Начинаю подборку Кавафиса. Его стихи поразили меня когда появились в Иностранке(кажется, в конце 60-х). И посейчас считаю его великим поэтом. В чём не оригинален.
Стихи беру с сайта library.ferghana.ru/kavafis/main.htm
В частности, там представлены разные переводы. Для каждого стиха буду приводить все, мне нравящиеся.
А мне казалось,
что свободен я –
В своей судьбе,
в захламленном жилище
На верхнем черепичном этаже…
И вот, пока я жил неторопливо,
Вокруг меня
воздвигли эти стены,
Слепые стены мрака и забвенья…
Я шума стройки так и не услышал
И суеты ни разу не заметил.
Беспечный и глухой –
я упивался
Своим покоем, творчеством, свободой!..
И лишь теперь
в своем колодце душном –
Надежно отгороженный от мира –
Я проклял
то доверчивое время,
Которое возвысило меня.
Бездумно и без капли сожаленья
гигантские вокруг меня воздвигли стены.
И вот теперь терзаюсь в заточенье,
подавленный ужасной переменой
судьбы, которая меня к свершениям звала.
Как мог я наслаждаться тишиною мнимой,
как не заметил стену, что росла!
От мира отгорожен я неслышно и незримо.
Безжалостно, безучастно, без совести и стыда
воздвигли вокруг меня глухонемые стены.
Я замурован в них. Как я попал сюда?
Разуму в толк не взять случившейся перемены.
Я мог еще сделать многое: кровь еще горяча.
Но я проморгал строительство. Видимо, мне затмило,
и я не заметил кладки, растущего кирпича.
Исподволь, но бесповоротно я отлучен от мира.
В этих сумрачных комнатах обретаясь давным-давно,
я все время пытаюсь найти хоть одно окно,
чтоб отворить его. Луч, проникший со стороны, я
мог бы счесть утешеньем. Проникший снаружи свет
сделал бы жизнь выносимей. Но окон нет,
и, может, это и к лучшему, что мне их не отворить:
возможно, что свет всего лишь новая тирания.
Кто знает, какие вещи может он озарить.
В этих комнатах темных, где мне суждено
тяжкие дни влачить, я ищу хоть одно
окно, во мраке кружа. Если б мог отворить я
одно из окон хотя б, я вмиг бы нашел утешенье.
Но не находятся окна, иль мне не дано
их отыскать. Но, может быть, и лучше, что темно.
Возможно, искомый свет обернется новым мученьем.
Кто знает, какие еще сделает он открытья.
Здесь, в этих темных комнатах,
где длятся мои тягостные дни,
я шарю по стенам, чтобы найти окно.
Открытое окно
мне будет утешеньем.
Но окон нет. Или я не умею
их отыскать. Но может быть, и лучше,
что я не нахожу их.
И может быть, свет стал бы для меня
еще одним насилием. Кто знает,
какие новые событья он покажет
Один по комнатам брожу –
здесь душно и темно,
Ищу окно,
всего одно – открытое окно.
Я замурован, позабыт –
и брежу наяву,
Мечтаю тщетно и давно
взглянуть на белый свет,
Но не могу найти окно:
его, наверно, нет…
Быть может, к лучшему оно,
что не прорублено окно:
Ведь новых мук
и новых бед
Я не переживу.
Зачем на площади сошлись сегодня горожане?
Сегодня варвары сюда прибудут.
Так что ж бездействует сенат, закрыто заседанье,
сенаторы безмолвствуют, не издают законов?
Ведь варвары сегодня прибывают.
Зачем законы издавать сенаторам?
Прибудут варвары, чтобы издать законы.
Зачем наш император встал чуть свет
и почему у городских ворот
на троне и в короне восседает?
Ведь варвары сегодня прибывают.
Наш император ждет, он хочет встретить
их предводителя. Давно уж заготовлен
пергамент дарственный. Там титулы высокие,
которые пожалует ему наш император.
Зачем же наши консулы и преторы
в расшитых красных тогах появились,
зачем браслеты с аметистами надели,
зачем на пальцах кольца с изумрудами?
Их жезлы серебром, эмалью изукрашены.
Зачем у них сегодня эти жезлы?
Ведь варвары сегодня прибывают,
обычно роскошь ослепляет варваров.
Что риторов достойных не видать нигде?
Как непривычно их речей не слышать.
Ведь варвары сегодня прибывают,
а речи им как будто не по нраву.
Однако что за беспокойство в городе?
Что опустели улицы и площади?
И почему, охваченный волнением,
спешит народ укрыться по домам?
Спустилась ночь, а варвары не прибыли.
А с государственных границ нам донесли,
что их и вовсе нет уже в природе.
И что же делать нам теперь без варваров?
Ведь это был бы хоть какой-то выход.
......... ЦАРЬ ДЕМЕТРИЙ Уже не как царь, но как актер,
переоделся, сменив свой знаменитый
роскошный плащ на темный и обыкновенный,
а затем незаметно ускользнул.
Плутарх. Жизнеописание Деметрия
Когда его отвергли македонцы
и оказали предпочтенье Пирру,
Деметрий (сильный духом) не по-царски
повел себя, как говорит молва.
Он золотые снял с себя одежды
и сбросил башмаки пурпурные. Потом
в простое платье быстро облачился
и удалился. Поступил он как актер,
что, роль свою сыграв,
когда спектакль окончен,
меняет облаченье и уходит.
Ты твердишь: "Я уеду в другую страну, за другие моря.
После этой дыры что угодно покажется раем.
Как ни бьюсь, здесь я вечно судьбой обираем.
Похоронено сердце мое в этом месте пустом.
Сколько можно глушить свой рассудок, откладывать жизнь на потом!
Здесь куда ни посмотришь – видишь мертвые вещи,
чувств развалины, тлеющих дней головешки.
Сколько сил тут потрачено, пущено по ветру зря".
Не видать тебе новых земель – это бредни и ложь.
За тобой этот город повсюду последует в шлепанцах старых.
И состаришься ты в этих тусклых кварталах,
в этих стенах пожухших виски побелеют твои.
Город вечно пребудет с тобой, как судьбу ни крои.
Нет отсюда железной дороги, не плывут пароходы отсюда.
Протрубив свою жизнь в этом мертвом углу,
не надейся на чудо:
уходя из него, на земле никуда не уйдешь.
Сказал ты: "Еду в край чужой, найду другое море
и город новый отыщу, прекраснее, чем мой,
где в замыслах конец сквозит, как приговор немой,
а сердце остывает, как в могиле.
Доколе разум мой дремать останется в бессилье?
Куда ни брошу взгляд – руины без числа:
то жизнь моя лежит, разрушена дотла,
ее сгубил, потратил я с судьбой в напрасном споре".
Нет, не ищи других земель, неведомого моря:
твой Город за тобой пойдет. И будешь ты смотреть
на те же самые дома, и медленно стареть
на тех же самых улицах, что прежде,
и тот же Город находить. В другой – оставь надежду –
нет ни дорог тебе, ни корабля.
Не уголок один потерян – вся земля,
коль жизнь свою потратил ты, с судьбой напрасно споря.
Ты говорил: "Уйду в иную землю,
К другому морю, в лучшие селенья...
Здесь каждый шаг сулит мне осужденье,
Здесь сердце, словно мертвеца, хоронят.
Стряхнуть с себя оцепененье! Тонет
Мой взгляд, куда бы он ни обратился,
В воспоминаниях – за что я бился,
Что потертял, где ум мой ныне дремлет".
На новые места, в иную землю
Ты не придешь. С тобою этот город.
Состаришься ты там же, где был молод;
Все тот же дом ты посетишь, седея...
Живи же здесь – надежды не лелея
Уехать ли, уплыть – остаток лет
Ты промотаешь всюду: здесь ли, нет, –
И, не проснувшись, жизнь свою продремлешь.
Ты мне сказал: «За морями – рай,
Огни других городов…
Город родной задушил меня –
Я покинуть его готов.
Ум омертвеет, сердце застынет:
Ни цели, ни счастья нет, –
Только зияют окна пустые
В руинах прошедших лет».
Новых земель и других морей
Тебе не увидеть – нет!
Город родной, как твоя судьба,
Будет идти вослед.
Тем же кварталом, улицей прежней
Вечно тебе бродить,
В тех же домах сединою снежной
Голову остудить.
Будешь опять ты в старых харчевнях
Старое пить вино, –
Здесь твоя жизнь навсегда осталась –
Другой тебе не дано.
Как горек твой удел, когда тебе,
взращенному для дел великих и прекрасных,
судьба злосчастная отказывает вечно
в поддержке и заслуженном успехе,
когда стеною на пути встают
тупая мелочность и равнодушье.
И как ужасен день, когда ты сломлен,
тот день, когда, поддавшись искушенью,
уходишь ты в далекий город Сузы
к всесильному монарху Артаксерксу,
в его дворце ты принят благосклонно,
тебе дарят сатрапии и прочее.
И ты, отчаявшись, покорно принимаешь
дары, что сердцу вовсе не желанны.
Другого жаждет сердце, о другом тоскует:
о похвале общины и софистов,
о дорогом, бесценном слове "Эвге!",
о шумном рынке, театре и венках.
Нет, Артаксеркс такого не подарит,
в сатрапии такого не найдешь,
а что за жизнь без этого на свете.
Их разбитые изваянья,
их изгнанье из древних храмов
вовсе не значат, что боги мертвы. О нет!
Они все еще любят, Иония, землю твою, как прежде,
о тебе до сих пор память хранят их души.
Когда августовская заря
над тобой занимается, воздух суть их дыханье,
и нечеткий юношеский силуэт,
как на крыльях, изредка промелькнет
над твоими холмами.
Зачем их статуи разбили мы,
зачем их выгнали из храмов мы,
ведь боги – нет, не умерли от этого.
Земля Ионии, ты ими всё любима,
их души о тебе не позабыли.
Когда тебя целует утро августа,
их жизнью пламенеет воздух твой,
а иногда и тело юное, небесное,
неясное, поспешно пролетает
поверх вершин холмов твоих волнистых.
Когда ты слышишь внезапно, в полночь,
незримой процессии пенье, звуки
мерно позвякивающих цимбал,
не сетуй на кончившееся везенье,
на то, что прахом пошли все труды, все планы,
все упования. Не оплакивай их впустую,
но мужественно выговори "прощай"
твоей уходящей Александрии.
Главное – не пытайся себя обмануть, не думай,
что это был морок, причуды слуха,
что тебе померещилось: не унижай себя.
Но твердо и мужественно – как пристало
тому, кому был дарован судьбой этот дивный город, –
шагни к распахнутому окну
и вслушайся – пусть с затаенным страхом,
но без слез, без внутреннего содроганья, –
вслушайся в твою последнюю радость: в пенье
странной незримой процессии, в звон цимбал
и простись с навсегда от тебя уходящей Александрией.
Когда внезапно в час глубокой ночи
услышишь за окном оркестр незримый
(божественную музыку и голоса) –
судьбу, которая к тебе переменилась,
дела, которые не удались, мечты,
которые обманом обернулись,
оплакивать не вздумай понапрасну.
Давно готовый ко всему, отважный,
прощайся с Александрией, она уходит.
И главное – не обманись, не убеди
себя, что это сон, ошибка слуха,
к пустым надеждам зря не снисходи.
Давно готовый ко всему, отважный,
ты, удостоившийся города такого,
к окну уверенно и твердо подойди
и вслушайся с волнением, однако
без жалоб и без мелочных обид
в волшебную мелодию оркестра,
внемли и наслаждайся каждым звуком,
прощаясь с Александрией, которую теряешь.
Когда в часы ночные вдруг услышишь
Ты звуки дивной музыки, и поступь,
И возгласы незримого фиаса –
Тогда ты не оплакивай напрасно
Свою судьбу, что нынче отвернулась,
Свершенья, что тебе не удались.
И замыслы – теперь, как оказалось,
Невоплотимые...
Бестрепетно, давно к тому готовый –
Ты отпусти теперь Александрию,
Которая уходит от тебя.
И не обманывайся, про себя
Твердя, что это сон, что эти звуки
Почудились тебе – не соблазняйся
Подобною надеждою напрасной.
Бестрепетно, давно к тому готовый,
Как подобает мужу, кто владел
Великим этим городом – спокойно
Шагни к окну, и внемли умиленно,
Без слез и малодушия мольбы,
Последним звукам, сладостным и дивным,
Таинственного шествия – простись
И отпусти свою Александрию.
Когда в полночный час
Невидимые будут музыканты
Наигрывать тебе на дивных флейтах
И тихие прольются голоса
Певцов бесплотных,
не кляни судьбу, –
Простись с Александрией уходящей,
С обманчивой надеждою и славой,
С делами, что свершить не удалось.
Простись навек – и никогда не думай,
Что всё случайно, что вернется время
Пиров, и ласк, и шествий карнавальных.
Спокойным будь и ко всему готовым:
К позорной смерти, к бремени бессмертья,
К измене и изгнанью... Подойди,
Плащ волоча, к окну и молча слушай
Отходную – ее сыграют флейты.
Зажми в кулак трепещущую душу,
Не умоляй, не жалуйся, не сетуй,
Внимая отголоскам наслаждений,
Испытанных когда-то... Попрощайся
С любовницей своей – Александрией,
Которую сегодня потерял.
Когда вдруг в полночь ты слышишь
невидимую процессию, проходящую мимо
с изысканной музыкой и пением,
не оплакивай обессилевшую судьбу,
свой труд и несбывшиеся планы –
не оплакивай их напрасно.
Как человек подготовленный, награжденный мужеством,
прощайся с ней, с Александрией, из которой уходишь.
А главное, не лги себе, не говори,
что то был лишь сон, что тебя обманул твой слух:
не унижай себя пустыми надеждами.
Как человек подготовленный, награжденный мужеством,
как и полагается тому, кому был дан такой город,
твердым шагом иди к окну
и слушай с глубоким чувством,
но без хныканья, без трусливой мольбы;
слушай – вот тебе последнее наслаждание: пение –
изысканную музыку этой странной процессии
и прощайся с ней, с Александрией, утерянной тобой
Могущества страшись, душа.
И если обуздать ты не сумеешь
свои честолюбивые мечты, остерегайся, следуй им
с опаской. Чем дальше ты зайдешь,
тем осторожней будь.
Но вот достигнута вершина, Цезарь ты,
вниманием, почетом окруженный,
идешь со свитой на виду у всех –
могучий властелин – как раз теперь смотри:
вдруг выйдет из толпы Артемидор
с письмом в руках и скажет торопливо:
"Прочти немедля, это очень важно
тебе узнать", – так не пройди же мимо,
остановись, любое дело отложи,
прерви беседу, отстрани людей случайных,
что подошли приветствовать тебя
(их повидаешь после), и сенат
пусть тоже подождет, прочти немедля
посланье важное Артемидора.
Отправляясь на Итаку, молись, чтобы путь был длинным,
полным открытий, радости, приключений.
Не страшись ни циклопов, ни лестригонов,
не бойся разгневанного Посейдона.
Помни: ты не столкнешься с ними,
покуда душой ты бодр и возвышен мыслью,
покуда возвышенное волненье
владеет тобой и питает сердце.
Ни циклопы, ни лестригоны,
ни разгневанный Посейдон не в силах
остановить тебя – если только
у тебя самого в душе они не гнездятся,
если твоя душа не вынудит их возникнуть.
Молись, чтоб путь оказался длинным,
с множеством летних дней, когда,
трепеща от счастья и предвкушенья,
на рассвете ты будешь вплывать впервые
в незнакомые гавани. Медли на Финикийских
базарах, толкайся в лавчонках, щупай
ткани, янтарь, перламутр, кораллы,
вещицы, сделанные из эбена,
скупай благовонья и притиранья,
притиранья и благовония всех сортов;
странствуй по городам Египта,
учись, все время учись у тех, кто обладает знаньем.
Постоянно помни про Итаку – ибо это
цель твоего путешествия. Не старайся
сократить его. Лучше наоборот
дать растянуться ему на годы,
чтоб достигнуть острова в старости обогащенным
опытом странствий, не ожидая
от Итаки никаких чудес.
Итака тебя привела в движенье.
Не будь ее, ты б не пустился в путь.
Больше она дать ничего не может.
Даже крайне убогой ты Итакой не обманут.
Умудренный опытом, всякое повидавший,
ты легко догадаешься, что Итака эта значит.
......А МУДРЕЦЫ - ПРЕДСТОЯЩЕЕ Ибо боги знают будущее, люди -
настоящее, а мудрецы - предстоящее.
Филострат. К Аполлонию Тианскому, VIII, 7
Открыто людям только настоящее.
Грядущее провидят только боги,
им равных в мире нет, свет вечный – их обитель.
Но мудрецы провидят предстоящее –
грядущего пролог. В минуты строгих
раздумий их могучий ум порой замрет –
и слышат мудрецы, полны тревоги,
таинственный, глухой шум будущих событий;
а там, за окнами, шумит народ,
не ведая, что встало на пороге.
Великий государь Кир Мануил Комнин
в один сентябрьский ненастный день почувствовал,
что смерть близка.
Хотя его астрологи
и вычислили (будучи оплачены),
что жить ему еще довольно много лет.
Пока они там торговались, вспомнился
ему один обряд церковный. Он велел
добыть монашескую рясу в местном
монастыре и, облачившись в этот
наряд смиренный, ощутил себя
счастливым: выглядящим как монах, как служка.
Блаженны те, кто веруют; кто как
великий государь Кир Мануил кончают
дни, спеленав себя смиренной тканью веры.
"Сдается, я сильно сдал. Силы, задор – не те.
И тело – не столько источник мыслей о наготе,
сколько о боли. Впрочем, остаток дней
я проведу без жалоб". Так говорит – верней,
рассуждает Филипп. И вечером нынче он
занят игрою в кости, весел, воодушевлен:
"Эй, сыпьте розы на скатерть!" А тот неприятный слух,
что Антиох при Магнезии разгромлен в пух
и в прах, что прекрасная армия сокрушена – есть чушь.
Ибо это немыслимо! Попросту слух; к тому ж,
ложный, надо надеяться. Максимум, что человек
может сказать о недруге, если тот тоже грек,
это "надо надеяться". И во главе стола
Филипп продолжает пир. Да, он сдал; не сдала,
видимо, только память. Он не забыл того,
как плакали и стенали сирийцы, когда его
собственная Македония рухнула тоже. "Эй,
слуги! Тащите факелы! Музыка, веселей!"
Я давно уже стар – ни отваги, ни удали прежней,
ни всегдашнего пыла, увы, с каждым днем все прилежней
я заботиться должен о теле больном
(так Филипп рассуждал), – но зато в остальном
жизнь беспечна моя". Он играл нынче в кости,
крикнул: "Розы рассыпьте на длинном помосте!" –
и гостей звал на пир. Что с того, что разбит
при Магнесии царь Антиох? Вся Эллада скорбит
по блестящему воинству. Весть о разгроме,
впрочем, недостоверна. Что знаем мы, кроме
слухов, явно раздутых? Ах, если бы так,
мы одной с ними крови, и все же он враг,
Антиох. Но довольно о нем. Приглашений
не отменит Филипп. Он не ждет утешений,
только память у многих с годами сильней:
помнит он, как страна стала грудой камней,
как сирийцы, рыдая, на запад смотрели.
"Эй, рабы, зажигайте светильники! Громче, свирели!"
Был недоволен Селевкид Деметрий,
узнав о том, в сколь жалком состоянье
в Италию явился Птолемей.
Всего лишь с четырьмя или тремя рабами,
в убогом платье, пеший. Так, пожалуй,
мишенью для насмешек станут в Риме
их древние династии. По сути дела,
они давно у римлян в подчиненье,
те жалуют и отбирают троны,
как им захочется, – все это знает Селевкид.
Но пусть по крайней мере внешний облик
хранит остатки прежнего величия,
не должно забывать: они еще цари,
их все еще (увы!) царями величают.
Поэтому встревожен Селевкид Деметрий
и тотчас предлагает Птолемею
пурпурные одежды, диадему,
бесценные алмазы, свиту слуг
и самых дорогих своих коней,
как следует александрийскому монарху.
Однако же Лагид смиренно отклоняет
всю эту роскошь; он прекрасно знает,
что не она ему сейчас нужна.
Без свиты, в бедном платье он явился в Рим
и поселился в доме у мастерового.
Несчастный, жалкий, он предстал перед сенатом
и, видно, не напрасно полагал,
что эдак больше выпросить сумеет.
Деметрий Селевкид был крайне удручен
узнав, что Птоломей достиг
Италии в весьма постыдном виде:
буквально в рубище, с тремя рабами,
к тому же – пеший. Так, того гляди,
начнут их, Селевкидов, в грош не ставить,
а в Риме и посмешищем сочтут.
Хотя, конечно, Селевкиду ясно,
что всеми ими помыкают в Риме,
как слугами, что там без них решают,
кому дать трон из них, кого вообще убрать.
Но все ж должны они хотя бы внешне
хранить достоинство! Ведь как-никак
они еще монархи, Селевкиды;
цари еще – нельзя же забывать!
Вот почему Деметрий Селевкид
был удручен и предложил немедля
в дар Птоломею диадему, перстни,
наряд пурпурный, свиту, слуг, рабов
и чистокровных лошадей – чтоб тот
в Рим въехал, как пристало греку,
к тому ж – Александрийскому царю.
Лагид дары его отверг, однако.
Он ехал, чтоб снискать себе поддержку
и в роскоши подобной не нуждался.
Он в Рим вступил как нищий, в жалком платье,
ночлег себе устроил где-то в доме
лудильщика; затем пришел в Сенат –
измученный, невзрачный, явно жертва
несправедливости. И он не просчитался.
Когда один из них появлялся под вечер
на рыночной площади Селевкии
под видом статного, безупречно красивого юноши,
с блеском счастливого бессмертия во взгляде,
расточая ароматы иссиня-черных волос,
прохожие замирали в удивлении
и спрашивали друг друга, кто он,
сирийский грек или чужестранец.
И лишь немногие, приглядевшись, понимали
и уступали дорогу.
А он исчезал за колоннадой,
в предвечерней тени, невидимый за желтыми огнями,
углубляясь в кварталы, что живут только ночью
средь хмельного разгула, распутства и оргий,
а прохожие все смотрели, недоумевая,
кто из Них явился им сегодня
и ради каких запретных наслаждений
спустился Он на улицы Селевкии
из Высочайших Благословенных чертогов.
Нынче поэт Ферназис о важнейшей части
своей эпической поэмы мыслит,
о том, как царства персов мощный трон
достался Дарию, сыну Гестапса. (А от него
ведет свой род наш достославный государь,
наш Митридат Дионисий Эвпатор). Здесь нужно
мотивы обдумать серьезно, разобрать подробно
ощущения те, что Дарием владели:
то ли гордыня и опьянение, или нет, скорее
то был, возможно, род осознания тщеты величья.
И вот задумался всерьез над этим поэт.
Но прервал его мысли слуга, ворвавшийся внезапно
к нему и сообщивший наиважнейшее известье.
Нынче началась война с державой римлян.
Границу перешла почти вся наша армия.
Ошеломлен поэт. Случилась же беда!
Где теперь наш достославный государь,
наш Митридат Дионисий Эвпатор
время найдет читать греческие стихи.
Греческие стихи во время такой войны, представь себе.
Обеспокоен Ферназис. Неудача!
Он ведь был уверен, что своей поэмой "Дарий"
он отличится и кретинов этих,
этих завистников замолчать навек заставит.
Отсрочены вновь, отсрочены вновь все планы его.
Когда б одна лишь отсрочка эта – не беда.
Можем ли мы на безопасность рассчитывать
в Амизе здесь. Не так уж этот город надежно укреплен.
А средь врагов кто римлян сих ужаснее?
Достойны ль как противники для них
каппадокийцы? Кто его знает!
Сможем ли мы устоять против их легионов?
Боги великие, Азии защитники, спасите нас!
И все же этому переполоху вопреки
все та же творческая мысль в нем упорна – нет-нет да
явится –
да, вероятней всего, воистину – гордыня и опьянение,
гордыня и опьянение владели бы Дарием.
Честь вечная и память тем, кто в буднях жизни
воздвиг и охраняет Фермопилы,
кто, долга никогда не забывая,
во всех своих поступках справедлив,
однако милосердию не чужд,
кто щедр в богатстве,
но и в бедности посильно щедр
и руку помощи всегда протянет,
кто, ненавидя ложь, лишь правду говорит,
но на солгавших зла в душе не держит.
Тем большая им честь, когда предвидят
(а многие предвидят), что в конце
появится коварный Эфиальт
и что мидяне все-таки прорвутся.
(не обращайте внимания, маэстро, не убирайте ладони со лба) 
