Стоял полумрак из-за плотно задернутых штор,
И только в лицо мне неярко светил монитор,
И черные строки по белому фону текли,
Но я их не видел. Но я находился вдали,
Не то чтобы спящий - скорей погрузившийся в транс,
И в трансе мне виделась... Дойчланд? нет, все-таки Франс.
А ежели Франс, значит, город был точно Пари,
И дом в переулке. И я оказался внутри.
Скрипучая лестница круто вела в темноту,
И я поднимался, и чувствовал привкус во рту,
Сидела консьержка у лестницы, кутаясь в плед,
И черными злыми глазами глядела мне вслед.
Ступени скрипели. Сменялся этаж этажом,
И чудилось мне, что за мною крадутся с ножом,
Но я, не поддавшись (хоть демон шептал мне: "Проверь!"),
Поднялся в мансарду и отпер тяжелую дверь.
Там в кресле сидел человек с пистолетом в руке,
И желтое что-то сочилось из дырки в виске,
И черное что-то стекало из вялого рта...
И мухи гудели. В мансарде была духота.
И плавилось солнце в немытом годами стекле,
И белый листок сиротливо лежал на столе,
И наискосок на бумаге лежало перо,
И вязким кошмаром кружился мотив болеро.
Усилием воли вернул я к реальности слух,
К столу подошел, потревожив пирующих мух.
Бог весть почему - ибо толком не знал языка -
Уверен я был, что пойму содержанье листка.
Последний сонет? Или воля насчет похорон?
Но чистым листок оказался с обеих сторон.
Ни строчки, над коей поклонник пролил бы слезу -
Лишь жирная точка и дата стояли внизу.
И снова мелодия вязкие петли плела,
Я в оцепененье недвижно стоял у стола.
Прошло, мне казалось, не больше минут десяти,
Но вдруг я заметил, что солнце успело зайти.
И в страхе, как будто застигнутый неким врагом,
По лестнице длинной я вниз устремился бегом.
Кружились пролеты, вплетаясь в мотив болеро,
И сердце, как узник в решетку, стучало в ребро.
Мне мнилось, что вечно я буду бежать в темноту,
Но вновь я увидел консьержку внизу на посту.
Теперь она, вроде, спала (я не видел лица),
Хоть топот мой, кажется, мог разбудить мертвеца.
Я вышел на улицу. Не было видно ни зги;
От Сены поднялся туман, заглушая шаги.
Лишь где-то, то ближе, то дальше, плескалась вода,
И брел я во мгле, наугад, неизвестно куда...
Фонарь порвет завесу ночи,
И озарится панорама
Надежно скрытого от прочих
Доисторического храма -
Просторной залы, обрамленной
Во тьме сокрытыми ходами,
Куда колонна за колонной
Уходят длинными рядами.
Фонарный лучик не достанет
Ее величественных сводов -
Лишь драгоценный отблеск манит
Среди колонн и переходов...
Твой путь опасен был и долог,
Как путь Орфея вглубь Аида,
И вот ты видишь, спелеолог,
Никем не виданные виды.
Смотри же, гость пещерной залы,
На эти древние громады,
На кварца льдистые кристаллы
И сталагнатов колоннады.
Ты выполнил свою программу -
Смотри и постигай в итоге
Простую истину, что храму
Ни люди не нужны, ни боги.
Я не бретгартовский герой,
И не джеклондоновский тоже;
Золотоносною горой
Я состоянье не умножу,
Мне не форсировать Юкон,
Мне не блуждать в отрогах Сьерры,
Символизировать закон
Мои не будут револьверы;
Натужно выдыхая пар,
Некормленная злая лайка
Сквозь белый ледяной кошмар
К далеким приискам Клондайка
Моих тащить не будет нарт,
И знойным вечером в июне
Засаленной колоде карт
Я не вручу судьбу в салуне;
На самом дальнем рубеже
Не буду в тундре бить оленей...
Читатель, верно, ждет уже
На эту тему сожалений -
Pardon, читатель, за жаргон,
Но обломись по полной мерке!
Диван удобней, чем фургон.
Я не мечтаю о проверке -
Смогу ль, мол, я... Да не смогу!
Пускай другой, кто смел и зорок,
На брюхе ползает в снегу,
Когда на солнце - минус сорок.
Пусть ест на ужин сапоги,
Теряет силы не однажды,
Теряет зубы от цинги,
Теряет голову от жажды,
Назад плетется, худ и груб,
Добывший меньше, чем потратил,
И пусть его замерзший труп
Найдет весной собрат-старатель,
Который тоже прет вперед,
Но никуда ему не деться
От той же доли: в свой черед
Пасть жертвой гризли иль индейца,
Иль собственный его дружок,
Дождавшись, чтобы все уснули,
С него востребует должок
При помощи ружейной пули;
Пусть, ссыпав золото в мешок,
Бежит он, вспоминая стычку,
А после, подавив смешок,
Последнюю истратит спичку,
И, вставши в рост в полярной мгле,
Ножом встречает волчью стаю...
А я, устроившись в тепле,
Пока об этом почитаю.
"Mayday! Mayday!" В ладони, скользкой от пота,
Бьется ручка, дрожит нездоровой дрожью,
Дым, пульсируя, рвется из-под капота...
Как с горы на машине по бездорожью,
Ты стремительно мчишься, теряя футы,
А земля под тобой заросла лесами...
Как бензин, утекают твои минуты.
В вечном споре меж твердью и небесами
Этот раунд, похоже, увы, за твердью,
И поделать уже ничего нельзя тут,
Ибо встреча с землею чревата смертью
Тем, кто были живыми на небо взяты.
Mayday... Помнишь тот день в середине мая -
Луг пленительно пах молодой травою,
Ты лежал там, раскинувшись, обнимая
Все бескрайнее небо над головою.
Тебе было... четырнадцать? Нет, тринадцать.
Ты был счастлив, как счастливы только дети,
Да и то изредка... В этот день признаться
Ты готов был в любви ко всему на свете.
День был теплым, безветренным и лучистым,
Как нередко бывает поздней весною,
Небо было безоблачным, ярким, чистым
И манило прозрачной голубизною...
Ты и прежде не грезил, к примеру, флотом,
И на суше попасть не мечтал в солдаты,
Но решение твердое - стать пилотом -
Окончательно принял как раз тогда ты.
И нет смысла об этом жалеть, коль скоро
На войне может всяк ожидать гостинца:
Взрыв торпеды найдет моряка линкора,
Взрыв снаряда - танкиста и пехотинца.
И вообще, разве кто-нибудь виноватый,
Что лежал ты под небом, раскинув руки?
И помечено штемпелем с майской датой
Извещенье родителям в штат Кентуки.
2001 yun.complife.info/
(*) Mayday ("майский день" - англ.) - сигнал бедствия
в американской авиации
Ты знаешь, друг, что много лет назад
Я побывал на северной границе,
В краю угрюмых сосен, что рядами
Спускаются с холмов, в снегу по брюхо,
К закованной в тяжелый лед реке;
Там восемь месяцев стоит зима,
И кратким днем чахоточное солнце
Не больше греет, чем у нас луна;
Там бесконечными ночами звезды,
Холодные и острые, как сталь,
Глядят на землю волчьими глазами,
И волки, чуя родственные души,
Задравши морды к небу, длинно воют...
Там нету ни дорог, ни городов,
Но, срубленный из бревен в два обхвата,
Стоит на берегу имперский форт -
Кошмарный сон столичных офицеров,
Что, провинившись, ожидают ссылки
В какой-нибудь далекий гарнизон.
Куда уж дальше, право! Даже птицы
Там замерзают на лету; от стужи
Стальные там ломаются мечи;
Там на посту заснувшего солдата
Минует наказание начальства -
С утра его окаменевший труп
Найдут товарищи и, матерясь,
Во льду к полудню выдолбят могилу,
А весть о смерти лишь спустя полгода
Дойдет на юг семье его... И все же
Империя кончается не там!
Империя кончается не там,
Где дышит зноем южная пустыня,
Где на песке, что в полдень раскален
Подобно углям тлеющей жаровни,
Растет одна лишь серая колючка,
А расстояние меж двух колодцев
Составить может девять дней пути.
Там в зыбком мареве неверно все -
Предметы, расстояния и люди;
Там, улыбаясь, черный местный житель
Вам всаживает в спину свой кинжал;
Там воин, заходя в свою палатку,
Не знает, с кем разделит нынче ложе -
Со скорпионом или со змеей?
Там солнце бьет наотмашь, как кулак,
И мозг вскипает в шлеме, как в кастрюле...
И все ж и там имперский легион
Стоит в горящих золотом доспехах,
И командир на карте чертит стрелы...
Империя кончается не там.
Империя кончается не там,
Где океан на западные скалы
Идет несметной чередой валов,
И пена с грохотом взлетает ввысь,
В бессильной злобе угрожая небу;
И, словно клочья этой пены, птицы
Белеют там на каменных карнизах;
Их тонкие и жалобные крики
Разносятся над бурною водой.
Не только рыбы служат им добычей -
Нередко волны волокут на спинах
Раздутые, уродливые трупы
Посмевших бросить вызов глубине.
Там воздух пахнет сыростью и йодом,
И рифы выступают из воды,
Укутанные утренним туманом...
Там в гаванях стоит имперский флот,
И корабли, как пленные рабы,
Натягивают якорные цепи;
Там хлопают сырые паруса,
Готовые седлать попутный ветер
И мчаться прочь от берега... И, значит,
Империя кончается не там.
Империя кончается не там,
Где горы на востоке преградили
Путь легионам, споря белизной
Недвижных снежных шапок с облаками,
Но, сколь бы ни были чисты вершины,
У их подножья - пыль, жара и грязь.
Там на растрескавшейся красной глине
Друг к другу тесно лепятся лачуги,
Пропитанные смрадом нищеты.
Там жители дики и бородаты,
И черный взгляд их маслянистых глаз
Грозит бедой... Там будит на рассвете
Не пенье птиц, а крики ишака;
Сквозь гвалт, и вонь, и пестроту базара
Крадется там безумец фанатичный
С молитвой на устах, ножом в руке;
Там в знойный полдень из канавы сточной
Выглядывает моровая язва,
Оттуда и холеру, и проказу
Везет нам опрометчивый купец.
Но - над лачугами, над ишаками,
Ворами, нищими и прочим сбродом
Там высится торжественно и строго
Дворец наместника; туда с поклоном
Спешат вожди туземные на суд;
Туда текут и подати, и взятки;
Туда летят доносы и наветы...
Империя кончается не там!
Империя кончается, мой друг,
В столице, в полумиле от дворца,
Неподалеку от казарм гвардейских,
В одном, тебе знакомом, переулке -
Здесь, возле двери хижины моей,
Куда вхожу я, воротясь с работы,
Империю оставив за порогом
И прах ее с сандалий отряхнув.
Страна постоянно хоронит известных людей,
Все больше артистов (артисты у нас популярны).
Застывшее фото вплывает в сюжет новостей,
И сразу оценки становятся однополярны.
Цветы. Кинокадры. Друзья утирают слезу.
Прощание с телом. Последние аплодисменты.
Рекламно-экранная скорбь с логотипом внизу.
И хочется выключить чертово это memento,
И верить, что в жизни все так, как покажет ТиВи -
Артисты играют, политики съезд собирают...
И, не удостоясь ни ненависти, ни любви,
Остаться безвестным.
Безвестные не умирают.
Блестящие аристократы,
Хранители дворянской чести
Показывали брат на брата,
Друзей сдавали оптом, вместе.
Они ни слова не соврали
И ничего не утаили,
Хоть им ногтей не выдирали
И гениталий не давили.
Они кололись, как пижоны,
Вообще не ведая о боли,
И ехали за ними жены -
По доброй, между прочим, воле.
И вот - шальная авантюра
Весьма сомнительного свойства
У нас де факто и де юре
Вошла в анналы, как геройство.
И до сих пор еще поэты
Все те же лозунги полощут:
"А ты способен ли на это?
А ты бы вышел бы на площадь?"
И диссиденты, и система
Их хором славили без фальши...
Ребята, выйти - не проблема.
Проблема в том, что будет дальше.
Но это всем у нас - до фени,
Важнее крикнуть "кукареку"...
А кровь забрызгает ступени,
А трупы после сбросят в реку.
И некому сказать "доколе?"
И будущие террористы
Уже усваивают в школе
Пример, что дали декабристы.
Недавно лишь, на той неделе,
В траве рассыпанная стая
Тянулась ввысь, теплу внимая,
На солнце золотом горя -
Но вот уже и поседели...
И пух кружится, облетая,
Напомнив на исходе мая
Про беспощадность октября.
Снова приходит мысль, что все уже объяснил.
Ночью охота спать, в спорах давно не пылок.
В чашку заправил квас, в принтер залил чернил,
Чувствую сам себя коллекцией гиперссылок.
Что ни вопрос, то "см." Юзер, дави мыша.
Я уже все сказал, что тебе, блин, не ясно?
Что-то насчет души? Нет ее ни шиша.
Так что не стой над ней, отсутствующей, напрасно.
Сидя на груде слов, себя на цитаты рву -
Лучше, чем рвать других. (Себя я читал к тому же.)
В воздухе гарь. Сентябрь. Терпеть не могу Москву.
Дальше вообще зима, и это намного хуже.
Осень. Москва. Дисплей. Цифры горят в углу:
3:33 a.m., в данном контексте - ночи.
Мочи нету писать, хоть ляг и спи на полу.
(Юзер, поставишь сам ударение в слове "мочи".)
С шеею без петли, тем более без креста,
Свой репортаж строчу, этакий анти-Фучик.
Бдительность - das ist gut, ибо ставит все на места.
Люди, я не любил вас. И хрен полюблю in future.
За макаронный стих надо бы двинуть в глаз -
Русский быть должен слог чист, как моченый в "Тайде"!
Да и к тому же мне рифма не удалась...
Некому меня бить. Даже и не мечтайте.
Хрен - это, кстати, овощ. Его я не полюблю.
Русский язык богат двусмысленным оборотом.
Рифмы на "полюблю" нет лучше, чем "по рублю".
Или же "порублю", и прибейте сие к воротам.
Вот вам еще пример: добро побеждает зло.
Где подлежащее в словах, что давно приелись?
Ну их вообще, слова. Лучше возьмем число.
Скажем, 127. Разве оно не прелесть?
"Тайд"! За рекламу с вас. Вот мой расчетный счет:
ИНН семь семь ноль семь ноль... дальше не лезет в строчку.
Я уже раскрывал тему, что все течет?
Юзер, дави reset. Надо поставить точку.
Город пал на рассвете,
не зная об этом итоге.
Не вручались ключи,
не въезжал генерал на коне,
Но прямые проспекты
покорно ложились под ноги
Завершившей поход неприятельской армии -
мне.
В этой штатской одежде
я встречен столицей по-свойски,
Город рано решил,
что охрана ему не нужна!
Я последний солдат,
уцелевший из целого войска,
И покуда я жив -
не окончена эта война.
На бульварах весна.
Безмятежны довольные лица -
Враг разбит,
как узнали они из газетных тирад.
Но разбиты не все.
Хоть один, да дошел до столицы,
И теперь не они -
мы проводим победный парад.
И пускай на руке моей -
бинт вместо белой перчатки,
Пусть на мне не мундир -
одежонка с чужого плеча,
Но, печатая шаг,
я иду по имперской брусчатке,
Их центральную площадь
по праву победы
топча.
И я словно бы вижу,
как реет полотнище флага,
И, незримы для местных,
сияют на солнце штыки,
И брусчатка дрожит
от беззвучного мерного шага -
То торжественным маршем
идут вслед за мною полки.
Все, кто вышел в поход,
кто удар наносил за ударом,
Все, чьи кости
достались собакам враждебной земли...
Спите, братья мои.
Вы сражались и гибли недаром.
Я дошел. Я сумел.
Это значит, что все мы дошли.
Слишком рано они
раструбили о полной победе,
Слишком поздно они
осознают теперь, что к чему!
Я исполнил свой долг
без бряцания стали и меди,
Я сумел.
Я дошел.
Я принес в этот город чуму.
Не так он глуп, наш мир - наш мир еще глупее.
Пиит вострит стило, вздыхая тяжело,
А на календаре - Последний день Помпеи,
Отпразднуем его, пока еще светло.
Покуда в очаге точат еще поленья
Последнюю смолу в горячую золу,
Спеши ко мне, мой друг, входи без промедленья,
Отметим этот день, проследуем к столу.
А где-то там зима, и ветер, свирепея,
Волнами гонит снег в безжизненных полях.
А нам-то что? У нас - Последний день Помпеи,
И вина в хрусталях, и мясо на углях.
Пусть машет кулаком какой-то непоседа -
Кого он удивит, крича, что быть беде?
Приятное вино, изящная беседа,
Ни слова о любви и прочей ерунде.
Гори они огнем, Сабины и Поппеи,
Их потные тела и подлые дела!
Не будем омрачать Последний день Помпеи,
Не станем нарушать торжественность стола.
Пиит скрипит стилом, ведет отчет безумий,
Пророк язвит порок, да только все не впрок:
Историки потом все спишут на Везувий
И вновь пойдут гулять, не выучив урок.
Логичный эпилог привычной эпопеи,
Стандартный антураж дробится в зеркалах.
По крайней мере нас Последний день Помпеи
Избавил от забот о завтрашних делах.
Наш мир не столь нелеп - нет, он еще нелепей,
Не правда ли, мой друг, все к этому и шло?
Струится черный снег, кружится белый пепел,
Давай последний тост, пока еще светло...
О северо-запад Империи бьется волна.
С упорством отчаянья снова и снова устало
Разбитое тело свое собирает она
И падает голою грудью на острые скалы,
И брызги, как мошки, летят на огонь маяка,
Чтоб вновь возвратиться к холодной ярящейся пене.
Маяк есть подобие свечки в руке старика,
Который внутри его мерит витками ступени,
Неспешно, но верно по лестнице двигаясь вверх,
И капает воск на ступень, как слеза из глазницы.
Смотритель одной из морских несменяемых вех,
Артритный морщинистый сторож имперской границы,
Однако, не плачет: довольно соленой воды
Внизу, где грохочет осенних штормов канонада!
Империя скупо платила ему за труды,
Однако платила исправно - а что еще надо? -
Все эти, не сбиться бы, сорок без малого лет...
И он ей исправно служил, не заботясь вопросом,
Кому предназначен его еженощный привет,
Горящий во мраке над стылым скалистым откосом?
Судам? Но какие же в этих краях корабли?
Тем более - в бурю? Ну разве - незримые глазу...
По крайности, пАруса в этой свинцовой дали
За все эти годы он так и не видел ни разу.
Богам или звездам? Но ватные панцири туч
От дольней докуки небесный покой охраняют.
И шарит в тумане по локоть блуждающий луч,
И свечи прозрачную кровь на ступени роняют
Вернее всего, потому лишь, что быть маяку
Столичный чиновник велел, не бывавший здесь сроду.
Смотритель немногое видел на долгом веку -
Лишь ветер, да скалы, да темно-соленую воду.
Что было до этого - сам уже помнит с трудом:
Какое-то лето, гербы, и мундиры, и флаги,
Кареты, ливреи, огнями сияющий дом,
Какие-то речи и клятвы, соратники, шпаги,
Конвой, коридор, каземат, кандалы, голоса,
Бессонная ночь, эшафот возле окон острога,
Пакет. "Вам предписано в двадцать четыре часа..."
Простая одежда, брусчатка, повозка, дорога...
А после - маяк. Он не ропщет. Не худший удел,
Не повод отнюдь от тоски повредиться в рассудке.
Покой. Свежий воздух. Безлюдье. Всего-то и дел -
По лестнице вверх подниматься два раза за сутки,
Огонь зажигать ввечеру и гасить поутру,
Раз в месяц в подсвечник прилаживать новую свечку,
Рубашку сушить на промозглом ноябрьском ветру,
Плавник собирать и топить самодельную печку,
Смотреть, как порою, пробившись сквозь тучи, луна
Разбрызгает ртуть по морщинистой шкуре залива,
Да слушать, как снизу с Империей бьется волна.
Империя очень прочна. Но волна терпелива.
Оказавшись на дне,
Не кляни и не клянчи, не надо,
Не разгрызть монолит
В жадном крике распяленным ртом,
Бесполезно вполне
Здесь и помощи ждать, и пощады,
Все еще отболит,
Все само разрешится потом.
Все еще заживет,
Не до свадьбы, так значит - до тризны,
И придет богатырь,
И из грязи подымется князь,
И положит живот
И другие места за Отчизну,
И засеет пустырь
Волчьих лап азиатская вязь.
Ничего, ерунда -
Что с того, что был временно молод?
Как мечтал, с кем дружил -
Просто несколько высохших слов.
Серым панцирем льда
Надвигается голод и холод,
Приходя не из жил,
А из круглых бильярдных голов.
То не просто корабль -
Целый флот погрузился в пучину,
И к чему манифесты,
К чему декларации прав?
И какую мораль,
И какую ты хочешь причину,
Неудачно и место,
И время рожденья избрав?
Чернокудрый парик,
Рисование мертвой натуры -
Это все канитель.
Только ветер и снег впереди.
Полоумный старик
Что-то ищет в обломках культуры,
И уходит в метель,
Прижимая находку к груди.
Свой замысел лелея, брат пиит
Пером неспешно ковыряет в ухе.
В окне торчит луна. Деревня спит.
Сонет не пишется. Пиит не в духе.
Так - не сойдутся слоги, так - старо...
Он морщит лоб, он шевелит ногами,
Бросает в раздражении перо
И движется по комнате кругами.
Часы стучат негромко на стене,
Следя с усмешкой за его круженьем,
И лампа, глядя на луну в окне,
Ее своим считает отраженьем.
И вдруг - как будто чистая струна
Запела в голове у бедолаги,
И через миг, изящна и стройна,
По безупречной белизне бумаги,
Играя рифмами, скользит строка -
В ней звон меча, и гибкость острой шпаги,
И твердый блеск трехгранного штыка,
И на ветру трепещущие флаги...
Он гасит лампу. Он зевает сладко.
Он снова засиделся допоздна,
Но смог, сумел! Как славно быть поэтом!
До новых встреч отложена тетрадка.
В окне по-прежнему торчит луна,
Но лампа спит, не ведая об этом.
До чего унылая земля!
Тянутся на всем пути поездки
Бурые раскисшие поля,
Серые сырые перелески.
Вместо неба - тусклая тоска,
В лужах отраженная стократно.
Оттого-то песня ямщика
Здесь всегда длинна и безотрадна.
Наш шофер, конечно, не ямщик -
Громыхает радио в кабине,
Девка безголосая пищит
Под мотив, рожденный на чужбине.
Может, в пестроте Майами Бич
И возможны песни в этом духе,
Здесь же этот музыкальный кич -
Словно миниюбка на старухе.
Бочаги, овраги, пустыри...
Мысли вязнут в мутной дребедени.
Солнца нет, и, словно упыри,
Люди не отбрасывают тени.
Стылый ветер да вороний грай,
Села - полумертвые, нагие...
Неужели гиблый этот край
В ком-то будит чувство ностальгии?
Где-то там, в Майами, в кабаке,
На потеху пьяным отморозкам
Толстый хмырь на русском языке
Врет, как он тоскует по березкам.
Врет ли? Вряд ли. Вот они во мгле -
Словно кости, что белеют рядом,
Но родившийся на сей земле
Навсегда отравлен трупным ядом.
Даже там, про здесь не говоря,
Не сбежит от качеств, им несомых.
Вечное дыханье ноября.
Холод, закрепленный в хромосомах.
Едем, едем... час ли, два ли, три? -
Та же грязь, и та же хмарь над нею...
Что б ни утверждали словари,
Версты миль значительно длиннее.
Да и есть ли им вообще конец,
Или цифры ничего не значат,
И отсюда ни один гонец
Никуда вовеки не доскачет?
Тишь да глушь, бурьян да лебеда,
Неизменность древнего канона...
Русь, куда несешься? Никуда.
Не страна - апория Зенона.
Внешняя иллюзия пути,
А на деле - сотни лет на месте.
Навье царство. Омут. Не уйти
От самим себе извечной мести.
Русь - тысячелетний страшный сон,
Зря, шофер, ты давишь на педали.
Тени что-то шепчут в унисон,
Пропадая в выморочной дали...
Всё мы едем, едем... Где? Когда?
Кто маршрутом нашим озабочен?
Лишь туман, да ржавая вода,
Да бурьян вдоль глинистых обочин...
Пахнет жареной кошкой
Чебуречный ларек.
Сверху сыплется крошкой
Замерзающий смог.
Краснощекие лица
Оживленно тупы.
Добрый вечер, столица
Дыроглазой толпы,
Что клубится роями
Из загона в загон...
Это вам не Майами.
Это даже не Бонн.
Береги свои гланды -
Здесь куда холодней.
Как безвкусны гирлянды
Одноцветных огней!
Эти глупые лампы
На бетонных столбах -
Словно круглые штампы
На безмысленных лбах,
Там, где в битве с мозгами
Победил алкоголь...
Лед и слизь под ногами,
Жидко хлюпает соль.
Пес издох под витриной,
В пене мерзлая пасть.
Дух от шуб нафталинный -
Как же шубам пропасть?
Мат и смрад сигаретный,
Пивоводочный пар.
Некто "чисто конкретный"
Джипом мнет тротуар.
Рядом нищие бабки
С кипой порногазет.
Небо с запахом тряпки.
Что ни двор, то клозет.
У распухших помоек
Зря рекламы горят -
Стенам серых построек
Чужд заморский наряд.
Это точно не Ницца,
Не Мадрид, не Пари,
С новым годом, столица,
Черт тебя побери!
С новым звоном бутылок,
С новой грязью со льдом,
С новой пулей в затылок,
С новой бомбой под дом,
С новым мылом с экрана,
С новым соло совка,
С новым сроком тирана,
С новым сроком з/к,
С новой блажью вельможной,
С новой ложью в глаза,
С новой фразой несложной
Тех, кто заново "за"!
С новой плетью, холопы,
С новой лестью, паши,
С новым мясом, окопы,
С новой ломкой, гроши,
С новым званьем, пустышки,
С новым цирком, суды!
С каждым годом мартышки
Входят в моду труды...
Под замученной елью
Льется пена вина.
Завтра снова с похмелья
Пробудится страна.
И опять повторится
Весь навязчивый бред...
С новым старым, столица!
Пой, казенный клеврет!
Тем же жалким процентам,
Что не чтут божества,
Азиатским акцентом
Отплатила Москва.
Даже если в ОВИРе
Проводят по уму,
Встретят в тамошнем мире
По клейму твоему.
Есть ли выход на свете -
В долготе, в мерзлоте?
В Шереметьево - эти,
На Ваганьково - те.
Тем, кто в качестве трупа
Погружен глубоко,
Позавидовать глупо,
Но понять их легко.
Fare thee well, эмигранты
В дальний край пустоты!
Это били куранты.
Это были кранты.
Когда затихают норы, и день обрывает бег,
И звезды глядят на горы, одетые в синий снег,
Когтями ветвей торчащих деревья грозят луне,
И я выхожу из чащи, ступая по целине.
И мне прикрывает спину заснеженный склон горы,
Внизу подо мной - долина, овчарни и конуры,
Все то, что необходимо двуногим: за срубом сруб,
И запах тепла и дыма сочится из дальних труб.
Вверху надо мной, в чащобе, в сплетенье густых теней,
В сырой земляной утробе, укрытой среди корней,
Оставившее на время за самок и дичь бои,
Спит серое злое племя, сородичи спят мои.
Что ж, грейте друг друга, братцы, в неласковый час зимы,
Но стоит троим собраться, чтоб "я" заменить на "мы" -
Защиты ли ради, корма, но всюду и навсегда
Лишь две существуют формы: есть стаи и есть стада.
Живой, как оно ни странно, есть просто будущий труп;
Возьмем, например, барана: шашлык, одетый в тулуп.
Однако, покуда с мехом не врозь еще потроха,
Жизнь стадной овцы, смех смехом, по-своему неплоха:
Пасись себе на просторе, не думая ни о чем,
Не знай, что защитник вскоре окажется палачом,
Зато он такой могучий, зато он хранит от бед,
На всякий несчастный случай готов у него ответ.
Под теплою кровлей хлева покойся в ненастный день,
Хоть вправо беги, хоть влево - докуда ведет плетень,
А лучше - беги туда же, куда впереди овца,
Собой украшай пейзажи и многим смягчай сердца.
Природа, однако, толком не может свести концы:
Бывает, рожденный волком имеет душу овцы.
Бывают и те, кто шкуру курчавую для игры
На волчью свою фигуру напялил лишь до поры.
Задумывал притвориться, стерпеть и собак, и ложь,
До времени покориться, но время пришло - и что ж?
Коварный сюрприз натуры не ведающим о том -
Опасность овечьей шкуры, срастающейся с хребтом!
А стая... Что значит стая? Исследуем без прикрас.
Мораль у нее простая - не с нами, так против нас.
И сила в ней есть, и твердость, и ровная поступь лап.
О стайная эта гордость! Пусть даже ты мал и слаб -
Ты наш, ты собрат, ты воин, ты вставший плечом к плечу!
Не можешь быть недоволен, без права на "не хочу".
Не пес, не пастух, не случай, но, свой до концов клыков,
Командует стаей лучший из лучших ее волков.
Верны и надежны фланги, едины порыв и пыл,
Однако, чем выше в ранге, тем хуже прикрыт твой тыл:
В семье малыши игривы, а в стае они молчат,
Но сверлят седой загривок шальные глаза волчат,
И нет вожаку пощады, когда промахнется он!
Ведь стая - она не стадо, щадить - не ее закон.
Но с детства я выбрал тропку от общей тропы вдали,
И мне задавали трепку, но выправить не могли.
"Ах, как это все некстати!" - вздыхает моя родня,
Но я не желаю - в стаде. И стая - не для меня.
Но я не желаю власти - своей или над собой,
Мне чужды восторги части, сливающейся с толпой.
Не часть и не половина - я целый, и в этом суть!
Мне горы прикроют спину, мне звезды укажут путь.
И я выхожу из круга, и я удаляюсь прочь.
Одна у меня подруга - холодная злая ночь.
Одна у меня морока - достойно встречать зарю.
Одна у меня дорога - которую сам торю.
Ноябрь, тоска и скука.
Вторые сутки льет.
Беременная сука
Из мутной лужи пьет.
Сосцы ее отвислы,
С хвоста ее течет,
Не надобно ей смысла,
Не ведом ей расчет.
Бездомная бродяга,
Была бы ты умней...
Зачем тебе бодяга
Убогих этих дней?
Безвыигрышная мука
Да вкус гнилых костей...
И как ты можешь, сука,
Впускать сюда детей?
Тот мир им станет домом,
Где вскоре, вой не вой,
Похмельный дворник ломом
Хребет сломает твой,
Иль твой собрат дворовый
В помоечной борьбе,
Как более здоровый,
Прокусит бок тебе.
У мусорного бака,
Примерзшая ко льду,
Издохнешь, как собака,
В недальнем уж году.
Брезгливо чьи-то ноги
Тебя перешагнут...
Не проще ль до дороги
Дойти за пять минут?
Тяжелые колеса,
Удар - и тишина...
Проклятые вопросы
Решаются сполна.
Чтоб вырваться из круга,
Не сыщешь лучше дня...
Но глупая зверюга
Не слушает меня.
Не думает, что лучше -
Лакает языком,
Как будто вместо лужи
Тут миска с молоком.
Косит на всякий случай,
Слегка напряжена...
Для жизни этой сучьей
Она и рождена.
Вот, вроде, нет на свете
Презренней существа,
Но знают сучьи дети -
Во всем она права!
В нелепой этой давке,
Где разум на мели,
Помоечные шавки -
Хозяева Земли!
Ученый, ты в науке
Прокладываешь путь,
Но не оценят суки
Твоих открытий суть.
И что тебе, писатель,
Ум, гордость и краса?
Иди корми, приятель,
Помоечного пса!
Страницы книг листая
И слушая эфир,
Мы чуем запах стаи,
Заполонившей мир.
Они не сдохнут сами -
Щенков легко рожать,
Последней битвы с псами
Едва ли избежать.
Промедлим - будет хуже,
Отсрочки не продлят...
Ноябрь. Ненастье. Лужи.
Голодный сучий взгляд.
Сильный стих. Но от идеологии я решительно дистанцируюсь. Но как настроение - да, и у меня бывает. С ним надо бороться. Напоминая себе что я не лучше. Те, кто думают что лучше - неправы. Есть святые, которые действительно лучше. Но как раз они так о себе не думают.
Россия, выборы, зима -
Нет сочетанья тошнотворней.
Горят неоново дома,
Но пахнет в них неново - дворней.
Законноизбранный тиран
Наследнопризванных позорней,
Чем дальше в лес, тем скот покорней,
Тем голубей его экран.
Умней топить тоску в поп-корне,
Чем кашлять в снег: "No pasaran!"
К чему весь этот балаган,
Вся эта видимость свободы...
Как пустотелый барабан,
Казенно громыхают оды,
Кто верит им, тот все равно
Готов стелиться вам в угоду,
Иной - не сделает погоды.
Уж коли все предрешено,
Без пошлой европейской моды
Вам обойтись уж мудрено?
Гляжу сквозь мерзлое окно
На город, полустертый мраком...
Имейте... совесть? честь? Смешно.
Страну привычно ставя раком,
Хотя б насилуйте без слов
И не зовите это браком!
Что там разносят по баракам -
Московский хрен, туркменский плов?
Неважно. Все сожрут со смаком
И крошки слижут со столов.
Козлы ведут подсчет ослов,
Мартышки прыгают в эфире,
А мишка заберет улов...
Тошнит. И холодно в квартире.
Пишу о - странности письма! -
Пиаре, пире или Пирре,
Поклявшемся мочить в сортире?
Чума на ваши терема!
Как скучно быть мишенью в тире.
Как холодно. Какая тьма.
Живя в холодной и удушливой стране,
Я не прошу вас о сочувствии ко мне.
И вообще я ни о чем вас не прошу,
Поскольку роли таковой не выношу.
Я просто делаю зарубки на стене,
Пуская в плаванье скорлупки по волне,
Я просто искры высекаю изо льда,
Я просто иски собираю для суда.
Я просто зиму отрицаю наотрез,
Я просто к низу порицаю интерес,
Я просто бисером в свинарнике сорю
И отвергаю поклонение псарю.
Я лунный лучик, заключенный в хрустале,
Латунный ключик на алисином столе,
Что обеспечивает доступ в дивный сад,
Откуда путнику не выбраться назад.
Я просто россыпь электронов в пустоте,
Косая роспись элеронов в высоте,
Я белый вектор на коричневой доске,
Я архитектор небоскребов на песке.
На дне рожденному ль бояться затонуть?
В холодной мути я прокладываю путь,
И из глубин плывут слова, как пузыри,
Навстречу отблеску придуманной зари...
Проснувшись поутру от ненависти к родине
Под тошнотворный хлюп ноябрьского дождя,
Ты чувствуешь себя героем злой пародии
Казненного шута казенного вождя.
А родина в твой мир глядит слепыми стеклами,
И взгляд ее сырой суглинист и тяжел,
Холодным будет пол, подушки будут теплыми,
И в горле будет ком, и в сердце будет кол.
Грязь, мразь, слизь.
Гнет, гной, гнусь.
Умились:
Это Русь.
А родина трясет прогорклыми иконами,
Сочась из всех щелей, она к тебе во сны,
Недобро шелестя ноябрьскими знаменами,
Вползает по костям раздавленной весны.
Чахоточный июль сгорает за полмесяца,
И снова холода затянутся петлей -
Законченный закон, гласящий, что повеситься -
Единственный здесь путь подняться над землей.
Грязь, мразь, слизь.
Ржавь льет с крыш.
Хочешь ввысь?
Это шиш.
Здесь комьями о гроб стучащие овации
Сливаются с пальбой в единый звукоряд.
Все врут календари в ноябрьской резервации,
Но карты этих мест всю правду говорят:
Хоть Каина моли, хоть апеллируй к Авелю,
Опять казенный дом, казненные дела...
И ты бредешь к стене, по ледяному кафелю
Устало волоча два порванных крыла.
Грязь, мразь, слизь.
Жуть, муть, взвесь.
Хочешь вниз?
Это здесь.
Дело в том, что Русь здесь по существу ни при чём. Мир дрянь. И стих надо понимать не как задумано автором,а как напоминание, что Я рождён для того, чтобы сделать его лучше. Как сделали его лучше люди,которые жили раньше и живут сейчас рядом со мной. Мир лучше, чем он был 50 лет назад, 100, 1000. Совсем недавно в Европе публично отрезали головы и вешали. Убеждён - скоро этого не будет во всём мире. Множество людей работают для этого.
Но помни: в бокале с шампанским кpовь
И слезы, Маpия. Не пей. Не пей.
М.Щербаков
Не по воле поэта,
Не по роли балета
Жарким выдалось это
Сорок первое лето.
Не учебные стрельбы,
Не штрафные наряды -
До Смоленска от Эльбы
Долетали снаряды.
В тучах пепла и пыли
Перли танки по склону,
Пикировщики выли,
Заходя на колонну.
Ветры дымные дули,
С неба сыпался гравий,
Точки ставили пули
В миллион биографий...
Так уж выпала фишка,
Так куранты пробили -
Сгнил вчерашний мальчишка
В безымянной могиле.
И, лишен даже чести
Называться убитым,
Стал пропавшим без вести,
Исключенным, забытым.
Мать заплачет о сыне -
Встретит взгляды косые:
НУ как он на чужбине?
Предал, падла, Россию?
Вот и вся благодарность
От спасенной державы,
Вот и вся лучезарность
Несмываемой славы...
Но по воле поэта
Фишки заново бросим
И затвор пистолета
В нужный миг перекосим.
Желтой гильзы латунной
Сталь бойка не коснется,
И с погибелью юный
Политрук разминется.
Был мундир его драный,
В жирной копоти пашен,
Не кровавою раной,
А медалью украшен.
За бомбежкой - атака...
Сгинул штаб в окруженье,
Политрук же, однако,
Снова выжил в сраженье.
Верой в партию полон,
Под огонь пулемета
В бой за Сталина вел он
Поредевшую роту.
Чтобы красному флагу
Реять вновь над хлебами,
Он в приказе "Ни шагу..."
Не имел колебаний.
Время было такое...
И на станции скоро
Он своею рукою
Расстрелял паникера.
Позже - в речи комбата
Уловив опасенье,
Не вступая в дебаты,
Настрочил донесенье.
Сам же бился отважно,
Вечно верный приказу,
Хоть и раненый дважды,
Но смертельно - ни разу.
И не ведал пощады
К болтуну, к маловеру!
Шли чины и награды.
Парень делал карьеру.
Уж не бегал под танки,
А в штабном помещенье
Ставил подпись на бланке:
Никакого прощенья!
Что за лепет: "Потери!"
"Не хватило припасов!"
Смерть тому, кто, не веря,
Не исполнил приказов!
...Версты в армии длинны,
Но прошли половину,
И обратно к Берлину
Покатили лавину.
Будут блюда и вина,
Будут песни и танцы...
Но пока - Украина,
И в чащобах - повстанцы.
Коммунячьего рая
Нахлебались с лихвою,
Доведенным до края
Снова ль жить под Москвою?
Нет уж! Хлопцам колхозы
Не по слухам знакомы!
И взрывались обозы,
И пылали райкомы.
Что ж герой наш? Он ныне
Член политуправленья,
Катит по Украине
Усмирять население -
Брать заложников в хатах,
Да прочесывать рощи,
И карать виноватых
Или тех, кого проще.
Снова красного флага
Реял шелк над хлебами,
Снова стройки ГУЛАГа
Пополнялись рабами...
Получил исполнитель
Новый орден на китель,
Шел вперед победитель
И дрожал местный житель.
Клещи армий сомкнулись,
Миф германский развеяв,
И домой потянулись
Эшелоны трофеев.
Вез солдат из Европы
Тряпки да патефоны,
А начальству холопы
Загружали вагоны.
Наш герой, прежде слишком
Презиравший богатство,
Тоже был с барахлишком -
Победили, и баста!
Хоть и слыл он железным,
Был лихим да удалым,
Оказался полезным
Кой-каким генералам.
Покивали решенью
Чьи-то жирные лица,
И ему - повышенье
С переводом в столицу.
Дальше - мирные годы...
Нет, не лгите, уроды!
Это - годы охоты
За врагами народа.
И герою рассказа
(Заодно и Союза)
"Выжиганье заразы"
Как всегда, не обуза.
Клекотали, кружились
Телефонные диски,
И на подпись ложились
Бедоносные списки.
Утверждал он не глядя
Чрезвычайные меры -
Флага красного ради,
Или все же карьеры?
Что за разница, право,
Тем, кто сгинул в подвалах,
На речных переправах
И на лесоповалах...
Но загнулся Иосиф,
И Лаврентий нарвался,
Наш же, службы не бросив,
На плаву оставался.
Пережил развенчанья
И грызню группировок,
Встретил эру молчанья -
Бодр, заслужен и ловок.
Всласть гноил диссидентов
В лагерях да психушках,
Гнал в казармы студентов -
Соль не в книжках, а в пушках!
Ордена свои к датам
Надевал непременно,
Был в ЦК кандидатом,
Дослужился до члена...
Словом, сытно и долго
Жизнь текла - примечай-ка:
У него уж не "Волга" -
Персональная "Чайка",
В подмосковных хоромах
Жить не стыдно и князю,
Круг вельможных знакомых,
Всюду нужные связи,
Все без пыли и шума
Доставляют на блюде,
Есть приличная сумма
В иностранной валюте,
В соболях его дочки,
Во МГИМО его внуки
(С правом вечной отсрочки
От военной науки),
Шашлыки да охота
Отвлекают от скуки...
И кому там забота,
Что в крови его руки?
Нет уж, чертовы фишки,
Оставайтесь на месте!
Молодому парнишке
Лучше сгинуть без вести,
Приняв смертную муку,
Не увидеть победы...
Но прозревшему внуку
Не стыдиться за деда.
Одна девица - ныне, вероятно,
Замужняя и детная особа,
С которою, в Московском Инженерно-
Физическом совместно обучаясь,
Я пребывал недлительное время
В довольно-таки странных отношеньях
(Любви я не желал, как вам известно,
Дружить же не умел; к тому же дружба
Есть функция тождественности взглядов,
Что в данном случае не выполнялось -
Не знаю сам, зачем я с ней сошелся
(Коль вообще уместно этим словом
Именовать десяток разговоров
Плюс посещение кинотеатра
(Стоял мороз. Я был в тяжелой куртке.
Фильм был ужасный, в смысле - жанра horror,
Дословно воплощавший выраженье,
Что хомо хомини ест, словно люпус))
Но тем, кто, прочитавши эти строки,
Припишет мне наличье грязных мыслей,
Один лишь приведу пример: однажды
На лекции, точнее, в перерыве,
Я рядом с ней сидел (хоть не вплотную);
Не помню уж, о чем мы говорили,
Но я, взглянув случайно вниз, увидел
Ее чулком обтянутую ляжку,
Распластанную жирно на скамейке
(Она - сиречь девица, а не ляжка -
Отнюдь не походила на кубышку -
Была, напротив, стройной и высокой,
Но ляжки женщин жирны - что поделать!)
Так вот, меня при виде этой ляжки
Немедленно две мысли посетили:
Одна - "Ну до чего неэстетично!"
Вторая - "До чего же глупы люди,
Глядящие на это с вожделеньем!"
Сей эпизод никак не отразился
На наших отношениях, замечу) -
Так вот - покончив с кучей отступлений
И к теме возвратясь - девица эта,
С моими ознакомившись стихами,
Сказала мне - серьезно, без кокетства
И патетичности: "В них столько боли..."
Тогда я усмехнулся, но и позже
Не раз слыхал подобную оценку
Из уст не только молодых и женских;
Что ж - видимо, я должен объясниться
И тем закрыть затронутую тему:
В моих стихах нет боли совершенно,
А есть... как описать вам это чувство?
Представьте, например, судмедэксперта...
Но нет: казенный трупопотрошитель,
Хоть профессионально хладнокровен,
Все ж чувствует свое подобье трупу
И, значит, жалость... Вот пример удачней:
Натуралист-естествоиспытатель,
Брезгливо ковыряющий ланцетом
Какую-нибудь месячную падаль -
Не потому, что так уж интересен
Ему объект исследований этот,
А потому, что рядом нет другого;
Он, с тошнотой борясь, подносит к носу
Одеколоном смоченную ватку,
И черно-золотой блестящей ручкой
В блокнот, одетый в дорогую кожу,
Заносит результаты наблюдений;
Вот эти аккуратные заметки
(Порою сдобренные каламбуром
Иль кратким обращением к коллеге)
И суть стихи мои. (На этом можно
Закончить, но велят законы формы
Не обрывать строку на середине;
О чем еще сказать вам? О девице?
Я больше ничего о ней не знаю,
Фамилии ее и то не помню,
Осталось только имя:.........
Я классицизму отдал честь, Сергеич,
Отточием забив девичье имя,
Хотя и по иным, чем ты, причинам);
Ланцет востер, металл его прохладен,
Объект смердит, благоухает ватка,
Сверкают линзы, и в моем блокноте
Еще довольно места для заметок...
Зеленый бархат трав, и пашен
Вельветовый узор,
И мир покоен и нестрашен,
Куда ни кинешь взор.
И облака на синей глади -
То веером полос,
То как струящиеся пряди
Серебряных волос.
И солнце расплескалось плоско
В извилистой реке,
И белый город, речки тезка,
Маячит вдалеке.
Мотора рокот монотонный,
Винта блестящий круг,
И полторы летящих тонны
Послушны воле рук,
Лежащих на рогах штурвала:
Набор? Пике? Вираж? -
Все, чем мечта разрисовала
Стандартный антураж...
Смешных людей страшат полеты -
Какой, по сути, вздор!
Куда вернее, чем пилоты,
Угробит вас шофер,
А легкий "Як" и при отказе
Сумеет сесть в поля...
Зато с небес чиста от грязи
Безлюдная земля,
И ощущение такое,
Что ты - в родной среде...
Искать свободы и покоя
Когда не здесь, то где?
Альянс натуры и культуры,
Гармония и лад...
Но оживает гарнитура
И требует доклад.
Зря вверх с надеждой смотрят лица -
И здесь, среди высот,
Подчинена инстинкту птица,
Диспетчеру - пилот.
На коридоры, эшелоны
Разбиты небеса,
И вся свобода - в рамках зоны,
И та на полчаса.
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда ж теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
М. Исаковский
Фашизм - воплощение абсолютного зла.
Многие
Он вернулся в свой город, где все ему так незнакомо.
На шинели его - грязь и пепел военных дорог.
Повезло: он живой, на пороге родимого дома,
Да вот только от дома остался один лишь порог.
Этот миг возвращения он представлял постоянно,
Сколько раз, замерзая в окопе, мечтал горячо,
Как примчится из кухни его хлопотливая Анна,
И с улыбкою Гретхен потрется щекой о плечо...
Только пепел и грязь. Там, где вспыхнул гигантскою печью
Древний город, хранивший творенья искусных умов,
Даже тел не осталось - что жалкая плоть человечья
Перед огненным смерчем, корежившим балки домов?!
Пальцы трогают письма, которые в годы походов
Выцветали на солнце и мокли под русским дождем...
"Ты же знаешь, что в Дрездене нету военных заводов -
Не волнуйся за нас. Береги себя, папочка. Ждем!"
Он карателем не был. Какой из него кровопийца?!
Он - обычный солдат. Он не выдумал эту войну.
Но отныне и присно клеймом палача и убийцы
Заклеймят его те, кто сожгли его дочь и жену.
Он - "проклятый фашист", и о нем не напишут баллады.
Он виновен лишь в том, что исполнил свой долг до конца.
Что им горе его? "Так и надо тебе! Так и надо!
Пепел жертв крематориев в наши стучится сердца!"
Что ж - судите преступников. Всех. Отчего ж вы ослепли?
Отчего же вы видите жертв лишь одной стороны?
Иль вершители Нюрнберга знают различия в пепле?
Иль убитые дети по смерти и то не равны?
Снова красные флаги на улицах. Только без свастик.
Невеликая разница - слопал тирана тиран.
Но, сверкая очками, плешивый трибун-головастик
Будет петь о свободе для духом воспрянувших стран.
Будет Запад кремлевского монстра одаривать лестью...
А солдату, что молча стоит над своею бедой,
Утешаться лишь тем, что родные избегли бесчестья,
Не достались в усладу насильникам с красной звездой.
Абсолютное зло, воплощенное в Анне и Грете,
Уничтожено с корнем - кому тут заявишь протест?
Все, что он заслужил, что еще он имеет на свете -
Деревянный костыль. И железный оплеванный крест.
Те три с половиною человека,
Что в начале двадцать первого... ни черта,
Рифмы, которую мозг достает из стека,
Здесь не будет, ибо банальней ее лишь та,
Что в единую пошлость сводит жидкость и глупость,
Вызывая обвал котировок на бирже фраз -
Нет уж, дудки. Скупой два раза платит за скупость,
Но в контракте не говорилось про третий раз.
Так о чем бишь я? Ах да, в начале столетья
Двадцать первого, или, если точнее считать года,
То, соответственно, в лето две тысячи третье
От непроисходившего никогда,
Хотя лето - давно зима, да и год четвертый,
Но чего не сделаешь ради красивых рифм -
Врать позволено, главное, форма должна быть твердой,
Словно знак, и натуральной, как логарифм.
Ладно, с временем разобрались, переходим к месту,
Хотя лучше бы перейти подалее от него,
Убежать, уплыть, улететь, успеть на фиесту,
На сиесту, на барбекю, на ланч, но, увы, ничего
Не получится, ибо место - одна седьмая
Вместо более подходящих к жизни шести,
Место, где пробирает озноб и в начале мая,
А зимой выживает лишь тот, кто в густой шерсти,
Да и то не всегда. Впрочем, слава тебе, интернете,
Эти три с половиной, о коих, собственно, и веду
Речь, возможно, разбросаны по планете
И не делят со мною вышеозначенную беду.
Впрочем, все-таки нет. Таких исключим из списка -
После ланча вольно ж им, средь америк и палестин,
Ковырять зубочисткой в зубах или мышкой в разделах диска -
Но, канон соблюдя классический, поместим
В список тех лишь (как раз их и выйдет три с половиной),
Коим, по необъяснимой прихоти бытия,
В это время, в этой стране, под этой лавиной
Все еще интересна поэзия, и в частности я.
Что хотел я о них сказать? Ничего, на деле.
Ничего растянулось, однако, на сорок строк,
Цель - ничто, движение - все, в финале недели
Мне от них, а не только им от меня, получился прок.
Вот и весь лабиринт. Если кто-то покатит бочку -
Не обещан, напомню, был выход на свет и в свет.
Тем же трем с половиною я посвящаю точку,
Что, как знают читатели Курта, значит "привет".
