lib.ru/VOGT/vogt4.txt lib.ru/SIMAK/way_stat.txt
Ну и отдельно - "Трудно быть Богом"
Это просто великая литература, начиная с великолепнейшего языка. Вот начало:
"Когда Румата миновал могилу святого Мики - седьмую по счету и
последнюю на этой дороге, было уже совсем темно. Хваленый хамахарский жеребец, взятый у дона Тамэо за карточный долг, оказался сущим барахлом.
Он вспотел, сбил ноги и двигался скверной, вихляющейся рысью. Румата сжимал ему коленями бока, хлестал между ушами перчаткой, но он только уныло мотал головой, не ускоряя шага. Вдоль дороги тянулись кусты, похожие в сумраке на клубы застывшего дыма. Нестерпимо звенели комары. В мутном небе дрожали редкие тусклые звезды. Дул порывами несильный ветер, теплый и холодный одновременно, как всегда осенью в этой приморской стране с душными, пыльными днями и зябкими вечерами.
Румата плотнее закутался в плащ и бросил поводья. Торопиться не имело смысла. До полуночи оставался час, а Икающий лес уже выступил над горизонтом черной зубчатой кромкой. По сторонам тянулись распаханные поля, мерцали под звездами болота, воняющие неживой ржавчиной, темнели курганы и сгнившие частоколы времен Вторжения. Далеко слева вспыхивало и гасло угрюмое зарево: должно быть, горела деревушка, одна из бесчисленных однообразных Мертвожорок, Висельников, Ограбиловок, недавно
переименованных по августейшему указу в Желанные, Благодатные и Ангельские. На сотни миль - от берегов Пролива и до сайвы Икающего леса - простиралась эта страна, накрытая одеялом комариных туч, раздираемая оврагами, затопляемая болотами, пораженная лихорадками, морами и зловонным насморком."
"Шпион... - повторил Киун. - Да, конечно. В наше время так легко и
сытно быть шпионом. Орел наш, благородный дон Рэба озабочен знать, что
говорят и думают подданные короля. Хотел бы я быть шпионом. Рядовым
осведомителем в таверне "Серая Радость". Как хорошо, как почтенно! В шесть
часов вечера я вхожу в распивочную и сажусь за свой столик. Хозяин спешит
ко мне с моей первой кружкой. Пить я могу сколько влезет, за пиво платит
дон Рэба - вернее, никто не платит. Я сижу, попиваю пиво и слушаю. Иногда
я делаю вид, что записываю разговоры, и перепуганные людишки устремляются
ко мне с предложениями дружбы и кошелька. В глазах у них я вижу только то,
что мне хочется: собачью преданность, почтительный страх и восхитительную
бессильную ненависть. Я могу безнаказанно трогать девушек и тискать жен на
глазах у мужей, здоровенных дядек, и они будут только подобострастно
хихикать... Какое прекрасное рассуждение, благородный дон, не правда ли? Я
услышал его от пятнадцатилетнего мальчишки, студента Патриотической
школы...
- И что же ты ему сказал? - с любопытством спросил Румата.
- А что я мог сказать? Он бы не понял. И я рассказал ему, что люди
Ваги Колеса, изловив осведомителя, вспарывают ему живот и засыпают во
внутренности перец... А пьяные солдаты засовывают осведомителя в мешок и
топят в нужнике. И это истинная правда, но он не поверил. Он сказал, что в
школе они это не проходили. Тогда я достал бумагу и записал наш разговор.
Это нужно было мне для моей книги, а он, бедняга, решил, что для доноса, и
обмочился от страха...
Впереди сквозь кустарник мелькнули огоньки корчмы Скелета Бако. Киун
споткнулся и замолчал.
- Что случилось? - спросил Румата.
- Там серый патруль, - пробормотал Киун.
- Ну и что? - сказал Румата. - Послушай лучше еще одно рассуждение,
почтенный Киун. Мы любим и ценим этих простых, грубых ребят, нашу серую
боевую скотину. Они нам нужны. Отныне простолюдин должен держать язык за
зубами, если не хочет вывешивать его на виселице! - Он захохотал, потому
что сказано было отменно - в лучших традициях серых казарм.
Киун съежился и втянул голову в плечи.
- Язык простолюдина должен знать свое место. Бог дал простолюдину
язык вовсе не для разглагольствований, а для лизания сапог своего
господина, каковой господин положен простолюдину от века...
У коновязи перед корчмой топтались оседланные кони серого патруля. Из
открытого окна доносилась азартная хриплая брань. Стучали игральные кости.
В дверях, загораживая проход чудовищным брюхом, стоял сам Скелет Бако в
драной кожаной куртке, с засученными рукавами. В мохнатой лапе он держал
тесак - видимо, только что рубил собачину для похлебки, вспотел и вышел
отдышаться. На ступеньках сидел, пригорюнясь, серый штурмовик, поставив
боевой топор между коленей. Рукоять топора стянула ему физиономию набок.
Было видно, что ему томно с перепоя. Заметив всадника, он подобрал слюни и
сипло взревел:
- С-стой! Как там тебя... Ты, бла-ародный!..
Румата, выпятив подбородок, проехал мимо, даже не покосившись.
- ...А если язык простолюдина лижет не тот сапог, - громко говорил
он, - то язык этот надлежит удалить напрочь, ибо сказано: "Язык твой -
враг мой"...
Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Краем глаза Румата
видел, как блестит от пота его лысина.
- Стой, говорят! - заорал штурмовик.
Было слышно, как он, гремя топором, катится по ступеням, поминая
разом бога, черта и всякую благородную сволочь.
Человек пять, подумал Румата, поддергивая манжеты. Пьяные мясники.
Вздор.
Они миновали корчму и свернули к лесу.
- Я мог бы идти быстрее, если надо, - сказал Киун неестественно
твердым голосом.
- Вздор! - сказал Румата, осаживая жеребца. - Было бы скучно проехать
столько миль и ни разу не подраться. Неужели тебе никогда не хочется
подраться, Киун? Все разговоры, разговоры...
- Нет, - сказал Киун. - Мне никогда не хочется драться.
- В том-то и беда, - пробормотал Румата, поворачивая жеребца и
неторопливо натягивая перчатки.
Из-за поворота выскочили два всадника и, увидев его, разом
остановились.
- Эй ты, благородный дон! - закричал один. - А ну, предъяви
подорожную!
- Хамье! - стеклянным голосом произнес Румата. - Вы же неграмотны,
зачем вам подорожная?
Он толкнул жеребца коленом и рысью двинулся навстречу штурмовикам.
Трусят, подумал он. Мнутся... Ну хоть пару оплеух! Нет... Ничего не
выйдет. Так хочется разрядить ненависть, накопившуюся за сутки, и,
кажется, ничего не выйдет. Останемся гуманными, всех простим и будем
спокойны, как боги. Пусть они режут и оскверняют, мы будем спокойны, как
боги. Богам спешить некуда, у них впереди вечность...
Он подъехал вплотную. Штурмовики неуверенно подняли топоры и
попятились.
- Н-ну? - сказал Румата.
- Так это, значит, что? - растерянно сказал первый штурмовик. - Так
это, значит, благородный дон Румата?
Второй штурмовик сейчас же повернул коня и галопом умчался прочь.
Первый все пятился, опустив топор.
- Прощенья просим, благородный дон, - скороговоркой говорил он. -
Обознались. Ошибочка произошла. Дело государственное, ошибочки всегда
возможны. Ребята малость подпили, горят рвением... - Он стал отъезжать
боком. - Сами понимаете, время тяжелое... Ловим беглых грамотеев.
Нежелательно бы нам, чтобы жалобы у вас были, благородный дон...
Румата повернулся к нему спиной.
- Благородному дону счастливого пути! - с облегчением сказал вслед
штурмовик.
Когда он уехал, Румата негромко позвал:
- Киун!
Никто не отозвался.
- Эй, Киун!
И опять никто не отозвался. Прислушавшись, Румата различил сквозь
комариный звон шорох кустов. Киун торопливо пробирался через поле на
запад, туда, где в двадцати милях проходила ируканская граница. Вот и все,
подумал Румата. Вот и весь разговор. Всегда одно и то же. Проверка,
настороженный обмен двусмысленными притчами... Целыми неделями тратишь
душу на пошлую болтовню со всяким отребьем, а когда встречаешь настоящего
человека, поговорить нет времени. Нужно прикрыть, спасти, отправить в
безопасное место, и он уходит, так и не поняв, имел ли дело с другом или с
капризным выродком. Да и сам ты ничего не узнаешь о нем. Чего он хочет,
что может, зачем живет...
"Кромптон был стереотипом, и это постоянно возмущало его самого. Но что поделаешь? Хочешь не хочешь, а он моноличность, однолинейный человек, все желания которого нетрудно предугадать, а страхи очевидны для всех и каждого. Но хуже всего было то, что и внешность его как нельзя более соответствовала его характеру.
Был он среднего роста, болезненно-худошав, остронос, его губы были всегда поджаты, уже появились большие залысины надо лбом, а за толстыми линзами его очков скрывались водянистые, тусклые глаза; лицо его покрывала редкая растительность.
Словом, Кромптон выглядел клерком. Он и был клерком.
Посмотришь на него и скажешь: ну и тип, мелочный, пунктуальный, осторожный, нервный, пуританского склада, злопамятный, забитый, осмотрительный и сдержанный. Диккенс изобразил бы его человеком с повышенным чувством собственной значимости, который вечно торчит в конторе, взгромоздившись на высокий табурет, и царапает в пыльных скрижалях историю какой-нибудь старой респектабельной фирмы.
Врач XIII века углядел бы в Кромптоне воплощение одного из четырех темпераментов, соответствующих свойствам основных стихий, а именно: Меланхолического темперамента Воды. Причина этого - в избытке холодной, черной желчи, которая порождает брюзгливость и замкнутость.
Более того, сам Кромптон мог бы стать доказательством правильности теории Ломброзо и Крэтшмера, притчей-предупреждением, гиперболой католизма и печальной карикатурой на человечество.
И опять-таки, хуже всего то, что Кромптон полностью сознавал всю аморфность, слабость, тривиальность своей натуры и, сознавая это, негодовал, но ничего не мог изменить, только ненавидел досточтимых докторов, которые сделали его таким.
Кромптон с завистью наблюдал, что его окружают люди во всей манящей сложности своих противоречивых характеров, люди, восстающие против тех банальностей, которые общество пытается навязать им. Он видел отнюдь не добросердечных проституток; младших офицеров, ненавидевших жестокость; богачей, никогда не подававших милостыни; он встречал ирландцев, которые терпеть не могли драк; греков, которые никогда не видели кораблей; французов, которые действовали без расчета и логики. Казалось, большинство людей живет чудесной, яркой жизнью, полной неожиданностей, то взрываясь внезапной страстью, то погружаясь в странную тишину, поступая вопреки собственным словам, отрекаясь от своих же доводов, сбивая тем самым с толку психологов и социологов и доводя до запоя психоаналитиков.
Но для Кромптона, которого в свое время врачи ради сохранения рассудка лишили всего этого духовного богатства, такая роскошь была недостижима.
Всю свою жизнь день за днем ровно в девять часов утра Кромптон с непреклонной методичностью робота добирался до своего стола. В пять пополудни юн уже аккуратно складывал гроссбухи и возвращался в свою меблированную комнатку. Здесь он съедал невкусный, но полезный для здоровья ужин, раскладывал три пасьянса, разгадывал кроссворд и ложился на свою узкую кровать. Каждую субботу вечером, пробившись сквозь толчею легкомысленных, веселых подростков, Кромптон смотрел кино. По воскресеньям и праздничным дням Кромптон изучал геометрию Эвклида, потому что верил в самосовершенствование. А раз в месяц Кромптон прокрадывался к газетному киоску и покупал журнал непристойного содержания. В уединении своей комнаты он с жадностью поглощал его, а потом в экстазе самоуничижения рвал ненавистный журнал на мелкие кусочки.
Кромптон, конечно, знал, что врачи превратили его в стереотип ради его собственного блага, он пытался примириться с этим. Какое-то время он поддерживал компанию с подобными себе, плоскими и мелкими, глубиною в сантиметр, личностями. Но все они были высокого мнения о себе и оставались самодовольными и чопорными в своей косности. Они были такими с самого рождения, в отличие от Кромптона, которого врачи перекроили в одиннадцать лет. Скоро он понял, что для окружающих такие, как он, да и сам он, просто невыносимы.
Он изо всех сил старался вырваться из удручающей ограниченности своей натуры. Одно время он серьезно подумывал об эмиграции на Венеру или Марс, но так ничего и не предпринял для этого. Обратился он как-то в Нью-йоркскую Контору Бракосочетаний, и они устроили ему свидание. Кромптон шел на встречу со своей незнакомой возлюбленной к театру Лоу Юпитера, воткнув в петлицу белую гвоздику. Однако за квартал до театра его прохватила такая дрожь, что он вынужден был поспешить домой. В этот вечер, чтобы немного прийти в себя, он разгадал шесть кроссвордов и разложил девять пасьянсов. Но даже эта встряска была кратковременной.
Несмотря на все старания, Кромптон мог действовать только в узких рамках своего характера. Его ярость против себя и досточтимых докторов росла, и, соответственно, росло его стремление к самопреобразованию. Но у Кромптона был лишь один путь к достижению удивительного многообразия человеческих возможностей, внутренних противоречий, страстей - словом, всего человеческого. И ради этого он жил, работал и ждал и, наконец, достиг тридцатипятилетнего возраста. Только в этом возрасте согласно федеральному закону человек получал право на Реинтеграцию личности.
На следующий день после этой знаменательной даты Кромптон уволился с работы, взял в поте лица заработанные сбережения - результат семнадцатилетнего труда - и отправился с визитом к своему врачу, твердо решив вернуть себе то, что в свое время было у него отнято.
Старый доктор Берренгер провел Кромптона в свой кабинет, усадил в удобное кресло и спросил:
- Ну, парень, давно я тебя не видел, как дела?
- Ужасно, - ответил Кромптон.
- Что тебя беспокоит?
- Я сам, - ответил Кромптон.
- Ага, - сказал старый доктор, внимательно глядя в лицо Кромптона, типичное лицо клерка. - Чувствуешь себя немного ограниченным, э?
- Ограниченный - не совсем то слово, - натянуто возразил Кромптон. - Я машина, робот, ничто...
- Ну, ну, - сказал доктор Берренгер. - Все не так уж плохо, я уверен. Чтобы приспособиться, нужно время...
- Меня тошнит от самого себя, - решительно заявил Кромптон. - Мне необходима Реинтеграция.
На лице доктора отразилось сомнение.
- И к тому же, - продолжал Кромптон, - мне уже тридцать пять. По федеральному закону я имею право на Реинтеграцию.
- Имеешь, - согласился доктор Берренгер. - Но как твой друг, как врач я настоятельно советую тебе, Элистер, не делай этого.
- Почему?
Старый доктор вздохнул и сложил пальцы рук пирамидкой.
- Это опасно для тебя. Чрезвычайно опасно. Это может стать роковым шагом.
- Но хоть один шанс у меня есть или нет?
- Почти нет.
- Тогда я требую осуществить мое право на Реинтергацию"
"Кромптон поднял тело Кромптона с кровати и дотащил его до двери. Он видел лавку Стэка в конце улицы. "Доберись до лавки", - приказал он себе и, спотыкаясь, поплелся вдоль улицы.
Дорога растянулась на миллион миль. Тысячу лет полз он вверх по горам, потам вдоль рек, через пустыни, болота, пещеры которые опускались до самого центра Земли, а затем опять подымался и переплывал бесчисленные океаны, добираясь до самых дальних берегов. А в конце этого долгого путешествия он пришел в лавку Стэка.
В задней комнате на кушетке, закрытый до самого подбородка простыней, лежал Финч - последняя надежда на Реинтеграцию. Поглядев на него, Кромптон осознал всю бесполезность своих исканий.
Финч лежал совсем тихо, с открытыми глазами, уставившись в пустоту отсутствующим, неуловимым взглядом. У него было широкое, белое, абсолютно ничего не выражающее лицо идиота. В плоских, как у Будды, чертах его лица застыло нечеловеческое спокойствие, безразличие ко всему живущему - он ничего не ждет, ничего не хочет. Тонкая струйка слюны стекала из уголка губ, пульс был редким. В этом самом странном их компоненте нашел максимальное выражение темперамент Земли - Флегма, которая делает людей пассивными и безразличными ко всему.
Кромптон с трудом справился с подступающим безумием и подполз к кровати Финча. Он вперил взгляд в глаза идиота, пытаясь заставить Финча посмотреть на него, узнать его, соединиться с ним.
В это мгновение Стэк пробудился от своих снов о мщении, и одновременно пробудилось его отчаянное рвение реформатора. Вместе с Кромптоном он стал убеждать идиота посмотреть и увидеть. Даже Лумис поискал и, несмотря на полное изнеможение, нашел в себе силы присоединиться к ним в их объединенном усилии.
Все трое они не спускали глаз с кретина. И Финч, пробужденный к жизни тремя четвертями своего "я", тремя компонентами, непреодолимо взывающими к воссоединению, сделал последнюю попытку. В его глазах всего на миг мелькнуло сознание. Он узнал.
И влился в Кромптона.
Кромптон почувствовал, как свойства Финча - бесконечное спокойствие и терпимость - затопили его. Четыре Основных Темперамента Человека, в основе которых лежат Земля, Воздух, Огонь и Вода, соединились наконец. И слияние стало, наконец, возможным.
Но что это такое? Что происходит? Какие силы пущены в ход и берут теперь верх?
Раздирая ногтями горло, Кромптон издал пронзительный вопль и свалился замертво на пол рядом с трупом Финча.
Когда лежащий на полу открыл глаза, он зевнул и сладко потянулся, испытывая несказуемое удовольствие от света, и воздуха, и ярких красок, от чувства удовлетворения и сознания того, что есть в этом мире дело, которое он должен исполнить, есть любовь, которую ему предстоит испытать, и есть еще целая жизнь, которую нужно прожить.
Тело, бывшее собственностью Элистера Кромптона, временным убежищем Эдгара Лумиса, Дэна Стэка и Бартона Финча, встало на ноги. Оно осознало, что настал час найти для себя новое имя."
"Румата обошел
стойку и пролез сквозь узкую дверь в соседнюю комнатушку. Здесь было
тесно, темно и воняло душной кислятиной. Посредине за высокой конторкой
стоял, согнувшись над бумагами, сморщенный пожилой человек в плоской
черной шапочке. На конторке мигала коптилка, и в сумраке виднелись только
лица людей, неподвижно сидевших у стен. Румата, придерживая мечи, тоже
нашарил табурет у стены и сел. Здесь были свои законы и свой этикет.
Внимания на вошедшего никто не обратил: раз пришел человек, значит, так
надо, а если не надо, то мигнут - и не станет человека. Ищи его хоть по
всему свету... Сморщенный старик прилежно скрипел пером, люди у стен были
неподвижны. Время от времени то один из них, то другой протяжно вздыхал.
По стенам, легонько топоча, бегали невидимые ящерицы-мухоловки.
Неподвижные люди у стен были главарями банд - некоторых Румата давно
знал в лицо. Сами по себе эти тупые животные стоили немного. Их психология
была не сложнее психологии среднего лавочника. Они были невежественны,
беспощадны и хорошо владели ножами и короткими дубинками. А вот человек у
конторки...
Его звали Вага Колесо, и он был всемогущим, не знающим конкурентов
главою всех преступных сил Запроливья - от Питанских болот на западе
Ирукана до морских границ торговой республики Соан. Он был проклят всеми
тремя официальными церквами Империи за неумеренную гордыню, ибо называл
себя младшим братом царствующих особ. Он располагал ночной армией общей
численностью до десяти тысяч человек, богатством в несколько сотен тысяч
золотых, а агентура его проникала в святая святых государственного
аппарата. За последние двадцать лет его четырежды казнили, каждый раз при
большом стечении народа; по официальной версии, он в настоящий момент
томился сразу в трех самых мрачных застенках Империи, а дон Рэба
неоднократно издавал указы "касательно возмутительного распространения
государственными преступниками и иными злоумышленниками легенд о так
называемом Ваге Колесе, на самом деле не существующем и, следовательно,
легендарном". Тот же дон Рэба вызывал к себе, по слухам, некоторых
баронов, располагающих сильными дружинами, и предлагал им вознаграждение:
пятьсот золотых за Вагу мертвого и семь тысяч золотых за живого."
"Никто не пошевелился.
- Мне показалось, что Пига вздохнул. Это правда, Пига, сынок?
В темноте заерзали и прокашлялись.
- Не вздыхал я, Вага, - сказал грубый голос. - Как можно...
- Нельзя, Пига, нельзя! Правильно! Все вы сейчас должны слушать меня
затаив дыхание. Все вы разъедетесь отсюда и возьметесь за тяжкий труд, и
некому будет тогда посоветовать вам. Мой старший брат, его величество,
устами министра своего дона Рэбы обещал за головы некоторых бежавших и
скрывающихся ученых людей немалые деньги. Мы должны доставить ему эти
головы и порадовать его, старика. А с другой стороны, некоторые ученые
люди хотят скрыться от гнева моего старшего брата и не пожалеют для этого
своих средств. Во имя милосердия и чтобы облегчить душу моего старшего
брата от бремени лишних злодейств, мы поможем этим людям. Впрочем,
впоследствии, если его величеству понадобятся и эти головы, он их получит.
Дешево, совсем дешево...
Вага замолчал и опустил голову. По щекам его вдруг потекли старческие
медленные слезы.
- А ведь я старею, дети мои, - сказал он, всхлипнув. - Руки мои
дрожат, ноги подгибаются подо мною, и память начинает мне изменять. Забыл
ведь, совсем забыл, что среди нас, в этой душной, тесной клетушке томится
благородный дон, которому совершенно нет дела до наших грошовых расчетов.
Уйду я. Уйду на покой. А пока, дети мои, давайте извинимся перед
благородным доном...
Он встал и, кряхтя, согнулся в поклоне. Остальные тоже встали и тоже
поклонились, но с явной нерешительностью и даже с испугом. Румата
буквально слышал, как трещат их тупые, примитивные мозги в тщетном
стремлении угнаться за смыслом слов и поступков этого согбенного старичка.
Дело было, конечно, ясное: разбойничек пользовался лишним шансом
довести до сведения дона Рэбы, что ночная армия в происходящем погроме
намерена действовать вместе с серыми. Теперь же, когда настало время
давать конкретные указания, называть имена и сроки операций, присутствие
благородного дона становилось, мягко выражаясь, обременительным, и ему,
благородному дону, предлагалось быстренько изложить свое дело и выметаться
вон. Темненький старичок. Страшненький. И почему он в городе? Вага терпеть
не может города.
- Ты прав, почтенный Вага, - сказал Румата. - Мне недосуг. Однако
извиниться должен я, потому что беспокою тебя по совершенно пустяковому
делу."
"Пауки встретились. Дон Рэба сидел в напряженной позе, положив локти
на стол и сплетя пальцы. Справа от него лежал на куче бумаг тяжелый
метательный нож с деревянной рукоятью. На лице министра была приятная,
хотя и несколько оцепенелая улыбка. Почтенный Вага сидел на софе спиной к
Румате. Он был похож на старого чудаковатого вельможу, проведшего
последние тридцать лет безвыездно в своем загородном дворце.
- Выстребаны обстряхнутся, - говорил он, - и дутой чернушенькой
объятно хлюпнут по маргазам. Это уже двадцать длинных хохарей. Марко было
бы тукнуть по пестрякам. Да хохари облыго ружуют. На том и покалим
сростень. Это наш примар...
Дон Рэба пощупал бритый подбородок.
- Студно туково, - задумчиво сказал он.
Вага пожал плечами.
- Таков наш примар. С нами габузиться для вашего оглода не сростно.
По габарям?
- По габарям, - решительно сказал министр охраны короны.
- И пей круг, - произнес Вага, поднимаясь.
Румата, оторопело слушавший эту галиматью, обнаружил на лице Ваги
пушистые усы и острую седую бородку. Настоящий придворный времен прошлого
регентства.
- Приятно было побеседовать, - сказал Вага.
Дон Рэба тоже встал.
- Беседа с вами доставила мне огромное удовольствие, - сказал он. - Я
впервые вижу такого смелого человека, как вы, почтенный...
- Я тоже, - скучным голосом сказал Вага. - Я тоже поражаюсь и горжусь
смелостью первого министра нашего королевства.
Он повернулся к дону Рэбе спиной и побрел к выходу, опираясь на жезл.
Дон Рэба, не спуская с него задумчивого взгляда, рассеянно положил пальцы
на рукоять ножа. Сейчас же за спиной Руматы кто-то страшно задышал, и
длинный коричневый ствол духовой трубки просунулся мимо его уха к щели
между портьерами. Секунду дон Рэба стоял, словно прислушиваясь, затем сел,
выдвинул ящик стола, извлек кипу бумаг и погрузился в чтение. За спиной
Руматы сплюнули, трубка убралась. Все было ясно. Пауки договорились.
Румата встал и, наступая на чьи-то ноги, начал пробираться обратно к
выходу из лиловых покоев.
"
А был разговор на чесспро, где он довольно презрительно отозвался о фантастике и просил дать ему цитаты из Саймака, чтобы сравнить с Уэллсом,которого он неизвестно почему считает лучшим фантастом, а после него мол ничего похожего на литературу в этом жанре нет.
Спасибо, Григорий, попробую все это прочитать, но позже. Сейчас никак не могу - у меня есть интересная творческая работа, и я боюсь резко менять круг чтения, потому что...ну, в общем, это чистое суеаерие - продолжать читать тех же авторов, которые помогли найти правильный ритм.Но потом, недели через две, прочитаю.
Спасибо, Григорий, попробую все это прочитать, но позже. Сейчас никак не могу - у меня есть интересная творческая работа, и я боюсь резко менять круг чтения, потому что...ну, в общем, это чистое суеаерие - продолжать читать тех же авторов, которые помогли найти правильный ритм.Но потом, недели через две, прочитаю.
Но согласитесь, Пиррон, что отрывки Стругацких, здесь приведённые, впечатляют хотя бы по языку. Или Вас нет?
Да, я знаю. Арт и Макс меня люто ненавидят. Макс настолько, что у него просто отключается разум, когда он читает то, что я пишу. У Арта конечно тоже, но в его случае это возможно органическое поражение мозга, со мной не связанное. Oсобенно меня впечатлило приведение ссылок на иерархов, вещающих, что церковь вообще никого не отлучает - как д-во отлучения Толстого от церкви. Т е на самом деле когда он бессмысленный бред салюки обьявил достойным отпором и разделкой меня под орех - по существу это уже полный песец, но там всё-таки можно было сделать скидку что мол человек запутался в умных словах, недопонял, но тут ... Полное отсутствие всякого присутствия наличия мозгов.
Бог с ними.
Спасибо, Григорий, попробую все это прочитать, но позже. Сейчас никак не могу - у меня есть интересная творческая работа, и я боюсь резко менять круг чтения, потому что...ну, в общем, это чистое суеаерие - продолжать читать тех же авторов, которые помогли найти правильный ритм.Но потом, недели через две, прочитаю.
Но согласитесь, Пиррон, что отрывки Стругацких, здесь приведённые, впечатляют хотя бы по языку. Или Вас нет?
Да, добротно, толково. Очевидно, тогда, в молодости, в больнице, я действительно был в скверном состоянии и не воспринял текст.
Самое же сильное, имхо - и, как мне говорили, также и по мнению Манина - у Стругацких - отчёт Абалкина о мёртвой планете. К сожалению, отрывок велик, его можно найти здесь: lib.ru/STRUGACKIE/vuk.txt
по поиску: "Из отчета Льва Абалкина"(там несколько кусков)(без кавычек, естественно).
Мне очень нравятся Малыш(нелюбимый авторами), "Жук в муравейнике", "Волны гасят ветер". Остальное меньше. Раннее, же имхо, повторяю - просто мусор. Не люблю "Понедельник", хотя обьективно авторы именно разоблачают здесь всю фашистскую сущность того типа людей,которыми они тут любуются. И что они сами поняли несколько позже - что коммунизм в сущности мало отличаетса от фашизма. Этой теме посвящено их позднее творчество.
Я не совсем прав. или даже совсем неправ, сказав о "разоблечении". Там этого пожалуй нет, авторы этими людьми любуются. Но просто я хорошо, очень хорошо знаю этот типаж, и кроме светлых сторон, показанных авторами, знаю их целиком. И знаю какое эти люди на самом деле дерьмо - несмотря на всю их талантливость, энергию, крупность.
Если честно, то мне вообще непонятно, о чем вообще тут речь
Есть тема Фантастика и Фэнтези: кто что читает?
где можно поговорить о фантастике.
Если же эта тема касается какого-то несогласия Григория с Пирроном, то я скромно удаляюсь.
В СССР книги Толкина считались «неподходящей» литературой. Однако их читали, и они были очень популярны. Но многие русские толковали эти книги совсем иначе, чем западные читатели.
В той стране, что когда-то была Советским Союзом, есть традиция толковать книги Толкина так, словно Мордор символизирует СССР, а орки — это на самом деле русские, тогда как эльфы — западные страны или нацистская Германия.
Для начала «Черная книга Арды» была опубликована онлайн, а в начале 90-х годов это значило, что прочитать ее смогут очень немногие. Но в 1994 году вышла первая печатная версия на русском языке, подписанная псевдонимом Элхэ Ниэннах. После этого в бывшем Советском Союзе появилась целая волна новых трактовок произведений Толкина. На основе книги создали оперу и мюзикл.
Одна из самых популярных и известных книг, в которых по-новому трактуется Толкин, — это «Последний кольценосец» Кирилла Еськова. Если в двух словах, то книга основана на идее, что «Властелин колец» — это эльфийская пропаганда, написанная, чтобы скрыть истинные цели войны и оправдать геноцид орков. В «Последнем кольценосце» Мордор — относительно толерантное государство с продвинутой наукой, которое вынуждено защищаться от агрессивных и варварских соседей на западе.
«Если присмотреться к эльфам Толкина получше, оказывается, что это довольно неприятные существа, питающие презрение к нам, людям, считающие нас низшей расой».
Особое отношение русских к Толкину сформировалось еще в советские времена. Трилогию о властелине кольца считали политически щекотливыми книгами, и читать их можно было только в виде самиздата, то есть домашних переводов, копии которых распространялись тайно. Конечно, «Бильбо» издали на русском еще в 1976 году, но лишь в адаптированной версии: например, там уже не говорилось открытым текстом, что речь идет о путешествии с запада на восток.
«Эта книга могла издаваться только с оговоркой, что в ней показана опасность, которую представляет собой капиталистическое общество, и что она рассказывает о том, как золото портит хороших людей, — говорит Ник Перумов, русский писатель-фантаст.
«В книгах бесчеловечные косоглазые орды маршируют с Востока под красными знаменами, чтобы вторгнуться на земли свободных народов Запада. По-моему, это лукавство утверждать, что тут нет намека на современную политику. И многие советские и постсоветские читатели также стали отождествлять себя с орками».
«Россия — большая и могущественная страна, но, когда дело доходит до глобальных СМИ, русские ощущают себя в положении меньшинства. И вот они видят какие-то произведения, которые им нравятся, но в которых они представлены врагами. Что же им делать? Им нужно найти способ любить и их, и самих себя. Так что они говорят: „Ладно, вы считаете, что мы — орки? Тогда пошли вы к черту, мы действительно орки"».
Эта идея также стала популярной в российских националистических кругах. Например, публицисты и общественные деятели Максим Калашников и Юрий Крупков издали книгу «Гнев орка», в которой утверждают, что русские должны признать себя орками. То же самое говорят на российских националистических сайтах в интернете. Там речь уже не идет о том, чтобы оправдать орков или разрушить неправдоподобный дуализм работ Толкина — там в традиционном националистическом духе восхваляют воинственных и сильных орков, которые разительно выделяются на фоне вырождающегося окружающего мира.
и не выражать мнения вроде #14 
