Характер всех любимых одинаков!
Веселые, они вдруг загрустят,
Отревновав, отмучившись, отплакав,
Они угомонятся и простят,
И зацелуют. Не дадут покою!
Руками шею крепко обовьют.
Взглянув в глаза, к щеке прильнут щекою,
Затормошат. Любимым — назовут!
Но лишь попробуй встретить их сурово,
Лишь руку осторожно отстрани,
Скажи: «Сейчас мне некогда!» — и снова
На целый день надуются они.
...Нет трогательней в мире беспорядка
Волос их мягких в тот рассветный час,
Когда они доверчиво и сладко
Спят, разметавшись, на руке у нас.
Любимые!
Когда мы уезжали,
Нас, юных, мешковатых и худых,
Они одни средь ночи провожали
По черным лужам в туфельках худых.
Мы строго шли вперед. Что нам, героям,
Смятенье их,— дорога далека!
Они бежали за поющим строем,
Стирая слезы кончиком платка.
Они в ночи стояли вдоль перрона,
Рыдая,
с непокрытой головой,
Пока фонарь последнего вагона
Не потухал за хмарью дождевой.
И в час, когда на тротуарах наледь,
Возвышенных достойные судеб,
Они стояли, чтобы отоварить
Мукою серой карточки на хлеб.
И снилось нам в огне чужого края:
Их комнатка — два метра в ширину,—
Как, платье через голову снимая,
Они стоят, готовятся ко сну.
Любимых, как известно, не балуют —
Два-три письма за столько лет и зим!
Они прижмут к груди и зацелуют
Те десять строк, что мы напишем им.
Они в товарниках, по первопуткам
К нам добирались в тот далекий год.
С убогим узелком, они по суткам
Толкались у казарменных ворот.
А часовой глядел на них сурово.
Любимые,
не зная про устав,
Молили их пустить и часового
В отчаянье хватали за рукав.
Они стоять могли бы так веками,
В платках тяжелых, в легких пальтецах,
От частых стирок с красными руками,
С любовью беспредельною в сердцах.
Вечер лирики.
Москва: Искусство, 1965.
Карлик в перевозбужденном цирке
прыгал, многоцветен и горбат,
между тем на радужной подстилке
медленно работал
акробат...
Я сидел с отцом на верхотуре, —
доставал макушкой до плеча!..
Чувствовал я:
не в моей натуре
пестрота и ловкость
циркача.
Вырос я
и вот теперь взыскую
честного и грубого
стиха.
Я люблю поэзию
такую, что была б
бесцветна
и суха...
В гаме и в угаре
Я к лицу лицом
Повстречался в баре
Как-то с подлецом.
Вилкой он поправил
В блюдце огурец.
Он себя представил
Сдержанно: - Подлец! -
Заказал пол-литра,
Хмурый, испитой,
Он поставил хитро
Палец запятой.
Я сидел обедал,
Я спешил тогда ...
Друга что ль, он предал
В давние года?
Тут не без причины, -
Вспомнились дела!
Капля вдоль морщины
Мутная текла.
Рвать хотел рубаху,
Плакался баском.
Бил подлец с размаху
Об стол кулаком.
Встал я, расплатился ...
Дикий и хмельной
Облик растворился
В облаках пивной.
Он сам был убеждённый антисоветчик(я приводил ссылки и цитаты), но родители то ... Из тех самых мальчиков. А родителей он любил и уважал. Лично мне конечно прямая идеологическая составляющая тоже не нравится(как вероятно и самому Е. М.), но не в ней дело, а в последней строфе, инвариантной относительно идеологии. Очень сильно. Из за неё включено.
Да и предпоследняя хороша - чисто поэтически. Сильно. Но из-за неё бы не включил.
Сколько прелести есть в человеческих лицах!
Все смотрел бы на них и смотрел без конца.
Но в глухих городишках и в громких столицах
Вдруг на улице встретишь лицо подлеца.
И брезгливость и ужас почти не скрывая,
Отшатнешься, стараясь с дороги свернуть.
Но навеки запомнишь: ухмылка кривая
И глаза, разбегающиеся, как ртуть.
Берегите лицо человеческое. Несите
Сквозь года - и глаза молодые и рты.
Словно с озера, с глади лица не спугните
Выражение детскости и чистоты.
1957
- Что нужно, чтоб поэтом стать? – когда-то
Я с детским простодушием спросил…
Мне многословно и витиевато
Все объясняли не жалея сил:
- Вот то-то делай. Этого не делай!
Читай вон то. Используй каждый час!..
От этих наставлений, как от чада,
Трещала голова. Но как-то раз
Я вышел – у киоска, где газеты,
В сосульке зайчик солнечный плясал!..
И плюнул я. И все забыл советы.
И первый стих тогда я написал.
1960
Сибирские вагоны-рестораны -
На тыщи вёрст расчитанный уют!..
Здесь за графином раздирают раны
Сердечные,
бранятся и поют.
Актёр бровастый едет на гастроли,
Моряк спешит из отпуска назад.
За долгий путь сдружившись поневоле.
Сидят, касаясь лбами, взгляд во взгляд.
И всё, что за полжизни наболело,
Всё, что таили где-то в глубине,
В сердцах друг другу поверяют смело
Среди народа, как наедине.
Всю жизнь свою - женитьбы и разводы,
Печальные ошибки прежних дней.
.. Потребность человеческой природы
В признаниях -
стыдливости сильней.
О, сколько тут новелл,
если порыться!
Как вспомнить их и не сойти сума!
Друзья бормочут, и бежит по лицам
То свет, то тьма, то свет, то снова тьма.
Когда бы это всё они забыли,
Как был бы их удел нелёгкий прост...
А за окном безлюдие Сибири,
Полночная тайга на тыщи вёрст.
Мы не говорили о женщинах.
По вечерам, когда всходила луна,
Мы вспоминали о том, кто как ел дома.
Наше училище было
В том же городе,
Где я несколько месяцев назад
В школе сидел за партой,
В десятом классе.
Старшина, татарин Ахмеджанов,
Раз в десять дней
Строил нас перед фронтоном казармы
И вёл в гарнизонную баню.
Под мышкой мы держали
Скатанное нательное бельё.
На центральной улице города
Было много гуляющих.
Их взгляды действовали на нас
Как сильный, возбуждающий напиток.
В нас вдруг начинали брезжить далёкие
Гражданские воспоминания.
Мы молодцевато приосанивались
И с ожесточением вбивали шаги в мостовую.
В груди начинало петь.
Однажды был какой-то
Особенный вечер.
Город потонул в тёплой
Розовой дымке.
Я, как обычно, шёл
В последней шеренге.
И вдруг на повороте,
У белого здания городского театра,
Когда ликование в наших сердцах
Достигло предела,
Я вдруг почувствовал,
Что развязалась обмотка.
Она спадала широкими баранками
С худой ноги.
Я отстал от строя,
Вступив в единоборство
С грязной и бесконечной лентой.
Шинель, доставшайся мне, как видно, с великана,
Встала на спине горбом.
И вдруг я услышал смех.
Я обернулся и увидел рядом с собой на тротуаре
Ту, которую я любил
И которой когда-то нравился,
Но о которой позабыл
За событиями последних месяцев.
Она стояла с двумя щеголеватыми молодыми людьми
В белых воротниках, выпущенных на пиджаки.
Она смеялась.
Она смеялась, сверкая красивыми зубами,
Она хохотала до слёз.
А я один, как клад, ее отрыл
И позабыть уже смогу едва ли.
Как я добыл ее! Я смертный пот
Стирал ладонью. Рот был сух от жажды.
Я рыл и рыл… Владеет ею тот,
Кто сам, один, добыл ее однажды.
Она во мне. Я жил, ее тая.
Я, стиснув зубы, в муках, на пределе
Ее добыл. Вот истина моя!..
Вы ж до сих пор банальностью владели.
Ты когда-то учил меня
Марс находить на небе.
Ты давал подержать на ладони
Пистолет ТТ...
Я почти забыл тебя.
Только помню кавалерийскую шинель
Да зубчатые,
Как будто из часового механизма,
Колёсики шпор.
Я благодарен тебе.
Но почему я полюбил
Арбатские переулки,
Где на особняках с колоннами,
В тех местах,
Где отвалилась штукатурка,
Темнеет дранка,
Где, если заглянуть в окна,
Видны уголки багетов?
Большие куски штукатурки
Валялись на тротуаре,
И прохожие разносили
В самые дальние уголки города
Следы.
Вздыхая,
Я ночами бродил
По хорошо промытой дождями
Москве.
С тонкой тетрадкой,
Свёрнутой в трубку.
В ней были стихи.
За мной гонялись по всему городу следы.
Я задумчиво упирал трубку в подбородок,
Я дул в неё.
Я смотрел сквозь неё,
Как в подзорную трубу, на небо.
Я знаю жизнь. Её я изучал,
Сжав крепко зубы. Горькая отрада-
познать её! Начало всех начал-
Жестокий опыт. Нет дороже клада,
Чем знанье жизни. Прежде по складам
Её с трудом читал я, обалдело
Наморщив лоб. Сейчас я преподам -
Хотите? - курс её! Я знаю дело.
Я знаю жизнь. Но сыну моему,
Увы, не надо знания отцова.
Ему мой тяжкий опыт ни к чему.
Сжав зубы,
сам
он всё добудет
снова.
Стихи в альбомах женщин милых,
трактаты в дружеском письме.
Как все легко: мазурка в жилах,
В душе мазурка и в уме.
Всего каких-то полтораста
Иль двести продержалось лет...
О мир танцующий дворянства,
Тебя уже в помине нет.
Твои подметки отстучали,
Ты был так яростно спален,
Что средь псковских болот торчали
Лишь камни эллинских колонн.
Не здесь ли тот писал когда-то,
Что был лишь истиной влеком,
В шелку тяжелого халата,
Дымя янтарным чубуком?
А ведь от вольтерьянских максим
He тaк yж долог путь к тому,
Чтоб пулемет системы максим
С тачанки полоснул во тьму.
