В октябре на скамейке холодной
под осыпанной липой пустой
ты венчалась мятежной короной -
петроградской ночной высотой.
Вечерели и реяли башни
Чернышова цепного моста.
До чего ты была бесшабашна,
бесшабашна, ужасна, чиста.
Безутешной волной алкоголя
с головой накрываясь навзрыд,
ты тогда говорила такое,
что доныне горит и горчит.
До зазубрин закушены губы,
и размытая тушь на висках,
и последние туфли обуты
и завязли в осенних листах.
Расставаться? Но нет, не подняться,
и уже никогда-никогда,
никогда никуда не податься
и нигде не оставить следа.
Когда мир говорит вам;Это невозможно;
этого никто не может сделать;
то человек с дисциплинированным,
контролируемым и целеустремлённым сознанием
говорит;
Это уже сделано
Джозеф Мерфи
Похоже тему надо делить как минимум на две - хорошие стихи и все остальное
Для тех, кто еще не в курсе - для произведений, не удовлетворяющих Администрацию эстетически, существует -> Книга флуда и оффтопа - 2 а также и закрытая Свалка.
В соответствии были проведены мероприятия.
На участке под Хаpьковом поезд стоял полчаса,
пропустив свору встречных: чинили пути на участке.
В заднем тамбуре выбито было стекло. Небеса
источали тепло. Паутина плыла. Безучастно
снизошел по тропинке к путям никакой человек.
Был он в меру поддат и одет как бубновая трефа.
Стал как раз подо мной, огорченно поскреб в голове;
я спросил: – Что за место? – И он мне ответил: – Мерефа. –
и спросил без особой надежды: – А... дверь?.. Заперта?
– Заперта. – Под вагоном?.. – Рискованно. Что, если тронет?
– Охохо! – и пошел вдоль путей в направленьи хвоста,
прикрывая от солнца глаза козырьком из ладони.
Я зажмурил глаза. Паутина коснулась лица.
Истекали теплом небеса. Было тихо до жути.
Истекали минуты, текли и текли без конца.
Я почувствовал: сердце толкалось в оконные прутья.
Я почувствовал: время – во мне; нет его вне меня.
Вне меня – неподвижность, тепло, тишина, паутина,
неизменная, полная вечность на все времена,
бесконечная сеть, золотая слепая путина.
Поезд тронулся, словно летучий голландец, а я
ничего не заметил: внутри золотого органа
плыл, зажмурив глаза, и за веками, вечность тая,
все мерещилась мне та мерефа, та фата моргана.
Ни тогда, ни теперь обернуться, вернуться назад
я уже не смогу: есть бумага, перо и чернила;
нет того языка, на котором возможно сказать,
у Мерефы, под Харьковом, в тамбуре – что это было
Я думала, что главное в погоне за судьбой -
Малярно-ювелирная работа над собой:
Над всеми недостатками, которые видны,
Над скверными задатками, которые даны,
Волшебными заплатками, железною стеной
Должны стоять достоинства, воспитанные мной.
Когда-то я так думала по молодости лет.
Казалось, это главное, а оказалось - нет.
Из всех доброжелателей никто не объяснил,
Что главное, чтоб кто-нибудь вот так тебя любил:
Со всеми недостатками, слезами и припадками,
Скандалами и сдвигами, и склонностью ко лжи,
Считая их глубинами, считая их загадками,
Неведомыми тайнами твоей большой души.
У ТЕБЯ ХАРАКТЕР ПРЕСКВЕРНЫЙ...
У тебя характер прескверный
И глаза уж не так хороши.
Взгляд неискренний.И,наверно,
Даже вовсе и нет души.
И лицо у тебя как у всех,
Для художника не находка,
Плюс к тому цыплячья походка
И совсем некрасивый смех.
И легко без врачей понять,
Что в тебе и сердце не бьётся.
Неужели чудак найдётся,
Что начнёт о тебе страдать?!
Ночь,подмигивая огнями,
Тихо кружится за окном.
А портрет твой смеётся в раме
Над рабочим моим столом.
О,нелепое ожиданье!
Я стою перед ним ...курю...
Ну приди хоть раз на свиданье!
Я ж от злости так говорю.
Если б мои не болели мозги,
Я бы заснуть не прочь.
Рад, что в окошке не видно ни зги,—
Ночь, черная ночь!
В горьких невзгодах прошедшего дня
Было порой невмочь.
Только одна и утешит меня —
Ночь, черная ночь!
Грустному другу в чужой стороне
Словом спешил я помочь.
Пусть хоть немного поможет и мне
Ночь, черная ночь!
Резким, свистящим своим помелом
Вьюга гнала меня прочь.
Дай под твоим я погреюсь крылом,
Ночь, черная ночь!
Парит пятый час уже,
Скоро, верно, гром бабахнет.
На четвертом этаже
Одуванчиками пахнет.
Вдруг асфальтовый настил
Стал зеркально фиолетов
И прохожих превратил
В дам и карточных валетов.
Лопнул неба потолок.
Рухнул ливень оголтелый.
Все пустились наутек.
Все мгновенно опустело.
Ходят смерчи косяком,
Буруны, водовороты...
Через площадь босиком
Ты бежишь в мои ворота.
Я застыну у дверей,
Чтобы слушать в сердце бьющий
Легких ног твоих хорей,
По ступенькам вверх бегущий.
Ну, скорей же! Появись,
Чуть склонив головку набок,
Вся из капелек и брызг,
Одуванчиков и радуг.
Она умирала спокойно, во сне.
Ей снился баркас у причала,
И так же, как в давней, забытой весне,
Печальная птица кричала.
А тот человек с серебристым мечом
Все шел по сверкающим травам,
И снежное поле - за левым плечом,
И звездное небо - за правым.
* * *
Этой ночью со вторника на понедельник,
В неизвестном местечке в районе Парижа,
Под кустом, отдаленно похожим на веник,
У меня окончательно съехала крыша.
Мы бежали по берегу Белого моря,
Продираясь сквозь заросли пихты и манго,
А потом он мне пел об отсутствии горя
И учил танцевать аргентинское танго.
* *
Мы засыпаем в разных городах
И прячем телефоны под подушки...
Мы глупые забавные игрушки.
Вот только не понятно, в чьих руках...
ЭПИТАФИЯ
Любимый! Смерть - ничтожная преграда!
Короче, заходи. Я буду рада.
* * *
Листу перед смертью
Дано испытать
Счастье полета.
А для самолетов
Возможность летать –
Просто работа.
* * *
ПРОЛОГ
Ночь. Из транспорта – только лыжи.
Минус тридцать, а может ниже…
Мне приснилась весна в Париже
(Я про это смотрела в кино),
Но бытует поверье в народе,
Что Париж не бывает в природе –
Это выдумка, миф, что-то вроде
Атлантиды, ушедшей на дно.
Посвящение 1 (ироническое)
Всем неудачникам хвала и слава!
Хвала тому, кто, в жажде быть свободным,
Как дар, хранит свое дневное право —
Три раза есть и трижды быть голодным.
Он слеп, он натыкается на стены.
Он одинок. Он ковыляет робко.
Зато ему пребудут драгоценны
Пшеничный хлеб и жирная похлебка.
Когда ж, овеяно предсмертной ленью,
Его дыханье вылетит из мира,
Он сытое найдет успокоенье
В тени обетованного трактира.
Посвящение 2 (романтическое)
Увы, мой друг, мы рано постарели
И счастьем не насытились вполне.
Припомним же попойки и дуэли,
Любовные прогулки при лупе.
Сырая ночь окутана туманом…
Что из того? Наш голос не умолк
В тех погребах, где юношам и пьяным
Не отпускают вдохновенья в долг.
Женаты мы. Любовь нас не волнует.
Домашней лирики приходит срок.
Пора! Пора! Уже нам в лица дует
Воспоминаний слабый ветерок.
И у сосновой струганой постели
Мы вспомним вновь в предсмертной тишине
Веселые попойки и дуэли,
Любовные прогулки при луне.
Сцена изображает чердак в разрезе. От чердака к низким и рыхлым облакам
подымается витая лестница и теряется в небе. Поэт облокотился о стол,
опустив голову. На авансцену выходит Чтец
Чтец
Для тех, кто бродит по дворам пустым
С гитарой и ученою собакой,
Чей голос дребезжит у черных лестниц,
Близ чадных кухонь, у помойных ям,
Для тех неунывающих бродяг,
Чья жизнь, как немощеная дорога,
Лишь лужами и кочками покрыта,
Чье достоянье — посох пилигрима
Или дырявая сума певца, —
Для вас, о неудачники мои,
Пройдет нравоучительная повесть
О жизни и о гибели певца.
О вы, имеющие теплый угол,
Постель и стеганое одеяло,
Вы, греющие руки над огнем.
Прислушиваясь к нежному ворчанью
Похлебки в разогретом котелке, — Внемлите этой повести печальной
О жизни и о гибели певца.
Певец
Окончен день, и труд дневной окончен.
Башмачник, позабывший вколотить
Последний гвоздь в широкую подошву,
Встречает ночь, удобно завалившись
С женою спать. Портной, мясник и повар
Кончают день в корчме гостеприимной
И пивом, и сосисками с капустой
Встречают наступающую ночь.
Десятый час. Теперь на скользких крышах
Кошачьи начинаются свиданья.
Час воровской работы и любви,
Час вдохновения и час разбоя,
Час, возвещающий о жарком кофе,
О булках с маслом, о вишневой трубке,
Об ужине и о грядущем сне.
И только я, бездельник, не узнаю
Чудесных благ твоих, десятый час.
И сон идет и пухом задувает
Глаза, но только веки опущу,
И улица плывет передо мною
В сиянии разубранных витрин.
Там розовая стынет ветчина,
Подобная прохладному рассвету,
И жир, что обволакивает мясо,
Как облак, проплывающий в заре.
О пирожки, обваренные маслом,
От жара раскаленной духовой
Коричневым покрытые загаром,
Вас нежный сахар инеем покрыл,
И вы лежите маслянистой грудой
Средь ржавых груш и яблок восковых.
И в темных лавках, среди туш, висящих
Меж ящиков и бочек солонины,
Я вижу краснощеких мясников,
Колбасников в передниках зеленых.
Я вижу, как шатаются весы
Под тягой гирь, как нож блестит и сало,
Свистя, разрезывает на куски.
И мнится мне, что голод скользкой мышью
По горлу пробирается в желудок,
Царапается лапками тугими,
Барахтается, ноет и грызет.
О господи, ты дал мне голос птицы,
Ты языка коснулся моего,
Глаза открыл, чтобы сокрытое узреть,
Дал слух совы и сердце научил
Лад отбивать слагающейся песни.
Но, господи, ты подарить забыл
Мне сытое и сладкое безделье,
Очаг, где влажные трещат дрова,
И лампу, чтоб мой печер осветить.
И вот глаза и подымаю к небу
И руки складываю на груди —
И говорю: «О боже, может быть,
В каком-нибудь неведомом квартале
Еще живет мясник сентиментальный,
Бормочущий возлюбленной стихи
В горячее и розовое ухо.
Я научу его язык словам,
Как мед тяжелый, сладким и душистым,
Я дам ему свой взор, и слух, и голос, —
А сам — под мышки фартук подвяжу,
Нож наточу, лоснящийся от жира,
И молча стану за дубовой стойкой
Медлительным и важным продавцом».
Но ни один из мясников не сменит
Свой нож и фартук на судьбу певца.
И жалкой я брожу теперь дорогой,
И жалкий вечер без огня встречаю —
Осенний вечер, поздний и сырой.
Чтец
Так, что ни вечер, сетует певец
На господа и промысел небесный.
И вот сквозь пенье скрипок и фанфар,
Сквозь ангельское чинное хваленье,
Господь, сидящий на высоком тропе,
Услышал скорбную мольбу певца
И так сказал:
Голос
Сойди, гонец послушный,
С небес на землю. Там, в пыли и прахе,
Измученного отыщи певца.
И за руку возьми и приведи
Его ко мне — в мой край обетованный.
Дай хлеб ему небесный преломить
И омочи его гортань сухую
Вином из виноградников моих.
Дай теплоту ему, и тишину,
И ложе жаркое приуготовь,
Чтоб он вкусил безделие и отдых.
Сойди, гонец!
Чтец
И уж бежит к земле
По лестнице высокой и скрипучей
Гонец ширококрылый. И к нему
Всё ближе придвигается земля:
Уже он смутно различает крыши,
Верхи деревьев, купола соборов,
Он видит свет из-за прикрытых ставень.
И в уличном сиянье фонарей
Вечерний город — смутен и спокоен.
По лестнице бежит гонец послушный,
Распугивая голубей земных,
Заснувших под застрехами собора.
И грузный разговор колоколов
Гонец впивает слухом непривычным…
Всё ниже, ниже в царство чердаков,
В мир черных лестниц, средь стропил гниющих,
Бежит гонец, и в паутине пыльной
Легко мелькает ясная одежда
И крылья распростертые его.
О, как близка голодная обитель,
Где изможденный молится певец!
Так поспеши ж, гонец ширококрылый,
Сильней стучи в незапертую дверь,
Чтоб он услышал голос избавленья
От голода и от скорбей земных.
Стук в дверь.
Певец
Кто в этот час ко мне стучит!.. Сосед ли,
Пришедший за огнем, чтоб раскурить
Погаснувшую трубку, иль, быть может,
Товарищ мой, голодный как и я?
Войди, пришелец!
Чтец
И в комнату идет
Веснушчатый, и красный, и румяный
Рассыльный из трактира, и певец
Глядит на бойкое его лицо,
На руки красные, как сок морковный,
На ясные лукавые глаза,
Сияющие светом неземным.
Певец
О, посещенье странное. Зачем
Пришел ко мне рассыльный из трактира?
Давно таких гостей я не встречал
С румянцем жарким и веселым взглядом.
Гонец
Хозяин мой вас приглашает нынче
Отужинать и выпить у пего.
Певец
Но кто же ваш хозяин и откуда
Он знает обо мне?
Гонец
Хозяин мой
Все песни ваши помнит наизусть.
Хоть и трактирщик он, но всё же муза
Поэзии ему близка, и вот
Он нынче приглашает вас к себе.
Скорее собирайтесь. Долог путь —
Остынет ужин, прежде чем дойдем,
И зачерствеет нежный хлеб пшеничный.
Быстрее собирайтесь.
Певец
Только в плащ
Закутаюсь и шапку нахлобучу.
Гонец
Пора идти, хозяин ждать не любит.
Певец
Сейчас иду. Где мой дорожный шарф?
Чтец
Они идут от чердаков сырых,
От влажных крыш, от труб, покрытых сажей,
От визга кошек, карканья ворон
И звона колокольного, всё выше
По лестнице опасной и крутой.
Шатаются истертые ступени
Под шагом их. И ухватился крепко
За пальцы провожатого певец.
Всё выше, выше, к низким облакам.
Сырым и рыхлым, сквозь дождливый сумрак;
Раскачиваема упорным ветром,
Крутая лестница ведет гонца.
И падая, и оступая-сь вниз,
И за руку вожатого хватаясь,
Певец идет всё выше, выше, выше,
От въедливого холода дрожа.
Певец
Опасен путь, и неизвестно мне,
Куда ведет он.
Гонец
Не волнуйся. Ты
Сейчас найдешь приют обетованный…
Певец
Но я боюсь, от сырости ночной
Скользит нога и лестница трещит…
Гонец
Будь стойким, не гляди через перила,
Держись упорней, вот моя рука —
Она крепка и удержать сумеет.
Чтец
Конец дороги скользкой и крутой.
Раздергиваются облака треща,
Как занавес из коленкора. Свет
От фонаря, повисшего над дверью,
Слепящей пылью дунул им в глаза.
И вывеску огромную певец
Разглядывает с жадным любопытством:
Там кисть широкая намалевала
Оранжевую сельдь на блюде синем,
Малиновую колбасу и чашки
Зеленые с разводом золотым.
И надпись неуклюжая гласит:
«Заезжий двор — спокойствие сердец».
О вечно восхваляемый трактир,
О, запах пива, пар, плывущий тихо
Из широко распахнутых дверей,
У твоего заветного порога
Перекрестились все пути земные,
И вот сюда пришел певец и жадно
Глядит в незапертую дверь твою.
Да, лучшего он пожелать не смел:
Под потолком, где сырость разрослась
Пятном широким, на крюках повисли
Огромные окорока, и жир
С них каплет мерно на столы и стулья.
У стен, покрытых краскою сырой,
Большие бочки сбиты обручами,
И медленно за досками гудит,
Шипит и бродит хмель пивной. А там,
Па низких стойках, жареные рыбы
С куском салата, воткнутым во рты,
Коричневой залитые подливой,
Распластаны на длинных блюдах. Там
Дырявый сыр, пропахший нежной гнилью,
Там сало мраморным лежит пластом,
Там яблок груды, и загар медовый
Покрыл их щеки пылью золотой.
А за столом, довольные, сидят
На стульях гости. Чайники кругом,
Как голуби ленивые, порхают,
И чай, журча, струится в чашки. Вот
Куда пришел певец нзпемождепный.
И ангел говорит ему:
«Иди
И за столом усядься. Ты обрел
Столь долгожданное успокоенье —
Хозяин всё тебе дарует».
Певец
Но
Чем расплачусь я?
Гонец
Это только мзда
За песни, что слагал ты на земле…
Чтец
С утра до вечера — еда, и только…
Певец толстеет. Вместо глаз уже
Какие-то гляделки. Вместо рук —
Колбасы. А стихи давным-давно
Забыл он. Только напевает в нос
Похабщину какую-то. Недели
Проходят за педелями. И вот
Еда ему противной стала. Он
Мечтает о работе, о веселых
Земных дорогах, о земной любви,
О голоде, который обучил
Его с иглам, о чердаке пустом,
О каплях стеарина на бумаге…
Он говорит:
Певец
Ну, хватит, погулял!
Теперь пора домой. Моя работа
Заброшена. Пусти меня. Пора!
Чтец
Но тот, кто пригласил его к себе,
Не отпускает бедного поэта…
Он лучшее питье ему несет,
Он лучшие подсовывает блюда:
Пусть ест! Пусть поправляется! Зачем
Певцу земля, где голод и убийства:
Сиди и ешь! Чего тебе еще?
Певец
Пусти меня. Не то я перебью
Посуду в этой комнате постылой.
Я крепок. Я отъелся, и теперь
Я буду драться, как последний грузчик.
Пусти меня на землю. У меня
Товарищи остались. Целый мир,
Деревьями поросший и водой
Обрызганный — в туманах и сияньях
Оставлен мной. Пусти меня! Пусти!
Не то я плюну в бороду твою,
Проклятый боров!.. Говорю: пусти!
Чтец
Тогда раздался голос:
Голос
Черт с тобой!
Довольно! Уходи! Катись на землю!
Вовек не забуду, как все это было:
как нас молотило и с фронта, и с тыла,
и с левого фланга, и с правого фланга,
не разбирая ни чина, ни ранга
Убит замполит, и не слышно комбата
Осталось патронов по штуке на брата,
махры – на затяжку, воды – на глоток,
да сил – на бросок, на последний бросок
Нас мало осталось, нас мало осталось,
и жизни осталась нам самая малость…
Вовек не забуду, как было все это:
как черную ночь пропорола ракета,
как тело хотело зарыться в пыли,
как шёпот раздался – «Ребята, пошли!»
Как шёпот раздался, ребята пошли,
как тело я смог отодрать от земли,
как воздух ночной превратился в металл,
как легкие рвал он, как горло он рвал –
«Урррааа!»…
Воды – хоть залейся. И воздух, как воздух
Да только не нам полагается роздых
Да только не нам хорониться в тепле –
как будто бы рай наступил на Земле
Нас мало осталось, нас мало осталось,
и жизни осталась нам самая малость,
но пуще и пуще грохочет вдали
тот шёпот, зовущий: «Ребята, пошли!»
Убит замполит, и не слышно комбата
У нас на троих, две политры ребята
Немного травы, кокаина чуток
И хочется очень проткнуть свой висок
Чтоб меньше на свете кретинов осталось,
Нажму на курок, у ребят будет радость
Да будет ведомо всем,
Кто
Я
Есть:
Рост — 177;
Вес — 66;
Руки мои тонки,
Мышцы мои слабы,
И презирают станки
Кривую моей судьбы;
От роду — сорок лет,
Прожитых напролет,
Время настало — бред
Одолеваю вброд:
Против МЕНЯ — войска
Против МЕНЯ — штыки
Против МЕНЯ — тоска
(Руки мои тонки);
Против МЕНЯ — в зенит
Брошен радиоклич.
Серого зданья гранит
Входит со мною в клинч;
Можно меня смолоть
И с потрохами съесть
Хрупкую эту плоть
(Вес — 66),
Можно меня согнуть
(От роду — 40 лет),
Можно обрушить муть
Митингов и газет;
Можно меня стереть —
Двинуть махиной всей,
Жизни отрезать треть
(Рост — 177).
— Ясен исход борьбы!..
— Время себя жалеть!..
(Мышцы мои слабы)
Можно обрушить плеть,
Можно затмить мне свет,
Остановить разбег!..
Можно и можно...
Нет.
Я ведь — не человек:
(Рост — 177)
Я твой окоп, Добро,
(Вес — 66)
Я — смотровая щель,
(Руки мои тонки)
Пушки твоей ядро,
(Мышцы мои слабы)
Камень в твоей праще.
Свежее Орлушино. Он попал в унисон моим собственным мыслям, особенно в последнем четверостишье.
Вот еще случай был, например, в эту среду...
Вот еще случай был, например, в эту среду,
Подведя ритуалом логичный финал,
Во дворе хоронили соседи соседа,
Мягкий лапник еловый дорожку устлал.
Старичок безобидный, лет семьдесят восемь,
Сыновья, трое внуков, «копейка», жилье.
Бабки нет, нет вопросов в интимном вопросе,
Хоть и жаль человека, да пожил свое.
Говорили слова, ордена на подушке,
Соболезновал даже бездушный домком…
Боже мой, как же все-таки грустно и скучно
Умереть, все успев, вот таким стариком.
Я хотел бы, наверное, чтоб на подлете,
Что бы планов громадье, огни перспектив,
По дороге, в вагоне, в авто, в самолете,
Не покаясь ни в чем, никого не простив…
Я лежал бы в гробу молодой и красивый,
И плетя бы вокруг золоченую нить
Души женщин живых, хоровод бы кружили,
Тех, которых живым не успел полюбить.
И шептали бы губы прекрасные строчки,
Но кому их услышать средь туч, облаков?
Ни одной запятой, только точки да точки,
В строчках тех ненаписанных мною стихов.
А еще я б оставил долги и простуду,
Обещания, встречи, жару, холода,
Непомытую мною при жизни посуду,
Остальное не важное, так, ерунда.
Умереть молодым, как, к примеру, Есенин,
Чтоб жалели старушки: «Ах, Боже ты мой!»,
Чтоб белело лицо в нежных ветках сирени,
И рыдала б весна безутешной вдовой.
Только вряд ли я сгину лихим забиякой,
Я помру, как сосед, пожилым и не вдруг.
И немного для виду на людях поплакав
В моей скромной квартире поселится внук.
Панцирем твердым прикрывшись, ползла черепаха,
гордая домом, повсюду носимым с собою.
Боги смотрели с Олимпа, стеная от страха:
знали, что путь уготован несчастной
на встречу с судьбою.
Приговорен уже Роком суровым и дом, и хозяин,
срок им - прожить до заката,
не дольше нисколько.
Мощный дорожный каток Динапак
этот домик раздавит,
выметет утром смеющийся дворник осколки.
Сколько у Парки в руке жизнь упрямо ни вейся,
Кончится точно, -
но ждать ни к чему и напрасно.
Ты не сдавайся, моя черепаха, ползи и надейся!
Скрыто от смертных грядущее, это прекрасно.
ПесТня. Медленный вальс тайного спортивного общества Буревестник. 1976 год.
(Исполнена со сцены Универа перед глазами охреневшего жюри из членов комитета комсомола и парткома)
После бурных эпизодов
Я, обученный невзгодам,
Над лучистой гладью моря
Отдыхаю от борьбы.
К достижимым горизонтам
Мой кораблик устремленный
Неподвижен и спокоен.
Ба-бу-бы...
Только мысли мои что-то
Приготовились к полету
На далекую окраину
Термоядерной страны.
Я гоню их. Неохота
Посылать туда пехоту
Отговаривать кого-то
От войны.
Посажу я их в ракету
И пущу искать по свету
Мне доверия и страху
Небывалого огня
Что ж ты, Господи, срываешь
Стаи туч холодным ветром
И швыряешь их с размаху
В дикой злобе на меня.
P.S. Сидел тогда рядом с жюри и слышал пятиминутную тишину после окончания песТни. Потом кто-то из партЕйных спросил какого-то комсомольца: А почему ТАЙНОГО спортивного общества?