И был в глухих больницах
его затерян след,
где на погаcших лицах
лежит вечерний свет,
и где до зорьки ранней
не спят, поняв всерьёз
мир тех ночных стенаний,
и шорохов, и слёз,
и веток заоконных,
что не достать, хоть плачь,
и мытарств незаконых
случайных передач.
Какие там преданья!
Там, лучшую из школ,
он школу состраданья
нелёгкую прошёл.
Навек там поселиться?!
Из них возврата нет!..
Далёкие больницы.
Неизречённый свет.
В нашем веке
не ладятся в семьях дела,
постоянных разводов
трудна волокита…
В древнем мире
счастливая пара жила,
золотая чета —
Филимон
и Бавкида…
И казалось, навек
заколдованный круг
б понедельник начнётся
и так до субботы;
виноградник и мельница
поле и луг
чтоб опять к очагу
возвращаться с работы.
К нам дошла,
до сегодняшних
смутных времён
эта чистая сказка
античного быта.
И за плугом шагал
целый день Филимон
и сидела за прялкой
до ночи Бавкида.
А когда среди поля
вдруг стало темно,
хлынул ливень,
завыл зимний ветер
уныло,
он тогда перестал
веять в поле зерно,
и она его
грубой туникой
укрыла.
И качался на ветке
тяжелый лимон,
бедный домик
плющом был увит
деловито…
И однажды
глаза вдруг смежил Филимон,
и глаза свои тотчас
смежила Бавкида.
Видно, дан был
им этот удел неспроста.
И, покинув края,
что милы и убоги,
крепко за руки взявшись,
вошли во врата,
где их встретили
с тихой улыбкою боги.
В который раз Почему так присходит? В прошлые разы замечал и переносил сам, а сейчас не заметил. Пока не был модератором, такого не было
Причём почему не проверил - специально нажал "Reply topik". I всё равно ...
Познай себя!
Да, хорошо советовать!
Я готов себя вывернуть так,
Чтобы для самого себя стать объектом.
Тогда меня будет двое.
Можно даже основать целую дисциплину,
Которая называлась бы «Я».
Можно изучать ее, как всякую другую науку.
Можно даже сдавать по ней зачеты,
С риском провалиться и остаться на второй год.
Вот мой рентгеновский снимок:
Легкие — как серебристая вуаль,
Печень — как крепкая репа.
Вот анализы. Вот дневник.
В нем описание семейных переживаний
И разные приходившие в голову мысли.
Люди стесняются, что они не ангелы.
Они выходят из реки, обмотавшись махровым полотенцем.
Потом они поют на лавочках романсы
С таким видом, будто у них нет пищеварения.
Вот мой рентгеновский снимок.
Вот анализы. Вот дневник.
Я постигну себя второго.
НО КАК Я ПОСТИГНУ СЕБЯ ПЕРВОГО?..
Простите мне, стихи, что я кормился вами.
За вас, мои стихи, что я провыл нутром,
буханку рижского я брал в универсаме,
и соли полкило имел я за надлом.
Простите мне, стихи, но часто пачку чая
я за свою тоску приобретал.
Издательский кассир, меня не замечая,
презренный мне отсчитывал металл…
Простите мне, стихи. Хозяйственного мыла
я приобрёл и леденцов на вес
за вас, пришедшие мне из другого мира,
ниспосланные мне, так, ни за что, с небес.
Теперь-то я знаю,
что музыке нету конца
она возникает подчас
неизвестно откуда.
Студёной воды
ты захочешь попить из корца
и вот уже ждёшь
появления некого чуда.
И тот же родник,
что однажды тебя напоил,
пребудет в тебе навсегда
до скончания вка,
и в час твой последний
он будет источником сил,
который отыщет в себе
перед смертью калека.
Лишь только б родник не иссяк,
всё другое пустяк,
и пусть на тебя чернота
не опустится злая.
Хоть жизнь и вертела тобою
и этак и так,
ты смерть свою встретишь,
природу бллагославляя.
Затем что
всё живо
прохладою этой одной
в сём мире,
где вечна гармония
тени и света.
И если ты смерть
вдруг почувствуешь ночью,
больной,
пусть будет с тобою
вода
родниковая эта.
Совсем не узнаю дымящуюся Сену,
в осенний этот час ушедшую во тьму.
На свете поживёшь - всему узнаешь цену
всему блестевшему - всему, всему, всему!..
Хоть те же всё над ней развалы букиниста
и Эйфеля всё та ж вдали видна игла,
но Сена на холстах лишь празднично цветиста,
а в сей обычный час туманна и тускла.
Я слышу издали дрожание трамвая ...
В альбомах лишь горит сангина ярких крыш!
Мучительно вздыхая и зевая,
бесцветный просыпается Париж.
Отпить глоток воды и посмотреть на осень
в окне и вдруг понять, что жизнь-то прожита,
и на день план вперёд, ей-богу, не серьёзен,
и, видимо, уже подведена черта,
и, видимо, пора уже подбить итоги...
Отстукивает пульс ещё как метроном,
и он, увы, не тот атлет, стоящий в тоге
на охровой листве средь парка за окном.
Однако не страшит такое положенье
того, кто весь свой век жить памятью горазд,
высокое кому дано воображенье,
он прожитую жизнь вмиг, тотчас воссоздаст.
Какая жизнь была? А может, никакая?
И всё ж была, была! Мила, хоть не мила.
И прожитая жизнь, в сознанье возникая,
реальней будет той, которая прошла.
Я бежал из столицы,
позади оставляя
прожитое
бежал от настигшей судьбы,
так бегут от погонь
и от песьего лая,
от проклятых охотников
и от пальбы.
Я бежал, оставляя
шерсти рваные клочья,
постарев,
под собою не чувствуя ног,
и в районной гостинице
позднею ночью
я почувствовал вдруг:
как же я одинок!..
И подумал
ведь то новой жизни начало,
так чего же я так
беспросветно тужу?..
И душой отошёл
в час, когда постучала
мне
под утро
дежурная по этажу.
Жизнь ушла со всеми мелочами.
Отгорит, что было, отболит!..
Чёрными, холодными ночами
о душе вдруг вспомнит инвалид,
и, не ощущая больше смака
жизни той, что как-то прожита,
он увидит, что встаёт из мрака
облик белоснежного Христа,
и протянет он с мольбою руки,
как бы пробуждаясь ото сна,
не страшась спасительной разлуки
с жизнью той, что больше не нужна.
Ноги я подожму и согреюсь
И огромный забудется свет,
И на что-то я вдруг понадеюсь,
Хоть надежды как будто и нет.
Я решу, что прощальная алость
Новым светом всё вновь озарит,
И отыщется, что потерялось,
Что горело, то всё отгорит,
И что встречусь когда-нибудь взором
С новым взором порою иной
За спокойным таким разговором,
За обычной такой болтовнёй.
Когда я был весел, когда я был молод,
размотан был шарф и распахнут был ворот.
Я что-то писал, карандашик мусоля...
То воля была моя, слабая воля!
Я мир этот видел как будто впервые
и мощные тучи его грозовые.
Шагал я со свёрнутой в трубку тетрадкой.
И ветер играл моей слабою прядкой.
Хотел быть бродягой, хотел быть скитальцем...
И строго грозили наставники пальцем!
Я в небо смотрел, подбородок задрав.
и был я поэт и во всём был неправ.