Не развались СССР сейчас бы Квант работал каким-нибудь старшим научным сотрудником в государственом институте, ходил бы на партсобрания и славил советскую науку за 150 р в месяц.
Не развались СССР сейчас бы Квант работал каким-нибудь старшим научным сотрудником в государственом институте, ходил бы на партсобрания и славил советскую науку за 150 р в месяц.
Нифига. Как минимум, я бы получал 320 р. как доцент, а может уже и все 500 как профессор.
]Интересно, кто -нибудь ещё замечал то, что я заметил почему-то только в 70-х - что скамейки на станциях и в парках в профиль - лошадки? pics.livejournal.com/levkonoe/pic/007yse48
Нифига. Как минимум, я бы получал 320 р. как доцент, а может уже и все 500 как профессор.
Это примерно 640, 1000 $. У среднеквалифицированного рабочего 240 р. или 480$. На эти 480$ плюс столько же отпускных можно было съездить на юга дикарём на 10 дней и дожить до следующих 480$.
Кто бы с продвинутых подсчитал с учётом прошедших деноминаций и т.п. операций на сколько обнищал работяга получающий 600000 бел. рублей или 200$. Речь идёт о Беларуси.
Смотрел сегодня на ИШФ дискуссию об Энштейне, в частности, о зловредном еврейском лобби. Вспомнился рассказ ак. Моисеева как его, хорошо сдавшего вступительные экзамены, не приняли на мехмат, а взяли троечника-еврея. И как он всё-таки на мехмат попал.
я выбрал математическое отделение
мехмата МГУ и начал готовиться к вступительным экзаменам, уже
видя себя студентом университета. Однако меня поджидал страш-
ный удар, который, на некоторое время, привел меня в состояние
оцепинения и безнадежности.
Я сдал все вступительные экзамены. Без особого блеска, но
и без троек. По моим расчетам, я должен был поступить без ка-
ких либо трудностей: уровень экзаменующихся был не очень высо-
кий, лишь очень немногие сдали экзамены, по-настоящему, хорошо
- Гермейер и Шабат сдали почти также как и я. Только Олег Со-
рокин сдал на все пятерки. Основная масса экзаменующихся сдала
значительно хуже меня. И, тем не менее, я принят не был!
Во время экзаменов я подружился с Семеном Шапиро. В Моск-
ве он был первый раз в жизни, приехал поступать в Московский
Университет из какого-то маленького белорусского городка. Он
был добрый и тихий человек. Его подготовка оставляла желать
лучшего и Гермейер и я ему старательно помогали. Он получил
много троек (тогда сдавали 7 или даже 8 экзаменов), в том чис-
ле и тройку по математике. И, тем не менее, был зачислен в
число студентов.
Когда я убедился, что меня нет ни в списках зачисленных,
ни в списках кандидатов - были и такие, меня охватило отчая-
ние. Я не знал, что мне делать и как вообще жить дальше. Опять
чья-то жестокая рука мне преградила дорогу. Семен переживал со
мной мое несчастье, утешал как мог и потащил к, отвечавшему за
прием, заместителю декана Ледяеву.
Куда девалась тихая сдержанность Семена Шапиро. Он начал
громко и очень темпераментно объяснять какая произошла неспра-
ведливость, он думает, что допущена ошибка и надо пока не
поздно ее исправить. Ледяев его прервал. Он повернулся в мою
сторону и сухо сказал: Чего Вы хотите Моисеев? Посмотрите на
себя и на него - он показал пальцем на Семена, подумайте кого
должно принять в университет рабоче-крестьянское правительст-
во, на кого оно должно тратить деньги? Неужели Вам это непо-
нятно. Моя судьба была решена.
Бабушка была в отчаянии.
ВСЕ ЖЕ СТАНОВЛЮСЬ СТУДЕНТОМ
Осень 35-го и зима 36-го были самым критическим периодом
моей жизни. Я уже не говорю о моральной подавленности. Что де-
лать? Куда идти? Я не мог сидеть на шее у моей мачехи и бабуш-
ки, которые зарабатывали нищенские гроши. Общество отторгало
меня, отбрасывало куда то вниз и я чувствовал это всем своим
существом. Я погрузился в какой то транс. Меня охватило отчая-
ние и ощущение беспомощности и некому было мне помочь или даже
дать разумный совет. Я был готов на что угодно - законтракто-
ваться куда-нибудь на Север или ловить рыбу на Охотском море.
Но где то внутри у меня жил еще здравый смысл и хватило му-
жества не наделать глупостей. И в результате, как я теперь
вижу, мне удалось принять самое правильное решение.
Я поступил в педагогический институт и переехал со Сходни
в студенческое общежитие. Самое главное - я стал получать сти-
пендию. Это был, конечно, сверх скудный, но все же прожиточный
минимум. И вместе с ним я обрел известную самостоятельность и
получил небольшой тайм-аут. Появилось время осмотреться и по-
думать.
Сам институт произвел на меня весьма тяжелое, я бы даже
сказал - угнетающее впечатление. Студенты, в своей массе,
очень напоминали мне моих соклассников по Сходненской ШКМ и
совсем не были похожи на тех умных и образованных молодых лю-
дей, с которыми я общался последний год в математическом круж-
ке Стекловского института и, вместе с которыми хотел учится в
университете. А преподаватели в пединституте - они вероятно
были опытными учителями и знали, как надо готовить учителей
для школ того времени, но как они были мало похожи на тех мо-
лодых математиков, которые нам читали лекции в кружке Гельфан-
да и, которых мы с энузиазмом слушали по воскресеньям!
Одним словом, учится мне в этом институте не хотелось, да
я и не учился. Лишь иногда ходил не лекции. В ту зиму мне было
еще 18 лет и по возрасту я имел право выступать на соревновани-
ях по лыжам за юношестские команды. Что и делал не без успеха.
Кроме того, эти спортивные увлечения меня основательно под-
кармливали: я был включен в сборную юношестскую команду Москвы
по лыжам и получал бесплатные талончики на обед - для меня это
было очень важно! В тот год, в составе этой команды я ездил на
первенство Союза в Кавголово. Команда, в целом выступила от-
лично - по всем статьям она была первой. Сам же я выступил до-
вольно средне. Только в составе эстафетной гонки я оказался в
числе чемпионов Союза по разряду юниоров, как теперь говорят.
Мне было не до занятий в пединституте и зимнюю сессию я не
сдавал вовсе. Все шло к тому, что я брошу институт и уйду в
профессиональный спорт. Например, поступлю в институт физи-
ческой культуры, куда меня звали и где даже не надо было сда-
вать экзаменов. Но судьбе было угодно распорядится со мной
по-другому. Она мне иногда и улыбалась. Или, во всяком случае,
предоставляла неожиданные возможности.
Как-то весной, уже после окончания лыжного сезона, я заб-
рел на мехмат, посмотреть моих более удачливых друзей. В кор-
ридоре третьего этажа старого здания мехмата на Волхонке я не-
ожиданно встретил Гельфанда. Израиль Моисеевич посмотрел на
меня изподлобья и спросил: Моисеев, почему я Вас не вижу, по-
чему на семинары не ходите? Как сдали зимнюю сессию? Так я
же не учусь, меня не приняли Вы что, не сдали приемные экза-
мены? Нет сдал. Он помолчал и снова спросил: А, что Вы де-
лаете? Хожу на лыжах! Опять помолчал, а затем весьма энер-
гично взял меня за пуговицу -идемте.
Он повел меня в деканат факультета. Деканом был тогда мо-
лодой профессор Тумаркин Лев Абрамович. Когда мы вошли в дека-
нат, он был там один. Ледяева, на мое счастье не было. Гельфанд
сказал буквально следующее: Лев Абрамович, я прошу Вас разре-
шить этому человеку - (так и сказал этому человеку), сдать все
за весь год. Он учился у меня в кружке. Если он справиться
с зачетами и экзаменами, то я утверждаю, что он будет студен-
том не хуже среднего. Вот так и сказал - не хуже среднего!
Тумаркин разрешил. Вопреки всем инструкциям!
Я получил необходимые направления на экзамены и зачеты,
которые я должен был сдать вне всяких правил и сроков. И нача-
лась сумасшедшая работа. Мне очень помог Олег Сорокин. Он не
только дал мне все свои конспекты, но все время помогал мне.
Без его помощи было бы очень трудно. Ибо одно - слушать лек-
ции, учить на семинарских занятиях как надо решать задачи, и
совсем другое все это осваивать по чужим конспектам, да еще в
каком-то диком темпе. Тем более на первом курсе, когда человек
начинает осваивать азы высшей математики, так мало похожей на
то, чем мы занимались в школе.
Но все подобные трудности уже оказались преодолимыми. Бо-
лее того, по всем предметам, кроме высшей алгебры я получил
отличные отметки. Лишь по высшей алгебре доцент Дицман - суро-
вый и педантичный немец, мне поставил тройку. Но это было уже
не существенно. Я был зачислен в число студентов математичес-
кого отделения механико-математического факультета и стал
учиться в одной группе с Гермейером и Сорокиным. Борис Щабат
был невоеннообязанным - он учился на другом потоке. Мы все во-
еннообязанные учились тогда 6 лет, то есть на год больше.
Итак, несмотря ни на что, я сделался студентом Московско-
го Университета, того самого, где учился и мой отец.
Несказанно рада была моя бабушка!
ЕЩЕ РАЗ О ГЕЛЬФАНДЕ
Прошло много, много лет. В действительные члены Академии
Наук СССР я был избран одновременно с Израилем Моисеевичем
Гельфандом - в один и тот же год. Президентом Академии в те
еще благополучные времена, устраивались богатые приемы а ля
фуршет в честь вновь избранных академиков. В тот памятный год
прием был организован в ресторане гостинницы Россия и мы оба
были на том приеме. С бокалом шампанского ко мне подошел Гель-
фанд. Поздравляя меня, он сказал - но я же знал Никита, что
Вы будете студентом не ниже среднего!. Такое поздравление бы-
ло для меня особенно приятным.
Я тоже поздравил его с избранием, которое запоздало мини-
мум на двадцать лет и еще раз поблагодарил его за ту поддерж-
ку, которую он мне оказал в самом начале моих студенческих
лет. В самом деле, не случись ее, не пойди декан факультета на
прямое нарушение правил о приеме, вероятнее всего, я бы никог-
да не поступил бы в университет. И у меня оставался единствен-
ный путь - в инфискульт. По началу был бы профессиональным
спортсменом среднего уровня, а в последствие - учителем физ-
культуры, в лучшем случае!
Так человеческое доброжелательство еще раз мне помогло
Vladimirovich написал(а):
Это не очень корректно так курс подсчитыватьОн был очень разным по группам товаров.
Корректно не корректно, а что в настоящее время в Беларуси, да и в Россие не лучше.
Вы очевидно, не поняли мою мысль.
Если брать по товарам первой необходимости, зарплата в СССР была значительно больше, чем Вы насчитали.
А вот какие нибудь Жигули, стоившие ~7000 на 14000$ (тогдашних) ну никак не тянули
Но Вы выбрали путь средней температуры по больнице, включая морг
Да - на всякий случай сообщаем, что для сравнений тогда и сейчас есть отдельная тема quantoforum.ru/history/224-opros-sssr-pr...a-rusi-zhit-khorosho ОПРОС: СССР против Российской Федерации. Когда на Руси жить хорошо?
А здесь ностальгические воспоминания
Boт ещё интереснейшая имхо страница из воспоминаний Моисеева. Владимирович, если считаете что здесь офтоп, перенесите в соответствующую тему.
Я был принят на работу в качестве исполняющего обязанности доцента на кафедру ракетной техники в один из лучших технических ВУЗов страны - в МВТУ, которое еще в далеком XIX веке окончил мой дед и, к которому еще с детства я привык относится в великим почтением. Кафедру возглавлял профессор Победоносцев Юрий Александрович. Личность легендарная.
Прежде всего, он был одним из очень немногих отцов советской ракетной техники, избежавших тюрьмы во время разгрома, который учинил Сталин незадолго до войны всей нашей ракетной технике, которую долго пестовал расстрелянный Тухачевский. Юрий Александрович мне говорил, что он в течение двух лет каждую ночь ожидал ареста. И, хотя так же, как и И.Ф. Петров, он не мог бы найти для этого сколько-нибудь разумных оснований, сумка со всем необходимым для арестанта всегда была наготове возле его постели.
Главным своим научным достижением он считал изобретение таких флегматизированных порохов, скорость горения которых была постоянна в очень широком диапазоне природных условий (температуры, влажности). Собственно это и определило успех наших Катюш, грозного оружия Отечественной войны. Юрий Александрович справедливо полагал, что его основательно обобрал Костиков, сумевший присвоить себе все лавры изобретателя катюш.
В 49 году профессор Победоносцев был в зените своей карьеры. Он был главным инженером, т.е. фактическим научным руководителем знаменитого НИИ-88, в одном из конструкторских бюро которого начинал тогда работать, еще не реабилитированный С.П. Королев. Юрий Александрович в канун пятидесятых годов был не только руководителем НИИ-88, но и реальным руководителем складывающегося коллектива инженеров и ученых, который за стремительно короткое время создал основы современной космической науки и техники.
В те годы он создал в МВТУ кафедру реактивной техники - позднее ею в течение многих десятилетий заведовал профессор Феодосьев. Победоносцев собрал на кафедре очень интересный коллектив людей, казалось бы совершенно несовместимых между собой. На кафедре в качестве доцента без степени работал будущий Главный Конструктор ракетной и космической техники - Сергей Павлович Королев, превосходно читал лекции молодой профессор Челомей, работал мрачноватый и нелюбезный будущий академик Бармин и многие другие, которым страна обязана созданием своей ракетной техники. Позднее они все разошлись по собственным квартирам, но в конце сороковых годов все ещё были вместе.
Ну, а сам Победоносцев в те годы уже был, к сожалению, на излёте. Его все меньше и меньше интересовала наука, и мысли его больше были в семье , в саду, который он очень любил. Лекции Юрий Александрович читал небрежно, не особенно к ним готовясь, часто поручая их молодым преподавателям. Так мне он порой поручал лекции по горению порохов, в чем я очень плохо разбирался. Текущими делами кафедры он также не очень интересовался. Однажды, в комнате, где проходили заседания кафедры я повесил лозунг братцы, ударим палец о палец!. Юрий Александрович был человеком добрым и не лишенным чувства юмора и он искренне посмеялся, увидев лозунг и попросил его сохранить. Надо заметить, что наш коллектив был подобран так, что на кафедре всё крутилось по заведенному, а учебный процесс катился по накатанным рельсам, несмотря даже на то, что Юрий Александрович порой даже не приходил на заседания кафедры, а руководил ими по телефону! Но неожиданный выговор я все-таки получил... от секретаря парткома МВТУ, но не за работу, и даже не за шуточный текст плаката, а за то, что я повесил плакат не согласовав его текст в парткоме. то есть за отсебятину.
Однажды в преподавательской столовой за обедом я начал что-то с энтузиазмом рассказывать Юрию Александровичу. Речь шла о какой-то особенности управления, какой-то ракетной системой.
Он вежливо слушал меня, а затем вдруг перебил:
- Никита, а Вы ведь тоже живете за городом?
- Да, на Сходне.
Он живо повернулся ко мне, лицо его помолодело и он с воодушевлением стал говорить: знаете, у меня вот такая маленькая яблонька - он протянул руку над полом, показывая какая она у него маленькая, - а приносит вот такие яблоки - и он показал двумя ладонями некий объем, равный небольшому арбузу. В этом эпизоде он был весь - наш добрый, умный зав. кафедрой. Если он воодушевлялся, то мог свернуть горы. Но только если...
Мне на кафедре был поручен первый в жизни самостоятельный курс: динамика управляемых снарядов и ракет. Он был целиком разработан мной. Я думаю, что это вообще был первый подобный курс, прочитанный в высших учебных заведениях страны. Он шёл с грифом совершенно секретно, и его рукопись я держал в своем сейфе в НИИ-2. Мой тамошний начальник Диллон ее не раз смотрел и настаивал на том, чтобы я её представил в качестве своей докторской диссертации. Что я и предполагал сделать в самом ближайшем будущем. Победоносцев тоже поощрял эту работу, ценил её и часто брал меня с собой на семинары в Подлипки в НИИ-88, где тогда и рождались проекты будущих ракетных систем и закладывались основы ракетной науки.
Таким образом в моей научной деятельности все складывалось как нельзя лучше. Каждый день я понимал что-то новое. Перспективы казались безграничными. И было еще одно, для меня очень важное. Я видел интерес к своей работе. Чувствовал её нужность. Это создавало ощущение того, что моя работа не просто удовлетворение собственного любопытства, что она нужна. Нужна моим товарищам, нужна моей стране, которая только что вышла из труднейшего испытания. Я никогда никому не говорил об этих чувствах, но для меня они были очень важной внутренней опорой. Я не знаю - всем ли такое чувство было тогда свойственно, но мне было бы без него жить невыносимо. Самыми мрачными периодами моей жизни были те, когда у меня возникало убеждение, что моя работа не находит потребителя. И, хотя в своей жизни, мне приходилось много работать в стол, но я так и не научился это делать. Вот почему с началом горбачевской перестройки, когда государство и страна начали терять интерес к научным исследованиям, я стал тратить время на различную публицистику, хотя, наблюдая за усилиями диссидентствующей интеллигенции, понимал сколь бессмысленна, в наших условиях, такая деятельность. Но все-таки мои писания печатали, их читали, чего нельзя было сказать о научной продукции.
Но все это было позднее, а в 49-м году я жил в радостном возбуждении, которое вызывала моя работа.
Итак, моя исследовательская деятельность хорошо спорилась и я быстро входил в число, если и не ведущих, то заметных исследователей-теоретиков в области ракетной техники, что не могло не давать удовлетворения. Я читал интересный и новый предмет в одном из самых престижных инженерных высших учебных заведений. Мои лекции пользовались успехом не только у студентов. Их приходили слушать и сотрудники различных НИИ и КБ.
И вдруг крах! Крах всему. Арестовывают мою мачеху. Я сначала даже не оценил масштабы личной катастрофы: мне было бесконечно жалко невинного пожилого человека, прожившего трудную и горькую жизнь, так мало видевшего хорошего на своем веку. И случившееся не очень связывал с собственной судьбой, наивно считая себя достаточно защищенным и своей квалификацией и службой в действующей армии, и вполне почетным набором боевых орденов... Но очень скоро я почувствовал и на себе всю тяжесть происшедшего.
Когда однажды я пришел на работу в НИИ-2, то в проходной мне сказали, что мой пропуск аннулирован, а в отделе кадров мне объявили, что я уволен по сокращению штатов. Генерал Залесский принять меня отказался. Нечто похожее случилось и в МВТУ. Правда, там народ был повежливее: мне объяснили, что я лишен допуска к секретной работе и исполнять обязанности доцента на закрытой кафедре не имею больше права. Мне предложили работать ассистентом на кафедре математики или физики, но только на почасовой оплате. Т. е. задаром. Расставание с Юрием Александровичем было грустным. Он был искренне огорчен происшедшим, проводил меня до метро. Давал разные нелепые советы - я понимал, что ничего другого он мне сказать не мог. Мы встретились с ним снова лишь в 60-ом году на конференции в Баку. Он был уже на пенсии. В номере гостиницы мы выпили бутылку красного вина, ели виноград и разговаривали о прошлом. Нам обоим было очень приятно это свидание через 10 лет.
А в 49-ом я очутился не просто на улице, но даже без права работать по специальности; каких-либо перспектив в возможности заняться научной деятельностью у меня, казалось бы, не было совсем. Рукопись докторской диссертации осталась в сейфе - я ее никогда больше не видел. Однажды мне кто-то сказали, что ее все-таки как-то использовали. Но это было уже в другой жизни и меня не интересовало.
Месяц, а может быть и больше я ходил как опущенный в воду. На работу меня никто никуда не брал. Сначала говорили весьма любезно, но как только видели штамп в моей трудовой книжке, всякие переговоры прекращались. Я как-то жил, пока оставались какие-то деньги. Большинство друзей меня стали сторониться. И постепенно меня начала охватывать настоящая паника - дело теперь шло уже не о научной карьере, а о жизни. Всё происходившее было куда страшнее того, что я испытывал на фронте. И снова меня спас случай - невероятное стечение благоприятных обстоятельств.
Один из моих друзей по альпинизму и товарищей по службе в Академии имени Жуковского, один из немногих, которые тогда, зимой 50-го, меня не сторонились был Александр Александрович Куликовский. Тогда, будучи в майорском чине, он преподавал радиотехнику в Академии.
В ночь ареста моей мачехи, Саша со своей женой Ниной были у меня дома на Сходне. И после ареста они остались жить со мной. И всю эту зиму мы так и прожили втроем на старой сходненской даче. И вот однажды, когда я после очередного дня бесплодных поисков работы вернулся из Москвы в совершенно подавленном состоянии, Саша мне сказал: Знаешь, Никита, уезжай-ка ты куда-нибудь по добру по здорову. Да подальше. Придется тебе, пока не поздно, послать Москву к чертовой матери,- вот так и сказал!
Но куда ехать? Кто я? Что я умею делать? Несостоявшийся математик, инженер по вооружению самолетов, выгнанный с работы, как неблагонадежный элемент. Может и правда меня возьмут где-нибудь в провинциальном вузе: учителя математики всюду, наверное, нужны?
И вот утром следующего дня я и поехал в Министерство Высшего образования в Главное управление университетов, мало представляя себе, что шел навстречу судьбе. И она подстроила мне неожиданную встречу. В коридоре я столкнулся с бывшим заместителем декана механико-математического факультета МГУ профессором Двушерстовым Григорием Ивановичем. Он меня увидел и узнал.
- Моисеев? Так значит жив? - вопрос типичный для послевоенного времени, когда с радостью встречали каждого вернувшегося с фронта домой. Как видите. Повоевал, значит. Он с уважением потрогал мои ордена на кителе без погон - мы, все бывшие фронтовики, донашивали тогда свою старую офицерскую форму, ибо костюмы стоили в 50-м году баснословно дорого. А ордена на кителе носить было тоже принято. Ну, что ж, пошли поговорим.
Оказалось, что он и был начальником главного управления университетов, т.е. тем человеком, к которому я собирался записаться на прием.
Разговор сразу начался в добром ключе.
- Рад, что меня помните, Григорий Иванович.
- Ну, как же забыть? Как зимняя сессия, так нет Моисеева, то на соревнованиях, то на лыжном сборе. Ну, рассказывай - как воевал, до чего дослужился?
- До безработицы ...
И я, поддавшись некоему импульсу, как на исповеди рассказал Григорию Ивановичу все, что со мной произошло.
Двушерстов был добрым и участливым человеком и студенты его любили. Это особенно чувствовалось в сравнении с другим замдекана, Ледяевым - сухим и неприветливым. Одно плохо - попивал Григорий Иванович. И изрядно. Через несколько лет, когда я уже стал профессором МФТИ, как-то встретил его около памятника Пушкину. Он уже был под хмельком.
- Моисеев здорово!
- Григорий Иванович, здравствуйте.
- Пойдем выпьем.
- Не могу, Григорий Иванович, меня ждет Алексей Андреевич Ляпунов. Завтра он улетает в Новосибирск. Нам надо о многом переговорить.
- Ничего, подождет твой Ляпунов - вот тут рядом за углом.
В те времена в начале Тверского бульвара, в доме, который уже давно снесли, был кинотеатр Великий немой и маленькая, паршивенькая забегаловка, где можно было стоя нечто вкусить и основательно выпить.
Мы подошли к стойке. Командовал Григорий Иванович: Два по сто, две кружки пива и вон тот бутербродик разрежьте напополам.
Вот такой был Григорий Иванович.
После моего рассказа он задумался. Довольно долго молчал, задал мне пару вопросов. Потом внимательно посмотрел на меня, как бы что-то оценивая: Поезжай-ка ты, батенька, в Ростов. Там у меня посадили всю кафедру механики во главе с профессором Коробовым. Некому лекции читать. Будешь читать гидродинамику и общую механику.
- Но ведь я же не механик - университет кончал по функциональному анализу у Меньшова.
- Ну, знаешь ли? Когда речь идет о голове, о шее не думают. Завтра у меня будет ростовский ректор Белозеров. Я ему о тебе расскажу. Приходи завтра в полдвенадцатого и обо всем с ним договорись. И чтоб через неделю твоего и духа не было в Москве!
Вот так я и уехал в Ростов-на-Дону исполняющим обязанности доцента по кафедре теоретической механики местного университета. Туда же Двушерстов направил на такую же должность Иосифа Израилевича Воровича. Он также как и я защитил кандидатскую диссертацию в Академии им. Жуковского и, несколько по другой причине, тоже был безработный. И не только в этом наши судьбы оказались общими - так же как и я, он однажды был избран действительным членом Академии Наук Советского Союза.
Этот отъезд из Москвы сыграл решающую роль в моей жизни. И не только потому, что условия жизни в Ростове и работа в Университете, дали мне несколько лет спокойной работы, дали мне возможность во многое вдуматься и получить те знания, которые затем составили основу моей профессиональной деятельности. Самое главное, как я теперь понимаю, было в другом. На несколько лет я исчез из поля зрения органов безопасности. Если бы я остался в Москве, то в любой момент, когда пришла бы очередная разнарядка на шпионов, как говорил Володя Кравченко, я мог оказаться на крючке.
И действительно, примерно через год или полтора после моего отъезда в Ростов, мной начали интересоваться районные органы безопасности. Как мне однажды стало известно, именно они организовали донос и дело моей мачехи. По рассказам соседей, ко мне приходили, и не раз, но дом был заперт, а соседи и на самом деле ничего обо мне не знали - я никому на Сходне не говорил о том куда я уехал. Конечно, найти меня было не трудно, но меня выручила обычная чиновная безалаберность. И нежелание делать хоть что-нибудь, что выходило за их прямую обязанность.
И все же органы безопасности меня однажды нашли, но это было уже в конце 52-го года.
Сегодня я уже точно знаю, что на меня в Ростове начали составлять досье. Я даже знаю кого и куда вызывали и о чем спрашивали. И счастлив тем, что могу с полной уверенностью сказать: не нашлось никого, кто написал хоть что-нибудь меня порочащее; даже среди тех, кого я не относил к числу своих друзей. Донос тогда, на грани 53-го года, не вышел. А ведь время, под занавес эпохи, было страшное: били наотмашь и преимущественно тех, кто защищал Родину. И от этого удара мне удалось уйти. Ну а в марте 53-го в бозе почил Иосиф, осенью вернулась из тайшетского лагеря моя мачеха и очередная страница жизни оказалась перевернутой.
Итак, судьба, счастливые случаи, хранили меня в те трудные годы. А молодость брала своё: я жил, не очень отдавая себе отчет в том, что надо мной многие годы висел топор. Я этого не знал и не понимал. На мое счастье!
Я туда поехал вместе с гостившим в Москве моим старым знакомцем гражданином Франции Георгием Николаевичем Корсаковым. Он родился в Париже в 21-ом году. Так что мы были почти ровесники.
Познакомился я с Георгием Николаевичем во второй половине 60-х годов в Бордо на конференции Кибернетика и жизнь, организованной Международным институтом жизни. Познакомил нас его президент профессор Морис Маруа, добрый и бескорыстный человек, что среди французов встречается не часто. Корсаков был директором патентного департамента компьютерной фирмы Хонивелл-Бюль и всегда был готов мне помочь, когда я бывал в Париже по своими компьютерным делам.
Но подружился я с ним в Москве, когда он однажды приехал сюда по своим служебным обязанностям. Мы сидели у меня дома и ужинали, и тут он произнес фразу, которая совершенно изменила моё к нему отношение. А сказал он примерно следующее: То, что внук адмирала Корсакова, чьим именем назван город на Сахалине, должен жить в этой самой Франции, а не у себя дома - я вам прощаю. То, что наше курское (или орловское - точно не помню) имение, которое славилось, как образцовое и сверхдоходное хозяйство, превратилось черт знает во что, неспособное прокормить даже тех, кто там работает - я вам тоже прощаю. Но то, что со мной начинают вежливо разговаривать в Национале (или Метрополе - я не помню в какой гостинице он тогда жил) только после того, как я покажу им французский паспорт - этого я вам никогда не прощу. Я этого тоже никогда не мог простить Советской власти. Исчезновение чувства собственного достоинства русского человека, и не только русского, а гражданина России, одно из самых мерзких преступлений большевизма и источник неисчислимых бед. Вот почему мы с Корсаковым и стали друзьями: по самому главному вопросу об отношении к России, о самосознании русского человека и необходимости вернуть ему чувство самоуважении, мы были единомышленниками.
Но того, что случилось в Беловежской пуще никто из нас не ожидал.
Мне казалось, что произошло такое, что и в кошмарном сне не может предвидеться. Тысячи лет создавалось государство, и за один вечер оно было разрушено. Это была не просто безответственность, это был удар в спину России, да и наверное, всей планетарной цивилизации. Кроме того, я не видел логики: ведь только что на референдуме народ проголосовал за сохранение Советского Союза и начался Новоогаревский процесс, который большинство рассматривало как некий свет в туннеле. И тут вдруг такое! Да еще нелепейший суверенитет России. Происшедшее мне казалось столь же нелогичным, как и объявление суверенитета Англии от Великобритании. Когда-нибудь нужные документы окажутся обнародованными, и мы узнаем скрытые пружины происшедшего.
Но может быть и тайны здесь нет никакой? Может быть здесь и нет ничего кроме игры человеческих страстей и амбиций? На эту мысль меня навел следующий эпизод.
В марте 92-го года было узкое совещание у Г.Э. Бурбулиса, Я уж не помню по какому поводу, но зашёл разговор о смысле Беловежской трагедии. Геннадий Эдуардович начал было объяснять мотивы и почему так здорово, что произошло разрушение Советского Союза. Но вдруг остановился, воздёл руки к небу и сказал: Да неужели вы не принимаете, что теперь над нами уже никого нет! Может быть в этом и состояла истинная причина - ведь Бурбулис был тогда вторым лицом в государстве!
Я же хочу рассказать о событии поистине невероятном, и которое могло случиться только в нашей стране, ибо Моисеев Никита Николаевич, различающий сельдерей от петрушки только по вкусу, мог стать действительным членом сельскохозяйственной академии только в Советском Союзе и нигде больше.
Несмотря на всё юмористическое, что есть в этой истории, она на самом деле заняла в моей деятельности и судьбе весьма значительное место. История моего превращения в сельскохозяйственного академика началась довольно давно и помогла мне понять много важного о жизни моей страны. Это оказалось необходимым прежде всего мне самому, когда, как и любому гражданину, пришла пора задуматься о том, какими путями-дорогами нам выходить из того болота, в который нас загнала судьба.
Но обо всем по порядку.
ОБ ИВАНЕ НИКОЛОВЕ И ПОЛЬЗЕ ОТДЫХА НА ЗОЛОТОМ БЕРЕГУ
В Болгарии живет и работает один очень интересный человек - профессор политической экономии Иван Николов, по-русски, Иван Николаевич. В семидесятые и восьмидесятые годы он был директором института управления при ЦК БКП. По тем временам Иван Николаевич был вольнодумцем, позволял себе по каждому поводу иметь собственное мнение, и по этой причине болгарские власть имущие его не очень жаловали. Но у него была блестящая гражданская и партийная биография. Был он и подпольщиком, и партизаном, воевал с фашистами ещё тогда, когда Болгария была союзницей Гитлера. Да и специалист он был известный. И не только в Болгарии. Так, например, он был первым из известных мне экономистов, которые стали выступать с критикой официально принятой в социалистических странах интерпретации понятия общенародной собственности. Если к этому добавить, что, несмотря на все сложности характера, Николов был человеком открытым и порядочным, то станет понятным, почему он пользовался уважением и симпатиями болгарской интеллигенции и был не любим начальством. Пользовался он известностью и авторитетом в определенных, в том числе и партийных, кругах Советского Союза, что также было немаловажным.
Одним словом, начальство его не любило, но и не трогало на престижном посту директора цековского института. Да и тронуть его в то время было не просто. Однажды, все-таки Живков нашел способ его отстранить от должности и назначить вместо него Огняна Панова, человека совершенно другого калибра, вполне заурядного, зато послушного. Но это всё произошло позднее и к моему рассказу непосредственного отношения не имеет.
Мы с Николовым были друзьями. Объединяло нас многое. Тут и общие дела, особенно после того как я принял на себя заведование кафедрой информатики в Академии Народного хозяйства. И общие, по тем временам крамольные, взгляды по многим политическим и экономическим вопросам. Немаловажное значение имело и то, что мы были ровесниками и принадлежали к военному поколению. Но самым главным объединяющим началом была обоюдная любовь к природе, туризму, спорту. В шестидесятые и семидесятые годы я часто бывал в Болгарии, и мы много с ним ходили по полонянам Пирина, ездили на его родину, в столицу Болгарской Македонии город Петрич. Там мы поднялись на стык границ Греции, Болгарии и Югославии. Там же в Петриче нас приняла слепая ясновидящая, которая с удивительным пониманием рассказала мне о моём собственном внутреннем мире.
Однажды зимой мы с Иваном Николовым сделали попытку подняться на главную вершину Риллы - Малевицу. Нам тогда было лет по 50, и мы были во вполне приличной альпинистской форме. Однако был туман, шел плотный снег и на гребне мы просто не нашли вершину - заветного тура. Но зато чуть было не попали в страшную лавину, которая прогрохотала от нас в десятке метров. А вечером в горной хижине, так по-болгарски называют хижины, во множестве разбросанные по склонам Рильского хребта, отогревались болгарской сливовицей и вспоминали опасные перипетии неудавшегося восхождения двух старых альпинистских зубров. Иван поднял тогда рюмку за здоровье прекрасной и вечно юной красавицы Малевицы, отвергнувшей притязания двух стариков. Одним словом, у нас было немало оснований для взаимного интереса, взаимного времяпрепровождения и взаимной симпатии.
И вот однажды Иван Николов пригласил меня приехать в Болгарию. На этот раз не для работы, а просто так - отдохнуть, причем вместе с женой. Конечно приглашение, как это было принято по тем временам, исходило не только от него, а было согласовано с болгарскими инстанциями. Вернее, приглашал он сам по телефону, но затем дней через 10-15 последовало официальное приглашение: ЦК БКП меня приглашало вместе с супругой провести 18 дней в санатории ЦК на берегу Черного моря.
Получив такое высокое приглашение, я отправился в Президиум Академии оформлять необходимые документы. Но не тут-то было: оказывается, что в служебные заграничные командировки, причем за счет Академии, я ездить имею право. А вот просто так - покупаться в море - ни, ни! Даже по приглашению братской компартии (приглашение было подписано одним из секретарей ЦК). Дело в том, что по характеру своей работы в Вычислительном Центре Академии Наук, мне полагался допуск к секретной работе самой высокой формы. А подобным засекреченным персонам отдыхать и развлекаться можно было только дома. Вот так!
Сначала я был в отчаянии. Отпуск я уже оформил и деньги за билет отдал. Но потом меня осенило - такое бывает иногда и с ученой братией. Я позвонил в Болгарию Ивану и эзоповским языком объяснил что и как? Иван Николаевич всё мгновенно понял (просёк, как тогда говорила моя младшая дочь) и через несколько дней я получил ещё одну телеграмму. В ней я приглашался на целый месяц в ивановский институт для чтения лекций и совместной работы. Вот так. И больше никаких вопросов с оформлением документов теперь уже не было. Более того, я ехал не в отпуск, а в командировку, и дорогу мне оплачивала тоже Академия. Мне оставалось только купить билет жене!
Когда мы прилетели в Софию, то к самолету подкатила длинная черная машина. Жена мне сказала: Гляди, какого-то московского прохиндея приехали встречать. А прохиндеем то оказался я сам. Поскольку именно я был гостем ЦК, а гостей столь высокой инстанции принято встречать по протоколу и даже коньяком угощать.
Далее были 18 солнечных сентябрьских дней на берегу теплого ласкового моря - отпуск без всяких забот (и даже не в счет отпуска), какой я не видел уже много лет. Затем София и неделя напряженной работы - надо же было отработать ивановское приглашение. Ну а затем Москва. А там случилось то, ради чего написано это небольшое повествование.
Когда я пришел к себе в институт, секретарша мне сказала не без ехидства: Пока вы там купались в Черном море, я Вас выбрала в академики ВАСХНИЛа.
Сначала мне эта фраза показалась нелепым розыгрышем. Жена всегда смеялась над тем, что овощи и ягоды я различаю только по вкусу. Но действительность оказалась именно таковой: я был избран, притом единогласно, действительным членом Всесоюзной Сельскохозяйственной Академии им. В.И. Ленина. И выбрала меня действительно моя секретарша! Как же такое могло случиться? Да ещё в мое отсутствие!
Может быть в моем рассказе не всё будет точно, каких-то деталей я могу и не знать, но за логику событий ручаюсь. Но все-таки рассказ я начну с гипотезы, которая основывается на слухе, хотя и весьма правдоподобном. Итак, события развивались следующим образом.
Самое высшее начальство (тогда секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству был М.С. Горбачёв) решило ввести в состав ВАСХНИЛа несколько действительных членов большой, т.е. Всесоюзной Академии, причем по таким специальностям, которые, вроде бы, нужны сельскому хозяйству, но в Составе ВАСХНИЛа должным образом не были представлены. И там наверху было решено, в частности, выбрать одного действительного члена ВАСХНИЛа по информатике, точнее, по сельхозинформатике: время такое, что и сельское хозяйство должно стать компьютеризованным.
Кандидатура на эту вакансию была, естественно, единственная. Претендовать на это место мог только Е.П. Велихов - вездесущий Велихов. Тем более, что тогда он был еще и академиком-секретарем отделения информатики. Кандидатура по тем временам безупречная, ибо он всегда умел быть близким к престолу и будущему генсеку в том числе. И в самом деле, кто же кроме Велихова? Но ... дальше начинается еще одна гипотеза, хотя в её основе не слух, а слова А.А. Никонова, тогдашнего президента Сельхозакадемии.
Велихов тут, Велихов там, Велихов всюду - это насторожило власти. А на этом фоне выясняется, что Е.П .Велихов никогда не имел дело с обработкой больших массивов информации, а с информационными проблемами сельского хозяйства тем более. Когда все эти обстоятельства были осторожно доложены М.С. Горбачёву он, якобы. сказал: Ищите другого академика, который хоть когда-нибудь занимался проблемами обработки сельхозинформации. Вот тут-то и всплыла моя кандидатура. Почему? Я об этом ещё расскажу. И она оказалась, в некотором смысле, безальтернативной, ибо другого действительного члена Всесоюзной Академии, который удовлетворял условию хоть как-нибудь заниматься сельхозинформатикой, просто не было.
Меня доложили, а затем меня одобрили. Но тут вдруг оказалось, что меня нет в Советском Союзе, и мой адрес никому не известен. Я беззаботно купался на Золотом берегу, а все сроки представления документов уже миновали. Назревал скандал.
Положение спасла моя секретарь, весьма лихая дама. Не долго думая, она не только составила все необходимые бумаги, но и ... расписалась за меня всюду, где это было нужно, в том числе и на документе о том, что я собираюсь баллотироваться в действительные члены Сельхозакадемии (кто мог сомневаться в том, что я разрешаю себя избрать действительным членом Сельхозакадемии?). А дальше все шло как по накатанному. Я был единственным кандидатом на единственное место по информатике, я никому не мешал, поскольку был бесконечно далек от внутренней жизни ВАСХНИЛа и не собирался в неё вмешиваться. Именно всех это и устраивало, так же как и то, что вводить информатику в работу Сельхозакадемии я явно не собирался. Результат однозначен: галочка была поставлена, я был избран единогласно, а начальство осталось довольным.
Вот так - бесплатный отпуск, причем на халяву, как теперь принято говорить, причем в самый что ни на есть бархатный сезон, принёс мне ещё одно академическое звание. Может быть и не столь уж мне нужное и совсем мало заслуженное, если говорить честно. Но все же...
Эта анекдотическая ситуация наглядно показывает преимущество того, что имело место быть у нас, по сравнению с тем, что у них, ибо у них такого просто не могло бы быть, потому что быть не могло. А еще ругают социализм с горбачёвским лицом и его выбор! Вот так! Я же оценил всё дело по-другому - кажется Советский строй пытается начать отдавать долги одному из своих бывших изгоев!
Удивительное дело! Потомок древнейшего дворянского рода, боярин Скобельцын, едет в правительство самого передового и прогрессивного в мире рабоче-крестьянского государства и ходатайствует за еврея
Правозащитница и общественный деятель вдова академика Андрея Сахарова Елена Боннэр скончалась 18 июня на 89-м году жизни в Бостоне, штат Массачусетс.
Елена Боннэр родилась 15 февраля 1923 года в городе Мары Туркменской ССР.
В 1937 году окончила седьмой класс средней школы в Москве.
26 мая 1937 года был арестован отец Елены Геворк Алиханов, работник Коминтерна. 13 февраля 1938 года приговорен к высшей мере наказания, расстрелян в тот же день (в 1954 году реабилитирован).
10 декабря 1937 года была арестована мать Елены Руфь Боннэр. 22 марта 1938 года приговорена к восьми годам лагерей (в 1946 году освобождена, в 1954 году реабилитирована).
После ареста родителей Елена Боннэр уехала в Ленинград.
В 1940 году окончила среднюю школу и поступила на вечернее отделение факультета русского языка и литературы Ленинградского педагогического института имени Герцена.
В 1941 году, окончив курсы медсестер, пошла в армию добровольцем.
В октябре 1941 года получила тяжелое ранение и контузию.
После излечения была направлена в качестве медсестры в военно-санитарный поезд №122, где служила до мая 1945 года.
В 1943 году стала старшей медсестрой, получила звание младший лейтенант медслужбы. В 1945 году получила звание лейтенант медслужбы.
В мае 1945 года была направлена в расположение Беломорского военного округа на должность заместителя начальника медчасти отдельного саперного батальона.
В августе 1945 года была демобилизована с инвалидностью второй группы.
В 1971 году признана инвалидом Великой Отечественной войны второй группы пожизненно.
В 1947-1953 годах Елена Боннэр училась в Первом Ленинградском медицинском институте.
Работала участковым врачом, врачом-педиатром родильного дома, преподавала курс детских болезней, была заведующей практикой и учебной частью медицинского училища в Москве, работала по командировке Минздрава СССР в Ираке. Отличник здравоохранения СССР.
Занималась литературной работой: печаталась в журналах Нева, Юность, в Литературной газете, в газете Медработник. Участвовала в сборнике Актеры, погибшие на фронтах Отечественной войны. Была одним из составителей книги Всеволод Багрицкий, дневники, письма, стихи. Писала для программы Юность всесоюзного радио, сотрудничала в литературной консультации Союза писателей в качестве внештатного литконсультанта, была редактором в ленинградском отделении издательства Медгиз.
В 1938 году Елена Боннэр стала членом ВЛКСМ. В 1964 году стала кандидатом в члены КПСС. В 1965 году стала членом КПСС. В 1972 году вышла из КПСС.
В 1970 году Елена Боннэр познакомилась с Андреем Сахаровым, в 1972 году вышла за него замуж.
В 1974 году основала фонд помощи детям политзаключенных в СССР.
В 1975 году представляла Андрея Сахарова на церемонии вручения ему Нобелевской премии мира в Осло.
В 1976 году была одним из основателей Группы содействия выполнению Хельсинских соглашений в СССР (МХГ).
В 1980 года супруг Елены Боннэр Андрей Сахаров был сослан в Горький (ныне - Нижний Новгород).
В мае 1984 года Елена Боннэр была арестована. В августе 1984 года Горьковским областным судом признана виновной по статье 190-1 УК РСФСР (систематически распространяла в устной форме заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный и общественный строй), назначенная мера наказания - пять лет ссылки в Горьком.
В декабре 1986 года вместе с Андреем Сахаровым вернулась в Москву.
В 1988 году Елена Боннэр стала одним из основателей клуба Московская трибуна.
14 декабря 1989 года скончался Андрей Сахаров.
В январе 1990 года по инициативе Елены Боннэр была создана Общественная комиссия по увековечению памяти академика Андрея Сахарова - Фонд Сахарова.
В мае 1991 года руководством Елены Боннэр в Москве прошел I Международный Конгресс памяти Андрея Сахарова Мир, прогресс, права человека. В 1994 году был открыт Архив Сахарова. В 1996 году был открыт Музей и общественный центр Мир, прогресс, права человека имени Андрея Сахарова.
В 1997 году Елена Боннэр стала членом Инициативной группы Общее действие, созданной представителями правозащитных организаций.
Елена Боннэр была председателем Фонда Сахарова. До 1994 года была членом комиссии по правам человека при президенте России.
Была членом Совета директоров международной лиги прав человека при ООН, принимала участие в конференциях ООН по правам человека (Вена), сессиях Комиссии ООН по правам человека (Женева).
Имела звание почетного доктора права ряда американских и европейских университетов, премии и награды ряда общественных правозащитных организаций, а также награду Международного Пресс-центра и Клуба Москва За свободу Прессы (1993).
Автор многих публицистических материалов в российской и зарубежной прессе. Автор книги Постскриптум. Книга о горьковской ссылке (1988), Звонит колокол... Год без Андрея Сахарова (1991), Дочки-матери (1991), Вольная заметка к родословной Андрея Сахарова (1996).
У Елены Боннэр было двое детей от первого брака - дочь Татьяна (1950 года рождения) и сын Алексей (1956 года рождения).
Материал подготовлен на основе информации открытых источников
Воспоминаний осталось много. В основном - счастливых, как и у всех в детстве. Детство всегда счастливое.
Ну, разве это не счастье – жадно и радостно жевать вместе с мамой четвертинку черного хлеба, купленную на последние 4 копейки (буханка стоила 16 коп.), три из которых я нашел в пыли, рядом с тротуаром, а у мамы в кармане нашлась только одна копейка. И мы купили четвертинку вкуснейшего хлеба! Мы так радовались!
Это было по пути к родственникам, мы шли занять у них полтинник на пропитание.
И разве не счастье – на этот полтинник купить еще хлеба и риса, чтобы пойти в снимаемую нами коморку в частном секторе у старой алкоголички, и там, в 6-ти метрах, насладится теплом, уютом на красивых, ласковых бабушкиных лоскутных одеялах, и этим рисом…
Родители были студентами. Настоящими голодными студентами. Сейчас таких нет. А тогда именно про них сочинили анекдот:
-Что это у вас там за плащ на руке висит?
- Это не плащ, это студент Вася - отличник…
Отец работал истопником, то есть – топил печи в нескольких бараках. Он был обязан приготовить для них дрова, то есть – выписать их, добиться, чтобы вечно пьяные власти их не забыли привезти, дальше уже сам, с напарником - распилить, переколоть их на поленья и потом всю зиму поддерживать тепло в этих бараках, просыпаясь в 4-5 утра, чтобы у жильцов морды к подушкам не примерзли..
Плата за этот рабский труд была копеечная. Но другой работы не было.
Потом я жил в 70-х.
Это – мой школьный период.
Родители скопили на кооперативную малогабаритную “двушку”, а по нынешним временам – вообще конуру. Но тогда эта квартира казалась дворцом.
Район был обычным, советским, а потому - крайне хулиганским. Из моего класса 3 пацана зарезаны в молодости, 2 повесились сами, человек 5 сгинули по тюрьмам, еще несколько умерли от водки. А всего в классе было в среднем 30 человек, из них половина – девочки. Вот и считайте…
Дожило нас до вас – совсем не много, ребята…
В 70-х годах было весело: все вокруг было руинизированно, загажено, захламлено…
Мы играли на каких-то заброшенных стройках или разрушенных домах периода кровавого царизма. Все улицы и тротуары были вечно перекопанными. Их просто не закапывали, чтобы потом, при очередном прорыве трубы, не откапывать опять. Это называлось - “экономика должна быть экономной”. Такими были все города, кроме столичных.
На остановках и вообще везде валялись вусмерть пьяные люди. В хлам и в животное состояние… Сейчас давно таких не вижу..
На них никто не обращал внимания, кроме журнала “Крокодил”. Валяющееся в блевотине лицо, или даже целая группа лиц, была таким же привычным элементом советского городского ландшафта, как лозунг “Слава народу!” или стекло битой посуды повсюду – в детских песочницах, на обочинах дорог, в подъездах, всюду…
По рвам и траншеям в городах были проложены деревянные мостики, по которым трудящиеся и их дети каждый день спешили выполнить свой долг. Кто трудовой, кто учебный.
С заводов текли черные, вонючие реки, на берегах которых играли дети рабочих и служащих, расстреливая из рогаток проплывающие мимо фекалии.
Иногда этих детей выстраивали на плацу, который был у каждой школы, чтобы какие-то тетки прогорланили про великую Партию и счастье, которое дети от нее имеют. Вкупе с родителями, конечно…
70-е годы у меня были насыщенными. Всего не расскажешь, да и цель написания этого текста – иная.
Было интересно, временами очень весело,… очень горько, другими временами… Потому что это была юность. А юность всегда прекрасная и дурацкая. Были и драки, и девочки, и первая любовь… и сломанный два раза нос... и очень, очень много всякого портвейна и прочего дерьма.
Короче говоря, 70-е для меня кончились вызовом в военкомат, где очень удивились – почему я такой хороший, дитё деклассированных и безработных (работающих в церкви) элементов, а не комсомолец? Наш военкомат, говорят, имеет переходящее Красное Знамя, поэтому все призывники у нас идут высшего сорта – комсомольцы, – без приводов в милицию и всякой там религиозной отсталости.
В общем, приводы в милицию с меня каким-то образом сняли, религиозную отсталость родителей простили и заставили сбегать в срочную фотографию, принести фотки 3х4, и через час я уже был комсомольцем. Потом я пошел в парикмахерскую, побрился наголо, пригласил друзей и подруг на проводы - выпить за меня, поржать над моей прической и полюбоваться на свежий комсомольский билет, а утром я уже стал матросом Военно-Морского Флота СССР.
Не буду долго рассказывать, что такое военная служба в СССР, упомяну лишь про битвы за обувь, штаны, шапки, кальсоны, трусы, тельники, бушлаты, бескозырки, пилотки и шинели, которых катастрофически не хватало на всех защитников великой Советской Державы.
Почему-то всегда по уставу и нормам довольствия одетыми были только старослужащие, а все остальные чинили и донашивали то, что было истоптано и изношено какими-то легендарными призывами, уволенными, судя по личным надписям, 5-10 лет назад.
Более скажу – запчасти для СЛУЖЕБНОЙ (!!!) “Волги” нашего контр-адмирала привозил один матросик, папа которого воровал их специально для этого адмирала с завода ГАЗ, где он работал. Поэтому этот матросик за три года службы всеми правдами и неправдами был поощрен 10 раз отпусками на родину. Что являлось высшим поощрением и не каждому довелось его заслужить. Короче, послужной список у него был таков, что в пору Героя Советского Союза давать, бо - не может быть таких идеальных и прекрасных во всех отношениях матросов…
А другой матросик был родом из Ульяновска и тоже часто ездил домой за раздатками и рулевыми рейками для УАЗов Министерства Обороны СССР.
Так его встречали на грузовой машине...
Автор этих строк за 3 года службы имел только один отпуск на 10 дней. Заработанный кровью и потом. Жаль, мой отец ничего украсть в пользу Советской Армии не мог...
Такова была реальность СССР. И теперь мне тошнотворно читать посты и коменты прыщавых юнцов, мечтающих о СССР. Вы не знаете, что это было такое. И почему ни один человек не встал на защиту ГКЧП. Но об этом дальше.
Потом я жил в 80-е.
Когда, прослужив 3 года, я вернулся в реальность, она сильно стала изменяться, буквально на глазах.
Блат, который был намного сильнее не только КПСС, но и всего марксистско-ленинского учения, торжествовал во всех креслах Советского Союза. В 60-х и 70-х он тоже торжествовал, но я по молодости не сильно о нем задумывался, полагая, что так и должно быть. Что за ботиночками или курточками для детей, моей матери необходимо было или искать блат, доставать какую-нибудь колбасу и идти для этого на поклон к блатным родственникам, чтобы за эту колбасу получить возможность купить самые необходимое троим детям вещи, или ехать в Москву, где стоять сутками в очередях. Я считал – это нормально. Все так живут…
Все, кроме продавцов, поваров, официантов и прочих товароведов. Это была – недосягаемая для нас советская элита, к которой на поклон ходили даже все советские чиновники, профессора и академики. Это была империя вовсе не коммунистов. Не ошибайтесь. Это была империя торговых работников.
Все товары распределялись до прилавка. А на прилавке оставалось только то, что не имело ни какой блатной ценности.
И именно в это был одет весь советский народ. Все - как на подбор - одинаковые…
Поэтому каждая нестандартная шмотка, каждый чешский батник, румынский пиджак или, О!!! – польские джинсы, делали из любого абсолютного говна ЧЕЛОВЕЧИЩЕ! Перед которым расстилалось великое советское счастье…
Вот за это великое советское счастье – жрать колбасу, апельсины и курить “мальборо” (других деликатесов не знали), покупать джинсы не за 2 зарплаты у фарцовщиков, а хотя бы за одну в магазине, вот за это советский народ на руках внес Ельцина в Кремль.
К этому времени я закончил институт, женился и у меня пошли один за другим дети.
Короче, начались 90-е…
Об этом времени уже многие помнят сами. Даже те сетевые мажоры, которые родились в 80-х или в 90-х годах, и слышали о великом счастье советского периода лишь по рассказам опущенных Ельцинской камарильей родственников.
Их папы и мамы, бабушки и дедушки в то время бывшие в принципе нормальными людьми в серых стандартных пиджаках и вязанных собственными руками свитерах и кофточках. Они мечтали о свержении реально ненавистной всем народом советской власти, унижавшей их 70 лет, уничтожавшей города и деревни, запрещавшей что-либо самостоятельно строить, думать, создавать, обосравшей всю страну помойками и развалинами, разрушившей почти все прекрасное, что в ней было, и понастроившей вместо разрушенной вековой культуры бесконечные мрачные фабрики и заводы…
И вот, измученные люди, свергнув эту ненавистную власть, вдруг стали вообще нищими. Их опустили до пещерного уровня, до бомжей, до скотов…
Естественно - они этого не ожидали и свое советское прошлое стали вспоминать как рай, как цветущий сад, как период счастья и благополучия. А обрушившуюся на них смертную беду с рожами Ельцина, Гавриила Попова, Гайдара, Бурбулиса и прочих “чубайсов”, адекватно – как общенародную беду, как иго каких-то осатанелых орков.
Все постигается в сравнении.
Но какие-то дети и в этот печальный период росли и рождались. В своих нищих и униженных семьях они слышали воспоминания о прекрасном СССР. У человека вообще есть способность забывать все плохое и помнить только хорошее. А на фоне отвратительного “сегодня”, любое, даже не менее отвратительное “вчера” кажется идилией. Просто в нем все плохое забылось.
У детей и внуков советских граждан это отложилось на подкорке, они воспринимают СССР – как раньше дети воспринимали сказки бабушек о стране с молочными реками в кисельных берегах.
И на любое возражение, что там было тоже не сахар, отвечают агрессивно, с ненавистью, мстя за ту обиду бабушек и дедушек, мам и пап, о которой те рассказали своим детям и внукам.
Им кажется, что любая объективная правда о полном, беспросветном пиз-еце в СССР – это проявление всеми ненавистного либерализма и демократии, которые вторично надругались над изнасилованным русским народом.
Нет, дорогие мои, первый насильник не многим лучше второго. Хотя нет – второй хуже. Он изнасиловал изнасилованную страну, которая в 1991-м году тянулась к нему за помощью. А он вместо помощи ее изнасиловал еще много раз, а потом вообще изуродовал и ограбил до нитки.
Вот и вся разница между коммунистами и демократами. Спору нет, в таком ракурсе коммунисты смотрятся выгоднее…
В принципе – это краткая Новейшая история России. Можно вставлять в учебники.
Что же произошло дальше?
Власть в России всецело принадлежала группе совсем нерусских нелюдей и их назначенцам. Всё в великой стране, от промышленных гигантов до последнего гвоздя, было в их руках. Вся полнота власти, вся судьба России и русского народа. Они рвали тело моей Родины жадными пастями, крушили все, что можно сокрушить, смеясь, совершенно без опаски, на камеру рассуждали, что нас можно сократить на несколько десятков миллионов для пользы дела.
Они устраивали шабаши в Кремле, под куполами Русского государственного и духовного величия, и на нашем государственном телевидении они, захлебывались слюной, перебивая друг друга, объявляли – русский народ окончательно повержен! В этой стране больше никогда не будет русской власти! Они торжествовали победу у нас на глазах…
Для меня период 90-х годов – это период нескончаемого горя, позора и мрака.
Ни каких перспектив не виделось. Никакого будущего у России впереди не просматривалось…
У меня были некоторые знакомства в кругах ГБ, МВД, СВР и ГРУ. Люди осведомленные. То, что они говорили о реальном состоянии государства, об абсолютно бесконтрольном разворовывании всего и вся, об уничтожении промышленности, науки и культуры, повергало в ужас и уныние.
Я думал о будущем своих детей и не видел там ни одной положительной перспективы. То, что творилось в 90-х годах, здоровой психикой нормально восприниматься не может.
Хотя тогда у меня были кое-какие деньги. Моя семья не бедствовала. Я менял машины, компьютеры, хорошо зарабатывал, делал красивые по тому времени ремонты, хотя никого не грабил, в силу безобидности своей профессии. Но прекрасно помню свои ощущения, что это все пир во время чумы. И что он скоро кончится.
И он закончился.
К моей жене приехали американки ровно в дефолт. И я им каждое утро объяснял – на сколько рухнул рубль и я вместе с ним. Они не могли поверить, скалили фарфоровые зубы и отшучивались какими-то американскими поговорками, типа, кризисы проходят, а мы живем…
Они же не могут такого представить: если каждый американский гражданин, каждая грёбаная контора на любой авеню вдруг высохли бы на 60 и более процентов, что стало бы с Америкой?
А нам по барабану. Мы привыкли жить в нищете, и я нисколько не расстроился, так как был уверен в том, что у России все равно нет никаких шансов. Я воспринимал банковский крах и ликвидацию моих денег, как естественное, давно ожидаемое явление. Ну, вот, подумал я, началось…
Им кажется, что любая объективная правда о полном, беспросветном пиз-еце в СССР – это проявление всеми ненавистного либерализма и демократии, которые вторично надругались над изнасилованным русским народом.
Нет, дорогие мои, первый насильник не многим лучше второго. Хотя нет – второй хуже. Он изнасиловал изнасилованную страну, которая в 1991-м году тянулась к нему за помощью. А он вместо помощи ее изнасиловал еще много раз, а потом вообще изуродовал и ограбил до нитки. Вот и вся разница между коммунистами и демократами. Спору нет, в таком ракурсе коммунисты смотрятся выгоднее…
Люди очень любят, когда стрелки переводят так, как им кажется лучше. Вот и вся разница между коммунистами и демократами. Спору нет, в таком ракурсе коммунисты смотрятся выгоднее… Истинно выглядит лишь потому, что основное осталось за кадром. (Пошел в тему Горбачев Горбачов...
