В Империи траур. Приспущены флаги.
Убито две сотни детей.
Залиты рекордным количеством влаги
Экраны и тексты статей.
Плывет по америкам и по европам,
Колышется пламя свечей.
Мешаются слезы с сусальным сиропом
Слюняво-сопливых речей.
"Всего драгоценней и чище на свете
Ребенок, сей ангел Земли!
Ах, бедные дети, несчастные дети!
О нелюди, как вы могли?"
Несчастные дети. Поспоришь едва ли,
Хоть нелюди тут с потолка -
Ведь именно люди детей убивали
Везде и в любые века.
Несчастные... Метод единой гребенки,
Конечно, привычней всего,
Но далее речь о счастливом ребенке
Пойдет. В чем же счастье его?
Не в том лишь, что выжил. Таких ведь немало
Средь загнанных в школу-тюрьму;
Других испытание это сломало,
Он тоже был близок к тому.
Он тоже сидел до последнего часа,
Как все, без воды и жратвы...
Но трое подонков из старшего класса,
Его изводивших, мертвы!
Сегодня по ним проливаются слезы,
Мучители - в списке потерь.
И черт с ними! Главное то, что угрозы
От них не исходит теперь.
И пусть террористы - не меньшие гады
И свой заслужили конец,
Но все ж кое-где совершили, что надо,
Бандитский тротил и свинец.
А мир содрогнулся: "Как можно - по детям!"
Да разве же в возрасте соль?
Он тысячу раз бы стрелял бы по этим
За все униженья и боль!
А тех, кто вещает на первом канале
О чистой, святой детворе,
Наверное, слишком давно не пинали
Ногами на школьном дворе.
Посылки идут от детей и старушек
Из Ромы, Нью-Йорка, Москвы -
Не надо, он счастлив без всяких игрушек:
Он выжил, а эти - мертвы!
Решать не ему, путь наш верен ли, плох ли,
Зачем мы убийц не казним,
Но трое подонков - подохли, подохли!
Порадуйтесь, граждане, с ним.
Нет, не выходил я ни из чьей шинели,
Темы и героев не искал на дне.
Жителей подвалов, тружениц панели
Пусть поют другие, с этим не ко мне.
Мне неинтересны маленькие люди,
Скудные их мысли, пошлые мечты -
Сколько ни копайся в затхлой этой груде,
Никаких жемчужин не отроешь ты.
Муторно и кисло в душной их юдоли,
Но, покуда классик слезы льет рекой,
Тупость этой боли, тягость этой доли
Напрочь не смущают сон мой и покой.
Честная их бедность, пресная их бледность
Мне смертельно скучны, как журнал для дам,
Хоть клейми за черствость, хоть плати за вредность -
Этим господам ни строчки не подам.
Возбуждая правый гнев инаковерца,
Сущность разногласий кратко изложу:
Русский литератор пишет кровью сердца -
Я с клавиатуры символы ввожу.
Кружащих по свалкам, дружащих с бутылкой
Обливать слезами страстью не горю,
Ешьте меня с кашей, режьте меня вилкой -
Мне они противны, прямо говорю.
Дело не в доходах, смело вы отбросьте
Версию о том, что строй всему виной:
Карлик и с мильоном не прибавит в росте,
Купит сто шинелей вместо той одной.
Нет, мне их не жалко! Это не убого ль -
Воспевать убогих, скорбно вопия?
Плачет мой Акакий, значит, я не Гоголь -
Ну и что такого? Ведь и он - не я.
Путешествовать летом намного приятней, чем в зиму,
Когда залиты светом пейзажи, плывущие мимо,
И в вагоне не душно, спасибо опущенной раме -
Ощущай благодушно, как ветер играет вихрами!
Пусть там где-то Москва накрывается тучей ползучей -
Мне теперь трын-трава, вот такой вот я нынче везучий,
А точнее, везомый по Крыму на керченском скором,
И почти невесомый, делам недоступный и спорам.
Так, свободный от груза, качу мимо сел полусонных,
Где растет кукуруза, и в золоте каждый подсолнух,
Где по улицам кружат не джипы, а велосипеды,
И хозяевам служат еще "москвичи" и "победы".
Рудименты державы вкусили рожденья второго,
Если что здесь и ржаво, то только бока у коровы.
Зреют тыквы. Полей золотится под солнцем убранство,
Да ряды тополей разделяют пунктиром пространство.
Это место вне времени, это пейзаж вне контекста,
Здесь не чувствуешь бремени вечной борьбы и протеста.
Что здесь, собственно, значат угары, уколы, укоры?
Степь да степь. Да маячат вдали невысокие горы.
О, я знаю - все это иллюзия праздного взгляда,
Нет ни вечного лета, ни крымского райского сада.
На любом полустанке - все те же проблемы и страсти,
Кучи дел, перебранки, разборки народа и власти.
Потому и хочу я считать, что не в пункт назначенья
Я в вагоне качу, а лишь ради процесса каченья,
И, иллюзию для, не закончатся эти просторы -
Золотые поля, тополя и неблизкие горы.
Всюду родимую Русь узнаю...
Быстро лечу я по рельсам чугунным,
Думаю думу свою...
Н.Некрасов
И вновь за окном безнадежный пейзаж,
Холодною хмарью накрыта округа...
Впадание в патриотический раж
Глупее всего для вернувшихся с юга:
Оттуда, где вольная степь и холмы,
Синь чистого неба и волн позолота -
Сюда, где унылы, как стены тюрьмы,
Сырые чащобы, бугры да болота.
Ну здравствуй, страна закопченых икон,
У коих безвыходно молят о чуде...
И тянутся мимо вагонных окон
Убогие села да хмурые люди.
Такие же рельсы, щебенка да шлак,
Но разница больше несходства названий:
Насколько уместен украинский флаг,
Настолько российский лишен оснований.
Над золотом нив голубы небеса,
Российской же грязи под хмарью понурой
Не синяя вовсе к лицу полоса,
Не красная также, а серая с бурой.
Лишь белая к месту - как символ зимы,
Что тянется здесь с октября до апреля...
И рифма немедленная - "Колымы" -
Недаром приходит на ум менестреля.
Оставив на юге тепло и покой,
Он, снова подвластный ненастью и шуму,
Сидит, подперев подбородок рукой,
И мыслит свою бесполезную думу...
Мало что меняется в пейзаже -
Как в эпоху скифов и этрусков,
Волны вяло лижут кромку пляжа,
Пляж покрыт останками моллюсков.
Раковин гофрированных створки,
Порожденных темною водою,
Высушены ныне, словно корки,
Чуждою воздушною средою.
Высушены, выбелены солью...
Люди ходят сверху без оглядки,
Замечая их, лишь если болью
Им края ракушек колют пятки.
В этом нет ни повода для спора,
Ни предмета для нравоученья:
Фауна погибшая и флора -
Не препятствие для развлеченья.
Я лишь представляю: неким летом
Ноги особей, иных обличьем,
И по человеческим скелетам
Зашагают с тем же безразличьем...
Ночью облачно, и звезды видно плохо,
Утром солнце в Адриатику глядится.
Все меняется - погода и эпоха,
Неизменна лишь текучая водица.
Волны ластятся прозрачной бирюзою -
Вот бы пить, да из-за соли дело скверно;
Воды моря этим схожи со слезою -
Тоже символ чистоты, что характерно.
Этот город был при Августе основан,
При Тиберии стеною опоясан,
Много раз с тех пор был переименован,
Но величием ни разу не наказан.
Что и правильно. Посмертному почету
Предпочесть курорт - полезно и приятно.
Об империи - какой уже по счету? -
Здесь никто не сожалеет, вероятно.
Тает лед, ржавеет сталь, крошится сланец,
Между пальцами течет песок из горсти.
Здесь встречаются италик и германец -
Не хозяева, не варвары, а гости.
И от Ромы далеко, и от Берлина...
До Триеста, правда, близко, но - граница.
Море смоет горечь городского сплина,
Ветер с шелестом перелистнет страницу.
Сочиняй тут хоть сонеты, хоть сонаты,
Что за время на дворе - не понимая:
Зреют медленно сентябрьские гранаты,
И желтеют одуванчики, как в мае.
Здесь античные разыгрывают сцены,
Но живут при католическом завете.
Что прочней - трава иль каменные стены?
Посмотрите на развалины - ответьте.
Горд строитель, тверд гранит, трава упряма,
Все меняется - пороки и святыни.
По-хорватски "право" означает "прямо",
Но - латиницей, как память о латыни.
Город мал, но тем решительней гордится
Черепками в Лету канувших мистерий.
Если выпало в провинции родиться,
То борись за разрушение империй.
Ведь тогда, на общем скромном антураже,
Даже мусор неким весом обладает...
Скоро осень. К октябрю пустеют пляжи,
И ночами все заметней холодает.
В ресторации гремит певец-холерик.
По-над морем плачет чайка по-сиротски.
Волны ласково подтачивают берег.
На рассохшейся скамейке - Joseph Brodsky.
Майский вечер, тихо и тепло.
Не дрожат узорчатые тени.
Смотрят в пруд, зеркальный, как стекло,
Гроздья аметистовой сирени.
В напоенной светом синеве -
Облаков кудрявые бородки,
В изумрудной молодой траве -
Одуванчики, как самородки.
Птиц негромкий пересвист в листве
Тишине сродни скорей, чем звуку.
Муравей ползет по мураве
И щекочет усиками руку.
Словно нет ни ужасов, ни бед,
Словно "смерть" - бессмысленное слово,
Словно время потеряло след
И не выйдет на охоту снова...
Друг мой, мой товарищ боевой,
В этом мире мы с тобой не дома!
И в тылу мы на передовой,
И в тиши мы слышим рокот грома.
Не для нас вранье про сладкий рай
Даже в этот теплый вечер мая...
Что же делать? Просто пожелай
Мне, чего и я тебе желаю.
Пожелай мне выстоять в бою,
Чем бы ни окончилось сраженье,
И чтоб те, с кем мы в одном строю,
Не лишились прав на уваженье.
Чтобы мне всегда хватало сил,
Чтобы сталь клинка была упруга,
Чтобы ни о чем я не просил
Никого, за исключеньем друга.
Но, хотя мы выбрали свой путь
И не встанем в общий ряд со всеми,
Пожелай мне просто отдохнуть
И забыть о времени на время.
Пожелай спокойствия всегда,
Даже в час, когда ликует стадо,
Пожелай успешного труда -
Только счастья мне желать не надо.
Потому что беспощадность вьюг -
Вечный эпилог теплу и глянцу,
Потому что счастье - это глюк,
Как известно каждому германцу.*
Вставая в строй,
Помни, что ты герой,
И рвешься в бой,
Как все, кто с тобою рядом.
А если так,
То пусть трепещет презренный враг -
Не отразить ему сталь атак
Ни огнем, ни ядом.
Вставая в строй,
Силы свои утрой,
Ночной порой
Сражайся, как днем, отважно.
Пускай жара,
Пускай кусачая мошкара,
Пускай не ужинал со вчера -
В строю неважно.
Вставая в строй,
Влейся в единый рой,
Гони долой
Все то, что не по приказу.
Прочисть мозги -
Тебе указано, где враги,
Шагать не вздумай не с той ноги,
Подчиняйся сразу.
Вставая в строй,
На жалость глаза закрой,
Махни рукой -
Работа и есть работа.
К плечу плечом,
Коли копьем и руби мечом,
А кто при чем и кто ни при чем -
Не твоя забота.
Вставая в строй,
Чувствуй себя горой,
С земной корой
Срастись, если это надо -
Ни шагу вспять!
Не отдавать ни едину пядь!
Строй, не умеющий устоять -
Не строй, а стадо.
В беде любой
Храни боевой настрой,
Придешь домой
Хвалиться трофеем взятым. Но самое главное -
Вставая в строй,
Сочти стоящих перед тобой,
Дабы по воле судьбы слепой
Не стать десятым.
Я памятник себе... Начало знаменито,
Но полный смысл едва ль осознает толпа.
Для плоти монумент логичен из гранита,
Но я не плоть, а мысль! Не надо мне столпа.
Наукою спасен, освобожденный разум
Переживет свою телесную тюрьму!
А если даже нет - словам моим и фразам
Простор киберпространств не даст уйти во тьму.
Слух обо мне идет, но мне отнюдь не нужен
Хвалебный хор племен, столь сладостный иным:
Не шлака террикон, но пригоршня жемчужин -
Вот то, что я ценю. Вот те, кем я ценим.
И долго буду тем я быдлу ненавистен,
Что чувства их клеймил за глупость, грязь и вонь,
Что в век сусальной лжи был стражем горьких истин
И к падшим призывал не милость, а огонь.
Предположим, что в отпуск приехал ты в город на море,
Где отличные климат, отели, вода и еда -
Только он обречен, и умрет неизбежно и вскоре,
И все местные знают уже, отчего и когда.
Ну, допустим, цунами. Лавина. Сдвиг горной породы.
Иль Везувий на днях извергаться надумал как раз...
Ой, да мало ль тузов в рукаве у старухи-природы!
Несущественно, что она выбрала прямо сейчас.
А существенно то, что все жители в курсе событий
И, заранее зная тот факт, что не ведаешь ты,
Рассчитали порядок отъездов, отлетов, отплытий
И готовят исход без истерики и суеты.
Только если исход - кто сказал, что не нужно валюты?
В новом месте непросто налаживать бизнес с нуля!
Так что будут работать до самой последней минуты
Бары, пляжи, отели, гостей веселя и селя.
И приезжим никто не подаст ни малейшей идеи,
Что последние сутки стоит их "Палас" и "Савой" -
Местных можно понять. Право слово, они не злодеи,
Но чужак есть чужак, ну а свой - он и в Африке свой.
Бросив в номере вещи, ты спустишься вдоль парапета
И пойдешь по бульвару туда, где вздыхает прибой,
Наслаждаться теплом и сиянием южного лета
Среди прочих гуляющих, прибывших вместе с тобой.
Ты попросишь у местного снять тебя возле собора
(Между тем как священник ключом замыкает врата),
И, за пышною зеленью слыша гуденье мотора,
Заподозришь едва ли, что этот отъезд - неспроста.
В сувенирной лавчонке, где крабы, ракушки и рыбы,
Ты чего-нибудь купишь, и девушка в юбке цветной
Упакует покупку, приветливо скажет "Спасибо!"
И глазами стрельнет на часы за твоею спиной.
Искупавшись, ты будешь лениво глядеть с волнолома
На дымки катеров и скользящий полет парусов -
Кто на юг, кто на север, но все почему-то от дома,
И никто не причалит обратно за пару часов.
Нагуляв аппетит, ты нырнешь в полумрак ресторана,
И добавит усатый гарсон, принимая заказ:
"Извините, мосье, мы сегодня закроемся рано,
Так что, если не трудно, пожалуйста, плату сейчас."
А потом ты поймешь, что закрыты и почта, и банки,
Будешь спрашивать встречных, но местных средь них не найдешь,
Может, даже учтешь сокращенье машин на стоянке,
Но под ласковым солнцем едва ли почувствуешь дрожь.
И в ответ на вопрос нарочито-беспечного рода
В вестибюле отеля тебя успокоит портье:
"Все в порядке, сеньор. Как вам нравится наша погода?
Извините, я должен идти. До свиданья, мосье."
Час-другой провалявшись на свежей и чистой постели,
Ты увидишь за окнами пламя вечерней зари.
Никого из обслуги уже ты не встретишь в отеле,
И на набережной не затеплят огней фонари.
Ты пойдешь, отмеряя пространство большими шагами,
Все ясней ощущая, что дело идет не к добру:
Там неубранный мусор противно шуршит под ногами,
Здесь незапертый ставень скрипит и стучит на ветру.
Но туристы по-прежнему будут гулять по бульварам,
Любоваться закатом, играть на траве в бадминтон...
Ты метнешься навстречу вдали показавшимся фарам,
Но тебя торопливо объедет последний фургон.
И на заднем сидении, сидя на мягких подушках,
Раскусив карамельку, подтаявшую за щекой,
Пухлолицая девочка с носом в смешных конопушках
Улыбнется тебе и прощально помашет рукой.
Сумерки. Холодно. Пахнет сиростью.
Рыхлое небо сочится сыростью -
Дождь или все-таки снег?
Страшная сказка шуршит страницами,
Бледная маска глядит глазницами,
Зыблется марево над гробницами,
Долог наш каменный вег.
Что нам привычно соврут синоптики?
Не различить и посредством оптики
В нашей туманной глуши
Шпилей на суше, на судне клотика,
Крысы давно уже съели котика,
Словом, такая вокруг майнготика -
Просто гелёйхте туши.
Тушей гигантского мегатерия
Спит разложившаяся империя,
Не замечая конца.
В царских палатах воняет хлоркою,
Хвори здесь издавна лечат поркою.
Хина - лекарство излишне горькое,
До пожелтенья лица.
Стоны за стенами, вопли во поле,
Мы по дороге нах хаос топали,
Впрочем, оно не впервой.
Мечется эхо в пустой обители -
Ищет, куда подевались жители,
Кружатся ангелы-хоронители,
Каркают над головой.
В чаще стволы обрастают капами,
Месят холодную глину лапами
Стаи голодных зверей.
Здесь не Лимония-Апельсиния,
Здесь окольцованы птицы синие
Тусклым, дарующим лишь бессилие,
Вечным кольцом ноябрей.
Снова наш фарс обернулся драмою.
Страшно ли? Страшно и мне, сестра моя,
Средь обомшелых древес.
Тени в тумане грозят расправою,
Левые тропы нам врут и правые,
Всюду коряги свои корявые
Тянет к нам буковый лес.
Нам не укрыться под ржавым панцирем,
Грета, я буду твоим Люфтханзелем
В этом несчастном краю:
Стань на крыло, и, согласно хроникам,
Вооружившись старинным томиком,
Мы полетим над пряничным домиком -
Юбер, унд юбер, унд ю...
Расшифровка слов и каламбуров в стихотворении "Юбер аллес, или Несвоеместные заметки". Для тех, кто не догадался сам
Über alles - выше всего (в разных смыслах).
Weg - дорога, путь
Майнготика=Mein Gott!(боже мой!)+готика
Geleuchte (поэт.) - свет, светильник
Мегатерий - гигантский ленивец. Вымер.
Хина (хинин) - горькое лекарство. China - Китай; в русской сатире XIX-начала ХХ века нередко использовался как эвфемизм России, в современной России многими всерьез воспринимается как образец, достойный подражания.
Люфтханзель=Lufthansa(германский аналог Аэрофлота)+Hansel. Ханзель и Грета - персонажи дойчской сказки, брат и сестра; заблудившись в дремучем лесу, вышли к пряничному домику ведьмы.
Стань на крыло - выражение имеет смысл как в переносном, так и в буквальном значении (чтобы забраться в кабину небольшого самолета-низкоплана, обычно нужно становиться на крыло)
Über, und über, und ü... - выше, и выше, и вы... Мелодия советского авиационного марша "Все выше, и выше, и выше", скорее всего, украдена у дойчей, хотя есть и обратная точка зрения.
В старом особняке с колоннами вдоль фасада,
С трещиной сквозь фронтон и тусклым стеклом окон,
С зарослями плюща и дикого винограда,
Щупальцами плетей опутавшими балкон,
Было два этажа и комната в мезонине,
Запертая на ключ невесть сколько лет назад,
С тех же, должно быть, пор огонь не горел в камине,
Чей исполинский зев подобен был входу в ад;
Львы стерегли крыльцо - а может быть, и грифоны:
Грязной побелки слой скрывал экстерьер зверей,
В окна бросали тень нестриженных вязов кроны,
Жук-древоточец грыз иссохшую плоть дверей;
В холле висел портрет - огромный, с тяжелой рамой,
Мрачно глядел с холста какой-то покойный пэр...
Там я и проживал со строгой худою дамой,
Вечно носившей креп и звавшей меня "Робэр".
Кем она мне была? Могу допустить, что теткой.
Я ее звал "мадам". Мы жили всегда одни.
В девять часов она стучащей своей походкой
Весь обходила дом, повсюду гася огни.
Мне не хотелось спать, что мало ее смущало -
Каменный лев-грифон скорее бы внял мольбе,
И приходилось мне, забравшись под одеяло,
Долго лежать во тьме, своей покорясь судьбе.
Спальня моя была с чудовищною кроватью -
Восемь таких, как я, вместила бы простыня,
А на стене был холст, что изображал распятье -
Желтый прибитый труп изрядно пугал меня.
Так вот я и лежал под жуткою той картиной,
Час, или два, иль три, то навзничь, то на боку,
Слыша, как бой часов доносится из гостиной,
Глядя, как лунный луч крадется по потолку.
Пятна густых теней гримасничали на шторах,
Мой обострялся слух, и явственны были мне
Каждый мельчайший скрип и каждый легчайший шорох,
Что наполняли дом в полуночной тишине.
Чудилось мне, что пэр ночами, сойдя с портрета,
Бродит по этажам, и вздохи его грустны,
Тяжки его шаги, и жалобен скрип паркета...
Громко стучал мой пульс - какие тут, право, сны!
Все же я засыпал, чтоб снова проснуться рано -
Нужен ли долгий сон восьми-девяти годам?
Брызгал в лицо водой, что вяло текла из крана
И торопился вниз, чтоб выпить свой чай с мадам.
В школу я не ходил. Служили заменой школы
Утренние часы - мучительный мой оброк:
Греческий и латынь, неправильные глаголы...
Помню их до сих пор, хоть малый мне в этом прок.
После обеда я был волен, однако четок
Был преграждавший мне дорогу вовне закон:
Каменный строй столбов и грузная вязь решеток
Вписывали мой мир в неправильный тетрагон.
Я и не рвался прочь. Смущала меня громада
Высившихся в конце аллеи глухих ворот.
В первые годы мир - пространство внутри ограды -
Мне не казался мал - скорее, наоборот.
Я изучал его, я знанье копил по крохам -
Призрачный странный мир, где не было ни души...
Там был обширный сад, заросший чертополохом,
Часто я пропадал в зеленой его глуши.
Если туда залезть - ну, в самую середину -
То и забор, и дом казались за сотни миль.
В этом саду был пруд, затянутый жирной тиной,
И над водой - мостки, которые съела гниль.
Было ль там глубоко? Мадам мне не говорила
Не подходить к воде - и, значит, скорее нет,
Но я уверен был: под тиной и слоем ила
Мертвый ребенок там лежит уже много лет.
Рядом я отыскал заброшенную беседку -
Всю ее оплетал разросшийся дикий хмель,
Свет проникал с трудом сквозь эту густую сетку,
Так что во мраке я не сразу заметил щель,
Что позади скамьи - и что-то в щели блестело...
Пальцы скользнули внутрь, нащупывая овал,
Мокрую ткань... и прядь волос! Да ведь это тело!
В страхе рванулся я - и голову оторвал.
Нет, не младенца труп - а кукла. В истлевшем платье.
Бог весть в каком году оставленная в саду...
Чьею она была, не мог я иметь понятья,
Но убедил себя, что девочки в том пруду.
Старую куклу я, очистив от паутины,
Голову кое-как к плечам примотав тесьмой,
Бросил хозяйке в пруд, проделав окно средь тины;
Всплыли там пузыри в ответ на подарок мой.
Странно, но я мадам не стал зачислять в злодеи,
Не представлял, как в сад крадется она, грозя,
Но и не посвящал в такие свои идеи,
Словно бы понимал - об этом при ней нельзя.
Равно как и о том, где мама моя и папа -
Смутно ведь помнил я, что были они... давно...
Только и лица, и событья того этапа
Стерлись, ушли во мрак - как в тину и ил, на дно...
Где я еще бывал? В сарае с дырою в крыше.
Там экипаж стоял - он шинами в землю врос,
Оси покрыла ржа, сиденья изгрызли мыши...
Мне его было жаль, скажу не тая, до слез.
Если ж холодный дождь терзал пузырями лужи,
Ветер срывал листву с каштанов и тополей -
Мне оставался дом. Изучен он был не хуже,
От мезонина до заброшенных флигелей.
Впрочем, про мезонин уже говорил я выше:
Дверь заперта была, во всем лишь дому - одна.
Ухом прижавшись к ней, но только свой пульс и слыша,
Как-то я простоял с обеда и дотемна.
Словом, гнела меня несдавшаяся загадка,
Комнаты флигелей с их пылью минувших дней
Были милее мне. Мне нравился дух упадка -
Или привычен был, что, может быть, и верней.
Днем не боялся я бродить в закоулках дома,
Зная, что на свету для призраков ходу нет,
Но дотлевал закат, и делалось по-иному,
Паче всего - когда повсюду тушили свет.
Помню я ночь, когда особенно было страшно:
Ветер стонал в трубе, и дождь за окном рыдал,
Кажется, был ноябрь, а может, октябрь - неважно...
Я, как всегда, не спал, а тихо лежал и ждал.
Впрочем, не как всегда. Сильнее был гнет несчастья,
Сон все не шел ко мне (часы уж пробили два),
И все казалось мне, что слышу сквозь шум ненастья
Стон я и плач иной - а может быть, и слова...
Кто там бродил во тьме, рыдая в посмертной муке?
Знать не хотелось мне, и под одеяло я
Спрятался с головой, чтоб только не слышать звуки,
Но лишь сильнее страх обвил меня, как змея.
Чудилось мне: уже приблизившись к изголовью,
Взглядом пустых белков уставившись в никуда,
Мертвый стоит Христос. Ладони сочатся кровью -
Иль то текла вода по девочке из пруда?
Трудно сказать, когда закончилась эта пытка
И милосердный сон увлек меня за порог -
Только с постели я вскочил даже слишком прытко,
Чувствуя, что проспал и завтрак, и свой урок.
И по ступенькам я вприпрыжку помчался лихо,
Думая лишь о том, что здорово мне влетит.
"Доброе утро, мад..." Но пусто, светло и тихо
Было в столовой, что отбило мне аппетит.
Стол... никакой еды. И в чайнике чай - вчерашний.
Библиотека, холл, гостиная, кабинет -
Пусто. Впервые днем мне стало настолько страшно!
Спальня мадам. Стучу. Три раза. Ответа нет.
Робко проник я внутрь. Хозяйки как не бывало,
Здесь она не спала, я мог бы держать пари.
Я обошел весь дом, и флигели, и подвалы -
Нет. А входные двери заперты изнутри.
Только тогда лишь я подумал о мезонине
И побежал наверх, касаясь едва перил,
Чтоб убедиться: дверь, незыблемая доныне,
Больше не заперта. И я ее отворил.
Там я нашел мадам, лежащею на кровати
(Что для нее была довольно-таки мала),
В туфлях на каблуках, в обыденном черном платье.
Пальцы сжимали крест. И кожа была бела.
Я уже понимал, что звать ее бесполезно,
Но, несмотря на страх (стучало в висках: "А вдруг?"),
Сделав к кровати шаг - так, верно, шагают в бездну -
Тронул одну из двух холодных и твердых рук -
И отскочил назад, почувствовав отвращенье.
И осмотрелся, но пугающих тайн иных
Не содержало то заветное помещенье -
Столик, изящный стул и шкаф в завитках резных...
Кукла. Еще одна. И плюшевый пыльный мишка.
Зеркало, кисеей закрытое, как окно.
Тумбочка, и на ней - с цветною обложкой книжка.
В вазе сухой - букет, завядший давным-давно.
Жженой бумаги дух, смешавшийся с духом пыли,
Комнату наполнял. Причина была ясна:
Три лишь предмета там свободны от пыли были,
И находились все на столике у окна.
Первый из них - поднос; он полон был весь золою
(В центре его - следы расплавившейся свечи).
Рядом - пустой стакан; в нем чудилось нечто злое -
Запах, скорей всего. И возле него - ключи.
Я осторожно взял тяжелую эту связку
И зашагал назад, по лестнице, в холл, к крыльцу...
Так было странно мне, как будто попал я в сказку,
Или наоборот - она подошла к концу.
Десять минут спустя приблизился я к ограде.
Ключ от больших ворот я вычислил без труда,
Но все стоял, на сад, на дом, на аллею глядя,
Все я не мог понять - как можно уйти? Куда?
Ветер подул в ветвях, как будто бы отговорку
Сам старый дом пресек, командуя: "Уходи."
Вставил я ключ в замок, налег на тугую створку
И, ощущая стук неведомого в груди,
Вышел во внешний мир...
Ах, какая была держава!
Ах, какие в ней люди были!
Как торжественно-величаво
Звуки гимна над миром плыли!
Ах, как были открыты лица,
Как наполнены светом взгляды!
Как красива была столица!
Как величественны парады!
Проходя триумфальным маршем,
Безупречно красивым строем,
Молодежь присягала старшим,
Закаленным в боях героям -
Не деляги и прохиндеи
Попадали у нас в кумиры...
Ибо в людях жила - идея!
Жажда быть в авангарде мира!
Что же было такого злого
В том, что мы понимали твердо,
Что "товарищ" - не просто слово,
И звучит это слово гордо?
В том, что были одним народом,
Крепко спаянным общей верой,
Что достоинства - не доходом,
А иной измеряли мерой?
В том, что пошлости на потребу
Не топили в грязи искусство?
Что мальчишек манило небо?
Что у девушек были чувства?
Ах, насколько все нынче гаже,
Хуже, ниже и даже реже:
Пусть мелодия гимна - та же,
Но порыв и идея - где же?
И всего нестерпимей горе
В невозможности примирений
Не с утратою территорий,
Но с потерею поколений!
Как ни пыжатся эти рожи,
Разве место при них надежде?
Ах, как все это непохоже
На страну, что мы знали прежде!
Что была молода, крылата,
Силы множила год за годом,
Где народ уважал солдата
И гордился солдат народом.
Ту, где светлыми были дали,
Ту, где были чисты просторы...
А какое кино снимали
Наши лучшие режиссеры!
А какие звенели песни!
Как от них расправлялись плечи!
Как под них мы шагали вместе
Ранним утром заре навстречу!
Эти песни - о главном в жизни:
О свободе, мечте, полете,
О любви к дорогой отчизне,
О труде, что всегда в почете,
И о девушках, что цветами
Расцветают под солнцем мая,
И о ждущей нас дома маме,
И о с детства знакомом крае,
И о чести, и об отваге,
И о верном, надежном друге...
И алели над нами флаги
С черной свастикой в белом круге.
PS Показательная подборка плакатов в тему: gulag.ipvnews.org/new/article20090209.php
PPS Примечание для людей невежественных, которые вместо того, чтобы ликвидировать пробелы в своих знаниях, кидаются обвинять автора в ошибках и подтасовках: да, мелодия гимна ФРГ та же, что и у Третьего Райха (это тот же "Deutschland, Deutschland über alles", только без первых двух куплетов), и да, обращение "товарищ" использовалось и было популярным в нацистской Германии, причем даже в двух вариантах - Genosse в NSDAP и Kamerad в других кругах, особенно в армии.
PPPS Примечание для идиотов: данное стихотворение является антисоветским, а не пронацистским.
PPPS Примечание для идиотов: данное стихотворение является антисоветским, а не пронацистским.
Однако совершенно очевидно, что данное стихотворение является чернушным русофобским
Как и все остальное "творчество" маргинального масона и декадента Нестеренки
Однако совершенно очевидно, что данное стихотворение является чернушным русофобским
Как и все остальное "творчество" маргинального масона и декадента Нестеренки
Нестеренко действительно болен сильнейшей русофобией, но тут я её не вижу.
Он действительно маргинал в некотором смысле, но его творчество - без кавычек. Средний уровень высок, и есть настоящие шедевры, в частности этот стих.
Луна над застывшими фьордами
Кругла и слепяще бела.
Драккары с угрюмыми мордами
В броне ледяного стекла.
Холодной искрящейся шубою
Накрыты поля и холмы,
Распятые силою грубою
Слепой равнодушной зимы.
Безмолвно деревьев терпение,
Их снежная ноша тяжка,
Лишь волчье тоскливое пение
Доносится издалека.
Звезд иглами небо проколото,
Нигде - ни тропы, ни огня.
Пред ясностью ночи и холода
Бессильны и меч, и броня.
Бессильны отвага и паника,
И страсть, и покорность, и спесь...
И след одинокого странника
Навек обрывается здесь.
Луна постепенно снижается,
Снега безупречно чисты,
И в мертвых глазах отражается
Пейзаж ледяной красоты.
Чем кровавей родина, тем надрывней слава,
Чем бездарней маршалы, тем пышней парад.
Выползла из логова ржавая держава,
Вызверилась бельмами крашеных наград.
Плещутся над площадью тухлые знамена,
Нищий ищет в ящике плесневелый хлеб,
Ложью лупят рупоры: "Вспомним поименно!"
Склеен-склепан с кляпами всенародный склеп.
Лбы разбиты дО крови от земных поклонов,
Мы такие грозные - знайте нашу прыть:
Мы своих угрохали тридцать миллионов!
Это достижение вам не перекрыть!
Крики заскорузлые застревают в глотках,
Тянет трупной сладостью с выжженных полей,
И бредут колодники в орденских колодках,
И в глазах надсмотрщиков плещется елей.
Думать не положено, да и неохота,
Пафос вместо памяти, дули вместо глаз,
Бантиками ленточки, глянцевые фото,
Куклы на веревочках, плюшевый экстаз.
Для раба хорошего - свежую солому,
Для его хозяина - пышный каравай.
А за свой родной барак пасть порвем любому,
Так, блин, и запомните! Вольно! Наливай!
Убей футбольного фаната!
Пока патроны есть в рожке,
Стреляй в него из автомата,
Метни в безмозглого гранату,
Огрей лопатой по башке!
Того, кто в полночь рядом с домом
Орет на улице твоей,
Бей монтировкою и ломом,
Домкратом и кувалдой бей!
Вбей острый кол ему с размаху
В скандирующее хайло!
Врежь сапогом ему по паху!
Обрушь на темечко кайло!
Вонзи вопящему кретину
Промеж гляделок ледоруб!
Убей двуногую скотину,
И отпинай к помойке труп!
Убей из снайперской винтовки!
Вмажь с двух стволов дробовика!
Пригладь дебила по головке
Рессорой от грузовика!
Убей ножом, убей стилетом!
Мечом! И гаечным ключом!
Убей из лука, арбалета,
Из револьвера, пистолета,
Убей по морде кирпичом!
Убей из пушки! Нету пушки -
Пронзи его стальным багром!
По пустотелой черепушке
Бей, что есть силы, топором!
Лупи решеткой водослива,
Что тяжелей иной брони!
Ему - его ж бутылку пива
Поглубже в глотку затолкни!
Дави его автомашиной!
В асфальт закатывай катком!
Взорви его пехотной миной!
Облей с балкона кипятком!
Убей воняющего потом,
Убей готового блевать!
Не церемонься с идиотом -
Ему-то на тебя плевать!
Во имя мира и покоя,
Во имя дома твоего,
Коловоротом и киркою,
Доскою, дедовской клюкою,
И просто голою рукою -
Убей его! Убей его!
Известные слова, как выяснилось, лживы,
Хоть "кто последний?" здесь - всегда больной вопрос:
Надежда умерла, а мы остались живы.
За окнами темно. На улице мороз.
Надежда умерла - так буднично и просто,
Что даже не понять, в какой конкретно миг.
На раны наросла привычная короста.
Скорее гниль, чем боль. Скорее вздох, чем крик.
Кромешная страна, как гибнущее судно,
Уходит вниз, под лед, что толще с каждым днем.
Без воздуха прожить совсем не так уж трудно -
Здесь даже никогда и не нуждались в нем.
Свет, воздух и тепло - все то, что мы желали -
Кому они нужны средь вечной мерзоты?
Надежда умерла - да полно, а жила ли?
Не чудились ли нам во тьме ее черты?
К чему теперь венки и черные одежды?
Растерянно стоим, не обнажив голов,
Когда стучит о гроб придуманной надежды
Горсть смерзшейся земли. И нет ни слез, ни слов.
