провода,
Если их делать из алюминия, вместо меди,
Служить достаточно долго. Фюрер заверяет,
Что они прослужат тридцать тысяч лет.
Когда министр пропаганды
Захотел запретить народу критиковать правительство, прежде всего он
Запретил театральную критику. Режим
Очень любит театр. Если режим
Кое-чего достиг, то это главным образом в области театра.
Виртуозному применению прожекторов
Он обязан не менее,
Чем виртуозному применению резиновых дубинок.
Его гала-представления
Радио передает по всей империи.
В трех колоссальных фильмах
(В последнем — восемь тысяч метров)
Главный исполнитель играл фюрера.
Чтобы укрепить в народе любовь к театру,
Посещение зрелищ проводится принудительно.
Ежегодно первого мая,
Когда первый актер империи
Играет роль бывшего рабочего,
Зрителям за то, что они смотрят, даже платят — по две марки
На рыло. Дирекция не щадит затрат на торжественный спектакль,
Проводимый вблизи Байрейта, под названием:
ИМПЕРСКИЙ ПАРТЕЙТАГ.
Сам канцлер выступает здесь в качестве шута
И поет дважды в день знаменитую арию:
«НЕ ЗАДАВАЙ ВОПРОСОВ».
Ясно, что такие дорогостоящие церемонии
Должны охраняться от критики.
Хорошо бы выглядел режим,
Если бы каждый имел право критиковать:
Дескать, руководитель гитлеровской молодежи Бальдур
Слишком ярко нарумянен,
А министр пропаганды настолько заврался, что
Ему уже ни в чем не верят, не верят даже,
Что у него искривленная ступня. Вообще должно быть
Решительно запрещено высказываться вслух об этом балагане
И чтобы не смели говорить, что исполняется,
Кто финансирует спектакль и
Кто играет главную роль.
Не вбивай в стенку гвоздя,
Брось пиджак просто на стол.
Стоит ли устраиваться на три дня?
Завтра ты вернешься домой.
Незачем поливать саженцы.
Стоит ли выращивать новое дерево?
Оно еще не успеет достигнуть вот этой ступеньки,
Как ты уже с радостью уедешь отсюда.
Нахлобучь шляпу на глаза, когда мимо проходят люди.
Стоит ли долбить чужую грамматику?
Весть, зовущая домой,
Дойдет до тебя на родном языке.
Подобно тому как побелка сыплется с потолка
(Сама по себе, без всякого вмешательства!),
Так рассыплется трухой ограда насилия,
Ныне преграждающая путь справедливости.
2
Видишь гвоздь — это ты вбил его в стенку!
Когда же теперь ты домой вернешься?
Хочешь знать, что ты в глубине души думаешь?
День за днем
Ты трудишься ради освобождения,
Ты сидишь в каморке и пишешь.
Хочешь знать, веришь ли ты в свой труд?
Посмотри на каштановое деревцо в углу двора,
Которое ты поливаешь водой из большого кувшина.
Я вырос в богатой семье.
Мои родители
Нацепляли на меня воротнички, растили меня,
Приучая к тому, что вокруг должна быть прислуга.
Учили искусству повелевать. Однако
Когда я стал взрослым и огляделся вокруг,
Не понравились мне люди моего класса,
Не понравилось мне повелевать и иметь прислугу.
И я покинул свой класс и встал
В ряды неимущих.
Так
Взрастили они предателя, они его обучили
Всем своим хитростям, он же
Выдал их с головой врагу.
Да, я выбалтываю их тайны. Я живу среди народа,
И я объясняю народу
Все их обманы, все их намеренья,
Ибо
Я посвящен в их тайны.
Они подкупили попов, и попы говорят по-латыни,
А я перевожу эти речи с латыни на простой язык, и тогда
Они оказываются шарлатанством.
Я сбрасываю с возвышения
Весы их правосудия и показываю всем
Фальшивые картонные гири. А их соглядатаи им доносят,
Что я сижу в кругу обворованных и вместе с ними
Обсуждаю планы восстания.
Они мне грозили, они отняли у меня все,
Что я заработал трудом. Но я не исправился.
И тогда они стали травить меня, но
У меня были в руках документы,
Обличавшие их заговор
Против народа. Тогда они
Послали мне вслед тайную грамоту, в коей
Я обвиняюсь в низменном образе мыслей, то бишь
В образе мыслей униженных.
Куда бы я ни приехал, всюду я заклеймен
В глазах имущих, но неимущие
Читают тайную грамоту
И дают мне убежище. Тебя, говорят бедняки,
Тебя изгнали
По веским причинам.
Размышляя, как я слышал, про ад,
Мой брат Шелли решил, что это место
Похоже приблизительно на город Лондон. Я,
Живущий не в Лондоне, но в Лос-Анджелесе,
Размышляя про ад, нахожу, что еще больше
Он должен походить на Лос-Анджелес.
И в аду,
Несомненно, есть такие же пышные сады
С цветами размером с дерево, правда, вянущими
Мгновенно, если их не полить
Весьма дорогой водой. И фруктовые рынки
С завалами плодов, впрочем,
Лишенных запаха и вкуса. И бесконечные
Колонны автомобилей, которые
Легче своих же теней, быстрее
Глупых мыслей — сверкающие лимузины,
А в них розовые люди, пришедшие из ниоткуда, едущие в никуда
И дома, построенные для счастливых и поэтому
Пустые, даже когда заселены.
И в аду не все дома уродливы.
Но страх быть выброшенным на улицу
Снедает обитателей вилл не меньше,
Чем обитателей бараков.
Дела в этом городе таковы:
Входя, я называю фамилию и предъявляю
Бумаги, ее подтверждающие, с печатями,
Которые невозможно подделать.
Говоря что-либо, я привожу свидетелей, чья правдивость
Удостоверена документально.
Безмолвствуя, придаю лицу
Выражение пустоты, чтобы было ясно,
Что я ни о чем не думаю.
Итак,
Я не позволю никому попросту доверять мне.
Любое доверие я отвергаю.
Так я поступаю, зная, что дела в этом городе таковы, что
Делают доверие невозможным.
Все-таки временами,
Когда я огорчен или отвлечен,
Случается, что меня застигают врасплох
Вопросами: не обманщик ли я, не соврал ли я,
Не таю ли чего-нибудь?
И тогда я по-прежнему теряюсь,
Говорю неуверенно и забываю
Все, что свидетельствует в мою пользу,
И вместо этого испытываю стыд.
Финские рабочие
Дали ему постель и письменный стол,
Писатели Советского Союза посадили его на корабль,
Еврейский бельевщик из Лос-Анджелеса
Прислал ему костюм: враг живодеров
Обрел друзей.
Снова и снова,
Рыская по вашим городам
В поисках пропитания,
Я слышу:
— Покажи, что в тебе есть!
Карты на стол!
Выложи товар!
Воодушеви нас речами!
Расскажи о нашем величье!
Разгадай наши тайные желания!
Укажи выход, приноси пользу!
Выложи товар!
Стань в наши ряды,
Дабы возвышаться над нами.
Докажи, что ты один из нас,
И мы назовем тебя Лучшим.
Мы хорошо заплатим, у нас имеются средства!
Никто, кроме нас, не способен на это.
Выложи товар!
Помни — наши великие пророки
Пророчат пророчества, угодные нам!
Властвуй, обслуживая нас!
Существуй, обеспечивая наше существование!
Действуй с нами заодно, мы поделим добычу!
Выложи товар! Будь с нами честен!
Выложи свой товар!
Когда я гляжу на ваши протухшие лица,
У меня пропадает аппетит.
Родной мой город, каким я его найду?
Вслед за стаями бомбардировщиков
Я возвращаюсь домой.
Где же он? Там, где вздымаются
Исполинские горные хребты дыма.
Там, в этом море огня,
Город мой.
Родной мой город, как он встретит меня?
Впереди меня летят бомбардировщики. Эскадрильи смерти
Вам возвещают мой приход. Языки огня
Предшествуют возвращению сына.
В Лос-Анджелесе перед судьей, экзаменовавшим людей,
Которые хотели получить гражданство Соединенных Штатов,
Предстал содержащий ресторан итальянец. После серьезной подготовки,
К сожалению, затрудненной для него незнанием государственного языка,
Он ответил на экзаменационный вопрос:
«Что гласит восьмая поправка к Конституции?» — неуверенно:
«Тысяча четыреста девяносто два». Как и предписывает
Закон о том, что желающие стать гражданами должны знать
Государственный язык, ему было отказано. Через три месяца,
Проведенных в дальнейших занятиях,
Правда, все еще затрудненных незнанием государственного языка,
Он пришел снова, и на этот раз ему был предложен вопрос:
«Какой генерал победил в гражданской войне?»
Он ответил:
«Тысяча четыреста девяносто два» (это было сказано громко и приветливо).
Отосланный вновь и придя в третий раз, он ответил
Па третий вопрос: «На сколько лет избирается президент?» —
снова: «Тысяча четыреста девяносто два». И вот
Оудья, которому этот человек понравился, понял,
что он никогда не сможет изучить государственный язык, справился,
Как ему живется, и узнал, что он тяжело работает, вследствие чего
При четвертом заходе судья предложил ему вопрос:
«Когда
Была открыта Америка?» — и на основании его совершенно правильного ответа:
«Тысяча четыреста девяносто два», — предоставил ему гражданство.
Благодаря моим литературным трудам
Я обрел несколько сторожей-добровольцев.
Они за мною следят в этом городе купли-продажи.
Дорогие дома и дома в экзотическом стиле —
Не для меня. Некоторых людей
Я могу видеть, только представив
Доказательство, что у меня к ним дело.
Пригласить их к своему столу
Мне запрещено. Когда я осмелился
Заговорить о покупке изящного стола,
Мне в ответ рассмеялись в лицо. Если б мне взбрело
Купить пару брюк — я бы, наверно, услышал;
Тебе, что ли, мало одной?
Так следят за мною они в этом городе,
Чтобы право иметь сказать:
Нам известен один неподкупный.
Я, конечно, знаю: единственно по счастливой случайности
Я пережил стольких друзей. Но прошлой ночью во сне
Я слышал, как эти друзья говорили про меня: «Выживают сильнейшие».
И я ненавидел себя.
Все меняется. Вздох последний
Может стать твоим новым рождением.
Но что свершилось — свершилось. Воду,
Которой ты разбавляешь вино, никогда
Из вина ты не выплеснешь.
Что свершилось — свершилось. Воду,
Которой ты разбавляешь вино, никогда
Из вина ты не выплеснешь. Все же
Все меняется. Вздох последний
Может стать твоим новым рождением.
По слухам, в высших кругах поговаривают о том,
Что вторая мировая война с точки зрения нравственной
Ниже высокого уровня первой. Вермахт
Будто бы сожалеет о методах, применяемых частями CG
При истреблении некоторых народов. Промышленные магнаты Рура
Будто бы осуждают кровавые облавы,
Обеспечившие их заводы и шахты рабами.
А интеллигенция, говорят, возмущена
Как фактом применения рабского труда капиталистами,
Так и недостойным обращением с рабами.
И даже епископы,
Как утверждают, не согласны с таким методом ведения войны,
Короче,
Повсюду царит ощущение, что нацисты
Оказывают — увы! — медвежью услугу стране
И что войны,
Которые сами по себе, конечно, необходимы,
Из-за недопустимой
И едва ли не бесчеловечной формы ведения этой войны
На долгое время дискредитированы.
Ранним утром, задолго до петухов,
Разбудил меня свист, и я подошел к окошку.
На моей вишне — сад еще тонул в сумерках —
Сидел молодой человек в латаных штанах
И весело рвал мои ягоды. Увидев меня,
Он мне кивнул головой, обеими руками
Срывая вишни с ветвей и набивая ими карманы.
Когда я снова улегся в постель, я еще долго слышал,
Как он насвистывал свою залихватскую песенку.
Весна пришла. Ласковые ветры
Освобождают шхеры от зимнего льда.
Народы севера трепеща ожидают
Военный флот маляра.
II
Из библиотечных зал
Выходят мясники.
Матери прижимают к себе детей
И растерянно вглядываются в небо —
Нет ли там научных изобретений.
III
Конструкторы горбятся
Над чертежами:
Одна неверная цифра, и вражеские города
Останутся целыми.
IV
Туман застилает
Дорогу,
Тополя,
Хутора
И артиллерию.
V
Я нахожусь на островке Лидингё,
Но недавно ночью
У меня был кошмар, и мне приснилось,
Что я попал в какой-то город
И обнаружил, что уличные таблички —
Немецкие. Обливаясь потом,
Я проснулся, и с облегчением
Увидел за окном черную от ночи сосну, и понял:
Я на чужбине.
VI
Мой юный сын спрашивает меня, учить ли ему математику.
Зачем, хотелось мне сказать. То, что два ломтя хлеба больше одного, ты доймешь и так.
Мой юный сын спрашивает меня, учить ли ему французский.
Зачем, хотелось мне сказать. Это государство гибнет,
И, если ты схватишься за живот и застонешь,
Тебя поймут и так.
Мой юный сын спрашивает меня, учить ли ему историю.
Зачем, хотелось мне сказать. Учись не подымать
Голову над землей,
И, может быть, уцелеешь.
Да, говорю я. Учи математику,
Учи французский, учи историю!
VII
У выбеленной стены
Стоит солдатский сундучок с рукописями.
На нем курительный прибор с медными пепельницами.
Над ним висит китайский холст с изображением Сомневающегося.
А также маски. И рядом с кроватью
Маленький шестиламповый приемник.
С утра
Я включаю его и слышу
Победные реляции моих врагов.
VIII
Убегая от своих земляков,
Я теперь добрался до Финляндии. Друзья,
Вчера еще неведомые, поставили две кровати
В чистой комнате. Из громкоговорителя
Слышатся победные реляции подонков. С любопытством
Разглядываю я карту этой части света. Высоко вверху в Лапландии
Я вижу еще дверцу
В Северный Ледовитый океан.
