Я когда-нибудь
снимусь над молом,
с облаками где-то вдалеке…
Я хочу запомниться весёлым
с веткою какой-нибудь
в руке!
Чтоб плясали лодки над заливом,
Чтобы ветерок его рябил…
Я хочу запомниться счастливым,
тем,
каким я никогда не был.
Чтоб за кипарисом южный город
виден был вдали едва-едва,
чтобы был распахнут
белый ворот,
дескать, всё на свете
трын-трава!..
Чтоб контрастно вышла бы
при свете
тень от улетающих волос...
Вот таким я быть хотел на свете
и таким мне быть
не удалось.
Мне о прошлом помнить
неохота.
Я б хотел не думать о былом ...
Я наткнулся невзначай
на фото
растворив по глупости
альбом ...
Ты давно забыта
и глубоко
безразлична -
почему ж вокруг
потемнело,
и как бы от шока
я отпрянул, обомлевши,вдруг.
Я услышал приближенье гула
и, в нежданно наступившей
мгле,
пламенем и серою
пахнуло
из развёрстой трещины
в земле ...
Время близко
к июлю ...
Наползает гроза.
Ты, прижавши кастрюлю,
закрываешь глаза.
И гремит за плечами
отдалённый раскат ...
В кухню
хлещет лучами
из-под тучи
закат ...
А гроза то по сути
стороною прошла ...
Бьют лучи
по посуде,
по клеёнке стола,
да по противням медным!..
Пляшет огненный блик
на лице твоём бледном
в тот,
мне памятный,
миг.
Я разлюбил искусство Возрожденья,
блуждать по гулким залам расхотел,
не ощущаю больше потрясенья
от скал гигантских и могучих тел;
но есть одна на свете зарисовка,
что кто-то создал как бы без труда ...
Ни облака, ни женская головка,
ни парус, ни олива у пруда,
меня всё больше привлекает ныне
тот, что и под самумом не полёг,
в дыму метафизической пустыни
засохший, одинокий стебелёк,
Во дни
вселенских катасроф
была мирская смута ...
Я не попал в мертвецкий ров
случайно
почему-то.
Я, современник той поры,
бывало, спозаранку
выменивал из-под полы
на станции буханку.
Летел наш верный "шевроле",
отсчитывая мили ...
Меня на этой вот земле
не досыта кормили.
Я на ветру осеннем сип,
я обносим был
чашей ...
Я требую
за недосып
от всей вселенной нашей!
То чёрный был обвал.
Звеня,
неслась каменьев сила ...
И слава Богу,
что меня
ещё не раздавило!
Ложились мины,
нечет - чёт! -
согнулся я сутуло.
Ещё я предьявляю счёт
за то, что шибануло.
То был весенний перехлёст
неслыханной стихии!
Глаза я подымал до звёзд
бездонные,
сухие.
И губы что-то у меня
шептали и просили.
И занялось начало дня,
наперекор той силе ...
Когда ж
пожар вселенский гас
на всём великом свете, -
щекою на противогаз,
я мирно спал
в кювете ...
Что ж, дави, бытие, колесницей своей, я хочу
приподняться на локте средь поднятой пыли;
с перебитым хребтом я хвалу тебе вновь прокричу,
победитель, промчавшийся в славе и силе.
Я же был твоим подданным верным,— дави.
Я умру на дороге,— уж воронов кружится стая,—
руку вскинув высоко средь злой и липучей крови,
боевую квадригу благословляя...
Что ж,
дни мои размеренно просты, -
вот и пришло моё довольство малым!..
Но молодость моя
из темноты
клубится отравляющим кошмаром.
Преодолённой юности угар
в душе моей
опять посеял смуту,
меня сейчас не в шутку напугал,
из прошлого возникнув
на минуту.
Исчезни же,
явленье прошлых дней!..
Я не желаю
вспоминать о давнем.
о погребённой юности,
о ней,
придавленной давно
тяжёлым
камнем
Потому что давно
потеряли начало
концы,
потому что не в силах
золу отделить от горошин,
винограда незрелого
съели когда-то отцы,
а сейчас от оскомины
рот у детей
перекошен.
Так кончается век!..
Вновь соблазн стать собою самим,
повернуть выключатель,
спустить запылённую штору,
никому неизвестный,
забывший наш мир, аноним,
в беспросветной вселенной
найти наконец-то опору.
И совсем ни к чему
этот чёрный клубящийся плащ,
эти шпаги,
ботфорты высокие эти,
мысль, что всё преходяще,
и сам-то ведь я преходящ,
и чего там искать
на мгновенном,
приснившемся свете.
Но нужна ведь опора!..
Как тянет туда, в глубину,
как пуста безответная пропасть
под нами!
И перо я возьму,
и на миг я себя обману
и пройду по пучине
неспешно
сухими стопами.
Был чёрствым хлеб
и чай был жидок,
и сам-то был
и зол и мал ...
За буржуазный пережиток
он круг семейный
принимал.
И у тщедушного аскета,
несимпатичного весьма,
была сложнейшая анкетa:
побеги, каторга, тюрьма...
Я заходил в его каморку.
Витал махорочный дымок.
Про день грядущий без умолку
часами говорить он мог.
И, остро всматриваясь в дали,
повествовал о прошлом он...
На полке у него стояли
Мелье,
Фурье
и Сен-Симон.
Был век его
в скитаньях прожит,
и шло уж к сорока пяти ...
"Как в геометрии,
не может
ошибки, брат, произойти!.."
Он всё писал, писал в блокноте,
весь в пятнах голубых чернил.
Сосуд скудельный
бренной плоти!..
Соседа
огнь
внутри палил!
Сам чай готовил на спиртовке,
всю ночь скрипел, скрипел пером...
Его на хлебозаготовке
убили в клуне
топором.
Я школьник был.
В его каморке
я проводил нередко дни.
...Потом я помню
в гулком морге
его холодные ступни.
.......................................................................Иди прямо, говори громко ........................................................................................... Курбе
Немного другой,
чем все прочие дети -
нет, я не рвался
со взрослыми в бой, -
но я хотел просто быть на свете,
как говорится, самим собой...
В жизни, мои дорогие, надо
норов поглубже запрятать свой.
Нет, то была не только
бравада-
мыслить хотел я
своей головой!
Занят я был только
самою сутью...
Думал пройти
через жизнь
налегке -
с шарфом летящим,
с распахнутой грудью,
с тростью, играющею в руке...
Как ведь легко
в мире стать счастливым!..
Но, ведь меня
от меня же
храня,-
целым товарищеским
коллективом
долго обтёсывали меня.
Глупым советам,
кивая, внимаю,
будто даёт их
отец или мать.
Руку подчас
я тому пожимаю,
кому бы не следовало
пожимать.
Подчас лишь слегка ухмыляюсь
кисло,
дерзость сдерживая
не без труда...
Лёгким соблазном здравого смысла
смирить бы хотели меня года.
Я не запомнил,
где, когда, откуда
раздался звук,
и я пошёл за ним,
и сотворилось
маленькое чудо, -
я этим звуком
сделался храним.
И, словно волк,
захваченный в овчарне,
его заслышав,
бился я не раз.
Я чувствовал
далёкое звучанье,
почти не различимое
для вас ...
И, звуком этим призрачным
ведома,
душа моя, покойная досель,
ушла далёко-далеко от дома,
преследуя
невидимую цель.
Вот он, мой город,
где над суетной площадью сидит милиционер,
как в башне из слоновой кости;
где по улицам ходит машина
с надписью “милиция”,
чем-то похожая на луноход;
где швы меж плит у блочных домов
промазаны чем-то похожим на деготь,
каким в деревнях когда-то мазали ворота;
где, если вечером идти узким переулком,
в окнах видна мерцающая голубая тайна телевизоров;
где в скверике на Моховой
сидят весною самоуглублённые девушки,
у которых на сердце
экзамен;
где у киоска о чём-то громко толкуют
ещё сохранившиеся инвалиды,
какпоследние могикане;
где в Кремле золотые опята церковных куполов,
перед которыми толпа иностранных туристов
с оттянутыми на шее ремешками фотоаппаратов;
где стоит элегантный Пушкин с нездешним лицом,
с лицом человека не отсюда,
а из далёкой страны
где в чёрном небе
салюты,
как будто павлины распускают хвосты;
где сидит среди дворика
Гоголь
в состоянии депрессии,
словно памятник это не ему,
а только лишь Носу и Шинели;
где есть подвал.
в котором жил мой учитель,
чудила, что читал мне, завывая,
строки Бальмонта:
"Я в этот мир пришёл, чтоб видеть солнце!" -
или же сочинял симфонию,
пощипывая гитару
и то и дело отрываясь от игры,
чтобы записать мелодиюзначками
на клочке нотной бумаги;
где были когда-то осенью ржавые противотанковые ежи,
и крематорий дымил тяжело день и ночь,
сжигая секретные архивы
под руководстом моей матери;
где с "чёртовым колесом" парк,
в котором в первый раз выпил горчащую кружку пива
и пошёл в комнату смеха,
чтобы взглянуть на себя в зеркало;
где зимою каток в Измайлово выглядит так,
как декорации на сцене Болшого театра,
когда в нём ставится опера "Иван Сусанин";
где во дворе есть турник,
на котором однажды я всё же смог подтянуться,
и скамеечка,
на которой я вечером сиживал с девчонкой
и попробовал как-то раз расстегнуть пуговицы
на её кофточке;
...где был бар № 4,
в котором сидели молодые поэты Литинститута
и искали друг у друга метафоры,
как будто блох;
где детский сад,
куда я отводил за руку по утрам дочь;
где дом с кариатидами,
из которого тайком я утром как-то выбежал
крадучись,
с мутью в голове
и со стыдом за прошедшую ночь...
Вот он, мой город,
который
бесконечно многолик
и у которого
моё
лицо.
Проснись,
вспорхнувши, утром мая,
как птица, стукнутая влёт,
к святому солнцу поднимая
ладони, ломкие как лёд.
Туда поторопись, босая,
мостом всего из трёх досок,
где света полоса косая
невинный рассекла лесок.
В прорехах листьев много сини,
И, словно омут у моста,
пусть будет жизнь твоя
отныне
прошита солнцем
дочиста...
и помни:
будет каждый случай
лишь повод для добра иль зла.
Но изначальной тайной жгучей
смотри,
не опали крыла!
Как важно в мире сём
иметь святое право
мышления, -
не раскрывать бы
рот!..
И то, что не сказал,
а лишь подумал,
право,
на свете, может быть,
вот так и не умрёт...
Но всё же эта мысль
останется без плоти.
Она как будто вздох,
и ты пребудешь в нём!
Она как бы и есть,
и как бы нету вроде,
она как бы и мысль
хотя и беспредельна,
но всё ж ты из неё
простой
предмет слепи,
произнеси её, мой друг,
членораздельно,
движеньем губ своих
в пространстве закрепи.
я туда
направлюсь рано,
где таинственно
слиты
разрушенье и охрана
окружающей среды...
Я своё имею мненье:
мир от изначала лет
есть лишь только измененье,
ничего другого нет!
Я замру пред миром немо...
Что тут делать?
Он таков:
беспрестанная проблема
до скончания веков!..
У меня одна досада,
что подчас не все из нас
понимают то,
что надо
день хвалить
и славить час!
Угрюмая и неласковая,
раз этак, быть может,
в сотый,
ты стоишь,
прополаскивая
горло больное
содой...
А за окном там поздняя
осень какого-то года,
такая ж, как ты, гриппозная
неласковая погода.
И нету охоты беседовать.
Утюг раскалился ало...
Да стоит ли
так уж сетовать,
что буднями
жизнь пытала?..
Мы выросли,
мы распростились
с бреднями,
уж тут не до каких-то там затей!..
Мы сдержаны,
в трамвай идём последними,
впустив сначала
женщин и детей.
Мы выросли.
У нас уже отглажены
на брюках складки...
В мыслях о судьбе!
Глядят соседи
сквозь дверные скважины:
кого мы нынче
привели к себе?
Мы выросли.
интересуясь прозою,
к стихам мы
снисходительны слегка...
покашливая,
любим папиросою
стучать солидно
в крышку коробка.
Мы выросли.
С трудом без прекословия
восходим
по ступенькам мерно ввысь:
единственные приняты условия.
Вы когда-нибудь, право, слыхали
повторяемую стократ
в переполненном актовом зале
клятву, что завещал Гиппократ?...
Прежде всяких там
этаких этик,
коль уж он получил
этот чин,
должен быть сострадателен
медик
просто так,
безо всяких причин.
Не от нравственного трактата,
не от всех философских систем, -
помнит клятву,
что дал он когда-то
с добротой относиться
ко всем.
В желтизне Аравийской пустыни
и во тьме комариных болот
моментально на мудрой латыни
он бесстрастно
рецепт подмахнёт.
И склонясь
к выпирающим рёбрам
нищих женщин, детей и мужчин,
он обязан быть попросту
добрым,
просто добрым
без всяких причин...
С богадельни -
и до детсада,
с лепрозория -
и на чуму...
Так сказал Гиппократ:
- Это надо!...
Я в памяти
отметил дату,
идя просёлочным путём...
Так в книге
нужную цитату
вы отмечаете ногтём.
Её отметил ненароком.
Тот день особый, одинок!..
Пред школой,
пред её порогом,
я встал,
держа портфель
у ног...
Читал я заявленье МИДа.
Опроверженье.
И призыв.
Бывалая кариатида
задумалась, глаза скосив.
Она так много повидала,
полвека подпирая свод,
и вот всемирного скандала
уже предвидела приход...
Стоял я,
не подозревая,
то, что предвидела
она...
В тот день
вторая мировая
на свете
началась война.
Меня История
ломала,
как распалившийся медведь.
Она меня уже подмяла,
уж стала над ухом
хрипеть,
порвать меня
на части
метя...
Но лапы вдруг
медведь разжал, -
а потому что на медведя
я слово
о ту пору
знал.
И для грядущего
готовясь,
для исключительного
дня,
я знал,
что несколько достоинств
есть,
как хотите,
у меня.
Они в глаза
почти не лезли
и открывались всем
не вдруг,
но я-то знал:
предстанут,
если
они потребуются вдруг!..
И час настал,
и попросила
их жизнь явиться, -
я был прав:
нет, то была совсем не сила
и вовсе не упрямый
нрав!
Из-за упорства
мы не слышим
того, что нам диктует
твердь,
от этого
пред чем-то высшим
не можем мы
благоговеть...
Часы безволья
стали милы...
Достоинство святое пасть
и стать на миг
слабее силы,
имеющей над нами
власть.
И зримым станет,
что незримо
перед смирением твоим,
и тихий голос
серафима
тогда вдруг
станет уловим...
Это странное чувство
свободы
я любил, городское дитя,
с понедельника и до субботы
над учебником скучным
корпя...
Но когда, заплывая в туманы,
древний парк свежей зеленью пах,
я входил в него,
руки в карманы,
в школьной куртке своей
нараспах.
Я смотрел,
как медлительно с лозы
капля падала
в мир повилик...
И свободы туманные слёзы
на глазах появлялись
моих.
Крон могучих пустые турбины
всё вращали листву
в вышине.
И природы бесцельной
глубины
открывали объятия мне.
Лёжа, видел я
птиц перелёты
и бессмысленный ход
мураша...
И к душе бесполезной
природы
вдруг моя прикасалась
душа.
Одно из величайших его стихотворений. Во всяком случае одно из самых моих любимых.
Горбясь тяжело
под крестной ношеи,
он ступал босой
когда-то в грязь...
Чтобы вышел
человек хороший, --
вот о чем
история пеклась!
Матери о том молились жарко,
о младенце, спящем чистым сном,
Даже сам божественный Петрарка
за писанием
вздыхал
о нем...
Не одни ж маньяки да уроды
населяют этот белый свет!...
Человек хороший -
цель природы,
и другой у мира
цели нет.
И не тот
воинственного роста,
что свиреп, как хищник, и зубаст.
Он хороший, это так ведь просто:
тот, что не обманет,
не продаст.
И тому,
что добрый
почему-то,
горький опыт все не впрок,
не впрок...
1982
Последнюю строфу этого великого стиха обрезал. Ну её нафиг.
