www.mmv.ru/interview/01-11-1998_albershtein.htm
Невозможно поверить, но это - так. Моя любимая певица идет мне навстречу по Тель-Авивскойулице Дизенгоф. Оказывается, она невысокого роста. Кто бы мог подумать! У нее светлые, рассыпанные по плечам волосы, и она в темных очках.
Мы незнакомы, поэтому я, едва завидев ее, по-заговорщицки приподнимаю руку, и она, улыбнувшись, приветственно машет мне в ответ.
Встреча назначена на 11.00, и она не опоздала ни на минуту.
Мы входим в кафе, садимся друг против друга, и еще прежде, чем официантка успевает к нам подойти, я, глядя в глаза, спрятанные за плотными темными очками, выпаливаю:
- Хава! Вы в нашей семье - любимая певица. Потому что вы - настоящая. Все мои родственники строго-настрого велели вам это передать. Мы учили иврит по вашим песням. Восемь лет назад вышел диск "Лондон", и почти все ваши тогдашние песни я помню до сих пор.
И еще. Очень часто, когда я слышу ваши записи, у меня комок подкатывает к горлу, хотя я совсем не сентиментальна. Скажите, как это у вас получается?
- Не знаю, - просто отвечает Хава. - Я работаю интуитивно и только спустя годы начинаю понимать, что я сделала.
...Признаюсь - на это интервью я шла со страхом. Песни Хавы Альберштейн - одно из первых светлых воспоминаний об Израиле. Они поразили меня; услышав их, мне захотелось получше выучить язык, чтобы понять их до конца - и в каждой песне-балладе с ее точной интонацией передо мной раскрывался целый мир.
Будь то забубенный "Лондон", который знают, кажется, все - об одинокой девахе, которая уезжает в английскую столицу не потому, что там ее кто-то ждет - а потому, что "там приятней придаваться отчаянью. И если суждено мне подохнуть как собаке, пусть хоть по телевизору показывают что-нибудь путное!"
Лишь с годами я узнала, что слова к песне написал Ханох Левин, главный здешний драматург, "главный" не только по одаренности, но еще в том, что интересует его в первую очередь человеческая душа.
Или другая песня - тихая, но от ее бессильного отчаянья разрывается сердце. Это песня о поезде, точнее, о больном ребенке, лежащем в беспамятстве, и просящем поезд подождать, взять его с собой: "Только что пришел - уже уходишь", и о матери, сидящей у его постели, и понимающей, что она теряет ребенка: "Только что пришел - уже уходишь".
Эту песню Хава Альберштайн написала сама.
Так чего же я боялась?
Во-первых, о чем можно ее спрашивать, если все самое главное она уже сказала в своих песнях?
- Спасибо, - с улыбкой говорит на это Хава. - Вы не представляете себе, как мне важно это слышать.
Второе "спасибо" она услышала от меня:
- Спасибо вам за то, что вы умны. Мой главный страх был - разочарование. Я боялась узнать, что кроме таланта у вас ничего нет. Что, впрочем, тоже немало.
- Что поделать, я человек очень серьезный, - не переставая улыбаться, продолжает Альберштайн. - Во всем ищу суть. Не могу тратить время на чепуху. Искусство - моя жизнь, моя вера.
Ее речь течет легко, а язык прост и точен. Хаву Альберштейн ни о чем не нужно спрашивать, разве что для удовлетворения собственного любопытства.
Порой я слышала ее песни по радио, видела концерты по телевизору, и, хотя ее дисков как-то не покупала, мне было приятно знать, что вот она существует и поет свои песни.
Но сейчас я получила подарок - Хава Альберштейн только что выпустила сборник, состоящий из четырех дисков, включающих 60 песен за многие годы творческой жизни.
Кажется, будто они написаны одним человеком, но это не так:
- Просто я всегда участвовала в создании песен. Я никогда не ждала, чтобы кто-то мне сказал: "Ты будешь петь то-то и то-то". Нет, я если мне нравилось стихотворение, у меня сразу возникало желание им поделиться с другими людьми, и я несла его к композитору, а если мне не нравилось то, что он делает, я шла к другому.
Сама писать песни она решилась только 12 лет назад.
- Я умею петь только о том, что я знаю, что видела и слышала. И мой первый диск назывался "Эмигранты".
Вдруг выясняется, что певица, для многих являющаяся почти что символом Израиля, в Израиле не родилась.
- Моя семья - из Польши, и родители бежали в Россию. Все, кто там остались - погибли. Мой старший брат родился в Казахстане, я - в Шецине, уже после войны. Мы приехали в Израиль в 51-м - мне было тогда 4 года.
На пластинке "Эмигранты" есть очень дорогая мне песня - она вошла и в новый сборник, - продолжает Альберштейн. - Называется она "Карты на балконе". Четыре пары каждую пятницу собираются вместе и играют в карты. Рассказывают анекдоты, напевают песни - по-русски, по-польски, на идише. Они еще не очень хорошо выучили иврит, и местная жара их мучает. Они не говорят громких слов, не лезут в политику, дети их давно ищут счастья в Америке, но они - здесь. И тем самым оберегают эту страну - так, как умеют. Я ничего не придумала - это мои родители и их друзья, это - мое детство.
Хаву Альберштейн порой называют "политической певицей", хотя, на мой взгляд, это неверно: певцы бывают только плохие и хорошие.
- Наша жизнь очень политизирована, - замечает она. - У нас не принято говорить собственно об искусстве, и мне это мешает. Скажем, если говорят о восточной музыке, то имеют в виду что-то вроде: "Она понравится выходцам из стран Востока, сегодня это важно". А стоит заговорить о песнях на идиш, как непременно появится кто-то, кто с возмущением напомнит: "А как же с песнями на ладино?" Художественные достоинства песни или книги никого, кажется, не волнуют. (Ладино - язык испанских евреев - прим. авт.)
Оставив политику, она начинает рассказывать о своем новом сборнике.
- Когда я готовила сборник, я увидела, что есть несколько тем, которые меня интересовали всегда. И в соответствии с ними я назвала диски.
Первый - "Арци, Арци" ("Моя страна"): песни об Израиле. Одни - с пафосом, другие - наивные, есть ироничные, есть злые, а порой я пою с отчаяньем: "Страна, пожирающая своих сыновей". О том, какими мы хотели стать, и что из этого вышло.
Вторая тема - "Гаагуим" ("Грусть, печаль" - трудно перевести на иврит одним словом): все, что связано с семьей, с воспоминаниями, с детством, это своего рода ностальгия, но только без китча, без сентиментальности, а с некоторой долей иронии, с улыбкой. Ведь воспоминания для художника - это сокровище: все искусство произрастает из воспоминаний.
- У Ахматовой есть строчки:
"Когда б вы знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда"...
- Как здорово! - восклицает Альберштейн, и продолжает:
Третий диск - "Ат херути" ("Ты моя свобода") - песни о себе, о свободе, о желании быть собой, и о страхе одиночества. Но есть там и смешные песни "Ты моя свобода" - это песня Жоржа Мустаки о человеке, который отказался ото всего, чтобы быть свободным, и под конец добровольно входит в тюрьму, имя которой - "любовь!"
И там же есть моя песня "Ты чудо". Я взяла ее из замечательной книги - "Радости и печали", биографии Пабло Казальса, из письма, которое он написал на склоне лет. Ему уже 90, он пережил две мировые войны, Катастрофу, атомную бомбу, - и он все равно не сдается и говорит о том, как нужно воспитывать детей. Прочитав это письмо, я запела - безо всякого инструмента. И очень рада, что в нескольких школах текст этой песни повесили на стену.
И, наконец, четвертый диск "Бигляль ха-Лайла" ("Из-за ночи"), песни о любви.
***
Стопроцентная эстрадная певица, Хава Альберштейн росла на классике: ее отец - преподаватель музыки. В доме всегда звучала музыка, но для нее с детства "вначале было слово":
- Я очень люблю иврит, мне доставляет удовольствие произносить слова на иврите. Для меня язык - как музыка. Иврит в моем представлении - очень открытый, очень прозрачный язык. И мне важно выражаться ясно и точно. Но я пою и на идише, и этот контраст мне интересен.
Как ни странно, формального музыкального образования она не получила: в детстве отец немного учил играть на аккордеоне, а когда ей было 12, купил гитару, и "до сих пор она - моя лучшая подруга".
В шестидесятые годы в Израиле появились Джоан Баэз, Жорж Брассанс, Пит Сигер и другие исполнители, оказавшие сильное влияние на стиль Альберштейн.
- Как-то раз - мне было лет тринадцать - я одна поехала в Хайфу (мы жили тогда в пригороде) на концерт Пита Сигера. И я вижу, как на сцену выходит человек, у него - четыре-пять гитар, а больше ничего нет, и он начинает рассказыать истории. У меня заколотилось сердце, я сказала себе: "Это я хочу делать! Вот так, в одиночку, рассказывать людям истории, петь им песни", - с жаром говорит Хава. - Это был самый важный момент в моей жизни.
Настоящей школой для нее стал армейский ансамбль. Втроем или вчетвером они разъезжали по стране, порой выступая по шесть раз в день перед сотней солдат.
- Солдаты - самая безжалостная публика, им на все плевать, но я ухитрялась их держать в кулаке - маленькая, испуганная, воевала не на жизнь, а на смерть, и даже пела им на идише, а ведь тогда это было страшное дело - позор, галут! Но я рассказывала им, о чем эти песни, и они слушали.
("Галут" - жизнь евреев в странах рассеянья, ассоциирующаяся с постоянной несвободой и унижениями. В начале двадцатых годов в Палестине существовал девиз - "Еврей, говори на иврите!" - прим. авт.)
...Недолгое время она "пыталась стать культурной - два года учила идиш в Иерусалимском университете: папа хотел, чтобы у него была дочка с высшим образованием", но она не выдержала, хотела петь, и вернулась в Тель-Авив, снова стала выступать "в клубах, в киббуцах, повсюду, так и пою, тьфу-тьфу, до сих пор".
- Правда ли, что петь - наслаждение?
- Да, это очень естественный процесс. Я даже думаю, что человек петь начал раньше, чем говорить. Вы знаете, что в Китае есть область, где люди больше поют, чем говорят?
Случается, что перед концертом я - больная, а после - совершенно здорова. То ли в правильной вентиляции легких дело, то ли это своего рода медитация, самогипноз - не знаю.
- Ваши песни предельно искренни. Вы не сжигаете себя на сцене?
- Нет, с годами учишься не отдавать всего, что-то оставлять для себя, на завтрашний день, на послезавтрашний, на будущее. Я вообще считаю, что главное в искусстве - сдержанность. Но, конечно, после концерта я ощущаю себя опустошенной. Я не из тех артистов, кто после концерта идет с друзьями поболтать в баре.
- Как возникает у вас контакт с залом?
- Не знаю. Никаких трюков у меня нет, да и откуда им быть? Я выхожу на сцену с гитарой, анекдотов не рассказываю, балеринки у меня за спиной не пляшут. Иногда получается хорошо, иногда - так себе.
- Вы выступаете за границей?
- Да, в последнее время - очень много. Для меня это возможность увидеть со стороны то, что я делаю тут, в Израиле. И порой ты поражаешься силе, которой обладает искусство. Недавно я была на фестивале в Гонконге, я пересказывала по-английски содержание песен, а когда пела - люди плакали и смеялись. А после концерта приходили за кулисы с дисками и просили на ивритском буклете пометить, где та или другая песня.
Иногда я выступаю в Америке перед еврейской молодежью, которая не знает о нашей стране абсолютно ничего. И они говорят мне - благодаря вам мы точно побывали в Израиле.
Я действительно очень серьезно отношусь к своей профессии. Она для меня - служение.
***
Да, конечно, Хава Альберштейн - певица, и значит, очень трудно отделить ее - человека, от нее - актрисы. Наверное, наше интервью - это тоже немножко представление, пусть даже предельно серьезное и безупречно сыгранное. Тем более, что она ни разу не сняла темные очки, оберегающие ее глаза - а скорее, и ее самое - от чрезмерного вторжения внешнего мира.
И потому на следующий день я вдруг спросила себя - да существовала ли я для нее как отдельно взятый человек, а не как абстрактная аудитория те полчаса, когда мы сидели друг против друга в кафе на тель-авивской улице Дизенгоф и я ловила каждое ее слово, кивала, говорила: "Да, это - история и моей семьи", и простодушно изъяснялась ей в любви.
Но ведь это она, и никто другой, написала песню:
"Когда я умру, часть меня умрет в тебе.
Когда ты умрешь, часть тебя умрет во мне.
Ибо все мы, ибо все мы - одна человеческая плоть".
