Когда изгнали меня на чужбину,
В газетах маляра писали они,
Что все оттого, мол, что в некоем стихотворенье
Я надругался над солдатом минувшей войны.
Действительно, в предпоследний год той войны,
Когда тогдашний режим, чтоб свое пораженье отсрочить,
Снова бросал в огонь
Рядом со стариками и семнадцатилетними
Инвалидов, расстрелянных трижды,
Я описал в одном стихотворенье,
Как выкопан был из земли убитый солдат
И под восторженные вопли убийц и завзятых лгунов
Под конвоем был снова доставлен к переднему краю.
Теперь, когда они вновь мировую готовят бойню,
Решив превзойти преступленья той, предыдущей, —
Они убивают таких, как я, или их изгоняют заране,
Как предавших
Сговоры их.
Семь недель в своей жизни был я богат.
На доходы от пьесы купил я
Дом с большим садом. К нему я приглядывался
Дольше, чем жил в нем. В разное время дня,
А также и ночью я, бывало, прохаживался мимо, чтоб увидеть,
Как в предрассветную пору деревья склоняются над лужайками,
Как с утра под дождем зеленеет пруд, подернутый ряской,
Чтоб посмотреть на живую изгородь при ярком полуденном солнпе
Или — когда отзвонят к вечерне — на заросли белого рододендрона.
Я поселился в том доме с друзьями. Моя машина
Стояла под соснами.
Мы огляделись и не нашли в саду такого места,
С которого он просматривался бы весь до конца —
Склоны, поросшие травой, и деревья
Заслоняли изгородь.
Дом был тоже красив. Пологая, с резными перилами лестница,
Искусно сработанная из древесины благородных пород.
В белых комнатах потолки, отделанные деревянными панелями.
Железные печи изящной формы были украшены литыми изображениями
Работающих крестьян. В прохладный вестибюль
С дубовыми столами и скамьями
Вели массивные двери. Их медные ручки
Были не из лучших, и гладкие каменные плиты, окружавшие дом,
Осели под тяжестью проходивших по ним
Прежних хозяев. Какая благородная соразмерность!
Любая комната не похожа на другую, и любая
Лучше другой! А как менялся их облик в разное время дня!
Как он менялся в разное время года (несомненно, восхитительное зрелище),
Этого мы не увидели, так как
После семи недель богатой жизни
Мы бросили нашу собственность и вскоре
Бежали за границу.
Когда борцы с бесправием
Показывают свои раны и увечья,
Неистовствуют те, кто пребывал в безопасности.
2
На что вы жалуетесь? — раздраженно спрашивают они. —
Вы сражались с бесправием, и оно
Вас победило. Поэтому молчите!
3
Тот, кто борется, они говорят, должен быть готов к потерял!,
Кто в драку лезет, подвергает себя опасности.
Кто прибегает к насилью,
Не должен обвинять насилье.
4
Ах, друзья из укрытья,
Зачем вы злитесь? Неужто мы,
Враги бесправья, — ваши враги?
Ведь оттого, что мы побеждены,
Не обратилось в справедливость бесправие.
5
А пораженья наши говорят
О том лишь, что нас было
Слишком мало.
Мы, те, кто против подлости восстал,
От тех, кто наблюдал со стороны,
Ждем, чтобы им хотя бы стало стыдно.
Сладкий вкус собственности я почувствовал хорошо, и я рад,
Что.я его почувствовал. Гулять в своем парке, принимать гостей,
Обсуждать строительные планы, как это делали до меня
Другие люди моей профессии, — все это
Мне нравилось, в чем и признаюсь. Но семи недель
С меня хватило. Я ушел без сожаления или почти без сожаления.
Когда я это писал, мне уже было трудно себя вспомнить. Ныне,
Спрашивая себя, был ли бы я готов много лгать
Ради того, чтобы сохранить эту собственность,
Я знаю: много — нет. Поэтому я думаю —
Ничего плохого не было в том, что я владел собственностью.
Это было немало, но есть
Нечто большее.
Радостно выходить по утрам
Со свежеисписанными листами.
Наборщик ждет тебя, ты спешишь через шумный рынок,
Где торгуют мясом и рукомеслом;
Ты продаешь слова.
Шофер ехал быстро.
Он не успел позавтракать.
Он рисковал на поворотах.
Он входит в дверь торопливо:
Тот, за кем он приехал,
Уже в пути.
Там говорит тот, кого никто не слушает:
Он говорит слишком громко.
Он повторяется.
Он говорит неверно.
Его никто не поправит.
Когда-то давно я учился
Шоферскому делу, и, бывало, инструктор приказывал мне
Закурить сигару, и стоило ей —
В какой-нибудь уличной пробке или на крутом повороте —
Погаснуть, он меня гнал от руля. А еще
Он рассказывал мне во время езды анекдоты, и если,
Целиком поглощенный рулем, я не смеялся, он у меня
Руль отбирал. «Мне становится не по себе, — говорил он, —
Мне, пассажиру, тревожно, если я вижу,
Что водитель так поглощен
Процессом вожденья».
С тех пор, когда я работаю,
Я стараюсь не слишком углубляться в работу.
Я поглядываю по сторонам,
А то и совсем прерываю работу, чтобы чуть-чуть поболтать.
Ездить со скоростью большей, чем та, при которой я в силах курить,
Я отвык. Я думаю
О пассажирах.
Если камень говорит, что он хочет упасть на землю,
Когда в воздух его швыряешь, —
Верь ему.
Если вода говорит, что вымокнешь ты,
В воду войдя, —
Верь ей.
Если пишет тебе подруга о том, что хочет приехать, —
Не верь ей. В этих вопросах
Не участвуют силы природы.
Я подумал: в далекие годы, когда
Развалится дом, где я проживаю,
И сгниют корабли, на которых я плавал,
Люди имя мое назовут
Вместе с другими.
2
Потому ли, что я славил полезное, то,
Что в мои времена не считалось высоким,
Потому ли, что с религией бился,
Потому ли, что с угнетеньем боролся, или
Еще по какой причине.
3
Потому ли, что я был за людей, и на них
Полагался, и чтил их высоко,
Потому ли, что сочинял стихи и любил свой язык,
Что учил их активности или
Еще по какой причине.
4
Вот почему я подумал, что имя мое
Назовут, на гранитной плите
Начертают, из книг
Возьмут его в новые книги.
5
Но сегодня
Я согласен — пусть оно будет забыто.
Зачем
Спрашивать о пекаре, если вдоволь хлеба?
Зачем
Восхвалять уже растаявший снег,
Если скоро выпадет новый?
Зачем
Нужно людям прошедшее, если у них
Есть будущее?
6
Голая и неприкрашенная,
Она не робея подступает к тебе, потому что уверена
В своей полезности.
Ее не смущает,
Что с нею ты некогда был знаком, ей довольно того,
Что ты ее позабыл.
Она говорит с грубой прямотой,
Как подобает великим. Без околичностей,
Без предисловий —
Она пред тобой возникает, ожидая внимания,
Ибо полезна.
Ее слушатели — нищета и нужда, которым ждать недосуг.
Холод и голод следят
За вниманьем слушателей. Малейшее невниманье
Обрекает на гибель.
Но хоть и властно она выступает,
Все ж признаёт, что без слушателей она ничто.
Если б они ее не принимали, она бы не знала,
Куда ей идти и где оставаться.
Их не уча и у них не учась, у них, своих слушателей,
Которые еще вчера коснели в невежестве,
Она бы мгновенно утратила всякую силу, сошла бы на нет.
Бедные одноклассники в худых пальтишках
Приходили на первый урок с опозданьем,
Потому что матери заставляли их разносить молоко и газеты.
Педагоги
Им записывали выговоры в журнал.
Пакетиков с завтраком у них не было. На переменах
Они уроки готовили в уборной.
Это запрещалось. Перемена
Существует для отдыха и еды.
Когда они не знали значения «пи»,
Педагоги спрашивали: «Почему бы
Тебе не остаться в той грязи, из которой ты вышел?»
Про это они знали.
Бедным одноклассникам из предместья
Маячили мелкие должности на государственной службе,
Потому они и долбили
В поте лица
Параграфы из захватанных учебников,
Учились подлипать к учителям
И презирать своих матерей.
Мелкие должности бедных одноклассников из предместья
Лежали в земле. Их конторские табуреты
Были без сидений. Их надежды
Были корнями коротких растений. Какого черта
Их заставляли зубрить
Греческие глаголы, походы Цезаря,
Свойства серы, значение «пи»?
В братских могилах Фландрии, для которых они предназначены,
Что им нужно было еще,
Кроме небольшого количества извести?
Проезжая в удобной машине,
Мы заметили в сумерках, под проливным дождем
Человека в лохмотьях на грязной обочине,
Который махал нам рукой, чтобы мы его взяли,
И низко кланялся.
Над нами была крыша, и было еще место, и мы ехали мимо.
И услышали все мой неприязненный голос: «Нет,
Мы не можем взять никого».
Мы проехали путь, равный, возможно, дневному пешему переходу,
Когда я вдруг содрогнулся от сказанных мною слов.
От моего поступка и от всего
Этого мира.
Говорить не будут: «Когда орешник на ветру трепетал»,
А скажут: «Когда маляр над рабочими измывался».
Говорить не будут; «Когда мальчишка прыгучие камешки в реку швырял»,
А скажут: «Когда готовились большие войны».
Говорить не будут: «Когда женщина вошла в комнату»,
А скажут; «Когда правители великих держав объединились против рабочих».
Говорить не будут: «Были мрачные времена».
Но скажут: «Почему их поэты молчали?»
Каждый раз, когда нам казалось,
Что ответ на вопрос найден,
Один из нас дергал за шнурок:
Висевший на стене свернутый в рулон китайский экран, падая,
Раскрывался, и с него смотрел на нас человек
С выражением сомненья на лице.
«Я — Сомневающийся, —
Говорил он нам. — Я сомневаюсь в том, что
Работа, которая съела у вас столько дней,
Вам удалась. В том, что сказанное вами,
Будь оно хуже сказано, само по себе могло бы
Кого-нибудь заинтересовать. Но также и в том,
Хорошо ли вы это сказали, не положились ли только на
Силу правды сказанного вами.
В том, что вы выразились ясно и однозначно, — если вас не так поймут —
Ваша вина. Но это может быть и однозначно, настолько, что
Противоречия предмета исчезли — не слишком ли однозначно?
Тогда то, что вы говорите, не годится, ваш труд оказался безжизненным.
Находитесь ли вы действительно в потоке событий? Согласны ли
Со всем, что будет? А будете ли вы? Кто вы? К кому
Вы обращаетесь? Кому будет полезно то, что вы говорите? И кстати:
Насколько это трезво? Можно ли это перечесть утром на свежую голову?
Связано ли это с тем, что реально есть?
Использованы ли идеи, высказанные до вас, или,
По крайней мере, опровергнуты? Все ли доказано?
Чем — опытом? Каким? Но прежде всего —
Каждый раз и прежде всего: как надо действовать,
Если поверить тому, что вы говорите? Прежде всего:
Как надо действовать?»
Задумчиво и с любопытством смотрели мы на Сомневающегося,
Синего человека на экране, смотрели друг на друга и
Начинали работу сначала.
Мы обнимаемся.
Я возьмусь за богатую тему,
Ты — за скудную.
Короткое объятие.
Тебя ожидает трапеза,
За мной — шпики.
Мы разговариваем о погоде и о нашей
Давней дружбе. О чем-либо другом
Было бы слишком горько.
Хвала сомнению! Приветствуйте
Радостно и с уважением того,
Кто проверяет каждое ваше слово, как подозрительную банкноту.
Будьте мудрыми и не считайте
Ваше слово непогрешимым.
Читайте историю, и вы узнаете,
Как непобедимые армии спасались паническим бегством.
Любые неприступные крепости
Однажды берутся приступом. И хотя
Отплывавшая Великая Армада была неисчислима,
Вернувшиеся корабли
Было легко сосчитать.
Настал день, и человек одолел
Неодолимую горную вершину,
И корабль достиг берегов
Безбрежного океана.
Как прекрасно недоверчивое покачиванье головой
По поводу бесспорных истин!
Хвала врачу и его храброму вторжению
В болезнь, почитаемую безнадежной!
Но прекраснейший вид сомнения — это
Когда отчаявшиеся и ослабевшие
Вновь подымают головы, перестав верить
В несокрушимую силу своих угнетателей!
Сколь нелегок был путь к этому выводу!
Скольких стоил он жертв!
Как трудно было увидеть,
Что это именно так и никак не иначе!
Однажды, вздохнув облегченно, вписал человек свой закон в Книгу Знаний.
Уже долго он значится в ней, и многие поколенья
Живут, признавая его как вечную мудрость
И презирают тех, кто ему не обучен.
Но может случиться, что новый опыт
Когда-нибудь возбудит недоверье к закону.
Возникнет сомнение! И вот однажды
Другой человек, все продумав и взвесив,
Вычеркнет из Книги Знаний старый закон.
Погоняемый грубыми окриками, выстукиваемый
Бородатыми врачами на предмет определения
Его годности для казармы и фабрики, надзираемый
Блюстителями порядка со значками и бляхами, наставляемый
Велеречивыми попами, которые вколачивают ему в голову
Книгу, сочиненную самим господом богом, поучаемый
Раздражительными педантами, —
Стоит бедняк и слышит,
Что наш мир есть лучший из миров и что дыра
В крыше его лачуги богом самим предусмотрена.
Конечно, ему нелегко
Этот мир подвергать сомнению.
Обливается потом рабочий, строящий дом, в котором не он будет жить,
Но ведь ишачит и обливается потом и тот, кто строит дом для себя.
Сколько их, благонадежных, никогда сомненья не ведавших!
Их пищеваренье великолепно, непогрешимы их взгляды.
Фактам не верят они, верят одним лишь себе. Коль на то уж пошло,
Сами факты должны им верить. Их терпенье к себе
Безгранично. И убедительнейший аргумент
Встречают они с тупой подозрительностью стукача.
Благонадежным, которые никогда не сомневаются,
Противостоят размышляющие, которые никогда не действуют.
Они сомневаются не для того, чтобы к решенью прийти, а
Для того, чтоб от него уклониться. Головы им
Затем лишь нужны, чтоб покачивать ими. С озабоченной миной
Предупреждают они пассажиров тонущих лайнеров
О том, сколь опасна вода Под топором убийцы
Их занимает вопрос: а он разве не человек?
Под нос себе бормоча, что предмет еще мало изучен,
Они отправляются спать. Вся их деятельность состоит
В том, что они колеблются. Их любимая фраза;
Выводы делать рано.
Итак, хвалу воздавая сомнению,
Не превращайте его в самоцель —
Так недалеко и до отчаянья!
Чем поможет способность к сомненью тому,
Кто решенья принять не способен!
Тот, кто довольствуется немногими основаниями,
Действуя, может ошибиться;
Но кто нуждается в слишком многих,
Тот в минуту опасности бездействует вовсе.
Ты, коль скоро ты вождь, не забывай:
Ты им стал потому, что ты сомневался в вождях!
Так признай и за ведомыми
Право на сомнение!
Спасение в забывчивости!
Как иначе
Ушел бы сын от матери, его вскормившей,
Передавшей ему свою силу,
А теперь мешающей ему себя испытать?
Как иначе
Ученик покинул бы учителя,
Передавшего ему знания?
Ведь когда знания переданы,
Ученик должен выходить на свою дорогу.
В старый дом
Въезжают новые жильцы.
Если бы там оставались строители,
Места для всех не хватило бы.
Печка греет. О печнике
Не вспоминают. Пахарь
Не признает свой каравай.
Как мог бы человек вставать с постели утром,
Если бы не стирающая все следы ночь?
Как мог бы шестикратно сбитый с ног
Встать в седьмой раз,
Чтобы перепахать каменистую землю,
Чтобы взлететь в грозные небеса?
Я стоял на холме и оттуда увидел приближение Старого, но
оно выступало в обличии Нового.
Оно выползало, опираясь на новые костыли, никем не виданные
доселе, и смердело новым гнилостным духом, никому не ведомым
до сих пор.
Камень волокли как самое новейшее изобретение, а разбойный рев
горилл, молотящих себя кулаками в грудную клетку, выдавался
за последнее слово в музыке.
Там и тут виднелись отверстые могилы, которые опустели, в то
время как Новое продвигалось к столице.
Повсюду было немало таких, от чьего вида делалбсь жутко, и
они кричали: «Вот приближается Новое, будьте новы, как мы!»
И кто слушал, слышал только сплошной их вопль, но кто еще и
смотрел, тот мог увидеть и тех, которые не кричали.
Так двигалось Старое, наряженное под Новое, но в своем триум-
фальном шествии оно влекло и Новое за собой, но это Новое было
представлено как Старое.
Новое шло в оковах и в отрепье, которое все-таки не могло скрыть
цветущую плоть.
Шествие двигалось ночью, но небо пылало от пожаров, что и было
признано утренней зарей. И вопли: «Это идет Новое, это все но-
во, поприветствуйте Новое, будьте новы, как мы!» — звучали бы
еще более отчетливо, если бы их не перекрывала орудийная
канонада.
Проповедуют довольство жизнью.
Те, что получают мзду, взимаемую с нас,
Требуют жертвенной готовности.
Нажравшиеся досыта обращаются к голодным с речами
О грядущих великих временах.
Те, что толкают страну в пропасть,
Объявляют управление государством
Недоступным разумению простого человека.
Совершенно различны по своей природе.
Но их мир и их война —
Все равно что ветер и буря.
Война возникает из их мира,
Как ребенок из чрева матери.
Она несет на себе
Черты наследственного сходства.
Их война уничтожает все,
Что не успел уничтожить их мир.
Образец народной общности.
Чтоб узнать, так ли это,
Нужно заглянуть
На воинскую кухню.
Все сердца должны быть воспламенены
Общим чувством,
Но в котлы заложен
Разный харч.
В Советской армии это точно было так. Когда мы были в лагерях в КВИРТУ нас кормили по солдатскому пайку. Помои. Но перед присягой накормили по курсантскому. Нормальная еда.
Гаутама Будда говорил
О колесе алчбы,
К которому мы прикованы, и учил
Отринуть все вожделения и таким образом,
Избавившись от желаний, войти в Ничто, называемое им Нирваной.
Однажды ученики спросили его:
— Каково это Ничто, Учитель? Мы все стремимся
Отринуть, как ты призываешь, вожделения, но скажи нам,
Это Ничто, куда мы вступим,
Примерно то же, что Единосущность со всем Сотворенным,
Когда бездумно лежишь в воде в полдень,
Почти не ощущая собственного тела, лениво лежишь в воде или проваливаешься в сон,
Машинально натягивая одеяло, утопаешь во сне?
Так же ли прекрасно твое Ничто, доброе Ничто,
Или твое Ничто — это обыкновенное Ничто,
Холодное, пустое и бессмысленное? —
Будда долго молчал, потом небрежно бросил:
— На ваш вопрос нет ответа. —
Но вечером, когда ученики ушли,
Будда все еще сидел под хлебным деревом
И рассказывал другим ученикам, тем, кто не задавал вопросов,
Такую притчу:
— Недавно я видел дом. Он горел. Крышу
— Лизало пламя. Я подошел и заметил,
Что в доме еще были люди. Я вошел и крикнул.
Что крыша горит, призывая тем самым
Выходить поскорее. Но люди,
Казалось, не торопились. Один из них,
Хотя его брови уже дымились, расспрашивал,
Как там на улице, не идет ли дождь,
Нет ли ветра, найдется ли там другой дом,
И еще в том же роде. Я ушел,
Не отвечая. «Такой человек сгорит, задавая вопросы», —
Подумал я.
В самом деле, друзья,
Тем, кому земля под ногами еще не так горяча,
Чтобы они были готовы
Обменять ее на любую другую, тем советовать нечего.
Так сказал Гаутама Будда.
.
Память товарища Ленина чествуют всюду.
Созданы бюсты его и портреты.
Имя его дают городам и детям.
На всех языках звучат о Ленине речи.
Чтобы почтить его память,
На демонстрации и на собранья
Люди идут от Шанхая и до Чикаго.
Но я расскажу вам о том,
Как Ленина чтят в Куян-Булаке,
В небольшом селенье Южного Туркестана,
Простые ткачи ковров.
Собираются вечером двадцать ткачей
Возле убогого станка, дрожа в ознобе.
Бродит кругом лихорадка; станция железной дороги
Забита гудящей злой мошкарой,
Которая плотной тучей
Поднимается над болотом
За старым верблюжьим кладбищем.
Но на этот раз железная дорога,
Которая обычно дважды в месяц
Приносит в селенье дым и воду,
Принесла такое известье:
Приближается
День памяти товарища Ленина.
И решили люди Куян-Булака —
Бедные люди, ткачи простые,
Что товарищу Ленину нужно поставить
В их селенье гипсовый бюст.
И вот теперь, когда собраны деньги,
Ткачи стоят, трясутся в ознобе
И отдают дрожащими от лихорадки руками
Свои трудовые копейки.
А красноармеец Степа Гамалев,
Человек с заботливым сердцем и точным глазом,
Видит, с какой готовностью люди
Ленина чтят, и рад Гамалев.
Но видит он также,
Как бьет лихорадка людей,
И вдруг предложение вносит:
На деньги, что собраны на покупку бюста,
Купить керосин и вылить в болото,
Там, за верблюжьим кладбищем;
Ведь оттуда летит мошкара,
Порождая болезнь.
Победа над лихорадкой в Куян-Булаке —
Лучшая наша почесть
Умершему,
Но незабвенному
Товарищу Ленину.
Так и решили. В день памяти Ленина
Керосином наполнили старые ведра,
Пошли всем селеньем к болоту —
И болото залили.
Так, Ленина чествуя, о своем позаботились благе,
А заботясь о благе своем, Ленину почесть воздали
И Ленина поняли.
2
А вот что было дальше. В тот самый вечер,
Когда в болото
Был вылит керосин,
Собрание в селенье состоялось.
Поднялся человек и предложил,
Чтоб учредили памятную доску
На станции Куян-Булак и чтобы записали
На той доске подробно,
Как план был изменен и как решили
Купить не бюст, а тонну керосина,
Убившего болезнь.
И всё — в честь Ленина.