Еще одно скорбное сообщение Писатель Борис Васильев скоропостижно скончался в понедельник в возрасте 88 лет, сообщает Интерфакс со ссылкой на Союз писателей Москвы. Он был мудрым советчиком и добрым человеком. Союз писателей Москвы скорбит о невосполнимой утрате. Светлая память о Борисе Львовиче Васильеве сохранится в наших сердцах, – говорится в сообщении на сайте союза.
Борис Васильев родился 21 мая 1924 года в Смоленске. На фронт он ушел добровольцем, трижды попадал в окружение и выходил из него. В 1943 году Васильев был контужен.
В том же году Васильев поступил в Военную академию бронетанковых и механизированных войск имени Сталина, после войны работал испытателем колесных и гусеничных машин на Урале. В середине 1950-х Васильев решил заняться литературной деятельностью, к литературе он проявил склонность еще в юности.
Васильев получил известность после выхода повести А зори здесь тихие в 1969 году. Книга была экранизирована Станиславом Ростоцким, а также несколько раз поставлена в театре. Авторству Васильева принадлежат более 30 повестей и романов, среди которых В списках не значился, Завтра была война, Не стреляйте белых лебедей, Иванов катер. По его произведениям снято 15 фильмов.
Васильев был лауреатом Государственной премии СССР, премии президента России, Независимой премии движения имени академика Сахарова Апрель, а также обладателем премии Российской академии кинематографических искусств Ника За Честь и Достоинство. Кроме того, Васильев был членом московского Союза писателей и Союза кинематографистов России. Васильев был награжден орденом За заслуги перед Отечеством II степени. grani.ru/Culture/Literature/m.212455.html
Советский писатель Евгений Петров известен абсолютно всем жителям постсоветского пространства и многими любим, чего уж греха таить. Именно он вместе с Ильей Ильфом написал знаменитые «Двенадцать стульев» и «Золотого теленка». Так вот, было у Петрова очень оригинальное и любопытное хобби. Он собирал конверты от собственных писем. Петров придумал прекрасный метод: он писал письмо за границу на выдуманный адрес — и город, и улицу, и дом, и фамилию адресата, всё брал из головы. Само собой, примерно через пару месяцев письмо возвращалось назад со штемпелями «Адресат неверный».
Весной в 1939 году Евгений Петров решил получить конверт со штемпелями Новой Зеландии. Придумал город Хайдбервилль, в котором на улице Райтбич проживал в доме № 7 некий Мерил Юджин Уизли. Он настолько увлёкся игрой, что вложил в конверт письмо, в котором написал: «Дорогой мой Мерил! Я искренне соболезную тебе из-за кончины твоего дяди Пита. Держись, дружище! И прости, что я так долго не отвечал тебе. Как поживает Ингрид? Поцелуй дочку, она уже, наверное, совсем большая. Жду ответ, твой Евгений».
Прошло много месяцев — а письмо всё не возвращалось. Петров почти забыл о нём, но в конце лета совершенно для себя неожиданно получил ответ из Новой Зеландии. Увидев обратный адрес, писатель получил настоящий шок : «Мерил Юджин Уизли, Райтбич, 7, Хайдбервилль, Новая Зеландия». На конверте стоял и штемпель почтового отделения, подтверждающий отправителя и место отправления. Но удивительнее всего оказалось то, что было в конверте.
Текст полученного письма был такой: «Милый Евгений! Благодарю тебя за сочувствие! Дядя Пит погиб совершенно нелепо, и эта трагедия на целых полгода выбила из колеи всю нашу семью. Потому я и не писал столь долго, но мы с Ингрид не забыли тебя и те три дня, что ты провел с нами. Глория действительно подросла на полголовы, но все еще не расстается с российским мишкой, которого ей привез ты. Твой Мерил». Но письмо было не единственным содержимым конверта. Петров трясущимися руками достал фотографию, на которой был запечатлен он сам в обнимку с абсолютно незнакомым мужчиной! Когда писатель увидел дату на снимке, он буквально схватился за сердце — именно в тот день, 9 октября прошлого года, он попал в больницу с тяжелейшей формой воспаления легких. Несколько дней врачи боролись за его жизнь и буквально вытащили его с того света...
Евгений Петров никогда не верил в мистику, эзотерику и иже с ними, потому немедленно написал в Новую Зеландию еще раз. Ответа он, к сожалению, не дождался - с первых же дней начала войны в Европе, Петров стал военным корреспондентом «Информбюро» . Его коллеги утверждали, что после получения странного письма Петров, вечный шутник и балагур, стал мрачным и замкнутым, а шутить перестал вовсе...
В 1942 году самолёт, в котором летел Евгений Петров из Севастополя в столицу, был сбит немцами в Ростовской области. В день гибели самолета, домой к писателю всё же пришёл ответ из Новой Зеландии. В этом письме Мерил Уизли восхищался советскими воинами и беспокоился за жизнь Петрова. Кроме того, в письме были вот такие строчки: «Помнишь, Евгений, ты мне сказал после купания в озере, что утонуть тебе не суждено, а суждено разбиться на самолете. Очень прошу тебя — летай как можно меньше!».
Но есть в «Евгении Онегине» и по-настоящему волшебные, но никем не замеченные места.
…Автор (если он не Толстой) старается избегать повторения одного и того же слова. И не только во фразе, но даже в соседних абзацах. Иногда от повторов довольно трудно избавиться. Эти «который… который… который» так и лезут в текст.
Но чтобы гений повторял слова, повторял рифмы? (Исключая, конечно, сказочных канонических троекратных повторений «Ветер по морю гуляет и кораблик подгоняет».)
…Онегин получил письмо, двое суток мучил девушку неизвестностью, приехал, нашёл её в саду и говорит:
«Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя;
Напрасны ваши совершенства:
Их вовсе недостоин я».
Что такое «ваши совершенства», когда речь идёт о 17-летней девушке? Это так называемые «девичьи прелести», выпуклости.
ушкин — в тот самый момент, когда сочиняет отповедь Онегина, в 1825-м! — пишет письмо Анне Керн, той самой, которая «чудное мгновенье, гений чистой красоты». Вот фрагмент письма (в переводе с французского):
«Разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зубы, ручки и ножки…»
Это ещё очень вежливо: «зубы». Хулиган, мог бы написать «запах».
А через три года Онегин влюбился в замужнюю Татьяну и написал ей письмо:
Нет, поминутно видеть вас,
Повсюду следовать за вами,
Улыбку уст, движенье глаз
Ловить влюбленными глазами,
Внимать вам долго, понимать
Душой всё ваше совершенство,
Пред вами в муках замирать,
Бледнеть и гаснуть... вот блаженство!
Опять эта рифма «блаженство/совершенство» — как же так?
Были «совершенства», стало «совершенство» — единственное число!
Совершенство (в единственном числе) — это душа. Совершенство души. Онегин же говорит «понимать душой». А душой только душу и понимают. Те совершенства (прелести) его сейчас не интересуют.
Пушкин, возможно, рассчитывал, что какой-нибудь внимательный читатель заметит, поймёт и усмехнётся. И возможно, такие читатели были. Но ни у Лотмана, ни у Набокова (в гигантском комментарии к «Онегину»), ни в одном переводе, даже самом лучшем, этот гениальный фокус, где с изменением числа отменяется тело и возникает душа, — нигде, никогда ни слова…
Цитаты из Пелевина для Пиррона
"Когда-то в России и правда жило беспечальное юное поколение,
которое улыбнулось лету, морю и солнцу - и выбрало "Пепси".
Сейчас уже трудно установить, почему это произошло. Наверно, дело
было не только в замечательных вкусовых качествах этого напитка. И не
в кофеине, который заставляет ребятишек постоянно требовать новой
дозы, с детства надежно вводя их в кокаиновый фарватер. И даже не в
банальной взятке - хочется верить, что партийный бюрократ, от которого
зависело заключение контракта, просто взял и полюбил эту темную
пузырящуюся жидкость всеми порами своей разуверившейся в коммунизме
души.
Скорей всего, причина была в том, что идеологи СССР считали, что
истина бывает только одна. Поэтому у поколения "П" на самом деле не
было никакого выбора, и дети советских семидесятых выбирали "Пепси"
точно так же, как их родители выбирали Брежнева.
Как бы там ни было, эти дети, лежа летом на морском берегу, подолгу
глядели на безоблачный синий горизонт, пили теплую пепси-колу,
разлитую в стеклянные бутылки в городе Новороссийске, и мечтали о том,
что когда-нибудь далекий запрещенный мир с той стороны моря войдет в
их жизнь.
Прошло десять лет, и этот мир стал входить - сначала осторожно и с
вежливой улыбкой, а потом все уверенней и смелее. Одной из его
визитных карточек оказался клип, рекламирующий "Пепси-колу", - клип,
который, как отмечали многие исследователи, стал поворотной точкой в
развитии всей мировой культуры. В нем сравнивались две обезьяны. Одна
из них пила "обычную колу" и в результате оказалась способна выполнять
некоторые простейшие логические действия с кубиками и палочками.
Другая пила пепси-колу. Весело ухая, она отъезжала в направлении моря
на джипе в обнимку с девицами, которые явно чихать хотели на женское
равноправие (когда приходится тесно общаться с обезьянами, лучше
просто не думать о подобных вещах, потому что равноправие и
неравноправие будут одинаково тяжелы для души).
Если вдуматься, уже тогда можно было понять, что дело не в
пепси-коле, а в деньгах, с которыми она прямо связывалась. К этому
выводу приводили, во-первых, классическая фрейдистская ассоциация,
обусловленная цветом продукта; во-вторых, логическое умозаключение -
поглощение пепси-колы позволяет приобретать дорогие машины. Но мы не
собираемся глубоко анализировать этот клип (хотя, может быть, именно
здесь нашлось бы объяснение того, почему так называемые шестидесятники
упорно называют поколение "П" говнососами). Для нас важно только то,
что окончательным символом поколения "П" стала обезьяна на джипе.
Немного обидно было узнать, как именно ребята из рекламных агентств
на Мэдисон-авеню представляют себе свою аудиторию, так называемую
target group. Но трудно было не поразиться их глубокому знанию жизни.
Именно этот клип дал понять большому количеству прозябавших в России
обезьян, что настала пора пересаживаться в джипы и входить к дочерям
человеческим.
Глупо искать здесь следы антирусского заговора. Антирусский
заговор, безусловно, существует - проблема только в том, что в нем
участвует все взрослое население России. Так что "Пепси-кола" здесь
совершенно ни при чем."
"Как только вечность исчезла, Татарский оказался в настоящем.
Выяснилось, что он совершенно ничего не знает про мир, который успел
возникнуть вокруг за несколько последних лет.
Этот мир был очень странным. Внешне он изменился мало - разве что
на улицах стало больше нищих, а все вокруг - дома, деревья, скамейки
на улицах - вдруг как-то сразу постарело и опустилось. Сказать, что
мир стал иным по своей сущности, тоже было нельзя, потому что никакой
сущности у него теперь не было. Во всем царила страшноватая
неопределенность. Несмотря на это, по улицам неслись потоки
"мерседесов" и "тойот", в которых сидели абсолютно уверенные в себе и
происходящем крепыши, и даже была, если верить газетам, какая-то
внешняя политика.
По телевизору между тем показывали те же самые хари, от которых
всех тошнило последние двадцать лет. Теперь они говорили точь-в-точь
то самое, за что раньше сажали других, только были гораздо смелее,
тверже и радикальнее. Татарский часто представлял себе Германию сорок
шестого года, где доктор Геббельс истерически орет по радио о
пропасти, в которую фашизм увлек нацию, бывший комендант Освенцима
возглавляет комиссию по отлову нацистских преступников, генералы СС
просто и доходчиво говорят о либеральных ценностях, а возглавляет всю
лавочку прозревший наконец гауляйтер Восточной Пруссии. Татарский,
конечно, ненавидел советскую власть в большинстве ее проявлений, но
все же ему было непонятно - стоило ли менять империю зла на банановую
республику зла, которая импортирует бананы из Финляндии.
Впрочем, Татарский никогда не был большим моралистом, поэтому его
занимала не столько оценка происходящего, сколько проблема выживания.
Никаких связей, которые могли бы ему помочь, у него не было, поэтому
он подошел к делу самым простым образом - устроился продавцом в
коммерческий ларек недалеко от дома.
Работа была простой, но нервной. В ларьке было полутемно и
прохладно, как в танке; с миром его соединяло крохотное окошко, сквозь
которое еле можно было просунуть бутылку шампанского. От возможных
неприятностей Татарского защищала решетка из толстых прутьев, грубо
приваренная к стенам. По вечерам он сдавал выручку пожилому чечену с
тяжелым золотым перстнем; иногда даже удавалось выкроить кое-что
поверх зарплаты. Время от времени к ларьку подходили начинающие
бандиты и ломающимися голосами требовали денег за свою крышу.
Татарский устало отсылал их к Гусейну. Гусейн был худеньким невысоким
парнем с постоянно маслянистыми от опиатов глазами; обычно он лежал на
матраце в полупустом вагончике, которым кончалась шеренга ларьков, и
слушал суфийскую музыку. Кроме матраца, в вагончике были стол и
несгораемый шкаф, в котором лежало много денег и стояла замысловатая
модель автомата Калашникова с подствольным гранатометом.
Работая в ларьке (продолжалось это чуть меньше года), Татарский
приобрел два новых качества. Первым был цинизм, бескрайний, как вид с
Останкинской телебашни. Второе качество было удивительным и
труднообъяснимым. Татарскому достаточно было коротко глянуть на руки
клиента, чтобы понять, можно ли его обсчитать и на сколько именно,
можно ли ему нахамить или нет, вероятна ли возможность получить
фальшивую банкноту и можно ли самому сунуть такую банкноту вместе со
сдачей. Здесь не существовало никакой четкой системы. Иногда в окошке
появлялся кулак, похожий на волосатую дыню, но было ясно, что его
обладателя можно смело посылать во все шесть направлений. А иногда
сердце Татарского тревожно замирало при виде узкой женской ладони с
наманикюренными ногтями." "Единственное, что он четко уяснил из разговора, - это схему
функционирования бизнеса эпохи первоначального накопления и его
взаимоотношения с рекламой.
- В целом, - говорил Морковин, - происходит это примерно так.
Человек берет кредит. На этот кредит он снимает офис, покупает джип
"чероки" и восемь ящиков "Смирновской". Когда "Смирновская" кончается,
выясняется, что джип разбит, офис заблеван, а кредит надо отдавать.
Тогда берется второй кредит - в три раза больше первого. Из него
гасится первый кредит, покупается джип "гранд чероки" и шестнадцать
ящиков "Абсолюта". Когда "Абсолют"...
- Я понял, - перебил Татарский. - А что в конце?
- Два варианта. Если банк, которому человек должен, бандитский, то
его в какой-то момент убивают. Поскольку других банков у нас нет, так
обычно и происходит. Если человек, наоборот, сам бандит, то последний
кредит перекидывается на Государственный банк, а человек объявляет
себя банкротом. К нему в офис приходят судебные исполнители, описывают
пустые бутылки и заблеванный факс, а он через некоторое время начинает
все сначала. Правда, у Госбанка сейчас появились свои бандиты, так что
ситуация чуть сложнее, но в целом картина не изменилась.
- Ага, - задумчиво сказал Татарский. - Но я не понял, какое
отношение все это имеет к рекламе.
- Вот здесь и начинается самое главное. Когда примерно половина
"Смирновской" или "Абсолюта" еще не выпита, джип еще ездит, а смерть
кажется далекой и абстрактной, в голове у человека, который все это
заварил, происходит своеобразная химическая реакция. В нем просыпается
чувство безграничного величия, и он заказывает себе рекламный клип.
Причем он требует, чтобы этот клип был круче, чем у других идиотов. По
деньгам на это уходит примерно треть каждого кредита. Психологически
все понятно. Открыл человек какое-нибудь малое предприятие "Эверест",
и так ему хочется увидеть свой логотипчик по первому каналу,
где-нибудь между "БМВ" и "Кока-колой", что хоть в петлю. Так вот, в
момент, когда в голове у клиента происходит эта реакция, из кустов
появляемся мы.
Татарскому было очень приятно услышать это "мы".
- Ситуация выглядит так, - продолжал Морковин. - Есть несколько
студий, которые делают ролики. Им позарез нужны толковые сценаристы,
потому что от сценариста сейчас зависит все. Работа заключается в
следующем - люди со студии находят клиента, который хочет показать
себя по телевизору. Ты на него смотришь. Он что-то говорит. Ты его
выслушиваешь. Потом ты пишешь сценарий. Он обычно размером в страницу,
потому что клипы короткие. Это может занять у тебя две минуты, но ты
приходишь к нему не раньше чем через неделю, - он должен считать, что
все это время ты бегал по комнате, держась руками за голову, и думал,
думал, думал. Он читает то, что ты написал, и, в зависимости от того,
нравится ему сценарий или нет, заказывает ролик твоим людям или
обращается к другим. Поэтому для студии, с которой ты работаешь, ты
самый важный персонаж. От тебя зависит заказ. И если тебе удается
загипнотизировать клиента, ты берешь десять процентов от общей
стоимости ролика.
- А сколько стоит ролик?
- Обычно от пятнадцати до тридцати. В среднем считаем, что
двадцать.
- Чего? - недоверчиво спросил Татарский.
- Господи, ну не рублей же. Тысяч долларов.
Татарский за долю секунды сосчитал, сколько будет десять процентов
от двадцати тысяч, сглотнул и по-собачьи посмотрел на Морковина.
- Это, конечно, ненадолго, - сказал Морковин. - Пройдет год или
два, и все будет выглядеть иначе. Вместо всякой пузатой мелочи,
которая кредитуется по пустякам, люди будут брать миллионы баксов.
Вместо джипов, которые бьют о фонари, будут замки во Франции и острова
в Тихом океане. Вместо вольных стрелков будут серьезные конторы. Но
суть происходящего в этой стране всегда будет той же самой. Поэтому и
принцип нашей работы не изменится никогда.
- Господи, - сказал Татарский, - такие деньги... Как-то даже
боязно.
- Вечный вопрос, - засмеялся Морковин. - Тварь ли я дрожащая или
право имею?
- Ты, похоже, на него ответил.
- Да, - сказал Морковин, - было дело.
- И как же?
- А очень просто. Тварь дрожащая, у которой есть неотъемлемые
права. И лэвэ тоже."
Человек, такое написавший - не нуждается в раскрутке и рекламе.
Страсть, сила, талант, жизнь.
Да, замечательно, конечно. Причем поразительно точно.Даже странно - у меня по поводу буквально каждого абзаца возникает воспоминание из моей тогдашней жизни, очень хорошо этот абзац иллюстрирующее.
У Пушкина и Гончаровой было четверо детей: два сына и две дочери, удачно срифмованные - Маша, Саша, Гриша и Наташа, 1832-36 гг.р. Дети, в отличие от родителей, прожили довольно долго.
Но был и еще один, 5-й ребенок, 3-й по очереди, не родившийся в 1834 г. Что следовало бы сказать о нем по справедливости?
Малешкин почувствовал, что теперь все зависит от него. Он командир, он за
все в ответе. Саня закрыл ладонью глаза, стиснул зубы.
-- Сержант Домешек, вы сейчас пойдете в машину и достанете ту гранату.
Понятно?
Домешек скорее удивленно, чем испуганно посмотрел на командира, словно
спрашивая: "Ты что, шутишь, лейтенант?"-- и наконец понял, что
это не шутка, а приказ.
Он поднялся, опустил руки и тихо по складам проговорил:
-- Есть достать гранату.
С минуту он стоял, повесив руки и опустив голову, потом поднял ее,
горько усмехнулся и пошел к машине. Когда он уже занес ногу на гусеницу,
Малешкина обожгла мысль: если Домешек погибнет, ему тоже не жить. "Так
зачем же и ему? Уж лучше один я". И Саня тихо позвал:
-- Мишка.
Домешек через плечо посмотрел на командира.
-- Вернись.
-- Зачем?
-- Назад!-- грубо оборвал его Саня.
Домешек пожал плечами и вернулся.
-- Я сам... Понимаешь, я сам.-- Саня отвернулся от наводчика, посмотрел
на корявую сосну с перебитой макушкой.-- В какой сумке она?
-- С левой стороны.
-- Какая она?
-- Не знаю, лейтенант. Я ее не видел. Когда я увидал в руке чеку, все
забыл, ничего не помню, словно по затылку бревном ахнули...
-- Значит, в левой?
-- Кажется, в левой.
-- "Кажется", "кажется"! Должен точно знать,--
взорвался ефрейтор.-- Лейтенант, давай я ее достану?
-- Нет... Я сам.
-- Разрешите. Для меня эти гранаты раз плюнуть.
-- Ефрейтор!-- И Малешкин так посмотрел на заряжающего, что у того
сразу отпала охота настаивать. Бянкин посоветовал лейтенанту снять фуфайку.
-- Без нее удобнее,-- сказал он.
Саня стащил фуфайку, бросил ее на снег, потом снял шапку и тоже
швырнул, подошел к машине, вскочил на нее и взглянул в открытый люк. Оттуда
на него дохнуло холодом. Он оглянулся на ребят, хотел улыбнуться, помахать
им рукой, сказать что-нибудь доброе, но улыбки не получилось, рука не
поднялась, и сказал он то, что надо было сказать:
-- Отойдите от машины подальше. А то взорвется, и вам будет хана.--
Последних слов Саня не хотел произносить, они сами неожиданно соскочили с
его губ, и Малешкнн почувствовал, что он немеет от страха. -- Господи,
помоги!-- прошептал гвардии младший лейтенант Малешкин и спустил ноги в люк,
как в могилу.
Саня не помнил, как он разыскал гранату, как осторожно и цепко ухватил
ее за взрыватель и вынул из сумки.
Когда Саня вылез из машины и вытер с лица пот, который был холоднее
родниковой воды, он опять увидел мир, огромный и прекрасный, хотя над лесом
висело сырое, тяжелое декабрьское небо. Саня поднял вверх гранату и
закричал:
-- Ребята! Вот она!
Ребята подошли и боязливо покосились на гранату, которую Малешкин так
сжал, что побелели пальцы.
-- Забрось ее вон туда, в кусты,-- посоветовал Домешек.
Но Саня категорически отверг это разумное предложение, сказав, что на
взрыв сбегутся и опять припишут батарее ЧП.
-- Вставить на место чеку. Вот и все,-- сказал Бянкин,-- Мишка, давай
чеку. -- Ефрейтор подул на чеку, обтер об ватник и подступил к командиру.
-- Где там дырка?
Малешкин протянул заряжающему руку с гранатой.
-- Что же ты зажал дырку? Раздвинь пальцы!
-- Не могу.-- Саня спрятал гранату за спину.
-- Почему?-- удивился ефрейтор.
-- Боюсь.
Бянкин попытался отобрать у Малешкина гранату.
-- Ладно, черт с тобой. Держи крепче взрыватель.
-- А ты что будешь делать? -- испуганно спросил Саня.
-- Ничего. Держи.
Саня не успел сообразить, в чем дело, как Бянкин отвернул от взрывателя
гранату.
-- А теперь бросай взрыватель.
-- Куда?
-- В снег. Да чего ты боишься?
Саня бросил. Взрыватель, описав дугу, упал в снег. Все ждали взрыва, а
его не было.
-- Что за хреновина?-- удивленно протянул Домешек.
Бянкнн поднял взрыватель, подергал трубку.
.-- Брак!
Заряжающий с наводчиком принялись дико хохотать, к ним присоединился и
Щербак.
Даже не знаю, Григорий, что сказать об этом Курочкине. Прочитал, конечно, на одном дыхании, и задуман весь эпизод великолепно, Но это скорее похоже на первоклассный сценарий, чем на первоклассный литературный текст. Представьте, как весь этот эпизод написал бы Толстой.Читатель испытал бы потрясение, сам бы ощутил, выйдя на балкон, каким прекрасным может быть унылое серое небо.А тут все только намечено, но не сделано по-настоящему, и того самого "заражения чувством" я не ощутил.
Имхо, тут у него цель несколько другая. Если бы только поразить - достаточно было бы вот этой пары фраз:
"Когда Саня вылез из машины и вытер с лица пот, который был холоднее
родниковой воды, он опять увидел мир, огромный и прекрасный, хотя над лесом
висело сырое, тяжелое декабрьское небо."
и обрамления в её духе - тоже небольшого.
Но его цель другая и замах посильней.
Человек делающий непосильную работу - войну - не прячась за чужую спину, на своём горбу. "Наедине с самим собой - и потому - со всеми вместе". Для этой цели мало отдельных эпизодов, нужна вся повесть. И автор со своей работой справился. Имхо.
"Солдаты вытаскивали из "тигра"
эсэсовца в черной форме. "Зачем они его тащат, и откуда он
взялся?" -- машинально спросил себя Малешкин. Труп выволокли из люка,
сбросили на землю. Он упал в снег около ног Малешкина. Вместо лица Саня
увидел сырой кусок мяса, а на рукаве-- маленький алюминиевый череп. Саня
присел на корточки, отодрал от рукава эмблему и долго, удивленно, ничего не
понимая, рассматривал, а потом положил в карман.
Его кто-то потащил ко второму подбитому "тигру", кто-то
повесил ему на шею великолепный цейсовский бинокль, кто-то сунул в руку
парабеллум. А Саня бессмысленно улыбался и ничего не понимал. Прибежали
Чегничка с Зиминым. Они набросились на Саню, обнимали, мяли, называли
молодчиной и прочими приятными словами. И Малешкину казалось, что это
необычайно удивительный и легкий сон. Он никак не мог представить себе все
это реальностью. Так же как не мог понять, как он стал героем. Ведь он н не
думал о героизме, когда бежал впереди самоходки, когда стрелял по фашистским
танкам. Просто так надо было делать.
Пришел в себя Саня, когда Чегничка сообщил, что погиб Пашка Теленков.
-- Кто? Кто? -- испуганно переспросил Малешкин.
-- Пашка сгорел с экипажем,-- сказал Чегничка и от< вернулся.
Легкий озноб пробежал по телу Малешкина, на секунду сжалось сердце,
потом стало жарко. Только сейчас Саня понял, что сгорел не он, а Пашка, что
героем стал не кто-нибудь другой, а он, младший лейтенант Малешкин.
-- Очень жаль Пашку,-- сказал Саня. Но сказал без печали за судьбу
товарища. Он был слишком счастлив в эту минуту, чтоб о ком-либо печалиться.
Он был переполнен счастьем, а для печали-жалости не осталось в его душе ни
одного, даже крохотного, закоулка.
Часа два спустя взяли Кодню. Танковый полк в ожидании отставшей
артиллерии с пехотой занял оборону. Противник не пытался контратаковать. И
только наугад постреливал из минометов.
Экипаж Малешкина сидел в машине и ужинал. Мина разорвалась под пушкой
самоходки. Осколок, влетел в приоткрытый люк механика-водителя, обжег
Щербаку ухо и как бритвой раскроил Малешкину горло. Саня часто-часто замигал
и уронил на грудь голову.
-- Лейтенант! -- не своим голосом закричал ефрейтор Бянкин и поднял
командиру голову. Саня задергался, захрипел и открыл глаза. А закрыть их уже
не хватило жизни...
Саню схоронили там же, где стояла его самоходка. Когда экипаж опустил
своего командира на сырой глиняный пол могилы, подошел комбат, снял шапку и
долго смотрел на маленького, пухлогубого, притихшего навеки младшего
лейтенанта Саню Малешкина.
-- Что же вы ему глаза-то не закрыли?-- сказал Беззубцев и, видимо
поняв несправедливость упрека и бессмысленность вопроса, осердился и
надрывно, хриплым голосом закричал:-- За смерть товарища! По фашистской
сволочи! Батарея, огонь!
Залп всполошил немцев. Они открыли по Кодне суматошную стрельбу."
Да, это сильно, много хорошего.По-моему,по этой повести был снят прекрасный фильм, хотя я в этом не уверен.Но что-то вспоминается из детства, какие-то яркие впечатления, похожие на этот текст.
Кстати, я всегда был сторонником мнения, что "Три мушкетера" в большинстве своем написал вовсе не Дюма (имеются многие свидетельства о том, что значительную часть текста писал Макэ). Дело не в старых дрязгах об авторстве, а просто, на мой взгляд, "Три мушкетера" отличаются от последующих двух книг трилогии, как оригинал "Джоконды" от своих печатных клонов из журнала "Огонек". Почему? А потому что в "Трех мушкетерах" все четыре персонажа выглядят абсолютно жизненными и достоверными. Арамис - хитрая, лживая и лицемерная бестия, страдающий явной манией величия. Портос - напыщенный придурковатый увалень, над которым остальные мушкетеры откровенно издеваются. д'Артаньян - восторженный парниша, который еще не научился ценить собственную шкуру, что побуждает его совершать совершенно дурацкие подвиги. Атос (вот мы и подошли к самой сути) - классический образчик разорившегося дворянчика тех времен: горький пьяница, который обладает жутко извращенными понятиями о чести и достоинстве; свои долги он возвращает никак не позже шести утра, но та же дворянская честь не помешала ему повесить на первом попавшемся дереве свою молодую жену, когда он вдруг неожиданно обнаружил у нее на плече некую татуировку.
Но уже в следующей части трилогии автор начинает со страшной силой идеализировать своих персонажей, а к "10 лет спустя" наши старые знакомые превращаются в нечто непостижимое. Арамис - генерал ордена иезуитов, интриган планетарных масштабов, короче говоря, типичный масон. Портос превращается в какого-то Голиафа и наделяется Дюма сверхъестественной силой, которую трудно было ожидать в добродушном и туповатом увальне. д'Артаньян - полукентавр, полубог, гениальный стратег, тактик и военачальник, которому по плечу спереть любого маршала или самого короля, чтобы потом поупражняться в благородстве. С Атосом вообще происходит странная метаморфоза. Во-первых, он бросил пить, из-за чего я чуть было не выкинул книгу в окно. Во-вторых, у добродетельного Атоса, который в жизни не знался ни с одной женщиной (а сексуальное напряжение снимал, как я понял, на теннисном корте), обнаружился сынишка. Причем не от какой-нибудь гризетки, а от самой герцогини де Шеврез, которая была близкой подружкой королевы. Трезвый образ жизни настолько повлиял на неокрепшую психику Атоса, что он стал просто посмешищем со своим вечным "благородством". Стоит только д'Артаньяну замутить какую-нибудь забавную мульку, как тут же появляется Атос, который обливается слезами и соплями и заставляет д'Артаньяна отказаться от денег и славы во имя, так сказать, "благородства". При этом сам д'Артаньян почему-то тоже начинает рыдать, орет, как придурочный, - "Атос, дескать, не подаст мне руки" и своими руками портит все гениальные начинания. Поэтому мне нравятся "Три мушкетера" и не нравятся остальные две части. Вот не люблю я, когда автор берет прекрасные, очень жизненные персонажи и делает из них каких-то паяцев.
Мне как раз подарили на Рождество Трех Мушкетеров на немецком, я прочитал страниц сто и собирался сказать вчера Григорию, что его упрек в адрес Дюма совершенно несправедлив. Упрек заключался в том, что Дюма навязывает читателям в качестве идеальных героев каких-то подонков. Но у Дюма - как автора этого романа - и в мыслях этого нет. Он описывает своих героев вполне реалистично,нисколько не скрывая их недостатков, примерно такими, какими и должны быть военные наемники той эпохи.Уже на первых же страницах он характеризует всю гвардию мушкетеров как "легион дьяволов", пишет, что эти "головорезы, бабники и пьяницы, постоянно вовлеченные в стычки и потасовки, делали небезопасными не только кабаки, но и улицы Парижа" Он их не осуждает, но и ничуть не идеализирует.Однако потом, очевидно, произошло примерно то же самое, что и с Данилой Багровым в и Брате-2.Публика совершенно неожиданно пришла в восторг от молодого убийцы, шагающего по трупам, и его пришлось превратить во втором фильме в чистого сердцем правдоискателя, не забывающего, правда, и о благородном мочилове.
Критика лично Д-пера у меня было делом десятым. Претензии предьявлялись книге: банда отморозков в сознании читателей представлялась образцами доблести и чести. Какой эффект Вы и подтвердили.
Да я-то вообще говорил не о дАртаньяне, а о Даниле Багрове или какая там у него была фамилия. дАртаньяна я молодым убийцей не считаю. Извините, что так неудачно сформулировал свою мысль, что дал повод для такого толкования.
относительно интересного мнения Шестова о Чехове, обсуждаемого на ЧП: думаете ли, что сам Чехов для себя превозмог кромешную безысходность, в которую повергает своих персонажей по Шестову?
